Ядовитая Роза. Глава 1. Серые стены

Перед самым отбоем, когда на замок опускается темнота, Бальдерик  каждый раз прислушиваются к хриплому крику воронов. Они живут дружной стаей где-то на крыше его интерната – чёрные, как трубочисты, громкоголосые как Иерихонская труба; днём они промышляют мелким разбоем, эти похожие на бандюг большие мудрые птицы – воруют яйца и маленьких птенцов из чужих гнёзд. Когда Бальдерик был помладше, он порой мечтал о собственной стае, где каждый заботится не только о себе, а в первую очередь о благе ближнего; но шли годы и одиночество мальчика не исчезало.

Оно росло подобно сброшенному с горы снежному кому, на который при стремительном движении налипает всё новый и новый слой снега.

В замке холодно даже сейчас, летом, и лишь нежно-жёлтый свет из-под занавесок напоминает о существовании другого, радостного и живого мира, где у его более везучих ровесников есть родители, которые покупают им билеты в кино и мороженое, помогают с уроками и целуют перед сном…

Дни в интернате похожи один на другой в своей серой, беспросветной однообразности: оглушающе-надрывный звонок по утрам, способный разбудить и покойника, лёгкая физическая разминка, сразу после которой следуют нудные и примитивные в своей постылой простоте занятия, на которых воспитанников учат читать по слогам и считать в пределах ста.

Дети же больше напоминают животных, недавно научившихся ходить на задних лапах – серая, лишённая ярких эмоций и присущих здоровым фантазий, масса; перед сном здесь никто не рассказывает страшилок, игры так же скучны и примитивны.

В семь часов вечера зимой, а летом и весной, в мае – в десять ночи внутренность замка вспыхивает сотней волшебных огней – это воспитательницы зажигают свечи, а от них – расположенные на всех стенах факелы. Как иллюминация на Рождество, как праздничный салют первого августа. Ужинают они так же при свечах, стоящих прямо на столе в старинных серебряных подсвечниках в виде тонкокостных дев с длинными руками, в которых они и держат сами свечи; ужин проходит, потрясая Бальдерика омерзительным чавканьем и мерзкой картиной поедания пищи голыми руками. Совсем как дикие звери.

Ночь красит крышу замка тёмными тонами природных красок, придавая ей, да и всему интернату жутковатый вид, делая его похожим на Цитадель Сумрака. Бальдерик почему-то именно так мысленно называет место, в котором живёт с пяти лет, но всё же его язык не поворачивается назвать Цитадель своим домом.

За окном начинает потрескивать пение цикад в унисон с треском камина в парадном зале; ужин давно завершён, но сон пока не приходит, хотя стрелка часов на стене скоро приблизится к десяти вечера. На улице ещё не так темно, как должно быть в это время в конце лета – с неба на засыпающую Землю смотрит бесчисленное множество звёзд, и каждая из них посылает в сад замка серебряные лучи своего света. Одна за другой зажигаются свечи в коридорах, подсвечивая чопорные, строгие лица на портретах, написанных ещё в средневековье каким-то художником-самоучкой.
По скрипучей лестнице, каждая ступень которой поёт свою собственную скрипучую песню, когда на неё наступаешь, Бальдерик поднимается на донжон – кажется, так она называется, главная башенка Цитадели – его самое любимое, самое сумрачное место. Он не забыл прихватить с собой толстую свечу из столовой – такую, чтобы надолго хватило, возможно, на всю ночь… Утром, конечно, будут и поиски, и скандал, и истеричные вопли директрисы по поводу его ужасного поведения, которое не вписывается ни в какие рамки, но разве это так уж важно? Разве всё это будет в
первый для Бальдерика раз?

Лестница ведёт в густую, пахнущую паутиной и холодом темноту – кроме Бальдерика здесь никто не появлялся за последние сто, а может, и пятьсот лет, и потому донжон является особенным. Бальдерик же поднимается сюда почти каждую неделю, зная, что никто здесь не найдёт его и не потревожит, только потому, что остальные воспитанники слишком глупы, чтобы догадаться оградить себя от окружающего мира. Они не способны мечтать и целиком отдаваться грёзам. Бальдерик даже сомневается, видят ли они сны по ночам, когда спят на своих старых панцирных кроватях.
Тихо скрипит, открываясь, покрытая плесенью дверь, и юноша видит перед собой ещё одну лестницу – ещё более старую и скрипучую, но тем не менее более опасную, чем та, другая, о которой знают все в интернате. Если он сейчас оступится ненароком и загремит вниз, никто не найдёт его мёртвого тела, и Бальдерик с годами превратится в лежащую внизу, дурно пахнущую от разложения мумию.

Сглатывая вставший от страха в горле холодный ком, он осторожно, придерживаясь рукой за шершавую стену, поднимается и, окончив свой нелёгкий путь, входит в тёмное, небольшое пространство башни. Когда Бальдерик с громко колотящимся каждый раз сердцем открывает эту дверь, свет свечки заполняет внутренность донжона, и юноша уже не впервые видит привычную для него картину – покрытый пылью стол со стоящим на нём железным блюдом, в котором, вероятно, когда-то была вода, и старинную, но бедную на вид кровать в углу.

Когда Бальдерик одиннадцать лет назад впервые обнаружил донжон, чужая, но века назад заброшенная комнатка произвела на него колоссальное впечатление – словно он одним глазом, через замочную скважину подглядел жизнь незнакомых ему людей. Будучи ещё совсем маленьким мальчиком, он много раз старался представить себе, кто мог жить в этой нищей комнатушке: может быть, какой-нибудь разорившийся алхимик, или потрёпанный жизнью старый вояка?

Бережно стряхнув пыль со старинной кровати, словно она была его собственной или принадлежала очень важному для него человеку, Бальдерик сел на неё и достал выкраденный из незакрытой комнаты одной из воспитательниц громоздкий CD – плеер. Там же, у этой молодой меломанки, а по совместительству и любительницы аудиокниг, он раздобыл и десяток кассет. Первой в длинном списке, составленном Бальдериом в голове, а не на бумаге (по вполне понятным причинам) значится нашумевший роман Брэма Стокера «Граф Дракула», что само по себе является упоительно-мистическим фактом, ведь эта воспитательница предпочитает дамские романы. А готический, классический «ужастик»,  затесавшийся среди её кассет, можно расценивать как чудо.

Вставив кассету в плеер, юноша поудобнее устраивается на кровати, прикрывая глаза и растворяясь в приятном мужском баритоне читающего роман актёра.

«Глава первая.
3 мая.
Выехал из Мюнхена 1 мая в 8 часов 35 минут вечера и прибыл в Вену рано утром на следующий день; должен был приехать в 6 часов 46 минут, но поезд опоздал на час. Будапешт, кажется, удивительно красивый город; по крайней мере, такое впечатление произвело на меня то, что я мельком видел из окна вагона, и небольшая прогулка по улицам. Я боялся отдаляться от вокзала. У меня было такое чувство, точно мы покинули запад и оказались на востоке, а самый западный из великолепных мостов через Дунай, который достигает здесь громадной ширины и глубины, напомнил мне о том, что мы находимся недалеко от Турции. Выехали мы своевременно и прибыли в Клаузенберг после полуночи. Я остановился на ночь в гостинице «Руаяль». К обеду или, вернее, к ужину подали цыпленка, приготовленного каким–то оригинальным способом с красным перцем – прекрасное оригинальное блюдо, но сильно возбуждающее жажду…»

Бальдерик открыл глаза только когда всё тот же молодой баритон всё так же, с присущим профессиональным чтецам выражением уже читал последние строки, в которых Харкер рассёк Графу Дракуле горло кинжалом, а Моррис пронзил несчастному вампиру сердце охотничьим ножом. Ещё не до конца понимая, где он находится и что за голос звучит в наушниках, юноша недоумённо огляделся, и, почти сразу припомнив проведённый в донжоне вечер, позволил себе немного расслабиться. Остальные кассеты не имели такой ценности, как бессовестно проспанный им бессмертный роман о Дракуле – эти кассеты он прихватил в спешке, да ещё, помнится, в вязкой полутьме, - и представляли собой альбомы популярных эстрадных певцов. Абсолютно ненужный хлам.

А за окном уже светало; утренний ветер приносил с собой свежесть, какая бывает только в горах в столь ранний час. Бальдерик подошёл к этому окну, чтобы вдохнуть сладкий, как молоко с мёдом, воздух раннего утра, когда внезапно ощущение чьего-то пристального взгляда вновь его накрыло. Это было точь-в-точь как в том полу-видении, полу-сне, в котором его буровил глазами странный молодой человек с маской на правой стороне бледного лица. Стоило Бальдерику вновь вспомнить об этом юноше, как по коже спины пробежал непрошенный колючий холодок, а волосы за затылке, кажется, приподнялись дыбом.

Но на этот раз всё было иначе – не злой это был взгляд, не холодный и не презрительный. Просто грустный и нежный.
Подчиняясь скорее интуиции и зову сердца, чем здравому смыслу, юноша почти до половины высунулся в окно – для того, чтобы встретиться глазами с ней или с ним, кто бы это ни был. Прямо под окном, по грудь в высоких зарослях папоротник стояла высокая бледная женщина с длинными блестящими чёрными волосами. Когда Бальдерик смотрел на эту женщину, его не покидало ощущение, что он наблюдает какое-то сверхъестественное явление вроде призрака или лесной феи – явно из тех существ, какие не любят показываться на глаза обычным людям.

- Бальдерик.

Голос женщины оказался слишком высоким и мелодичным для её тридцати с чем-то на вид лет и исполненным нечеловеческой печали. Так могло бы говорить трёхсотлетнее существо, заточённое в древней пещере и скованное навеки магическими кандалами. Юноша был настолько потрясён звуком её голоса, что забыл как следует удивиться тому, откуда незнакомка знает его имя.

Сказав это, женщина опустила свои удивительные глаза и, накрыв голову капюшоном, скрылась за углом.  И Бальдерика внезапно вместе с накрывшей с головой нежностью пронзило острое, как остриё шпаги желание последовать за ней, узнать, кто эта незнакомка и откуда знает его имя.

Уже не боясь смерти от падения, юноша сбежал с лестницы и, миновав ещё тёмный коридор, выбежал на улицу, где над мокрым от росы садом уже всходило солнце. Замок оживал, просыпался, но ему уже не было до этого дела – Бальдерик должен найти её и узнать то, что скрывала за грустным молчанием эта странная женщина!
Юноша шёл по посыпанным мелким гравием дорожкам, минуя кусты роз «Мария Терезия» - нежно-розовых и чуть сиреневых, обильно покрывавших кусты цветов, источавших приторно-сладковатый аромат. Несмотря на относительно тёплое, солнечное утро юношу била крупная дрожь – такого волнения Бальдерик никогда в жизни не испытывал.

С громким, полным радости жизни карканьем просыпались и начинали своё кружение над крышей замка вороны – некоторые из них, любимцы Бальдерика, которых он иногда подкармливал, пронеслись прямо над его головой, дружелюбно крикнув ему что-то хриплыми голосами. Самый крупный из них, уже стареющий самец, которого Бальдерик за глаза и хитроумность назвал Яго в честь злодея из пьесы Шекспира «Отелло» (её он, не умея читать, прослушал сидя в донжоне), опустился юноше на плечо, впившись когтями сквозь ткань толстовки. Бальдерик взъерошил его чёрные перья с такой любовью и гордостью, с какой молодой отец ерошит волосы маленького сынишки. Но кто здесь был старше, и кто кому годился в отцы – это был ещё большой вопрос.
Незнакомки нигде не было видно. Совсем отчаявшись её найти, юноша уселся на влажную от росы травы, влага которой мгновенно пропитала его одежду; Яго, сочувственно каркая, сидел рядом с ним, и время от времени поглядывая на него совершенно человеческим жёлтым глазом.

От замка кто-то шёл в их сторону – Бальдерик слышал, как хрустит гравий под чьими-то толстыми ногами, словно слон идёт по садовой дорожке. Но, разумеется, никакой это был не слон и, тем более, не лесной тролль, по какой-то ему одному известной причине оказавшийся в саду. Но лучше бы это был тролль, честное слово – тихо вскрикнув от лёгкого страха с азартом напополам, юноша сквозь ветви наблюдал за грузной старухой-воспитательницей – женщиной лет шестидесяти восьми с яркими, клоунскими рыжими волосами и безобразной волосатой бородавкой на подбородке.

- Бальдерик! Где ты, мальчик? – вопила она голосом старой гусыни, и живой, столь разительный контраст между криком этой бабки и голосом незнакомки внезапно показался ему настоящим кощунством. Бальдерик едва сдержался, чтобы не зажать уши руками; он отступил под тень плакучих ив, стараясь скрыться от её подслеповатых глаз. Только бы старуха не различила его толстовку цвета хаки на фоне древесного ствола и листьев…

- Бальдерик!!! – приобретая тон угрозы, голос воспитательницы становился всё выше и противнее.

Содрогнувшись от омерзения при звуке голоса старухи, юноша инстинктивно отшатнулся, неловко наступив на сухую ветку. Повернувшись на звук своим черепашьим лицом и прислушиваясь, словно старая собака, женщина двинулась прямо в его сторону.

- Вот ты где! Что же это ты спрятался? В прятки со мной играешь? – не обращая внимания на злобный блеск в потемневших от ярости глазах юноши, старуха вцепилась мёртвой хваткой своей костлявой руки ему в плечо, больно сдавив его. Глядя на её некрасивое, морщинистое как печёное яблоко, лицо, Бальдерик с трудом сдерживал бурлящую во всём его существе ненависть.

- Возвращайся домой, мой хороший.

- Этот приют мне не дом. У меня нет своего дома.

- Как же, как же не дом! – воспитательница хрипло засмеялась, и её грубый, почти мужской хохот был больше похож на собачий лай или смех гиены, - Ты даже своим родителям не нужен! Хватит витать в облаках, мечтать о чём-то несбыточном, всё равно у тебя никогда не будет ничего большего, чем этот прекрасный приют!

Бальдерик дёрнулся как от пришедшейся по лицу пощёчины и часто задышал; воспитательница не тронула его и пальцем, но вместо этого нанесла самый тяжёлый и страшный удар. Прямо по затаившейся где-то в его груди душе, душе забытого самыми родными людьми подростка, так мечтающего о доме и родительской любви. Он чувствовал, как пылали его щёки и понимал, что проклятая старуха отлично поняла его ярость, смущение и отчаяние, и что это даст ей преимущество, шанс ударить ещё раз, и этот новый удар будет куда больнее. Хотя куда уж хуже?

Совершенно неожиданно проявил себя старый Яго, о котором забыли и Бальдерик, и воспитательница – сердито закаркав и распушив перья, отчего он стал в два раза больше, ворон стремительно подлетел к воспитательнице и клюнул своим массивным крепким клювом ей прямо в лоб. Старуха заголосила, как голосили в средневековье деревенские бабы на поминках – громко и зычно:

- Ах ты мелкая дрянь! Ты у меня ещё ответишь за свои фокусы! Сегодня вечером приедет новая воспитательница, вот она и полюбуется на то, что ты вытворяешь! Видит Бог, тюрьма по тебе плачет, Бальдерик!

Причём тут он? Разве Бальдерик натравил на глупую бабку ворона? Разве ручным был Яго, чтобы слушаться чьих-то приказов? Вместе с гордостью за своего единственного, пусть и безгласного друга юноша ощутил, как его раненая словами воспитательницы душа наполняется злой радостью, расправляя невидимые плечи. Получила, получила! Наблюдая за скривившимся от боли лицом воспитательницы, Бальдерик громко и зло хохотал, уже не боясь ни гнева ненавистной старухи, ни причитающегося наказания за проступок, которого он не совершал.