Посреди океана. Глава 89

Отчего-то подозрительно часто приходилось Инге слышать в свой адрес упреки, что злая она. Хотя, если подумать, какое зло и кому она сделала? Что-то ничего такого не припоминалось. Может, ненароком и доставила кому-нибудь зло, сама не подозревая
того? Если и так, то это случилось не злонамеренно. Не желала она причинять кому
бы то ни было зла. И даже припомнить не могла, чтобы интриги какие плела или
козни строила, стремясь кому-то жизнь испортить. Ну, бывало, что невежливо
ответить приходилось, грубостью на грубость. И что, это значит злая?
Ну приходилось раз-другой отшить-отбрить кого-нибудь. А как ещё за себя постоишь?
Быть бесконечно доброй и бесконечно безотказной - это, во-первых, не одно и то же;
а во-вторых, это уже, пожалуй, как раз и явится злом.
К тому же, люди частенько любят злоупотреблять добротой и безотказностью других в собственных корыстных целях, пытаясь извлечь из всего этого выгоду для себя,
совершенно не считая своей обязанностью платить тою же монетою. Нет, позволять
ехать на себе верхом нельзя никому. А то разные наглецы рады стараться: на шею взгромоздиться и ноги свесить. Здесь беззубой быть нельзя. Да и нигде нельзя. А некоторые именно в этой беззубой безответности и видят человеческую доброту. Ну это
уж, извините! Быть добрым - значит, не быть злобным. Но понимающим и человечным. Однако это совсем не значит, быть бесхребетным, бесхарактерным и безропотным.

Уважающий себя человек уважает и других людей. И наоборот, неуважающий себя
человек и к другим не имеет уважительного отношения.
Но в том то и дело, что у людей очень размытое понимание добра и зла.
Когда они с Анютой перед уходом в рейс жили в эМДээМе, там одна дежурная по
этажу всё время их опекала: советы разные давала, уму-разуму учила. И рассказывала как-то,  проживала у них незадолго до них девушка одна, тоже в тралфлот устраивалась. Симпатичная, добрая. Всем вроде бы хороша была Маша, да уж очень добрая, очень
уж безотказная. До такой степени, что не было, кажется, парня в гостинице, которому
она бы отказала. Короче, администратор позвонила в отдел кадров тралфлота, и
девушке той отказали в трудоустройстве. Не всегда, выходит, доброта до добра
доводит. Хотя... кто знает, как оно всё на самом-то деле было. И было ли вообще?

А тут заладили злая да злая. И ведь не только здесь, на "Лазурите" такое слышать приходится. Но и прежде, на берегу тоже бывало.
Вспомнился вдруг один случай. Так, ерунда, а не случай. Но тут чего только не вспомнится! Инга тогда ещё в институте училась. Собралась вечерком к одной
подружке. И на трамвайной остановке привязался какой-то тип. С унылым лицом и
унылым голосом.

- Девушка, вы не боитесь в такое время одна ездить? - спросил он вкрадчиво.

- Чего мне бояться? Да и разве это поздно? Ещё полдевятого.

- Ну всё-таки. Мало ли какой нехороший человек может встретиться? - Но увидев на
её лице ироническую усмешку, продолжил поспешно: - Может, я, например, нехороший человек, и могу вас оскорбить?
К чему он это сказал?

- Ну тогда шли бы вы лесом, товарищ, - Инга поспешила отойти от него подальше.

И надо ж было такому случиться, что и на обратном пути, возвращаясь домой, с этим типом они оказались в одном трамвае. Он заметил её и стал цепляться. Наплела ему, чтобы отвалил, мол, у неё муж, дети дома.
Почти бегом мчалась в направлении к дому. Так нет же, всё равно догнал.

- Как я рад, что встретил вас снова.

Молчание в ответ.

- Добрый вечер. Что же вы молчите? Я говорю, что рад вас видеть снова, - повторил
он обиженно. - Я боялся, что вас больше не встречу.

Молчание в ответ.

- Да. Вы знаете, вы мне очень понравились.

- А вы мне нет, - отозвалась наконец Инга.

- Что вы говорите? - растерялся он.

Молчание в ответ.

- А вы злая, - сделал он вывод, немного помолчав.

- Какая есть, - вздохнула она сокрушенно.

- А вы злая, - продолжал он настаивать на своей версии.

- Не исключено.

- Нет, наверное, у вас просто настроение плохое, - с надеждой в голосе предположил
он.

- У меня всегда такое настроение, - поспешила его огорчить Инга.

- Тогда, значит, вы злая, - сделал он окончательный вывод. - Я не думал, что вы такая.

- А зря.

Дальнейший путь до дома продолжился в молчании.
Сворачивая в свой подъезд,она, чуть было, как хорошо воспитанная, не сказала:
"До свидания". Но вовремя спохватилась: не дай Бог свидеться!

А если бы этот тип вдруг оказался здесь, на "Лазурите"? И тюкал бы по мозгами весь рейс: злая да злая... Ну и какое зло она ему принесла? Добрый нашёлся!
Вот же вспомнится всякая чушь...

Бывает, конечно, что порой зло берет. На кого-нибудь или что-нибудь.
Но не из желания сотворить зло, а скорее наоборот, как реакция на чьё-нибудь зло. Однако это вовсе не бессильная злоба, а злость.
Иногда, чтобы совершить рывок-бросок, нужно как следует разозлиться, выплеснуть из
себя энергию, хоть бы и злую, но не разрушительную, а двигающую вперёд.
В творчестве такое бывает.
Взять, например, Лермонтова. С детских лет он писал стихи грустно-печально-тоскливые, порождённые бессилием душевного одиночества. Но как большой поэт, вставший в один
ряд с великими, ворвался он и в жизнь, и в литературу стихом "На смерть поэта".

Такая злая и безжалостная энергия выплеснулась и захлестнула своей мощью всех и вся.
Смерть Пушкина потрясла и возмутила юного Лермонтова с такой силой!.. Благостным стихотворением тут было невозможно отозваться столь яркому таланту. Вырваться вперёд
так сильно и зло, что царь даже испугался этого напора и счел необходимым сослать
поэта от столиц подальше, на Кавказ, к месту его гибели.
Так испугаться - всего лишь стихотворения? Чем же оно может быть опасно?
И разве Лермонтов своим творчеством причинил кому-то зло, кроме себя самого?
Нет, и вряд ли он жаждал зла. Скорее всего, он, выплеснув своё возмущение, лишь пробился к заскорузлым душам, погрязшим в сплетнях и пересудах по поводу смерти
поэта, не понимая, кого все потеряли. Этот стих не призывал зло, но был ответом
на свершившееся зло. Адекватным ответом. Благостной и доброй не могла быть
достойная  реакция на такую потерю, такую трагедию.

И можно ведь разозлиться на себя, на своё бессилие, свои слабости, собственную беспомощность. И, разозлившись, одолеть, побороть всё это. И победа такая уже
будет не зло, а как раз добро.
Так что зло, злость и злоба - вроде бы однокоренные слова, но по сути своей разные явления. Смотря какой душевный посыл, смотря на что он направлен и смотря чем управляет.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Третье июня.
Ночью поругалась с Анютой. Она сидела за столом до двух ночи, жгла общий свет и зубрила вслух Маяковского.
Я героически пыталась уснуть, но - увы... Наконец, терпению моему настал предел,
и я попросила её закругляться.
Тут она и разоралась. В общем, поругались. Утром встали, и не разговариваем.

Пришла в салон накрывать столы и поругалась с Пашкой.
После его ночного дежурства осталось три миски нарезанного хлеба, который к утру, естественно, успел превратиться в сухие корки.
А сам ведь, скотина, жаловался старпому, что официантки не умеют обращаться с
хлебом.
Открыв рот и вылив в ответ на моё замечание целый фонтан ругани, шеф вручил мне
перед началом завтрака сорок порций сыра, велев выдавать каждый кусок строго в
руки каждому приходящему в салон матросу.
В общем, что ни день, то что-нибудь новенькое в плане распределения жизненных благ.
Свой сыр я, как обычно, отдала добытчикам.

- Вот добрая душа! - в очередной раз восхитился Руслан. - Редкий случай в тралфлоте.

Я сделала вид, что пропустила сей комплимент мимо ушей, и скромно удалилась на
задний план. В моём торчании возле стола с жующими добытчиками не было никакой необходимости: сыр, масло, чай, хлеб - всё было на столе.
Так что, усевшись за последний стол, я занялась просматриванием газетных подшивок, которые были разложены здесь первым помощником.

- Инга, что там пишут? - спросил Румын.

- Так, ерунду всякую, - ответила я уклончиво.

- А какую ерунду? - заинтересовался Коряга.

- Про первое мая.

- Да, это действительно ерунда, - согласился Румын и, томно вздохнув, попросил: - Почитай нам что-нибудь про любовь.

- Здесь про такое не пишут, - поспешила я его разочаровать.

- Ну почитай то, про что пишут, - предложил Коряга.

- Здесь пишут про алкоголиков, - сообщила я.

- Во, давай про алкоголиков! - неожиданно оживился Вова Большой.

- Алкоголизм - это страшный бич современного общества. Он сокращает жизнь
человека вдвое...

- Тебе сколько лет? Двадцать пять? - спросил у Румына Коряга. - Вот. А если бы не
пил, было бы пятьдесят, - заключил он глубокомысленно.

И вся бригада удовлетворённо засмеялась.

В этот момент в салон вкатился трюмный Проня Фейфиц. Неодобрительно взглянув на смеющихся добытчиков, строго запытал:

- Вы чего это веселитесь, молодые люди?

- А что такое? - заинтересовались молодые люди.

- Плакать надо, - важно заявил трюмный, с достоинством усаживаясь за стол.

Этот неожиданный совет развеселил добытчиков пуще прежнего. Они так и покатились
от хохота, представив друг друга плачущими.


После завтрака, убрав салон и коридор, я с неохотой поплелась к себе в каюту.
Там сидела Анька, надутая, как хомяк, запасшийся пищей за щеками.
Прервав тягостное молчание, она официальным голосом сообщила мне, что из мойки
у неё стащили книгу "Ясность" Анри Барбюса, которую она взяла с собой почитать. Кажется, эта книжка была записана на меня.
Но я ничего не ответила, так как после вчерашней ссоры мы всё ещё не разговариваем.
Тогда она припомнила причину этой нашей ссоры и принялась меня обвинять.
В общем, до обеда ещё раз успели поругаться, всё насчёт вчерашнего.


Обед прошёл как обычно.
Бригада Котова была серьёзной-пресерьезной.
Бригада Румына, как всегда баламутила и шутки шутила.
Прачка, глядя на них, заявила, что они на "Лазурите", да и вообще в тралфлоте,
самые шалопутные.
Это заявление их ещё больше развеселило, и они принялись прикалываться надо мной.
Я что-то там не то попыталась убрать с их стола, и Румын запричитал:

- Что-то с тобой, Инга, в последнее время не то творится.

- Да-да...Это уж точно... Что-то не то, - потянули на все лады остальные.

- Да ну вас! - отмахнулась я от них.
А сама отчего-то смутилась.

А тут ещё как раз в салон Анзора принесло.
Не успев сесть за стол, он сразу стал приглашать меня вместе с ним пообедать, а то,
как он выразился, на мне "лица нет".

Добытчики тут же многозначительно закивали и заперемигивались. И неизвестно, что
они ещё наговорили бы мне, если бы в этот момент всеобщее внимание не отвлекла
Линка-консервщица, которая вышла из камбуза с ведром горячей воды.

- Ага, опять в консервном цеху брагу ставить будут! - сделали вывод матросы и
оживлённо принялись обсуждать эту животрепещущую тему.


После обеда помирились с Анютой.
Когда я пришла в каюту, она спросила меня, какое в салоне сейчас закрутили кино.
Я ответила. Так мы и разговорились.
А затем, прихватив с собой скакалку, пошли гулять на шлюпочную палубу. Играли в нагонялы: скакали по очереди на счёт до сбоя.
До тех пор, пока не припёрся Анзор и не стал мешать. Лез к нам со своей болтовней
и сбивал со счёта.
Он нам сообщил, что с базы якобы пришла радиограмма, где сказано, чтобы мы шли
на север, туда, где сейчас "Полоцк", на окуня.

Прыгать через скакалку при Анзоре было неинтересно, и мы попросили, чтобы он ушёл.
Но он уходить не пожелал.
Тогда мы ушли сами. На самом же деле, это был только манёвр. Мы знали, что как только мы уйдём с палубы, он тоже там долго не задержится.
В ожидании этого момента мы с Анютой зашли на камбуз, поболтали немного с
Валеркой, сообщили ему новость о том, что "Лазурит" скоро пойдёт на окуня.
Услышав это, он обрадовался и сообщил нам, что в том районе не только окунь,
но и креветка в трал попадается.

Поторчав на камбузе минут десять-пятнадцать, мы с Анютой опять отправились на шлюпочную. Попрыгали немного через скакалку. Но настроение уже было не то, и
очень скоро нам это надоело.
Тогда мы поднялись на кормовой мостик и смотрели, как трал тащили.
Вася отошёл было от своей лебёдки, но увидел нас и снова спрятался.

Сначала по слипу вверх протарахтели "бомбы", как мы с Анютой прозвали между
собой такие круглые оловянные штуки, которые, как просветил меня однажды Румын, правильно называются куктелями. И нужны они для того, чтобы трал опускался на
глубину. Потом показались зелёные сети трала. Дальше из воды потянулась часть
трала, утыканная рыбой. И под конец выполз толстый, плотно набитый рыбой мешок.
Тонн восемь-десять подняли. Рыбу выгрузили на корму, и трал снова бросили в море.

Сначала мы с Анютой любовались тралом. Потом - Кареглазым.

- Настоящий рыбак! - с пафосом произнесла Анюта. И, вздохнув, добавила: - Такой ладный, подтянутый, спокойный, мужественный, но... - Она замолчала.

- Но женатый, - безошибочно закончила я её мысль.
Можно было не сомневаться, что именно это она имела в виду.

- Ему радиограмма сегодня была, - снова вздохнула Анюта. - Он вообще  часто радиограммы получает.

- Видно, жена его очень любит, - предположила я.

- Ещё бы, такого не любить! - вздохнула она.

Насмотревшись на трал и на Кареглазого, мы уже направились было с палубы, как
нас остановил боцман. Прилично поддатый.
Стал говорить, чтобы в салоне броняшки на иллюминаторах наждачкой надраили и
кружки изнутри вымыли бы содой.
Пока мы выслушивали эти пьяные наставления, подошёл Анзор.
Мы с Анютой начали ему говорить, чтобы он приклепал ручки у чайников, а то они
совсем разболтались. Но тот сначала с нами разговаривать не хотел: обиделся, что
мы ушли тогда с палубы. Однако потом вроде как оттаял, сказал, что после полдника заберёт в токарку наши чайники.


Полдник прошёл сравнительно тихо, без каких-либо недоразумений.
Если не считать, что Анзор опять корчил из себя обиженного из-за того, что мы с
Анютой не уделяем ему должного внимания.

Зато ужин для меня прошёл не без неприятностей.
Сначала, вообще-то, всё шло более-менее нормально. Если не брать в расчёт, что
котовцы все какие-то пасмурные. Анзор злой, дуется.
В салоне разговаривали о возможной смене района промысла; и о том, что кое-кого
из добытчиков якобы должны послать денька на два на "Перламутр" для перебазировки.
Что это такое и кто туда пойдёт, я точно не знаю.

"Камбуз" продолжал потешаться над буфетчицей. Обзывали её беззубой бабушкой и старухой. И вообще, как только не издеваются, идиоты!
Пашка, например, раз десять прогорланил:

- Вот, Тоня, не захотела быть матерью! Теперь будешь бабушкой!
А к чему и почему это, наверное, он и сам понятия не имеет.

Потом Пашка с Валеркой подкатывались к нам с Анютой, спрашивали огуречный лосьон
и предлагали взамен духи.
Я сказала, что лучше выброшу этот лосьон в море, чем допущу, чтобы его кто-нибудь
пить стал.
После чего Валерка обозвал меня вредной белоруской, потому что он считает белорусов самыми вредными из всех национальностей. А я его обозвала китайцем, потому что он
на Дальнем Востоке родился.
Хотя, по правде сказать, не вижу никакой связи между своим огуречным лосьоном и национальным вопросом. А также не вижу ничего плохого в том, чтобы быть белоруской или китайцем.

Всё наиболее неприятное началось под конец ужина.
Во-первых, заявился с отсутствующим взглядом, настроением и аппетитом Чёрный.
Скривившись на вид супа, он принялся с кислой рожей ковырять котлету, которая,
судя по всему, ни аппетита, ни настроения в нём не пробудила.
И не зная, видимо, к чему придраться, он подозвал меня и заявил, что я должна
наточить наждачкой вилки.
Я подумала, что это он так шутит и ответила в таком же тоне:

- Ладно, наточу. Только потом не жалуйся, когда вместо котлеты язык на вилку
наколешь.

- Я тебе серьёзно говорю. Я не шутки шучу,- возмутился он.

- Да-да, я понимаю, - поддакнула я, чтобы тот успокоился.

Однако успокаиваться он не пожелал. Как потом выяснилось.
В этот момент в салон вошёл пекарь. Он принёс несколько буханок чёрного хлеба и выгрузил их на стол, возле хлеборезки.

"Принёс под конец ужина", - недовольно подумала я. Но ничего не сказала, чтобы
не доставлять ему удовольствие поогрызаться.

- Макс, правда же, это обязанность официантов - вилки точить, - голосом искателя справедливости обратился Чёрный к пекарю.

- Понятное дело, - подпел ему тот.

- Вот видишь! А она не верит, - продолжал возбухать Колька.

- Должна наточить, раз нужно, - мрачно изрёк пекарь и добавил не без ехидства в
голосе, бросив на меня взгляд, полный пренебрежения: - Тем более, что у них в
токарке друг сердешный.

Я сделала вид, что пропустила его шпильку мимо ушей.
Ладно бы, если бы только этим инцидентом ужин и обошелся.
Под занавес, самым последним заявился Юрка-сварщик. Увидев буханки, которые
только что возле хлеборезки разложил пекарь, радостным голосом попросил:

- Инга, нарежь-ка мне чёрненького хлебушка!

- Что, специально для тебя? - поинтересовалась я.

- Да, специально для меня, - подтвердил он.

- Но ужин уже закончился. Если я отрежу тебе несколько кусочков, то к утру вся оставшаяся буханка посохнет, - попыталась я его вразумить и, выразительно взглянув
на присутствовавшего здесь Макса, добавила: - Сам же пекарь без конца на нас по
этому поводу старпому жалуется.

Но Юрка не пожелал проникнуться моими трудностями. И, побагровев, с металлом в голосе приказал:

- Я кому сказал - нарежь!

Тут уж взыграло и моё самолюбие. Таким тоном ко мне обращаться, конечно же, не следовало.

- Нарежешь?! - с угрозой в голосе спросил он, увидев, что я никак не отреагировала
на его требование.

На мгновение я растерялась, испугавшись того, что может последовать дальше. Но с  места, однако, не сдвинулась.

- Нарежешь?! - повторил свой вопрос сварщик, трясясь от злости.

- Нет, - ответила я, видя, что пекарь встал и, подойдя к хлеборезке, сам стал
резать свой хлеб.

- Ты что, борзеешь?! Или оморячилась уже?! - заорал, выпучив в бешенстве глаза,
Юрка.

В этот момент Макс положил перед ним нарезанный хлеб.
Сварщик, метнув в меня взгляд-молнию, взял кусок хлеба и как будто бы немного
обмяк.

- Скоро на камбуз придётся ходить самому, приносить в салон первое-второе, -
проворчал он, обращаясь к пекарю.

- Точно, скоро так оно и будет, - подпел тот, одарив меня уничтожающим взглядом.


Естественно, после такого ужина настроение у меня было препаршивое.
Чтобы как-то развеяться, предложила Анюте сходить на палубу прогуляться.

Вышли на ходовой мостик и стояли смотрели, как на корме работали добытчики.
Завидев нас, подошёл Сережка-шнурок. Судя по всему, ему хотелось с нами поболтать.
Но он не знал о чём. А у нас не было настроения помогать ему в этом.

- Девчонки, вы никогда не ходите в кино? - спросил он.

- Да, - ответила Анюта.

- Нет, - ответила я.

Но обе мы имели в виду одно и тоже, что не ходим.
Видя, что разговор никак не клеится, он, постояв немного для приличия, вскоре ушёл.
А мы остались смотреть, как Румын и Костя выбирали трал.
В кормовой рубке в это время находились капитан, рулевые и штурман.
Трал вытащили тонн шесть-семь.
Капитан и остальные, толпившиеся в кормовой рубке, ушли.
А мы с Анютой остались стоять на мостике дальше.
Опять к нам подошёл Сережка-шнурок. На этот раз он явился с транзистором. Но, разочарованный тем, что мы не обратили внимания ни на него, ни на его транзистор, снова ушёл.

Не успел он от нас отчалить, как припёрся пьяный боцман. И принялся хамить и хвастаться, что когда-то был милиционером. Затем стал орать вниз Румыну всякую
чушь. Но тот ничего не слышал.
И тогда боцман побежал на корму, высказаться так, чтобы быть услышанным. Правда, близко не подходил и гавкал на тралмастера с трапа.
А Витька в ответ тоже брил боцмана неслабо, голос у него был погромче и позвонче,
так что его хорошо было слышно на большом расстоянии.

Тут нам с Анютой показалось, что боцман опять собирается идти к нам, и поспешили удрать.
Боимся этого красномордого пьяницы, как зайцы волка.