Про девочку Соню и пса Резака

От автора

Несмотря на повествование в первом лице,
это не моя история. Это история моей соседки
Сонечки, которая была мне известна
в мельчайших подробностях,
она запала мне в душу слишком глубоко,
 чтобы не написать о ней.



Глава первая 

1.

Я открываю калитку дома, вхожу во двор и с ужасом вижу, что весь двор кишит змеями, и мне некуда ступить… я стою неподвижно, не зная, что же делать дальше…

Мой вечный кошмар! Я просыпаюсь вся мокрая от пота, сердце еще долго тревожно колотится, и тут-то вот долго и оглушающе начинает звонить будильник, но я не в силах пока вылезти из-под одеяла и заткнуть этого раннего врага. Утром у нас в доме, начиная с ноября по апрель, всегда  холодно, потому что в южных домах не ставят двойные рамы, и за ночь всё тепло из дома выдувает.

Несколько минут стоит  тишина, затем в соседней комнате скрипит диван-кровать, потом появляется заспанный дядька Степан, подходит к моей кровати и безжалостно сдёргивает  одеяло:
-   Тебя что? И этот будильник поднять не может? Я же насыпал в блюдце монеты! Тебе нужен такой, чтобы бил по голове колотушкой, вот тогда, видимо, ты вовремя встанешь делать зарядку. Вставай, доходяга, зарядка ждёт.

В моей душе  закипает протест против  каждодневного насилия, но я всё-таки встаю и  начинаю делать зарядку в трусах и в майке, трясясь от холода. В соседней комнате дядька качает пресс, шумно выдыхая воздух. Мне так неприятны эти глупые механические движения рук и ног, что я опять залезаю под одеяло греться, напряжённо пыхтя, изображая тяжёлое дыхание.  Уловка не сработала. Дядька появляется  внезапно, сдёргивает одеяло, рывком поднимает меня за плечо, и тут я получаю весомый подзатыльник:
-   Ну что? Обмануть меня хотела? Полчаса ареста. Будешь в углу сидеть и «Мысли мудрых людей» читать! А сейчас быстро одевайся – побежим бегать!

 Так вышло, что я с двух лет осталась без родителей, и меня на воспитание взял дядька. Возможно, всё, что он делал, он делал из благих побуждений, но я  с ранних лет ненавидела и его зарядку по утрам, и его тусклый голос, и его стальные глаза. Монотонно и занудно он читал мне нотации с утра до вечера. Критика в мой адрес лилась непрерывным потоком, и выходило так, что самое ужасное существо на свете – это я, а ведь мне пока что всего двенадцать лет.
      По словам дядьки было ясно, что из меня никогда не выйдет нормального  гражданина страны, и меня ждет самое плачевное будущее, хотя в глубине души неосознанно я была уверена, что обязательно буду счастлива и что  заслуживаю счастья как никто другой, потому что страдаю безо всякой вины. Я где-то вычитала, сейчас уж забыла где, что каждый человек заслуживает счастья. И вообще. Я  всегда рассуждаю по-взрослому. Тётка Зина говорит, что я сообразительна не по годам и что за одного битого двух небитых дают. А вот сколько бы дали за меня, если я битая каждый день?

Обливаясь слезами, я натягиваю штопаные хэбэшные колготки, юбку, кофту, короткое красное пальто и еле-еле плетусь во двор. Раздражённый дядька хватает меня  за  запястье и тащит по улице. Приходится бежать.

Когда мы возвращаемся домой, жена дядьки Степана – тётка Зина, уже возится на кухне:
-   Ну что, набегались? А Сонька почему опять ревёт? Опять ударил?
-   Да что ты? Еле задел!
-   Ага. Ты своими железными ручищами совсем девчонку изуродуешь!
- А я что? Я – ничего! Это всё она. Не хочет заботиться о своём здоровье!

*   *   *

Дядька Степан и тётка Зина прожили вместе уже 15 лет. Детей им бог не дал, вот я и подвернулась кстати. Хотя, по-моему, совсем некстати. Тётка Зина всегда относится ко мне, почти как к родной дочери, но у неё свои понятия, как воспитывать детей. Никакого баловства не предусмотрено: накормить, одеть, выучить. Сама тётка Зина уже десять лет проработала терапевтом в больнице посменно, ну и, конечно, ходит на всякие вызовы. На работе её ценят, но она считает, что жизнь её сильно обделила и что она достойна лучшего. Лучшей работы, лучшего мужа, лучшего материального положения. Ей очень не нравится, что её Степан не стремится сделать карьеру, что не дослужился до генерала или хотя бы полковника, а всего-то только майор, да и то в военкомате.
Дядька всегда говорит, что мог бы стать блестящим математиком, только как-то не сложилось. После войны ему было всего 15 лет и надо было иметь в руках надёжную профессию. Тогда профессия военного казалась самой важной и востребованной.
И всё же математику он не оставляет - иногда подрабатывает репетиторством. Со своими учениками он очень внимательный и терпеливый.

*   *   *

-   Сонька! Уроки сделала?
-   Конечно.
-   Чтобы сегодня  на пианино занималась! У тебя завтра урок! Зря я что ли каждые полгода по двадцать два рубля за музыку плачу? Роза Андреевна говорит, что у тебя способности, но ты ленишься.
-   Вот-вот. Правильно ты, Зина, говоришь! Бездельницей растет! Ничего делать не заставишь. И что из неё только вырастет – ума не приложу! Книг не читает, музыкой не занимается, номерки к белью для прачечной не пришивает! Всё приходится заставлять.
Я как всегда молчу. Злюсь.  Но… молчу.

Наконец после завтрака взрослые уходят на работу, а я сначала мою посуду, потом подметаю пол, потом сажусь читать «Остров сокровищ» и совершенно забываю о музыке.
-   Какая интересная жизнь у этого Джима! Как пенится море и скрипит хриплый голос просоленного хромого пирата! И хорошо бы, чтобы на твоём плече белый какаду кричал «пиастры, пиастры!» Как бы мне куда-нибудь отсюда исчезнуть далеко-далеко… И, желательно, навсегда.  А вместо этого нужно собираться в школу.

Всё в том же красном пальто я выхожу со двора, закрываю ворота на щеколду, прохожу по улице совсем немного и вдруг слышу жалобный писк котёнка. Быстрыми глазами нахожу малыша у соседского забора, и пройти мимо уже нет никакой возможности. Бедненький!
-   Кис-кис-кис… иди сюда, маленький!
Рыжий крохотный котёнок с белой грудкой мяучет ещё более отчаянно с надеждой на спасение. Беру его на руки, засовываю его дрожащее тельце под пальто и несу домой. Там  наливаю ему молока и устраиваю на подстилке под столом в своей комнате.
-   Ну вот. Первый урок пропустила. Теперь надо скорее бежать, а то меня убьют.

*   *   *

На уроках я какая-то невнимательная, думаю только о том, как бы скорее  прижать к себе маленькое мурлыкающее тельце. Только что скажет дядька…

Вечером после уроков мне некогда болтать с подружкой Лилей, с которой я делюсь всеми своими девчоночьими секретами, я бегом мчусь домой.  Прямо с порога меня встречает гневная тирада:
-   Опять эту живность в дом притащила? Она – притащила, а я – корми! То кошки, то собаки во дворе под ногами шастают. И гадят вечно! Ты знаешь, нюх у меня собачий. Если твой котёнок где нагадит, сразу убирай, пока я не учуял! Смотри мне!

     Я бросаю портфель на стул, поднимаю с пола котёнка. Котёнок такой пушистый и такой крохотный, что кажется, будто он весь состоит только из  громадных золотистых глаз, я шепчу ему:
-   Ничего, ничего, малыш, не бойся. Я назову тебя Тишкой. Мы с тобой будем тихие-тихие, и никто нас не заметит и не обидит.
-   Иди давай, чисть картошку на ужин, а то и есть не получишь, если твоего труда не будет! Раз ты член семьи, будь добра вносить свою лепту! Нас в семье трое, значит, треть работы по дому – твоя. Где твоя треть?
-   Дядь, я устала. Дай мне хоть переодеться, –  пытаюсь я заныть кислым голосом.
-  Устала она… от чего это? Что ты такого героического за день совершила? Через две минуты жду на кухне, буду овощное рагу тушить…

Готовит дядька Степан отменно. Он очень любит использовать всевозможные приправы, от чего все блюда восхитительно пахнут.
 И я в свои двенадцать лет уже умею пожарить яичницу с помидорами, сварить пельмени, сделать макароны с маслом и сыром и потушить овощи. Вот такая я умница.

После ужина сажусь за пианино. Играю Шуберта безо всякого энтузиазма, постоянно спотыкаясь. Мне вообще трудно усидеть на одном месте. Я, конечно, обожаю музыку, но сама играть не хочу, а хочу бегать, скакать, кружиться.

-   Ну, кто так играет! Что ты мучаешь инструмент! Что ты там мямлишь! Звуки должны звучать так, будто серебряные монетки падают на хрустальный пол. А ты что? Бя-бя-бя… И учти – человек, который любит музыку, не может быть подлецом. Это кто-то из великих сказал.

И опять в моей душе поднимается раздражение: «Господи, как же он мне надоел! Хоть бы оставил меня в покое, занялся бы своим делом, читал бы своего Бунина. Полное собрание сочинений. Или Джека Лондона».


2.

На следующее утро всё повторяется. Но уже просыпается надежда, что через пару недель придёт апрель, станет теплее и вылезать из-под одеяла будет не так холодно.

С утра мне приходится-таки сесть за пианино, так как к одиннадцати нужно бежать в музыкалку на урок. Гаммы, этюд, вальс…  И зачем только тётка Зина настояла на этом бесконечном мучении…
Моя тётка Зина тайно завидовала успешным людям, в том числе и известным музыкантам. Ей было обидно, что сама она из простой семьи и с трудом получила своё медицинское образование. Считала, что если уж ей не было дано блестящего будущего, так пусть хоть племянница, то бишь я, выбьется в люди. Она не понимала, что слух у меня средненький, усидчивости нет,  желания – никакого. Для тётки важнее всего была её собственная позиция. Мне было чётко сказано, что интеллигентный человек обязан получить музыкальное образование.
Она таскала меня на все концерты в филармонию, где мы переслушали всех знаменитых исполнителей Москвы и Ленинграда, которые с удовольствием приезжали в наш южный город, где всегда тепло и на базаре можно купить горы фруктов за смешные деньги.
Сначала я ходила на концерты только с меркантильной целью: в антракте я получала пирожное эклер за 22 копейки, но потом я всё же полюбила классическую музыку глубоко и на всю жизнь. Но сидеть часами за инструментом… Кошмар! Самым страшным днём в году был день экзамена по музыке. Уснуть я накануне никогда не могла, перед комиссией трепетала до дрожи, и руки у меня всегда были холодными и потными, а пальцы деревянными. Я каждый раз испытывала настоящий ужас и однажды начала играть этюд Черни на октаву выше. А ведь в обычной школе я была  отличницей.

*   *   *
-   Ну что, Петрова, пришла… Сейчас вот Ванечка доиграет… А пока сходи-ка ты мне за кефиром!
 Роза Андреевна - крупная женщина с крупными семитическими чертами лица. На голове у нее высокая прическа с шиньоном и платья всегда с крупным рисунком. Её сразу можно было выделить из толпы.
От такого задания я сразу повеселела:
-   Ура! Пока я бегаю, пол-урока пройдет! Отлично!

Я вприпрыжку мчусь в магазин через дорогу. Там долго смотрю на всякие сладости: на горки плиточного шоколада, печенье курабье и болгарский розовый лукум. Боже, как мне всего этого хочется! Но денег лишних мне никогда не дают, и, горестно вздохнув, я иду покупать кефир. На урок плетусь еле-еле с одной лишь мыслью, что минут через двадцать пять мой позор закончится.
-   Ну что, Петрова, опять не выучила? Ну что мне с тобой делать!? У нас  через полтора месяца годовой экзамен, а ты… Слушай, я ведь тебя не ругаю особо, даже двойки редко ставлю. Ну, имей ты совесть! Давай хоть экзамен сдадим! – большие карие глаза навыкате смотрят на меня укоризненно и печально.
Сижу вся красная, опустив голову, смотрю на свои тощие руки, и мне очень хочется заплакать. Мне сейчас жалко и себя, и Розу Андреевну, которая действительно всегда была ко мне снисходительна.
-   Ладно. Не плачь! Сейчас здесь и поучим вместе. Давай, начинай!
Хрустальных звуков из-под моих пальцев дождаться невозможно, а слышится только «бя-бя-бя»…

Какое счастье выскакивать из дверей школы с тонкой черной нотной папкой и нестись по улице не чуя под собой ног вперед, через центральный сквер, где уже набухли почки, а воздух чист и прозрачен:
 Весна пришла, пришли капели
 И всю весну нам песни пели.
 И мы их пели, как капели.
 Капели спели - мы не успели.


*   *   *

Вечером  дядька Степан с тёткой Зиной долго о чем-то шушукаются и, наконец, объявляют мне, что теперь я буду готовиться к переходу в математическую школу. Дядька за лето меня подготовит. Но и это ещё не всё. Со следующей недели я также буду заниматься гимнастикой в ДЮСШ (детско-юношеской спортивной школе). Раз уж я такая подвижная, то пусть  энергия не пропадает даром.
Таким образом, теперь я загружена под завязку. На гимнастике мне заниматься нравится, тренер объясняет, зачем мы делаем то и иное движение, и они не кажутся мне глупыми и механическими. Я очень гибкая и прыгучая. Это так тренерша говорит. Жаль только, что  быстро устаю, и  мне нужно много спать, чтобы восстанавливать силы. И само собой, по утрам я не могу разлепить глаза.
Дядька и здесь не может промолчать:
-    И что ты спишь столько? Полжизни проспишь! У тебя одни родители – лень и безволие! Как одна баба на печи замёрзла: свинья рылом дверь открыла, а ей лень было закрыть. Так она и замёрзла. И чего ты в жизни добьёшься, если будешь столько спать? Ни хрена не добьёшься! А тогда на хрена и жить? Иди вон лучше на железную дорогу, хрясь – и всё, благо – рядом. Зато ничего не будешь делать! Не будешь небо коптить! Да и эта красотка – Зинка! Тоже ведь палец о палец не ударит! И где только бродит? Как пойдёт на вечерние вызовы, так вообще её не дождёшься! А то так по соседям сутками шатается! Пока всех соседей не обойдёт… глядишь, случайно и домой забредёт… Мужу сроду не приготовит, не постирает… Всё я да я! Ну, она хоть деньги зарабатывает! А ты? От тебя какая польза?!

В такие моменты меня всегда душила обида – куда я побегу деньги зарабатывать? Но спорить сил не было.
-   Господи, как же я устала… как ненавижу эту поганую жизнь… Не буду плакать ни за что! Ну вот, опять реву в три ручья! Уж лучше бы меня отдали в детский дом! Чем так!

3.

Сегодня уже пятнадцатое мая, и не за горами конец учебного года. Что-то принесёт мне этот чудесный яркий день… Можно уже ходить в школу только в черной юбочке и белой блузке. Безо всяких тёплых кофт.
Может, день чудесный и яркий, но уже с утра я встаю совершенно разбитая. Накануне пришлось три раза проиграть всю программу Розе Андреевне, потом в школе надо было срочно исправлять все четвёрки, и под конец была напряженная тренировка на гимнастике.

Ну вот. Опять невезуха – чашка выскальзывает из рук на пол, я в ужасе прячу осколки в сумку, чтобы выбросить по дороге в мусорку. Мысль у меня только одна: «Ну, всё. Дядька меня убьёт!»

В школу прибегаю в последнюю минуту, несусь скорее на урок и в коридоре налетаю на престарелую учительницу младших классов Нину Николаевну.
-   Петрова! Опять ты! Ты хоть соображаешь, что делаешь! На твоё взбалмошное поведение все учителя жалуются! Что за несносное создание!

Услышав ещё и эти упреки, я срываюсь:
-   Да-да! Везде Петрова! Везде одна Петрова во всём виновата!
-  Ты посмотри! Она еще и огрызается! А ну, пошли к директору! Сейчас же! – противным старческим голосом приказывает Нина Николаевна.
В кабинете директора я  молча безропотно выслушиваю все претензии и угрозы, мне ужасно плохо, я стою, стиснув руки, и ни на кого не поднимаю глаз. Мне говорят, что я вечно дёрганная, то ни с того ни с сего лью слёзы, то не даю вести урок своим истеричным хохотом. Упрёки справедливы. И опять получается так, что я хуже всех на свете.
 После экзекуции плакать иду в туалет:
-   Мамочка, мамочка! Что же это такое?! Почему я такая никчёмная и несчастная?! Почему меня никто не любит! И никто никогда не защитит?! Что же мне так горько и больно…
На следующий урок иду с опухшими глазами, и тут же слышу злорадную реплику Васьки Сазонова, который вечно ко мне привязывается:
-   Ну что, Петрова! Влетело тебе! Я всё видел… Так тебе и надо! Вечно ты носишься… Ходить спокойно не пробовала?
Что мне ответить? Я сокрушённо смотрю на Ваську и говорю убитым голосом:
-   И чего только вам всем от меня надо…

Вечером мне нужно помыть кастрюлю после супа, я заливаю её водой, оставляю на плите отмокать и совершенно о  ней забываю.
Калитка резко взвизгивает, но я этого уже не слышу – я давно сплю. Дядька Степан входит в дом, видит, что тётки Зины дома нет, догадывается, что она, как всегда, у соседки. Ужин никто не приготовил. Весь день прошёл на нервах, а тут опять бардак в доме!
Взбешённый дядька Степан врывается в мою комнату, хватает меня, как щенка, за шиворот ночной рубашки, тащит на кухню и начинает тыкать носом в кастрюлю, полную воды:
-   Вот тебе! Будешь знать, как посуду не мыть! Чёртова кукла!
Но тут калитка скрипит опять, дядька Степан волочит меня к кровати, пребольно толкает  в спину и говорит свистящим шепотом:
-   Только пикни при Зинке – прибью! Мне только её истерик тут не хватает!
-   Степаня, есть у нас что на ужин? – воркует тётка Зина виновато-вкрадчивым голосом, я так и вижу, как она прижимается головой к его плечу. – Я такая голодная-а-а…
А в соседней комнате я, свернувшись калачиком под одеялом, сотрясаюсь в беззвучных рыданиях.

4.

Как бы невыносима ни была моя жизнь, но и в ней есть свои радости. У меня две радости: моя подружка Лиля и мой друг деда Миша. 
Лиля такая же тощая, как и я. Мы с ней два сапога пара. Дядька обзывает нас «две доходяги». С ней можно всё. Можно беситься дома, когда никого нет, бесшабашно колотить по клавишам пианино, кувыркаться по полу, есть преступно много варенья, можно всё. Больше всего мы любим играть в «классики», но и тут дядька Степан ворчливо замечает, что «классики – это великие люди, произведения которых стали образцом искусства, а вовсе не нарисованные мелом на асфальте квадраты, и что эту игру надо называть «классы». Временами Лиля забегает ко мне по утрам, мы варим пельмени, быстро делаем уры и вприпрыжку бежим в школу.

У Лили своя непростая жизнь, и иногда мне её просто жалко. У неё отец  - абсолютный алкоголик. Он не то плотник, не то столяр. Для меня нет никакой разницы в названии этих профессий. Мать её какая-то вечно измождённая. Когда я смотрю на неё, я понимаю, как может доконать вечно пьяный муж, тяжёлая работа на масложиркомбинате и трёхлетний сын, который вечно хочет есть. Живут они в полуподвале. В общем, как-то невесело.
А жалко мне Лилю потому, что у неё нет ни музыкалки, ни гимнастики, ни дома с виноградником. И умом она тоже не блещет, зато у неё доброе сердце. И я теперь уже понимаю, что будущее вряд ли сулит ей что-то радужное и благополучное. Иногда мы с ней беседуем на очень важные детские темы с самым серьёзным видом, и тогда я чувствую своё умственное превосходство над Лилей, слишком наивной и простой. Но и тут не обходится без колких  замечаний дядьки:
-   Что ты всё свою Лилю поучаешь?  Алала, алала… знаешь пословицу? Она гласит: «умный любит научать, а дурак – поучать». И что ты всех поучаешь? Если осёл будет учить осла, то ни один из них не станет академиком.
   Вообще дядькины замечания, шутки-прибаутки могли бы показаться забавными и даже смешными, если бы не его тусклый неприятный голос с вечной издёвкой.

   Мой деда Миша – Михал Иваныч Артамонов - это особая история! До его дома бежать всего две минуты. Это моё прибежище, спасение от всех бед. Он у меня самый добрый и самый умный, и хотя нам не родственник, мне он самый близкий человек. Тётка Зина давно сплавила меня в это семейство, когда она была страшно загружена работой, и ей некогда было мной заниматься. Одним словом, я там дневала и ночевала с трёх лет. И теперь у деда Миши я всегда  могу найти тарелку супа, фильм по телевизору и какую-нибудь интересную историю про гимназию для мальчиков, в которой он учился сто лет назад. И всё это происходит в клубах дыма «Беломорканала», который курит и он, и его жена Мария Владимировна. Деда Мишу я называю про себя «мой друг», и меня нисколько не смущает наша разница в возрасте – шестьдесят лет. Когда я к нему прихожу, он сразу затягивает низким голосом песенку:
Сонюшка, Сонюшка, радость моя,
Радость моя незабвеееннаяааа…

   Думаю, он сам сочинил эти две строчки. Поёт их всегда с большим чувством, наверное, добивается моей улыбки и моей любви. Он часто даёт мне всякие умные книжки, заботится о моём развитии. Перед экзаменом по музыке я играю ему программу. Даже при нём у меня холодные влажные пальцы, даже при нём я дрожу – боюсь сделать ошибку. Внимательно прослушав, он говорит уверенным тоном, что уж четвёрка-то мне обеспечена, а потом тихо добавляет «с минусом».
  Он часто смотрит на меня с глубокой нежностью, а иногда сокрушённо вздыхает, когда думает, что я не вижу его лица. Мы рассуждаем с ним на серьёзные темы о человеческой порядочности и доброте, о том, что надо уважать самого себя и не делать гадости другим… Я не всегда могу его понять, и мне кажется, что он чересчур высокого мнения о моих умственных способностях. Этот пожилой седой чудесный человек так хорошо ко мне относится, что в его доме мне даже кажется, что я хорошая славная девочка.


Глава вторая.

1.

Но ничто не вечно под луной. Наконец учебный год заканчивается, кошмарный экзамен по музыке я сдаю аж на четыре с минусом. Очень скоро, 15 июня,  дядька заберёт меня к бабульке во Фрунзе, а тётка Зина останется дома. Она затеяла большой ремонт и будет следить за строителями. К тому же меньше всего ей хотелось бы встречаться с матерью мужа.

В самолете ИЛ-18 меня слегка мутит, я сосу мятную конфету и думаю о том, что летом всегда начинается другая жизнь. И слава богу!
В аэропорту города Фрунзе – столицы Киргизии – нас неизменно встречает моя бабушка. Это довольно полная невысокая женщина с перманентными кудрями до плеч. Красавицей её назвать вообще-то трудно, но она обладает какой-то особой женской привлекательностью, так что мужья у неё никогда не переводятся. Правда, сейчас она взяла тайм-аут, как говорит дядька Степан. Она решительно не собирается стареть и поэтому велит называть себя не бабушкой, а Булей. Так у нас и повелось.


Дядька Степан трепетно любит свою мать, подчиняется ей беспрекословно. Своим повышенным вниманием и заботой он старается ослабить боль от потери младшего сына, моего отца, погибшего в автокатастрофе.  На отдыхе характер его становится мягче, а мне живётся при Буле куда вольготнее.
 Нацеловавшись при встрече и получив багаж, мы все садимся в старенький, но какой-то уютный троллейбус и катим домой. Каждый раз моя Буля сокрушается:
-   Боже, боже! Что ж ты какая худая?! Тебя что, голодом морят? Ни ручек, ни ножек! Одни глазищи на пол-лица… В чем только душа держится…Уж я-то тебя откормлю! Зинка-то ребенка что, не кормит? Да и готовить она не большая охотница! Я всегда говорила, что у жёнушки твоей руки не тем концом вставлены.
-   Да ладно, мам, что ты опять цепляешься…

2.

Квартира Були находится в старом длинном деревянном доме. Такие дома называются бараками, и соседи живут вплотную друг к другу. У неё одна большая комната и длинная кухня, в которой тоже стоит кровать. Так что есть, где разместиться. А неподалёку у нас ещё и огород с зеленью, малиной и одним урючным деревом. Красота!
Перед едой у Були принято выпивать «джинды-кваса». На самом деле это не квас, а бражка. Киргизия всегда была богата фруктами – куда ж девать столько, надо использовать с толком.
-   Ну-с, по стаканчику «джинды- кваса» и накладываю жаркое!
Мне, конечно, не наливают, но я втихаря отпиваю глоток из Булиной кружки.
Как же здесь хорошо! От напитка по телу разливается истома. Мясо с овощами исходит непередаваемыми запахами. Буля у нас во всем редкая мастерица.
Она у меня первоклассная портниха, так что летом я всегда модно одета в лёгкие сарафаны и воздушные платьица. К ней часто обращаются городские модницы. Заработок у неё всегда очень приличный. Это позволяет покупать всё самое свежее на рынке. Другого Буля и не признаёт.

И опять потекла моя замечательная летняя жизнь в городе Фрунзе, на улице Фрунзе, напротив парка имени Фрунзе, как выражается дядька Степан. В парке все служительницы меня хорошо знают и разрешают мне  кататься бесплатно на всех качелях и ходить по вечерам в летний кинотеатр.
Целыми днями я гуляю по всем окрестностям, бегаю в магазин за продуктами, ловлю громадных прозрачных стрекоз, привязываю к их хвосту нитку, и они летают у меня над головой.
 В это лето я влюбляюсь в Алена Делона и раз восемь смотрю фильм «Чёрный тюльпан». Тут-то мне в голову и приходит гениальная мысль, что  я непременно стану великой актрисой и когда-нибудь встречу своего кумира. А что? Я ещё маленькая, а он ещё молодой!
В состоянии некоторой меланхолии я страдаю от своей недостижимой любви да ещё от ежедневных уроков математики, которые неизменно проходят с 10 до 11 утра. И этому не могут помешать ни бури, ни тайфуны, ни моя «вселенская» лень. Дядька у меня учитель строгий и пообещал сделать из просто Сони Петровой Софью Ковалевскую. И хотя у нас такие сложные отношения, он умеет всё же заставить меня думать, решать задачи, находить для этого «красивые» способы. Зато летом нет ни музыки, ни гимнастики, ни школы.
Меня не заставляют заниматься даже утренней зарядкой. Наконец-то я  высыпаюсь. Ура!

*   *   *

Несколько раз за лето мы ходим на оперетту. В основном сюда приезжают артисты из Москвы, привозят «Сильву», «Марицу», «Цыганского барона». Буля обожает оперетту. При всем её практическом уме она всё же не чужда и романтике.
Когда воздух летнего театра под бархатным ночным небом дрожит от бравурных мелодий, когда всё пространство сцены искрится, кружится, летает, мои глаза распахиваются, и я неотрывно смотрю на сцену. Ах, эта потрясающая красавица Сильва в умопомрачительных нарядах, этот благородный  роковой  аристократ Эдвин, весёлый искромётный Бони… Вся эта шикарная будоражащая жизнь!
А ещё эти щемящие арии любви…
Сердце моё замирает, я грежу наяву и думаю в такие минуты, что жизнь моя всё же очень недурна, что меня ждут ещё великие открытия. И что  когда-нибудь я тоже встречу единственного и неповторимого, и он крепко прижмёт меня к сердцу и защитит  от всего мира.

*   *   *

Тёмно-бордовый густой пахучий борщ со шкварками уже сварен, и Буля возится с тортом Наполеон. Насколько результат всегда превосходил все мыслимые ожидания, настолько же и процесс был длительным и трудоёмким: коржи, крем… Я, как всегда,  на подхвате. На кухне у нас часто возникают задушевные беседы.
-   Буля, расскажи про деда.
-   Ну, что рассказывать… Твой дед Василий погиб на войне в 1942 году под Сталинградом. До войны мы с ним прожили четырнадцать лет. Надо сказать, что в молодости он был очень хорош: собой стройный такой, подтянутый, с ласковыми глазами. Я как его впервые увидела, так сразу и влюбилась. А вот ему приглянулась Валька из нашего двора. А Вальке – другой парень. Вот ведь как бывает. Да-а-а… Пришлось мне немало потрудиться и помучиться, пока мы не поженились. Да и потом  несладко мне было. Знаешь, детка, пусть лучше муж тебя сильнее любит, а не наоборот. А вот после войны… тут уж в меня влюблялись.
С умным видом я размышляю над сказанным, одновременно разминая толокушкой грецкий орех в миске.
Окно кухни распахнуто, в палисаднике порхают бабочки, зелень притихла -  припекает так славно. В полдень в природе всё тихо-тихо и тепло-тепло.

-   Ну, сказки все прочитала?
-   Что ты, я уже и «Мазепу», и «Цыган», и «Полтаву», и ещё много чего прочла.
-   Я- то вот люблю «Евгения Онегина». Прекрасный роман. Помнишь, я тебе рассказывала. Видишь, тоже как… не оценил он чистой девичьей любви, а потом как раскаялся! Да уж поздно было, ведь «я другому отдана и буду век ему верна». А уж больше всего я люблю «Джейн Эйр». Вечерком тебе сегодня почитаю дальше. Вот и дурнушкам счастье выпадает… Да… Надо еще сегодня косточки из вишни вынуть – варенье буду варить. Летом столько дел, столько дел! Ну а на той неделе едем на Иссык-Куль.

Глава третья.

1.

С самого раннего детства меня каждое лето возят на Иссык-Куль. Буля всегда умудряется доставать путевки в пансионаты. Чаще всего эти «пансионаты» представляют из себя палаточные городки из десяти - двенадцати больших палаток недалеко от озера и небольшого строения для кухни. В каждой палатке стоит по четыре металлических панцирных кровати, а иногда вместо кроватей бывают просто раскладушки. Весь быт такого заведения крайне прост: простой ночлег, простая пища, простые отношения между людьми. Рыбная ловля, прогулки на базар, ежевечерняя игра в карты.  Между палатками всегда натянуты верёвки с вяленым прозрачным чебачком. Чебачок по вкусу напоминает речную рыбу чехонь, только раза в три помельче. На соседних верёвках сушатся купальники и иногда пахнут рыбой – смотря, куда ветер дует.
Иссык-Кульская жара щадящая, вода в озере прогревается не выше +23. Озеро такое большое, что его с легкостью можно было бы назвать маленьким морем: противоположного берега не увидишь. Длина озера составляет 180 км, а ширина – 60.  Да и вода в нем солёная.

Дорога дальняя. Вот и сейчас дядька Степан, Буля и я едем в автобусе, полном потного народа, уже четыре часа по пыльной дороге, а до Чолпон-Ата ещё не близко. Каждое лето по дороге нас останавливает карантинный пост – ящур. Ящур – это заболевание крупного рогатого скота и нужно что-то там проверять в каждой машине. Само собой, что в животноводстве я не разбираюсь, и  мне кажется, что ящур – это какой-то дракон, который прилетает и хватает своими когтями очередную несчастную перепуганную корову и утаскивает её, бедняжку, за моря и горы.
По обеим сторонам дороги встречаются киргизские кладбища со звёздами и полумесяцем на надгробиях, но я воспринимаю их как какие-то декорации. Когда машина идёт в особенно опасном месте, я  от страха закрываю глаза, чтобы не видеть отвесные скалы – с одной стороны, и пропасти – с другой.
  «Ну, сейчас свалимся, - вспыхивает в голове мысль, - никогда я не стану актрисой и не увижу Алена Делона живьём»!

Вечером, полумёртвая от усталости, я пытаюсь увильнуть от распаковки вещей, устройства быта, мытья посуды после ужина, да не тут-то было – дядька как всегда на страже воспитания правильного гражданина страны. Он опять нудит об обязанностях и долге, расправляя свою постель. Но мне уже не до этого – я уже вижу восьмой сон.


2.

Соседи нам попались замечательно общительные. Интеллигентные, с негромкими голосами и мягкими интонациями, они сразу как-то стали «своими». Так часто бывает на отдыхе. Я называю их тётя Тома и дядя Лёва. Тётя Тома кажется мне самой идеальной заботливой женой в мире. Всё у неё в руках спорится, всюду она поспевает. Она такая изящная, стройная, её серые глаза всегда улыбаются. А дядя Лёва – могучий и красивый великан с хитрыми карими глазами. У него густой бас, он такой добродушный и весёлый и кажется мне самым лучшим мужем на свете. Он преподаёт в школе русский язык.
-    Всё-таки бывают на свете идеальные пары, – с завистью думаю я.

Все дни на озере очень похожи один на другой, но какие это чудесные дни.
-   Детка, вставай, а то завтрак проспишь! – тормошит меня Буля.
-   Ой, щас, бабуль! А где дядя Стёпа? – спрашиваю я, сладко зевая.
-  Так он уж давно бегает. Всё за здоровьем следит. Я что, детка, сказать тебе хотела… Я ведь знаю, что Степан часто бывает раздражительным, порой даже на него находят… ну, приступы злобы. Так ты уж его прости. Ты же отходчивая, я знаю. Ему в войну очень тяжело пришлось. Мальчишка совсем был, а работать приходилось, как взрослому мужику. Надорвался. В то время всем жилось, не приведи господи.  Бесследно ничего  ведь не проходит.
-   Да? А что же он бьёт меня каждый день?
-   Как бьёт? А я почему не замечала?
-  А я никому не рассказываю… Стыдно как-то. Да и тётка… увидела в бане у меня на спине побои от прута – такое устроила?! Вообще ужас был – такая истерика!  Ну, и здесь он не такой вредный, с тобой.
-   Да что ты?! Это уж никуда не годится! Я с ним поговорю, как следует! Видишь какая психика… Да ещё жена попалась та ещё! Мужику ведь забота нужна!
-   Буля, не ругай при мне тётю Зину, она хорошая,  прошу тебя!
-   Ладно, не буду.

Пока я умываюсь, прибегает возбуждённый красный дядька Степан:
-   Ну, что? Быстро завтракать и на рыбалку. Вот, я уже червей накопал! Будет улов! И соседей позовём!

По дороге на рыбалку дядя Лёва задаёт мне каверзные вопросы, ответы на которые я уже давным-давно знаю:
-   Итак, юная леди, а скажите-ка вы мне, как пишется слово «товарищ», что у нас там на конце?
-   Буква «щ», без мягкого знака.
- Таак, превосходно. А вот какая буква должна употребляться в выражении «цыган на цыпочках сказал цыпленку «цыц».
-   Конечно, «ы».
-   А как насчёт «оловянный, деревянный, стеклянный»?
-   Эти пишутся с двумя «н», а все остальные на «ян» – с одной.
-   Умница! Ставлю твёрдую пятёрку!
Смущенная похвалой, я вприпрыжку скачу вперёд по тропинке.
Недолгая дорога к озеру проходит среди настоящего чуда – трав Иссык-Куля. И вроде бы здесь растут всё те же мать-и-мачеха, ромашка, чабрец, душица, кашка, ковыль, лопух и пустырник, но всё это смешение трав так одуряюще и мощно благоухает, как нигде в другом месте. А полынь добавляет в этот хор запахов свою необъяснимую ноту. И в этом богатстве красок и запахов всё время что-то жужжит, порхает, ползает и перелетает с травинки на травинку.

Но вот и прекрасный голубой Иссык-Куль! Солнце играет бликами по поверхности воды и слепит глаза.
Утром после завтрака многие отдыхающие разваливаются на пляже в надежде побыстрее покрыться золотисто-коричневым налётом. Почти у всех на носу белеют газетные бумажки от солнца. Нос как самая выдающаяся часть лица сгорает и облезает всегда первым.
До полудня купаться не хотелось – вода не успевала прогреваться.
Одни валяются на ковриках, другие предпочитают до обеда заниматься рыбной ловлей, потому что жареный в хлопковом масле чебачок - это просто объеденье. Игрушечные золотисто-коричневые рыбки так хрустят на зубах – трудно оторваться. Но их ещё нужно наловить…
А между прочим, я так уже наловчилась управляться с удочкой, что могу натаскать до двух десятков за два часа, если клёв хороший. Удочки у нас самые примитивные: палка, леска, грузило, поплавок, крючок. Но зато сколько радости, когда из воды появляется серебряная рыбка, танцующая на длинной леске, и я тогда очень горжусь собой: «во, это я поймала»!
Только чистить эту мелкоту страшно утомительно. Какая же моя Буля терпеливая…

3.

Уже на второй день я подружилась с двумя сёстрами, крепенькими такими девчонками. Одна постарше меня на два года, другая на два года моложе. Зовут их Ира и Люся. Они с рождения живут в Чолпон-Ата с родителями, так что озеро им  чудом не кажется.
-   Соня! Вылезай! Сколько можно? У тебя уже губы синие, как у покойника! – кричат мне девчонки с берега.
-   Щас, ещё капельку… - наконец вылезаю, падаю на горячий песок.
-   А давайте поиграем в «пьяницу»!
-   Давайте!
Мы усаживаемся на подстилку с картами в руках. Мне, как обычно, не везёт, и я  быстро теряю интерес к игре: и так несладко живётся, ещё не хватало мне в карты проигрывать.
-   А знаете, девчонки, у меня тут есть ещё сестра-близняшка.
-   Да ну!
-  Ага, только она такая… ну, слишком серьёзная, всё книжки читает… купаться ходит редко. Её Розвитой зовут.
-   Ну и имя! Что? Правда? – сёстры недоверчиво уставились на меня - смелую врунью.
-   Да. Вот она вечером придёт на озеро, вы её увидите!

За обедом я со смехом рассказываю, что решила разыграть сестричек, и прошу Булю и дядьку не выдавать меня, если спросят:
-   Надо же мне в актрисы готовиться.
Возражать никто не стал – всем было интересно, что же из этого выйдет.

Вечерком я беззаботно бултыхаюсь у берега и тут вижу приближающихся сестёр. Я никак не реагирую, даже когда они машут мне полотенцами. Ира и Люся страшно заинтересованы моим поведением:
-   Привет, Соня! Опять в воде?
-   Я не Соня! – отвечаю слегка презрительно.
-   Да ладно врать! Ну и как тебя зовут?
- Моё имя Розвита, как у героини фильма «Король-дроздобород», – горделиво отвечаю, чувствуя себя настоящей лицедейкой.
-   Да ладно врать! У нас таких имён не бывает! – насмешливо говорит Ира.
-   А вот у меня такое имя!
Вылезаю из воды, растягиваюсь на половичке.
-   Ах, так! Тогда посмотри мне в глаза!
Я сажусь, пристально вглядываюсь в Иркины глаза, не моргая. Я полагаю, что Ирка просто сравнивает цвет моих глаз с цветом глаз сестры-близняшки.
-   Смотри-ка, не смеётся и не моргает, значит, не врёт! – задумчиво тянет Ира.
-  Ладно, я пошла. Заждались меня мои на ужин. Дядька ещё разорётся…

Так и пошло. Я морочу сёстрам голову не одну неделю. То я хохочу, плещусь, пою сёстрам песни. То изображаю из себя этакую учёную девочку-зануду.
В пансионате народ наблюдает за развитием событий с юмором. Но однажды кто-то всё же меня выдаёт.
-   Послушай, Соня! А почему мы с Люськой видим вас с сестрой только по отдельности? Вы бываете когда-нибудь вместе?
-   Ну, вы же знаете, Розвита меня терпеть не может. Для неё я слишком легкомысленная. Да и мне скучно с ней.
-  Да ладно! Нам ваша повариха всё рассказала… что ты всё это время нас за нос водила!
-   Что? Правда? А что? Здорово получилось. Как я вас… - и тут все мы дружно хохочем.

4.

 По вечерам мы с  Булей ходим на поля воровать созревший мак.
Маковые поля покрывают здесь целые гектары. Летом в определённое время с мака собирают опий для медицинских целей, но и после сбора опия поля охраняются. Правда, не очень строго. Вернувшись с охоты, наевшись мака, мы засыпаем самым мирным и крепким сном, какой бывает только на свежем воздухе рядом с прекрасным солёным озером Иссык-Куль.
 Мы даже не слышим весёлую песенку студентов-инъязовцев, доносящуюся каждый вечер с другого конца пансионата:

Зашёл я как-то в кабачок.
КАБАЧОК!                (хор)
Вино там стоит пятачок.
ПЯТАЧОК!                (хор)
И вот сижу с бутылкой на окне,
Не плачь, родная, обо мне!!!

Будь здорова, дорогая,
Я надолго уезжаю,
А когда вернусь – не знаю…
А пока – прощай!

Прощай, мой милый дорогой!
ДОРОГОЙ!                (хор)
Тебя я встречу кочергой!
КОЧЕРГОЙ!                (хор)
Таких чертей тебе я надаю –
Забудешь песенку свою!

5.

Как хорошо, что всему на свете приходит конец. И как жаль, что всему на свете приходит конец. Это смотря по обстоятельствам.

Наступает день отъезда. Уезжаем только вдвоём - дядька Степан и я. Мне нужно уже готовиться в школу.  Буля остаётся ещё на неделю. Наверное, пришло время присмотреть очередного мужа. Так дядька предположил.

 На автостанции дядька отводит меня в сторонку и с таинственным видом шепчет:
-   Ну что, пора проверить твои актёрские способности ещё раз, если ты в театральный собралась. Вот тебе твоя вторая роль. Сейчас мы садимся в автобус, я даю тебе рубль, и когда до тебя дойдёт очередь платить, ты скажешь, что едешь без родителей, что у тебя только рубль, а во Фрунзе тебя встретит на вокзале бабушка. Авось, тебя по дороге уже не высадят. Как такую маленькую бросят на произвол судьбы?
-   Ой, как же! Я боюсь! А ты?
-  А я сделаю вид, что тебя не знаю. Понимаешь, билет стоит пять рублей, мы с тобой тут поиздержались, а нам еще домой лететь. Ну, ты уж постарайся…
-   А что же Буля не дала?
-   Да я ей не говорил – чего беспокоить…

Забиваюсь на заднее сиденье в самый угол. Справа толстая узкоглазая тётка в платке держит на коленях  большую сумку, один бок которой больно упирается мне  в бедро.
«Что ж она, так и будет ехать пять часов с сумкой на коленях», - с досадой думаю я, но молчу.
Автобус заполнился. Поехали.
Пока неторопливые киргизы, водитель и кондуктор, лениво переговариваются, пока кондуктор пересчитывает пальцем пассажиров, машина уже отъехала от Чолпон-Ата на порядочное расстояние. Наконец начинают собирать деньги. Соседка в платке поставила-таки свою сумку на пол между ног.
Сижу ни жива ни мертва. Дядька Степан устроился в середине салона со всем возможным комфортом. Он оплачивает свой проезд, ни разу на меня не оглянувшись. Партизан-разведчик. Когда очередь доходит до меня, маленькой тощей девочки в тонком летнем платьице, я протягиваю скомканный рубль и дрожащим голосом лопочу:
-   Вот. У меня только рубль. Больше нету. Вы меня довезите, пожалуйста, а там меня бабушка встретит.
-   Как? Тебя одну отправили?
-   Да…
-   Такую маленькую?

Весь автобус в изумлении смотрит на испуганную сироту: сижу, как замороженная.  Дядька  Степан тоже оборачивается со своего места, чтобы проявить интерес к происходящему, но потом равнодушно отворачивается.
-   Граждане, - требовательно спрашивает киргиз-кондуктор, - чья это девочка? А?
Тишина.
- Я ещё раз спрашиваю… Чей ребёнок?
Никто не признаётся.
-   Ну, что ж делать… Придётся тебя довезти. Но на вокзале я прослежу, чтобы твоя бабушка доплатила за твой проезд.
Сердобольная моя соседка достаёт из своей волшебной сумки яблоко, пирожок, наливает тёплого лимонада в стаканчик и кормит меня, бедную девочку, как я ни отнекиваюсь.

На автовокзале города Фрунзе я мгновенно растворяюсь в толпе.
-   Ну что, молодец, - в кои-то веки добродушно бормочет дядька Степан, - получится из тебя актриса. Но сначала я сделаю из тебя математика.


Глава четвертая.

1.

Дом  у нас довольно большой, из серого кирпича под серой шиферной крышей с просторным чердаком и небольшим подвалом для хранения овощей в зимний период. Там ещё обычно стоят двадцатилитровые бутыли с домашним сухим вином. Для гостей. Участок у нас - шесть соток. Перед домом  большие ворота с деревянной калиткой и палисадник с вишнёвыми деревьями и кустами жасмина. Во дворе растут две яблони, одна ранняя, другая семеренка, перед входом – розы и нарциссы. А ещё у нас целых пять сортов винограда, Мохнатые корявые извивающиеся стволы-лозы привязаны к специальным столбам, они тянутся вверх к перекладинам, и летом этот зелёный навес из листьев спасает от палящего солнца.
    За два летних месяца рабочие зацементировали весь двор, пристроили баню и сарай под неусыпным тёткиным оком.

Вот мы и дома. Я распахиваю калитку, вхожу во двор и застываю. Мне навстречу, несясь во весь опор, мчится пёс. Он не лает, а радостно визжит и  сразу начинает прыгать вокруг, извиваясь всем телом, глядя на меня медово-карими весёлыми глазами.
И в этот момент я абсолютно ясно понимаю, что это любовь. Внезапная, единственная, вечная. Я совершенно ошеломлена чудесной атакой этого серебристого существа. Сажусь на корточки и  треплю за шею своего нежданного друга, а он лижет меня в нос своим гладким розовым языком.
Вслед за собакой выскакивает подросший кот Тишка, но, увидев столь эмоциональное знакомство с каким-то там разнесчастным псом, садится в сторонке с презрительно-оскорблённым кошачьим лицом:
-   Зрасьте – приехали!

 Навстречу выбегает тётка Зина:
-   А! Уже прилетели! Ой, а загорели-то как! Чистые папуасы! – вскрикивает она радостно. - Вот и хорошо! А у меня как раз ужин готов!
-   Ой, а кто это, тёть Зин! Как его зовут?
-   Да это Резак. Его привез Владик, Стёпин друг.
-   Как, как? Резак? Это что за кличка такая?
-  Ты же знаешь, Владик у нас газовщик, вот для смеха его и назвали каким-то инструментом… ну, что-то он там у них режет…

Тут поднимается обычная суматоха: приветствия, объятья, поцелуи… Но моим вниманием полностью завладел этот чудный пёс, такой добродушный и вертлявый.
Так никто никогда и не узнал, что это была за порода. Тётка Зина сказала, что вроде бы это помесь лайки с овчаркой. Владик, друг дядьки Степана, уже уехал и не мог дать никаких разъяснений.

Мой Резак чуть повыше лайки, но ниже овчарки. Гладкошёрстый, поджарый, с тонкими ногами. Уши у него стоят торчком, а хвост почему-то купирован. Сам он  серый с серебряным отливом на боках, а от носа до кончика хвоста через всю спину  проходит широкая чёрная полоса. Глаза его обведены чёрной линией, точь в точь как у Нефертити, а возле глаз и пасти темнеют благородные чёрные родинки на серебристой морде, которые так приятно целовать. В общем, он просто красавец. И знаю я только одно: с этого дня, с этой минуты я больше уже не смогу жить без него. Вот прямо так.

2.

Через неделю я поступаю в школу с математическим уклоном. Опять начинается музыкалка, гимнастика. И опять начинаются дядькины приступы раздражения и постоянные придирки. Особенно тяжело мне это выносить после такого приятного лета. С началом учебного года мне становится так тошно!  Я не знаю, что там у тётки с дядькой, но чувствую нарастающее напряжение в доме.
Как только раздаётся скрип калитки, я начинаю метаться по дому, не зная за что хвататься: толи за книжку, толи за веник. Ведь если я читаю, то слышу такую тираду:
-   Читаешь? Ну-ну… Только тебе не читать надо, а дом убирать – всё равно из тебя только уборщица получится. Да и то с работы через месяц выгонят из-за опозданий. Ты же дрыхнешь без задних ног. Опоздаешь пару раз, тебя и выгонят! Пойдешь шпалы заколачивать.

Если я мою полы или трясу во дворе половики, то слышу другое:
-   Что? Книгу-то в руках давно держала? Ты же представитель племени неандертальцев! Тебе только в пещере жить да в шкурах ходить! Хотя такая доходяга, как ты, в тех условиях не выжила бы. Тебя ж ветром качает! В тебе всего литр крови, наверное. Случись чего – долго не протянешь. И чего это я повесил этот хомут на свою шею… Всё Зинка. Уговорила.

В такие моменты я угрюмо молчу и прячу глаза, чтобы не выдать той острой ненависти, которая пылает в моей груди. Мне так обидно! За что? Что я такого ужасного натворила, что так мучаюсь?
 И я опять думаю, что лучше бы я попала в детский дом и не была бы его хомутом!

Но всё-таки теперь мне легче – у меня есть верный друг. Он бегает за мной повсюду, провожает в музыкалку и носит тёплый красный шерстяной платок, который меня заставляет напяливать тётка Зина и который я, в свою очередь, повязываю на улице псу. Платок прижимает собачьи уши, из-под него торчит черный нос и умильно блестят медовые собачьи глаза. Народ угорает.
 Теперь у меня есть защитник. Боится он только двух вещей: дядьку и машины – вечно шарахается.

Пока ещё сентябрь, совсем тепло. Мы с Резаком сидим на крылечке дома. Хочется напоследок понежиться, ловя мягкое тепло осенних лучей. Мой любимчик прижимается к моему бедру своим тёплым меховым телом, поднимает вверх морду и пристально смотрит на меня. Просто не в силах отвести взгляд. Хвостик еле-еле покачивается из стороны в сторону.
И тут  из дома выходит  почему-то разъярённый дядька и орёт ни с того ни с сего:
- Чего уселись! Почему двор не подметён! Вот я тебе щас! Щас  я тебе всыплю!
Я вскакиваю, бегу по двору, огибаю водопровод и яблоню, спасаясь от этого внезапного гнева. Когда я бегу к воротам, наперерез дядьке, прямо ему  под ноги бросается Резак, и теперь уже дядька бежит за собакой. Я выскакиваю за ворота, Резак – за мной. Мы спасены. Не будет же этот безумный преследовать нас на улице. Что подумают соседи…

3.

Не было печали, а тут ещё новая школа. В класс я вхожу следом за представительной блондинкой с шишкой волос на макушке. Теперь она моя классная, преподаёт географию. Зовут её Людмила Николаевна, у неё какой-то неприветливый вид и сухой официальный тон:
-   Ну что, ребята, познакомьтесь с нашей новенькой! Её зовут Соня Петрова. Надеюсь, она не потянет вниз успеваемость нашего элитного класса. Как, Соня, справишься с нашей сложной программой?

Такое «приятное» представление обескураживает меня, я стою перед этим классом «великих математиков» и не имею понятия, что сказать и что сделать. Мне  здесь очень неуютно.

-   Ну ладно. Садись за вторую парту рядом с Сашей Гольштейном.
-   Вот ещё. Мне только её и не хватало, - бурчит Саша вроде бы себе под нос, но достаточно громко. И всё как-то сразу не заладилось.
На перемене меня с явным неодобрением разглядывают девицы класса:
-   И чего это к нам всяких новеньких приводят… Соня – засоня! Будто нам своих не хватает. Эй, новенькая, ты чё припёрлася, ты хоть параболу от гиперболы отличить можешь?
И весь класс дружно хохочет.

  Это неприятие я никак не могу себе объяснить, никакой своей вины перед ребятами я не чувствую. Но с первого дня на меня смотрят с подозрением, никогда не подсказывают, не говорят домашнего задания, если я неделю болею ангиной, и мне надо  нагнать материал.
 А ещё ко мне приклеилась эта обидная кличка «Засоня», которая к тому же отчасти справедлива. Я  страшно устаю от непосильной нагрузки и всегда сплю, как убитая.
Везде и всегда я почему-то во всём неправа, и меня постоянно преследует это невыносимое чувство вины.
Ещё больше класс бесят мои успехи. Мне вдруг очень понравилась математика, я всё схватываю на лету и уже во второй четверти становлюсь одной из лучших. Я лучше всех строю сложные графики, быстрее всех решаю системы уравнений и примеры «с подковыркой».  Вместо уважения это вызывает явное раздражение и злобу.
 Сначала я не понимаю, почему наша классная вечно придирается ко мне по всяким пустякам. Но потом случайно слышу, как Людмила Николаевна ругает в коридоре своего сына, обзывая его полным оболтусом, божьим наказанием и позором на её голову. А тут я… новенькая… со своими успехами! Всё ясно.

У моего Резака бархатные торчащие ушки и гладкая нежная шёрстка на лбу. Я глажу его и приговариваю «ты моё бархатное ушко». Тётка Зина всегда меня ругает, когда я целуюсь и обнимаюсь с моим любимым псом, она говорит, что он носится по улицам и может притащить какую-нибудь заразу. Только я-то знаю, что он самый чудесный на свете и уж никак не может быть заразным.

4.

    Очередной раз мне снится змея.  Будто я лежу на жёлтом песке прямо, как мумия, и не могу пошевелиться, а ко мне подползает омерзительный удав и начинает обвивать моё тело, начиная с ног. Леденящий ужас охватывает меня, я даже чувствую, как кровь стынет в жилах. Он не жалит меня, а только давит и давит…
   Как я заставляю себя очнуться от этого кошмара? Даже не понимаю, но чувствую, что действительно не могу шевелиться, всё онемело. Долго лежу, пытаясь убедить себя, что ничего страшного, что это только сон, что вот сейчас всё пройдёт.
   Интересно, а когда я вырасту, эти сны оставят меня навсегда?

Ну вот, сон в руку, прямо с утра мои начинают ругаться. Сначала тихо, потом всё громче, и вот уже совсем переходят на крик. Раз в неделю они обязательно выясняют, кто сколько зарабатывает и кто на что право имеет.

-   Вот опять ты испортился, как от матери вернулся! Я так и знала. Всю- то жизнь она тебя против меня настраивает! – шипит тётка. 
-   Прекрати болтать ерунду! – так же тихо отвечает дядька Степан.
-   Никакая это не ерунда! Ты почему мне не все деньги с получки отдал? А? Тебе твоя мамочка запрещает? – тёткин голос набирает силу.
-   Я тоже человек, и у меня есть свои потребности!
-  Ах, потребности!?  Так хрен ли ты сидишь в своём военкомате? А? Что? Кишка тонка была дослужиться хотя бы до полковника! А теперь денег с гулькин фиг, да ещё у него «потребности», видите ли! – теперь Зина уже не стесняется, появляются истерические нотки.
-   Зина! Прекрати!
-   Ах, я ещё и «прекрати»!? Ты же деспот! Да ты просто тиран! Всю жизнь мне искалечил!

   Мне уже плохо, я знаю, что сейчас начнётся то, что выворачивает меня наизнанку. Этих скандалов я уж совсем не переношу.

- Да ты сама-то кто! Хозяйка тоже! Готовит два раза в год исключительно для гостей! У неё только гости – люди! А муж у неё – не человек! Всё только роль несчастной жертвы разыгрываешь! Всё напоказ! Да ты напоказ до Москвы без спотычки пробежишь! Всё вечно заботливую из себя корчишь при соседях, а сама…
-   Что сама? Что? Да несчастнее меня на свете не сыщешь!
И тут уже начинаются… рыдания по покойнику:
-   Ох, я несчастная, больная-а-а! Никому-то я не нужна! Да зачем ты мне, мамочка, такую долюшку-то оставила! Никто меня здесь за человека не считае-е-е-т. Всем я эдакая-разъэдакая!!! Все на мне что-то ищут! Да что ж это за жизнь-то такая-а-а…

Привыкнуть к этому невозможно, потому что последствия этой ругани мне ещё расхлёбывать.
Мне всегда страшно жалко тётку Зину. Она прекрасный человек, отдаёт все силы и нервы пациентам, у неё масса друзей, на работе она ценнейший работник. Но когда приходит домой, то силы истощены, чувство юмора утеряно и всё хорошее оставлено на работе. Дома на неё налетают все недуги, усталость, раздражительность. Нервы у  неё расшатаны, и она всегда на грани срыва.

Тихо, как мышь, одеваюсь, хватаю бутерброд, портфель и выскальзываю на улицу.

Резак как всегда со мной. Я нагибаюсь к нему, чтобы погладить, он подскакивает, тыкается мокрым носом мне прямо в глаз. Мой пёс вихляется своим серебристым телом, помахивая обрубком хвоста, лаская меня своими медовыми глазами, как будто хочет меня утешить. Он всё всегда знает, слышит и видит. Он прекрасно разбирается в моей жизни, потому что мы с ним оба – одно целое.
Я часто сажусь перед Резаком на колени, беру его морду в ладони, целую его в чёрные родинки и говорю ему, какой он родной, мой защитник, какой  единственный… «моё главное счастье». И что тогда творится в его собачьих любящих глазах!

5.

После уроков бегу в музыкалку, Резак где-то мотается, он не со мной. Пересекая лужайку, вижу под кустом монеты и сильно удивляюсь: откуда. С энтузиазмом обыскиваю весь участок и нахожу больше рубля мелочью. Радости нет предела – эх, наемся сладостей, конфет шоколадных! Делаю предположение, что алкаш валялся здесь под кустом, и деньги вывалились из кармана.
Музыкалка не пугает, потому что потом я заем её сладостями. По дороге домой хвастаюсь соседке тёте Поле, как мне повезло, и угощаю её цитроном. Теперь мы с Резаком очень довольны, нам есть чем полакомиться.

Вечером меня ждёт расплата за всё: за утреннюю ругань, за плохое настроение окружающих, за мою находку.
-  Сонька! Пойди-ка сюда! – угрожающим голосом зовёт меня тётка Зина.
Я в недоумении. Бросаю делать домашку, иду в прихожую.
-   А ну-ка выворачивай карманы! – совсем уже зверским тоном.
Она бросается к моему красному пальто, обшаривает карманы и находит там оставшуюся мелочь:
-   Что это? Где взяла? У кого украла?
Я уж совсем обалдеваю, бубню, что нашла на лужайке под кустом.
-   Что ж ты врёшь! Воруешь? Ах ты, гадина, мерзавка! Я не потерплю в моём доме воровства!
Она кидается бить меня, таскает по прихожей за мою хилую косичку.  Я ору во весь голос.
Наконец буря утихает:
-   Чтобы завтра всё вернула, где взяла! Поняла?
Я киваю.
-   Чтобы я больше никогда ни о чём подобном не слышала. Поняла?
Киваю опять.
Теперь я знаю, что в этом мире нет ни счастья, ни справедливости и что не ждёт уж меня в этом мире ничего хорошего.
 Обычно тётка Зина наказывает меня только «за дело», в основном за музыкалку и за исчезновение припрятанных конфет. Для гостей. У нас всё вкусное для гостей. А я вот не могу жить без сладкого, особенно без шоколада. Когда тётка покупает какие-нибудь конфеты, я просто по нюху нахожу их в любом потайном месте и таскаю их по одной штучке… ну, иногда по две. Я прекрасно знаю, что мне за это будет! Но это сильнее меня.

Самое большое счастье Резака – быть со мной. И сейчас, когда дома никого, а я валяюсь с книжкой на кровати, он вспрыгивает ко мне, валится рядом на спину и начинает всеми своими лапами выделывать в воздухе танцевальные выкрутасы, скалясь при этом своей довольной мордой и танцуя всем телом. «А ну-ка, полюбуйся, как я умею…»
Я начинаю хохотать и трепать его светлое серебристое брюхо, отчего он просто переходит на визг полного счастья.

6.

    Мне постоянно снятся змеи. Всю мою жизнь. Но кроме этого мне снятся сны, когда я от кого-то убегаю, ускользаю, даже улетаю по воздуху над деревьями. Но как-то всё медленно, вроде всё не успеваю незаметно скрыться. Всё не успеваю убежать от преследования вовремя. Вот и сегодня утром я просыпаюсь в каком-то волнении, опять не успела убежать. Уж и не знаю, что теперь будет.

   Днём все разбегаются по работам, а мне в школу к двум часам, во вторую смену. И вдруг я слышу, как залаял Резак.  Он лает редко: или от восторга, когда меня видит, или от непонятной опасности. Вечно ко всем относится доверчиво.
   Во мне всё сжимается от его голоса, я начинаю волноваться по-настоящему. Выглядываю в окно веранды и вижу какой-то силуэт. Меня этот незнакомый силуэт пугает, я бегу к входной двери и накидываю крючок на дверь веранды. Резак заливается. В окне  вижу какого-то небритого чёрного мужика с очень подозрительным выражением лица и пугаюсь окончательно. Собака надрывается, заходясь от злости. И тут я понимаю, что это пришёл враг. С улицы. Настоящий враг.
   Мне становится так страшно, что я забегаю в свою комнату и закрываюсь уже на большой прочный крюк.
   Незнакомец встревожен, Резак уже так разъярён, что скоро сбегутся соседи. «Чёрный человек» рвёт ручку двери, что-то злобно бормочет, но, наконец, соображает, что дела его плохи и быстрым шагом исчезает со двора.
   Я ещё долго сижу в закрытом доме с колотящимся сердцем. Потом открываю дверь, запускаю Резака, обнимаю его за шею, и мы долго сидим с ним, прижавшись друг к другу, пытаясь унять нервную дрожь.
   Вечером я рассказываю эту историю встревоженной тётке Зине, а она мне в который раз велит быть осторожной и внимательной. В мире столько преступлений!
-   Ну, вот. Слава богу, всё обошлось! Вот и Резак помог. Можно сказать, спас тебя!
   На этот раз я с тёткой полностью согласна.

7.

    Сижу на уроке, уткнувшись в тетрадь. Ни с кем не разговариваю. Нет, не люблю я этот класс. Этих тупых мальчиков и этих хихикающих девочек. Ведут себя, как дуры. Пацан пошутит идиотски, а они хихикают. Никакой девичьей гордости. И мозгов.
 Я всегда чувствую себя взрослой и всё понимающей. Вот вчера приходил сосед дядя Юра и жаловался тётке Зине на тёщу. Я невольно всё подслушала, делая уры в соседней комнате. Он рассказывал, как тёща его гнобит, выставляет перед женой в неприглядном виде, как неприятно ему приходить домой, ведь это тёщин дом, сам он из другого города. А позавчера тётке Зине жаловалась та самая тёща. Что зять никогда по хозяйству не поможет, в магазин с роду не сходит, что смотрит на всех с каким-то презрением, никогда не похвалит еду, всё молчком да молчком.
И я чувствовала, что оба они правы в своих жалобах, что оба страдают от этой неприязни. Но я всё же не понимала, почему взрослые люди не могут поговорить, прояснить отношения и подружиться.

 Сижу за партой, решаю хитрую систему неравенств.  Сашка Гольштейн в последнее время как-то лукаво посматривает, наверное, задумал какую-нибудь пакость. Три дня назад приклеил к моим волосам кусочек пластилина, пришлось клок выстригать.
Тааак, суёт мне записку. «Засоня, приходи вечером в кусты, будем целоваться».
-   Господи, какой придурок! – думаю отрешённо.
-   Петрова! Что это у тебя там? – спрашивает Алла Ивановна.
На душе делается совсем муторно.И вот тут я делаю роковую ошибку. Вместо того чтобы спрятать глупое послание и геройски умереть, скрывая тайну, я подхожу к учительскому столу и кладу записку.
Я не подозреваю, что я предательница, и уважение класса мне уже никогда не заслужить. Теперь меня ждёт бойкот и ненависть. Вечный бойкот и вечная ненависть.

   Сегодня вечером у меня счастье. Я иду в театр. Тётка Зина  ведёт меня на «Кармен». Первые же звуки увертюры повергают меня в какой-то транс. Я застываю, на глазах выступают слёзы от этого сумасшедшего потока музыки, который обрушивается на меня, подхватывает  и куда- то уносит.
   Любовные перипетии оперы меня мало волнуют, хотя в груди щемит от страстных музыкальных фраз, и сердце предчувствует что-то бурное в будущем. Но сейчас я восторгаюсь независимым характером и свободной волей этой чудесной смелой женщины – Кармен.
-   Да я ведь такая же, как она! В моей душе всё  тоже кипит и клокочет! Я ещё сотворю что-нибудь этакое… что все удивятся и воскликнут: «Ах, вот она какая!». Я ещё покажу, на что я способна! Я тоже свободная и независимая! И меня тоже не сломишь… Ах, что бы мне такое совершить…

Мой Резак бывает таким смешным. Иногда я застаю его в прихожей, если тепло и дверь открыта. Он любуется на себя в зеркало старого громадного шифоньера, вскинув передние лапы на стекло. Он поворачивает морду то вправо, то влево и косит янтарным глазом в отражение: «вот такой вот  я красавец».
Видя меня, он сразу смущается, слегка виновато помахивает  хвостиком и скромно отводит свои невинные глаза.

8.

Что-то сегодня будет, чует моё сердце. Дядька ходит мрачнее тучи, а слова цедит шипящим свистом сквозь сомкнутые губы:
-   Почему ты мне опять наврала? Зачем ты сказала, что это Зинка съела ту банку варенья? Налагаю на тебя арест. Будешь два часа сидеть в углу. Враньё – это первое преступление, потом идёт воровство – ещё более тяжкий грех, а потом и убийство, так как убийство – это воровство чужой жизни. Так вот. Будешь мне вслух читать уголовный кодекс. Чтобы знала, по какой дорожке катишься, и что тебя ждёт в будущем.

И тут я не выдерживаю, ведь я  независимая Карменсита, я смотрю на него со страшной ненавидимой злобой и говорю звенящим голосом:
-   Изверг! Садист! Фашист!
………………………………………………………………………..

Что происходит далее - не трудно догадаться. Очень скоро я выскакиваю из дома и мчусь к деду Мише. Резак – за мной. Увидев меня, деда Миша бледнеет, у него трясутся губы:
-   Кто посмел сделать из твоего лица красную подушку? Я убью его!

В этот момент вбегает тётка Зина и с огромным усилием удерживает деда Мишу от намерения бежать в наш дом. Крики, вопли, разборки, рыдания… Я ухожу куда глаза глядят.

    Мне хочется куда-нибудь исчезнуть. Только я пока не знаю, как это сделать. Я бесцельно иду по улице и вдруг натыкаюсь на Лилю. Какое счастье! Я так давно её не видела. Лиля в ужасе смотрит на моё фиолетовое лицо и начинает плакать.
-   Лиль… а можно я пока у вас поживу?
-   Конечно, я только маму спрошу…

В этот вечер после уроков я уже не иду домой, а плетусь к Лиле. Там я вижу неприглядную картину нищеты в холодном полуподвале. Мать в ночную на работе, отец спит мёртвым сном в соседней комнатушке. Воняет перегаром. Лиля пытается накормить меня щами, но мне ничего не хочется. Мне просто плохо. И всё. Её трёхлетний братишка сидит на разобранной кровати и кидает в меня варёной картошкой из щей.
Я ко всему безразлична.
В одиннадцать часов ночи во дворе начинает лаять соседская овчарка, а потом на пороге появляется дядька Степан с повисшей на плече полумёртвой тёткой Зиной. Так меня возвращают домой, и целых две недели меня никто не трогает.

9.

        Сегодня пятое декабря. Я стою в большом универмаге возле прекрасной горы всевозможных ёлочных украшений. Все эти сияющие разноцветные шары, большие и маленькие, зеркальные сосульки, стеклянные бусы, гирлянды, цветные мигающие лампочки для ёлки, большие яркие звёзды для ёлкиной макушки… Всё завораживает и обещает скорые перемены. Я мечтаю о Новом годе, о подарках. Вот уж достанется Резаку печенья… Он никогда не хватает еду из моих рук, всегда берёт кусочки как-то скромно и слегка виновато.
     А если ещё и снег выпадет, то уж тут мы наиграемся в снежки. Я буду пулять в него снежками, а он будет прыгать вокруг меня, припадая на передние лапы, радостно лая.
   Стою у прилавка, мечтаю, представляю себе улицы и дома, покрытые сияющим белым ковром… нигде ни черноты, ни грязи… Кругом только свет и божья благодать…
   Вечером дома никого нет. Я ставлю пластинку 5-ой симфонии Бетховена и начинаю большую предновогоднюю уборку. Я часто включаю радиолу на круглых длинных ножках. Громкая музыка помогает мне, я становлюсь активной, и настроение повышается. Часа через два я хожу по комнатам и любуюсь чистотой и праздничным видом: по всем половикам я рассыпала конфетти, а на портьеры повесила ленточки блестящего дождя.
   Тут приходят мои, и я жду, что они восхитятся и тоже почувствуют приближение нового года и новых перемен.
-   Сооонь! Ты что, сдурела? – удивлённо говорит тётка Зина. – До Нового года ещё целый месяц, а ты тут развела… Торопишься больно.
-   Чтобы щас же всё убрала! Лучше б делом занялась, а не всякой ерундой! – шипит дядька.
   И тут я получаю сильный пинок, пока тётка Зина возится на кухне.

10.

Наконец-то я накопила тридцать три копейки, и мы с Резаком купим 50 грамм плиточного шоколада и наедимся, как следует, от души. Но такой шоколад продаётся не во всех магазинах, и мы бежим в тот, который  называется у нас НГЧ, он подальше  от дома.
Тут по дороге мчатся машины, перехода нет и нет никаких светофоров.

Продавщица кричит, что с собаками в магазин нельзя, но, увидев умильную морду с веселыми глазами, примиряется.
Я выхожу из дверей, ловлю просвет между мчащимся транспортом, потом перебегаю дорогу и машинально кричу: - Резак!
Мой бедный пёс бросается на мой зов, презрев свой дикий страх перед машинами, в тот же момент его сбивает громадный грузовик. Ровно посередине дороги Резак крутится на одном месте волчком, потом падает и больше не двигается.
Я стою на обочине и тупо смотрю на этот серый комок. Из рук выпадает коричневый кулёк прямо в придорожную пыль. И знаю я только одно – больше я не смогу прикоснуться ни к одной конфетке и это самый несчастный день в моей жизни.


*     *    *

Ну вот. Прошла уже целая жизнь. Я выжила. С тех пор никто никогда не видел ни одной слезинки на моём лице и ни одной собаки у меня в доме. Я так и не стала актрисой и не встретилась с Аленом Делоном, потому что меня всю жизнь преследовал комплекс неполноценности, и не было настоящей уверенности в себе. Зато я стала неплохим математиком, и ученики меня обожают, надо признаться без ложной скромности. Как я и предполагала в детстве, счастье не обошло меня стороной, я пережила много прекрасных ярких удивительных мгновений. Жизнь моя была наполненной и интересной. Я со всем примирилась и всех простила.
  К сожалению, я убеждённая материалистка, но если тот свет всё-таки существует, то я хочу встретиться там только с одним существом, моим Резаком, и никогда с ним больше не расставаться.

Нижний Новгород
2012г.