Приговор Рассказ

Профессор истории Корнелий Белянскас проснулся со страшной головной болью. Ему казалось, что, его голова то раскалывается на крохотные частички, на атомы, то, наоборот, кто-то неизвестный крохотными молоточками пытается все сбить воедино. Сегодня Корнелий спал всего час-полтора. Не больше. После того, как он теоретически пришел к страшному выводу, Белянскас долго не мог уснуть.
Ходил, как привидение по комнатам модуля, спускался в парк, накрытый белым пушистым одеялом, снова возвращался в кабинет... Хотя ему ничего не стоило стереть со своей памяти все, однако Корнелий, не осмелился на такой кощунственный шаг — не имел права сделать этого.
С трудом дождавшись рассвета, Белянскас вызвал по информеру своего давнего друга и непосредственного поморника, японца Камия Оцуки, который был лет на пятнадцать моложе Корнелия и работал во втором отделении научного центра Земли.
— Доброе утро, дружище Камия! — радостно проговорил Корнелий, когда на экране появилось добродушное, несколько продолговатое лицо Оцуки.
—   Здравствуйте, сенсей-сан! — ответил Камия, протирая заспанные глаза.
— Извини, Камия, что с первыми петухами поднял тебя с постели.
— Ничего, ничего,   сенсей-сан, — Оцуки улыбнулся. — Как сказал в восемнадцатом столетии в своем хокку «Новый год» современник Бусона и Тийо-Ни Яю, «Шлю тому привет, Кто ко мне под Новый год Впервые топчет снег!».
— Боже! Извини, Камия! И на самом деле, с  Новым годом тебя! Как же это я запамятовал? — извинительно пробормотал Белянскас, чувствуя, что краснеет.
— И вас, сенсей-сан, с  Новым годом — Оцуки поклонился в японском приветствии.— Счастья вам, сенсей-сан! Огромного счастья удач в Новом году!
— Мне, Камия, если не ошибаюсь, сильно повезло. Именно в эту новогоднюю ночь. Хотя я еще не знаю, не уверен на все сто процентов. Вот поэтому и решил побеспокоить тебя, дружище.

Сенсей — учитель (яп.).

Корнелий смолк, словно собираясь с мыслями, отсортировывая лишнее и пригладив на голове упрямый ёршик, уже голосом поспокойнее рассказал Оцуки о  результатах последних исследований на новом квантовом компьютере. Компьютер доказал, что у Александра Матросова должен был родиться в 1959 году сын Виктор, который в двадцать лет женится на однокласснице, а у Виктора родится Иван, который в тридцать шесть лет сделает гениальное открытие — поможет  человечеству преодолеть барьер гравитации…
— Извините, сенсей-сан, но у Александра Матросова не могло быть сына... — растерянно пробормотал Оцуки.
— Я и не говорил, что он родился, Камия. Матросов в девятнадцать лет погиб смертью героя в деревне Чернушки. — Корнелий глубоко вдохнул и надолго умолк. Молчал, понурив голову и Оцуки. Наконец Белянскас резко мотнув головой и, словно сбросив с себя непомерную тяжесть, продолжил:
— Я говорил, что должен был родиться. При том условии, если бы Матросов закончил войну живым. Это страшно, Камия. Страшно и горько знати, понимать и пилить себя тем, что ничего не можешь сделать…
— Я не согласен. Над последними словами желательно хорошенько поду-мать, помозговать, просчитать еще и еще раз, сенсей-сан, задумчиво проговорил японец. Он словно взвешивая все «за» и «против» сказал:
— Если всё, о чем вы сообщили еще раз подтвердит Главный компьютер, это будет страшно, сенсей-сан. — Оцуки схватился за голову. — Но ведь подобное, сенсей-сан нельзя оставить просто так. Слышите? Я сразу же вылетаю к вам, сенсей-сан. Дождитесь, пожалуйста. Да, кстати, вы сообщили об этом Дэвиду?
— Пока нет. Первым кто узнал об этом, был ты, мой ученик. Сейчас буду звонить Силберу
—  Незачем. Я залечу за ним, сенсей-сан.
— Хорошо. Жду вас. С нетерпением! — сказал Корнелий, с жалостью наблюдая за тем, как постепенно затягивается дымкой экран информера, словно отгораживая его, Корнелия Белянскаса, своей черной теменью от всего внешнего мира и оставляя ученого один на один со своими страшными мыслями.

* * *
Маршрутный глайдер прибыл минута в минуту. Чтобы добраться в Научный центр Истории Земли, расположенный на окраине столицы, Оцуки и Силбер воспользовались двухместным прыгунцом и уже через десять минут были в просторном кабинете у Белянскаса. Это была комната, где по обе стены стояли 
большие, продумано устроенные аккуратные стеллажи с несколькими тысячами крохотных ячеек, в которых лежали кристаллы памяти. В них были исторические хроники Земли с начала ее зарождения. Эту комнату архитекторы вынесли из общего ансамбля Научного центра истории Земли огромными,  практически незаметными механическими манипуляторами ближе к сосновой роще. Из-за этого казалось, что комната сама по себе неподвижно висит на огромной высоте. Рядом с окнами красавицы сосны горделиво качали своими прекрасными почти темно-зелеными верхушками. А чуть дальше, за рощицей раскинуло почти до горизонта свою нежную голубизну незамерзающее даже в лютые морозы, словно забинтованное снегом по краям искусственное озеро.
Какая прекрасная пора года зима, — подойдя к окну, проговорил Дэвид Силбер. — А у нас дождь льет второй день кряду. Вдруг Силбер резко повернулся к  Белянскасу и Оцуки, сидящих у стола, и спросил:
— Что будешь делать, Корнелий?
Белянскас поддернул плечами и, словно ожидая нужный момент, наконец, сказал:
— Откровенно говоря, даже не знаю, ребята. Поэтому я и позвал вас, чтобы вместе придти к выводу. Подчеркиваю, к нужному выводу. Понимаю, можно было и не срывать вас с «насиженных» мест на праздники, но личная встреча, бес всяких там электронных прибамбасов, надеюсь, будет намного полезнее.
— Понятно, что мы не правомочны переделывать ход истории, влиять не него, поскольку мы находимся нынче не в параллели преобразований и опытов. Однако если все твои расчеты и выводы, Корнелий, еще раз подтвердит Главный компьютер Земли, это, скажу я вам, ребята, как говорили наши предки, не фунт изюму… —  Видно было, что Силбер загорался. — Не фунт изюму, — повторил он еще раз, и добавил, — но ведь должны быть исключения из всех правил. Если данное изменение не повлияет сильно на дальнейший ход истории Земли, почему бы и нет? Понятно, что это кощунство! Да, мы, земляне, уже привыкли относиться к смерти намного проще с пренебрежением, как относились древние греки головной боли. Однако только тогда, когда должны умереть сами, когда отмеряем своими хронологическим хронометром отведенное время существования, но именно в этом случае… — Силбер подошел к столику и абы как примостил свое худое двухметровое тело в кресло, взял чашечку с горячим кофе и надпил. — Эта смерть! Как же так? Нет, мы не можем ни при каких обстоятельствах допустить этого, не можем позволить. У нас на это нет права. Земля не может ждать столетия…
— Да успокойся ты, Дэвид. Завелся. Еще не всё ясно. Еще нет последних новостей от Главного компьютера Земли, значит, будем ждать. — С присущим ему спокойствием, прищурив и без того свои узкие глаза и несколько растягивая гласные звуки, проговорил Оцуки. — Успокойся и расслабься. Меня учил этому отец. Только во время полного покоя человек может найти нужный ответ, каким бы сложным он ни был. Только запомни… — Оцуки умолк на полуслове, словно пытаясь показать, как это нужно сделать, но тут же словно в нем взорвалась бомба. — Знаю, черт бы вас забрал, — радостно воскликнул Оцуки и, едва не перевернув столик за которым они только что пили кофе, бросился обнимать Корнелия и Дэвида.
Доклад Корнелия Белянскаса, главного историка сороковых и пятидесятых годов двадцатого столетия члены комиссии встретили аплодисментами. Несмотря на то, что контакты с прошлым были строго регламентированными, после долгих колебаний решили сделать исключение при условии, если теоретические расчеты Белянскаса на девяносто девять процентов совпадут с ответом Главного компьютера.
Японцы, как никто умеют сдерживать свои эмоции. Наверное, это впитывается еще с молоком матери, однако Оцуки на этот раз нельзя было узнать. Радость рвалась из него подобно цунами и он, как школьник-первоклассник, выбежавший после нудного урока на перерыв, и не мог приказать себе остановиться. Подпрыгивая и размахивая шапкой-ушанкой, сорванной с головы, Оцуки бежал к модулю, в котором должен был находиться Белянскас. Увидев в широком окне несколько сгорбившуюся, худую фигуру Дэвида Силбера, Камия остановился и что было мочи, закричал:
— Ур-ра-а! Наша взяла, Дэвид! Белянскас-сан был прав! Главный компьютер только что подтвердил наши с тобой расчеты!!!
Не ожидая обратной цепной реакции со стороны Силбера, Оцуки подбежал к лифту, чтобы как можно быстрее добраться на одиннадцатый этаж, обнять товарищей и поздравить их с победой.

* * *
Вылет группы контакта, в которую вошли Оцуки, Силбер, Белянскас и оператор межвременника Владимир Соколов, комиссия определила на понедельник.
Вечерело. Над научным центром неспешно спускались синие сумерки. На небосводе начали становиться в свой привычный хоровод первые, самые яркие звезды. Вскоре и Млечный путь проступит, — тихо, словно боясь испугать кого-то, неизвестного, проговорил Корнелий, который  вместе с Оцуки и Силбером, отказавшись от прыгунцов, шли к своим модулям.
Никто не ответил Белянскасу и он тоже умолк. Корнелий прекрасно понимал и Камию, и Дэвида. Ему самому было не по себе. Еще бы! Они — полпреды, носители разума будущего.
Снег, который с утра аккуратно притрусил Ценральную аллею городка, приятно поскрипывал под ногами. Белянскас ступал размеренно, тяжело. Силбер, несмотря на свой двухметровый рост, мягко, по-кошачьему. Между ними, словно девица, одетая в кимоно мелкими шагами шел Оцуки. Все молчали. Лишь иногда из-за леса  прорывалось приглушенное расстоянием кумканье очередного маршрутного глайдера, который приземлялся на площадку, расположенную с северной стороны озера.
Правильные прямоугольники модулей уже четко проступали справа от аллеи, но ученые и не стремились повернуть на боковую дорожку, которая бы стразу вывела их к центральному лифту, и шли, задумавшись, дальше. Каждый думал о чем-то своем.
Белянскас просматривал страшные хроники Второй мировой войны. И уже в который раз поймал себя на том, что вновь, перед ним бой за село Чернушки...
Сорок третий год минувшего столетия. Двадцать третье февраля. Скупой рассвет, казалось, опоздал. Непривычная мертвая тишина словно заставляет его не  торопиться с раскрытием страшной тайны, которая вот-вот и прольется наружу.
Испуганная, замерзшая луна, давно уже укуталась в пушистое одеяло туч и, скорее всего, досматривает третий сон. Лишь изредка гнетущую тишину нарушает поскрипывание от небольшого ветерка то здесь, то там покалеченных пулями и осколками, березок, елей и сосенок и едва слышный шелест по веткам снега, да стоны оставшихся веток, которые сбросили с себя белую пушистую шапку, которая по ночам казалась привидением. Неожиданно откуда-то издалека, из-за спин солдат, расставленных командованием на околице леса, послышались артиллерийские залпы. Один, второй, третий… Началась артподготовка. Солдаты зашевелились. По очереди послышались призывные команды «К рубежу! Вперед!».
Серая, до этого мертвая стана вмиг, или это так показалось в воображении Белянскаса, который молча шел по мирной широкой аллее в окружении друзей, продвинулась вперед и остановилась. С каждым новым взрывом, которые, казалось, ложились в логове врага, ёкало сердце. Белянскас словно нынче был там, среди солдат, одетых в длинные серые шинели, несколько припорошенные снегом, рядом с освободителями и ему, как и каждому солдату хотелось произнести «Знай наших, вражеский фашистский злодей. Знай наших!»
Корнелий, поправив на голове шапку, остановился у лавки, которая словно приглашала: «Отдохни». Рядом с историком остановились Силбер и Оцуки.
— Что с тобой, Корнелий? — осторожно поинтересовался Силбер, с тревогой взглянув на Белянскаса, застывшего посреди аллеи.
— Вам плохо, сенсей-сан? — испуганно спросил Оцуки, пытаясь поддержать под руки Белянскаса.
— Вы ошиблись, уважаемые. Чувствую себя нынче, как никогда ранее. — Белянскас присеем на краешек скамьи. — Хочу подышать морозным воздухом. А вам?
— Не знаю, — сдвинув своими, почти овальными плечами, пробормотал Оцуки. — Камии было стыдно ответить что-то конкретное. Сказать, что устал и хочется отдохнуть в модуле, на диванчике, ему было неудобно, поскольку таким ответом он мог обидеть Белянскаса. Остаться же рядом с учителем? Но ведь Камия может помешать учителю думать. А что, если сенсей-сан хочет побыть в одиночестве со своими мыслями? — Не знаю, сенсей-сан, — извинительно проговорил Оцуки, топчась рядом и поджидая, что скажет Силбер. Однако Дэвид, задрав голову, что-то рассматривал вышине и будто бы его не волновал вопрос Белянскаса, молчал. Камия уже хотел набраться наглости признаться, что хочет отдохнуть, но его выручил Силбер:
— Если не возражаешь, Корнелий, мы пойдем. Что-то мои ходули, а ну их, — он жестом показал на свои длиннющие ноги, начали подмерзать. Я не привык к подобной погоде и к морозам…
— Да, да, идите. Я скоро буду, — бросил Белянскас, поскольку в его воображении явно проступала страшная картина войны, которую он боялся потерять... …Артиллеристы перенесли свой страшный огонь вглубь вражеской обороны.  Послушались команды: «В атаку! За Родину! Вперед!».
Шинели встрепенулись. Послышалось стоголосое «Ур-ра-а-а-а!», и вокруг радостно заиграла серая масса. Это бежали вперед, к вражеским траншеям сотни солдат...
Белянскасу показалось, то и он влился в эту всепобеждающую массу  и тоже, как солдаты, бежит с ними, стреляя с автомата, почти не целясь, но попадая в цель, и, как и все, кричит до коли в легких «Ур-р-р-р-а-а-а-а!».

* * *
Светало, как всегда в этой местности зимой, медленно, но впереди уже четко проступало небольшая, всего на двадцать четыре хаты, деревенька. Перемерзшая, испохабленная фашистской нечистью.  Она, казалось, притаилась и напугано наблюдала своими одинокими, подслеповатыми окнами, что чудом остались в оконницах после того, как фашисты сожгли деревню, за тем, что творилось вокруг.
Напряжение битвы нарастало с каждой минутой. Шумно разрывали тишину треск коротких автоматных очередей, бабаханье отдаленных орудий, татаканье неусыпных пулеметов. Все смешалось — снег с кровью, земля с телами павших бойцов, которых достала пуля или осколок…
Атака продолжалась, но все больше и больше бойцов оставалось лежать на земле, однако еще упрямее бились солдаты армии-вызволительницы. Фашисты упрямо сопротивлялись.
Уничтожен один дзот, второй... Кажется, что победа в битве за деревню Чернушки близка, но по боевым порядкам наступающего подразделения, ударил огонь вражеского пулемета…
«Гады! Что натворили, собаки! — мелькнуло в голове Корнелия. — Стрелять и убивать живых людей! Изверги!»

... Воины вжались в порытую пулями и осколками землю и, лежа, окапываются. Редкие кусты с обломанными веточками, которые обвисли, порой держась только на тонкой коре, остались позади. А впереди, метрах в сорока от атакующих, упрямо посылает свою страшную смерть пулемет врага…
 «А вот и Александр Матросов. Он еще жив, здоров. Ему идет этот белый маскировочный халат и каска» — мелькнуло в голове Белянскаса. — Простой солдат. Сейчас десять пятьдесят девять по местному времени. Он еще не знает, что через шестнадцать минут своим геройским поступком, войдет в бессмертие… Александр лежит и наблюдает за тем, как после приказа лейтенанта Артюхова три автоматчика поползли к дзоту.
— Разрешите мне, товарищ командир?
Артюхов не ответил Матросову и только утвердительно кивнул…
… Дзот все ближе, ближе. Сорок метров. Все слышнее татаканье пулемета, но звук этот перекрывает страшное биение сердца…
…Белый, почти нетронутый снег рядом с дзотом. Белый-белый. И на его нежном ковре с черной, ненавистной пасти густо плюется смерть…
У Матросова уже нет боеприпасов. Ни единой гранаты, ни единого патрона в магазине автомата, однако юноша упрямо ползет в сторону амбразуры. Вот он рядом с дзотом. К смерти три-четыре шага… Враг уже не видит его — Александр слишком близко…
Матросов напружился и неожиданно вскочил со снега и бросился грудью на амбразуру…
Вокруг настала гнетущая, угрожающая тишина. Но ненадолго. Фашисты растерялись. Пулемет врага захлебнулся. Советские солдаты бросились в атаку. Но вот с широко открытыми от страха и удивления глазами, фашист нажал на гашетку. Одна, вторая, третья, десятая пули с интервалом в четверть секунды, а, может и быстрее, впились, пробив маскхалат и бушлат, словно осы в тело Александра…
Он уже был мертв, когда советские воины добежали к вражескому дзоту, а новые и новые пути еще упрямо и методично ложились рядом друг с дружкой в теле Матросова.
Кто-то бросил гранату, и пулемет замолчал. Навсегда…
Матросова осторожно подняли и положили рядом с бывшим дзотом.
…Сыпал мелкий надоедливый снег. Рядом стоял капитан Ноздрачев. Две скупые слезы скатились на окровавленное месиво, которое рваным широким пятном расплылось поверх савана. Капитан ничего не сказал, лишь протер от слез глаза и молча отошел в сторону. А снег падал и падал на уже мертвое лицо юноши. Падал и… таял…
Белянскас долго не мог сосредоточиться. Сидел на скамье, и бесцельно наблюдал за пушистыми снежинками, которые в немой тишине падали вниз.
«Так, как и в тысяча девятьсот сорок третьем, идет щедрый снег, — подумал Корнелий, — но тогда был ужас, и каждый смотрел смерти прямо и гордо в глаза, с презрением, поскольку знал, на что идет. Не побоялся костлявой старухи и Александр… Но ведь у него должен был родиться сын, от которого родится внук-гений, — мелькнуло в голове Белянскаса. — Да это же ужас!!!» — Корнелий больше не мог оставаться в одиночестве со страшными картинами далекой войны и, резко вскочив со скамейки, быстро пошел к модулям. Там были люди, его друзья и товарищи. Белянскас только среди них мог забыться, отойти от ополчивших его со всех сторон страшных мыслей…
Инженеры контакта рассчитали все до мелочей. Межвременник остановился двадцать второго февраля недалеко от линии фронта. Для конспирации его специально сделали похожим на подбитый танк, который мертво глыбой застыл в порыве атаки перед самым болотом.
Второй стрелецкий батальон, которым командовал капитан Афанасьев, разыскали быстро, без помех. Вскоре Белянскас увидел и сосредоточенное лицо Матросова, выступающего на комсомольском собрании.
— Видите, Матросов выступает, — прошептал Корнелий Оцуки и Силберу, которые, в таких же серых, длинных, как и у большего числа солдат шинелях, слушали выступление юноши, зажигая тем самым товарищей по оружию:
— Я буду биться с фашистами, пока руки мои держат оружие, пока бьется мое сердце, поскольку это моя земля, моя родина. Я не хочу чужого, но и отдавать свое я не намерен! Надеюсь, что так поступите и вы…
  Белянскас вместе с Оцуки и Силбером отошли, сели на пеньки у огромной ели, у которой какой-то вражески снаряд беззастенчиво «обрезал» верхушку. Там дул сердитый холодный февральский ветер, который с каждым мигом все больше свирепел. Впереди, скорее всего боясь внезапного нападения, фашисты время от времени бросали осветительные ракеты.
Положив рядом с собой автоматы, Белянскас с друзьями все еще пребывая в трансе от только что увиденного, сидели молча, и ждали, когда закончится комсомольское собрание, чтобы поговорить с Александром Матросовым наедине.
Собрание вскоре закончилось. Воины шли к своим землянкам возбужденные, полные страшной ненависти к гитлеровцам.
 — Можно тебя, Саша, на минуту? — увидев Матросова, шедшего в кругу фронтовых друзей к землянке, спросил Белянскас, вставая.
— А почему бы и нет, — улыбнулся Александр и подошел.
Разговор историков с воином был долгим и несколько путанным. Не потому, что историки заблаговременно не подготовились к этой встрече, а потому, что перед ними был Матросов, и, возможно, дедушка будущего гения.
— Мы просчитали все, Саша, взвесили все «за» и «против». Вообще-то мы не имеем права вмешиваться в прошлое. Ми лишь историки, наблюдатели. Однако здесь такой случай, что нам, как исключение, позволили это сделать. Тебе ни при каких обстоятельствах нельзя погибнуть на этой войне. Понятно, мы не вправе приказывать. Это не в нашей власти. Но, пойми и взвесь, Саша!  Это единственный случай, когда ты можешь погибнуть. Не беги завтра на пули. Только завтра. Не лезь на рожон. Дальше ты пройдешь всю войну без царапины…
— Вы хотите сказать, что будете оберегать меня, как в сказках от пули? — поднял удивленные глаза Матросов, — что вы, так сказать волшебники? Но ни в какое волшебство я не верю, и никогда не поверю...
— Нет. Это не в наших силах. Но мы имели возможность просчитать весь твой путь до самого конца — до вашего Дня победы, и дальше. И компьютер выдал позитивный ответ. Ой, да что я говорю, ты же не знаешь, что такое компьютер, и еще многого не знаешь, но это, поверь, Саша, именно так. Эта машина практически не ошибается… И еще, Саша, у нас есть еще один вариант. Мы просто на день «выхватим» тебя из этой бойни, и заменим другим человеком.
— Другим? — Матросов поднял удивленные глаза на Белянскаса. — А это еще как, скажите мне? Н-нет! Такого не будет ни при каких обстоятельствах… Спасибо вам за сообщение, — тихо проговорил Матросов и добавил. — Если позволите, я подумаю. У меня на все про все еще ночь впереди. Ну, я пошел. Всего вам хорошего. И удачи во всем. — Юноша пожал всей троице руки и спрятал в трехпалую рукавицу замерзшие пальцы.
Матросов, взволнованный, зашел в землянку. Проверив автомат, сел к импровизированному столу из ящиков для патронов и достал из кармана спрятанный  про запас чистый лист бумаги и задумался.
Что же делать? Рассказать обо всем товарищам, так они все уже спят, да и не поверят в «бредни», засмеют, как последнего. И что я им скажу? Что я буквально десять минут назад встречался и вел беседу с историками-наблюдателями из будущего, которые прилетели сюда на машине времени? Ха! — Матросов вздохнул. — Вот они какие, люди из будущего. Я представлял их совершенно иными. Такими, как изобразили их Беляев и Уэллс… Однако они такие же люди, как и мы. Они боятся за меня. А следует ли? Нет, не смогу я предать Родину. Хоть на день, хоть на час. Не смогу. Да, я знаю, если они не наврали мне с три короба,   
Я лично подписываю этим отказов приговор себе, но… Жить-то как хочется! Еще бы! Говорить о том, что жить надоело — кто в подобное поверит, когда тебе только-только исполнилось девятнадцать… Я отказался от замены. И это правильно. Чего вместо меня должен погибнуть кто-то другой? Ладно… Кому же написать свое последнее письмо? Родителей у меня нет — их заменили воспитатели детдома. Может, кухарке тете Поле? Эх, тетя Поля. Ты, верно, когда-то говорили, что жизнь дана живым. Всё правильно. К твоим словам ничего не прибавить, да и не отнять!
Гитлер проклятый! Полез на нас. Куда полез? Забыл, что уже били вас на русской земле, и не раз. И сейчас разобьют. До капельки. Вот только, видимо, еще долго придется… Жаль, что я не увижу Дня победы. Хотя для этого я завтра умру, чтобы увидел ее кто-то другой. А жить-то хочется… Каждой клеточке…
И зачем историки из будущего влезли в мою душу? Зачем??? Ничего бы не знал, но все равно поступил бы так, как поступлю завтра. Мне никто не помешает!
Кому же написать письмо? Кому?
Рука сама вывела на белом листе имя любимой девушки, которая сейчас работала в госпитале в Уфе.
«Дорогая Лида! Только что закончилось комсомольское собрание. Почистил автомат, поел. Комбат говорит: «Отдыхай получше, завтра бой». Я же не могу уснуть…»
Александр, отодвинув от себя листок и смотря на неровное пламя «гасилки», задумался:
«Написать ли Лиде о посещении меня людьми из далекого будущего и о моей смерти? Любимая поймет меня. Одна она поймет. Но нужно ли об этом ей сообщать? Ну, были, ну и что? Мне недавно исполнилось девятнадцать. Еще бы жить да жить. Но ведь я уже и прожил немало! Целых девятнадцать лет. Нет, ничего об этом писать не буду. Зачем? Пускай пока ничего не знает. Будет думать, что где-то жив. Только писем не пишу. Похоронку ей все равно не будут посылать… А чтобы кто-то вместо меня положил голову, ну нет. А его родители? У меня же никого. Ни родителей, ни братьев и сестер… Хотя, может и есть, но я ничего о них не знаю. Так, сам по себе.
Поправив фитиль на «гасилке», продолжил письмо.
«В окопном блиндаже нас шесть человек. Седьмой — на посту. Пятеро уже спят, а я сижу у печурки при свете «гасилки» и пишу это письмо. Завтра, как проснемся, передам его связисту. Интересно знать: что ты делаешь сейчас? У нас на фронте, как повечереет немного, так и ночь. А у вас в тылу электрическое освещение. Наверное, ложитесь спать где-то в двенадцать. Я часто вспоминаю тебя, Лида, много думаю о тебе. Вот и нынче хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую и о чем переживаю…
Да, Лида, и я видел, как умирают мои товарищи. А сегодня комбат рассказал о случае, как погиб один генерал. Погиб, смотря на запад.
Я люблю жизнь, хочу жить, но фронт — такая штука, что вот живешь-живешь и вдруг пуля, или осколок ставят точку в конце твоей жизни. Однако если мне  судилось погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот наш генерал: в битве, и лицом на запад…» 
Поставив подпись, Александр долго еще думал, написать ли любимой о его разговоре с прибывшими из будущего на машине времени, но потом решил: «Нет, не буду об этом писать», свернул листок в небольшой фронтовой треугольник и, написав адрес, задул «гасилку»…
Морозное утро пришло неожиданно. Метель стихла, но еще сыпал мелкий снег, накрывая задубевшую землю и вмерзших в нее убитых бойцов своим саваном, однако подсознательно уже чувствовалось, сто снег вот-вот и прекратится, и выглянет, наконец, испуганное зимнее солнце.
«Прекрасная зимняя пора» — думал Александр, сидя в окопе. — Сейчас бы на лыжи, да по этим взгоркам покататься… Так нет, фашисту неймется. Когда же атака? Сегодня я умру. А нужно ли? Думаю, что нужно. Чем я лучше моих товарищей, которых я спасу от неминуемой смерти? Ну что же, вместе со мной погибнет и мой будущий сын, а, поскольку сына уже не будет, то и внук-гений. Но ведь и у них тоже могут родиться сыны и дочери. А у некоторых они уже есть. И они, их дети принесут много полезного державе, Земле. Ну, что же, пусть все будет так, как и должно быть. Закон антигравитации позже откроет кто-то другой. Возможно внуки или правнуки тех, кого я спасу. Что поделать? Подождет Земля. На то она и мать, чтобы всегда ждать…

От автора.

Лейтенант Артюхов, капитан Ноздрачев, а также командир второго стрелкового батальона капитан Афанасьев — действительные командиры Александра Матросова и воевавшие во время Второй мировой войны, выступление на комсомольском собрании Александра Матросова перед атакой, выдержка из его письма любимой девушке Лиде в Уфу, в этом рассказе документально подтверждены.