Путешественник, часть 7, заключительная

Я возвращаюсь к своей палатке. Вдруг, мне начинает казаться, что я схожу с ума. Чувствую, что лес смотрит на меня. И чего бы теперь ни касался мой взгляд – всё откликается намёком, деталью, какой-то краской, настроением, как эхо на падение капли на дно жестяной банки. Деревья, словно всё понимают, и река, и скалы, лужи чему-то улыбаются. Туман, скользкие камни, дальние дома, всё казалось таким новым, словно только что созданным и созданным именно для меня. И хотелось кого-то отблагодарить за подаренную красоту.

Увидел кусты дикой малины, где стояли вместе десять минут назад, собирали мокрые мелкие ягоды. Замер, не мог пошевелить рукой. Что-то непонятное, среднее между криком и песней хотело вырваться наружу. Внутри словно пульсировало несколько точек, которые не давали остановиться ни на одной мысли, ничто не могло оформиться в целое. Хотелось вобрать в себя всё видимое и слышимое…

Потом я поймал себя на том, что стою, как дурак, на тропе, дышу часто и неглубоко, река шумит тревожно, но бездушно.

Вечер. Думал о том, как сохранить ясное, чёткое прошлое в том тумане, который наполняет наши головы. Как сохранить шелест песка, стук шишки о брезент палатки. Что может капля рассказать о снежинке? Как описать разницу между тем и этим солнечным светом? Он всё время разный. Для всего мы имеем одно-два слова. Мы округляем неповторимость до общей фразы. Иногда кажется, что мы живём одну общую жизнь. И возникает иллюзия, что можно понять другого до конца, что с нами происходило что-либо подобное, сходное с тем, что нам рассказывают. В какой-то степени это упрощение нужно. Без него бы невозможен был язык. Но этот принцип, развиваемый последовательно и до конца приводит к мысли, что все люди одинаковы, что одного можно заменить другим. Но мысль не только абстрактна, она, одновременно, и конкретна, и неповторима. Собственно, дважды одну и ту же мысль подумать нельзя.

На следующий день, когда она пришла к палатке, я готов был просить у неё прощенье. Но, как только я начал об этом говорить, она посмотрела на меня удивлённо. Я подумал, что совершенно ничего не понимаю в девушках.
 - Прости, тебе ведь не понравилось вчера, что я хотел тебя поцеловать…
 - Совсем нет, - она улыбнулась, - просто я никогда этого не делала…
 - Шутишь? Ты же в городе училась.
 - Ну и что, я у тети жила, никуда не выходила… Видишь, вот такой я домашний человек, чтоб ты сразу знал, может, тебе и не подхожу…
 - Постой-постой, что же это… Погоди, прости, но я должен тебе задать этот вопрос, иначе меня замучат сомнения. У тебя что никого не было?
 - Ну, какой же ты, я же тебе сказала, что ни с кем не дружила даже…
 - Но ведь это невозможно – тебе сколько? 22? И, неужели, это правда?
 - Я врать не умею.
 - Неужели тебе никогда и не хотелось попробовать? - иду я на провокацию.
 Полина смущается, краснеет, ну прямо классическая девица.

 - Ну, как же… До свадьбы нельзя. Я так думаю. И мама меня этому учила. И я думаю, что это правильно.
 - Господи, да знаешь ли ты, что кроме тебя так уже никто не думает?
 - Это же их дело, их душа. А я вот думаю так, - Полина разворачивается и уходит по тропинке к дому.

Бегу, догоняю.
 - Прости, я не думаю, что это плохо… Просто – неожиданно. Это, понимаешь, существенно меняет, то есть не меняет, а корректирует мой взгляд на мир… Удивительно, бывает же такое…

Полина смотрит из под соболиных бровей, будто хочет построжиться, а сама улыбается:
 - Мама с папой тебя на ужин приглашают, придёшь?
Я соглашаюсь, одновременно вспоминая, что говорила мне про староверов Раиса Павловна. Про то, как обедали, особенно. Едят ли сейчас, как в старину – с «Отче наш» перед обедом, одной рукой, другую прижимая к животу («Не хватай, двумя руками-то, по-собачьи»), и какой сегодня день – «постный» или «молосный» Но особенно меня занимало – обязывает ли меня этот обед к чему либо? И вообще – достоин ли я пойти к таким чистым душой людям? И что теперь делать с моим отношением к Полине? Возможно ли здесь какое-то будущее? И какое? Сижу у реки, считаю водовороты, да ничего дельного на ум нейдёт. Довериться ли течению жизни или пойти наперекор?

На следующий день я сворачиваюсь, и уезжаю. Быстро и не оглядываясь. Не имею права входить в эту чужую, чистую, особую жизнь. Я другой, они другие. Хорошо, что все мы есть, существуем. Но уж слишком разные.

Сергей Решетнев ©