24. У Старика

  Об увлечении дочери стихами Шамай с Ханой почти не знали, не интересовались. Авиталь пробовала раз прочесть матери несколько своих строк, но та выслушала рассеянно и вместо отзыва стала ворчать на прихотливую заказчицу.

  Отцу дочь стихов не показывала, но после разговора об Иоханане старалась быть с ним почтительнее и послушнее. «Как бы я ни защищала Корэ, он бы не одобрил моей грубости с папой, а Господь и подавно». Шамаю покорность и ласковость дочери были как елей на душу; к тому же все знакомые расхваливают теперь его Авиталь налево и направо, а про неприятность с Эламом уже никто, кажется, и не поминает. Как не быть довольным: дочь занята хозяйством, трудится на поле, а где иногда пропадает по полдня — неважно, — верно, помогает соседям.

  О литературном наваждении знал Харим.

— Твой отец знает, что ты учишься своим стихам у этого твоего Александра? — раз спросил он, когда они пололи чечевицу.
— Папа своим занят, а меня не расспрашивает и не сдерживает ни в чём, — простодушно ответила девушка. — А почему ты спрашиваешь?

— Я так понял: старик деньги в рост даёт.
— Так ведь римлянам-то можно.
— Не только римлянам. Э, да не важно. Значит, философ и поэт?
— И ещё переводчик. Он столько всего знает! И самое главное: никогда не льстит и не старается понравиться. Слышал бы ты, как он разгромил стихи одного важного дядьки! Тот подлизывался-подлизывался, а всё равно получил по затылку! Хотя, мне кажется, дядька этот безнадёжный бездарь... По глазам видно. По глазам всегда всё видно, правда? И слов не нужно. И глупого видно, и чванливого, и честолюбца, и... всякого. А мне Александр сказал, что во мне есть искра.

— Искра! — буркнул Харим, окинул взглядом её личико и фигурку и снова заработал мотыгой.

  Авиталь приостановилась, заговорила задумчиво, как бы сама с собой:

— Папа о стихах не знает; да мне и неловко было бы их ему показывать. Не то, что он осудил бы... Вот Това — Това бы сразу осудила.

— Това — мачеха Ицки?

— Ага, она. Для неё всё, что не связано с синагогой, и Храмом, и молитвами, и постами — всё грех. Я вот иногда думаю — вроде ничего в ней нет плохого, и говорит она мало и правильно, но так она от себя отталкивает... Она пустая какая-то. Любви в ней нет. Но больше всего меня мучает, что он, может быть, тоже осудил бы меня за стихи.

  Девушка опустила голову. Харим продолжал работу; не перебивал, не отвечал, но слушал внимательно. Авиталь совсем перестала его смущаться: о Корэ он знает, никого не судит, у него есть невеста, и вообще рядом с ним можно не притворяться, не выискивать слова, а говорить как есть и молчать сколько хочется.

— Иоханан... он, конечно, не такой как Това, но... Он праведный и набожный всем сердцем, целиком. Он словно светом Господним наполнен. А стихи и книжки — земное какое-то.

— А о чём твои стихи?
— О природе, о... жизни, — Авиталь хотела сказать «любви», но не сказала: Харим о её любви к Корэ слушал и говорил неохотно.

— Как будто может быть природа и жизнь без Бога!

— Хм! Я с этого угла и не смотрела. Вот и Александр говорит, что в человеке дар только от Всемогущего. Ну да, перед Господом-то мне совсем не стыдно за свои стихи. Выходит, ничего плохого в них нет?

— Эх, ребёнок ты совсем. Человек без кожи.

— А ты на лицо молодой, а духом словно убелённый сединами старец. В глазах — «мудрость веков». Интересно, откуда? Ты ведь, кажется, и книг не читаешь?

— Почему, книги я люблю. Эти игрушки и мне приятны.

  «Но мудрость твоя — не из книжек, — подумала Авиталь. — Этой спокойной разумности, рассудительности в книжках не наберёшся; она откуда-то изначала, наперёд бывает вложена. Ну конечно же тоже Тобой, Господи! Правильно Харим говорит: всё от Тебя, Тобой и к Тебе».

— Если тебе нравится и перед Богом не стыдно, то пиши свои стихи и никого не бойся. Я бы не боялся.

  ***

— Вот глупость! — хохотал Александр над очередным сочинением ученицы. — Ну если ты под деревом, на дереве листва, а луна прячется за этой листвой, как она оттуда на тебя «смотрит бледным оком»? Я уж не говорю об избитом «бледном оке», — редкий рифмоплёт не обзывал так несчастное светило, — но как её сквозь такой заслон вообще видно?

  Авиталь изо всех сил держалась, чтобы не разреветься. Уже дважды после безжалостного разбора её трудов и жёстких насмешек старика она, хлопнув дверью, бежала домой и давала себе зарок больше ему стихов не показывать. И всё-таки возвращалась: старик высмеивал за дело; перечитав непутёвые строчки, казавшиеся ей поначалу гладкими, она потом видела их уродливость и соглашалась: учитель прав.

— А дальше ещё лучше: небо-то у нас, оказывается, всё в белых тучах! Ну и луна у Авиталь — сверхмощная! Пробила светом и тучи, и ветви с листвой!

— Не троньте своими критиканскими лапищами этот литературный шедевр! — в отчаянии выкрикнула Авиталь, кинулась к двери... и тоже вдруг захохотала.

  Шкафы дрожали от раскатов смеха; Александр отирал рукой слёзы, Авиталь, красная, обмахивала лицо платком.

— Вы можете хотя бы иногда не издеваться так открыто? — отсмеявшись, жалобно-укоризненно попросила она. — Мне и так совестно Вам всё это показывать.

— Нет, не могу, — весело отозвался учитель и добавил без шутки: — а совестно совершенно напрасно.

  ***

  Не насмехался Александр только над строками, в которых сквозило чувство к Иоханану. О любви своей Авиталь нарочно старалась не писать. Вытравить её она решила вот каким самоубеждением: «Он меня на самом деле не заметил; мне всё показалось: и его взгляды, и то, что он ко мне неравнодушен». От такого уверения ей вправду немного легчало, —оставалась только злоба на себя и свои фантазии, — но тоска её невольно отражалась почти в каждом стихотворении. Александр обходил такие строки молчанием.

От  лиц, мельканий, взглядов, жестов, слов
Я убегаю в лучший из миров.

Там небо – море! И из-под земли
В него уходят тучи-корабли;

Там ели колят копьями закат,
И склоны гор рубинами горят.

Там звёзды ночью шепчутся с луной;
И самый буйный вихрь осёдлан мной.

Там бьют в глаза бесстрашные лучи,
Там башни, битвы, латы и мечи;

И робкий плеск фонтановой воды,
И тишиной залитые сады.

Там всех счастливей тот, кто одинок.
Там боль — любви растерзанной цветок…

И честность, и отвага на века,
И ласка, и улыбка, и тоска.

О, этот мир прекрасен и глубок;
Там всё, и все, и всюду—вечный Бог!

И в этих красках, в этой красоте
Сжимается и блекнет бытие.

И что мне мельтешенье лиц и слов
В ярчайшем из придуманных миров...

  Среди множества рукописей в библиотеке учителя она обнаружила два свитка его стихов: один очень старый, времён его молодости, другой сравнительно недавний, и оба посвящены одной женщине. Над первым она проплакала целый день, а второй, разочарованная, даже не дочитала до конца.

  «Натужные стихи, стихи от безделья. Такая воистину большая любовь жила в нём однажды — и так постарела и износилась... Неужели и моя износится? Нет! Не хочу, не стану я мусолить мою любовь к Корэ. Лучше заживо похоронить, чем оживлять покойника». Ей и в голову не пришло расспрашивать учителя о возлюбленной: знала, что не расскажет. Рассказывали свитки, и выходило: боль и мука, и тоже не вышло, не срослось.

  В некоторых стихах её поразила похожая на происходившую в ней борьба любви и ненависти.

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.
Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

Ненавижу, любя. Как можно так чувствовать сразу?
Не знаю и сам, но пыткою этой истерзан. *

  «Кажется, ненависть — это любовь, которая страшно рассердилась,— раздумывала Авиталь. — Неудовлетворённая, голодная любовь. Хм. Выходит, и ненастоящая? Настоящая благословит и отойдёт в сторону, а проклинать и ненавидеть не станет. Ах, скорее бы во мне всё это отболело и умерло!»

  ***

  Авиталь с удивлением обнаружила, что заискивали перед её учителем не только мужчины, но и женщины. На базаре торговки и покупательницы провожали заметного старика взглядами. Некоторые пробовали заигрывать, но Александр или отделывался коротким резким замечанием, чаще же равнодушно молчал и проходил мимо.

  Растерянные или рассерженные, кокетки тут же принимали безучастный вид, но Авиталь видела их досаду, и в ней побулькивало льстивое удовольствие. «А вот со мной он по-отечески заботлив и даже вежлив. Отчего, как вы думаете? Надо уметь себя правильно поставить. И держаться так, чтобы тебя уважали», — вот что наставительно и немного свысока посоветовала бы она всем этим тёткам. Ох и задирала же нос тогда наивная девочка.

  Однако длилось её торжество недолго. Вскоре она заметила, что и Александр исподтишка улыбается бойким шуткам, и что женское внимание ему гораздо приятнее, чем он показывает. «Неужели ж и этот кусок стали можно лестью растопить?» — разочарованно и уныло спрашивала она себя; зато спесь её скоренько улетучилась.
 
  Был ещё один случай, озадачивший её не на шутку. Однажды они с учителем возвращались с рынка, нагруженные корзинами. У двери дома Александра его поджидали двое римлян. Авиталь поначалу испугалась: не арест ли? Но старик не выказал ни недоумения, ни испуга. В руках у одного из посетителей был небольшой, но тяжёлый узел. Втроём с солдатами они едва заметно и загадочно между собой переглянулись, а девушка почувствовала себя лишней. Она отнесла покупки на кухню и сразу распрощалась с Александром. Тот не остановил её, а странные гости вошли в дом, едва она вышла.

  «Если они пришли просто занять или вернуть деньги, отчего у них такой нечистый, даже вороватый вид? Так же странно переглядывались между собой солдаты и тогда, осенью, когда он ругал императора. А ведь могли поколотить его, несмотря даже за заступничество Харима. Или отомстить позже. И всё-таки ничего ему не сделали. Серебро, да. И всё же... Что-то здесь не то».

  Ощущение осталось дурное, но Авиталь вскоре выкинула неладную мысль из головы. Такой уж был характер: в тех, к кому привязывалась эта искренняя и пылкая душа, она любила и искала видеть только хорошее.

  ***

  Вскоре её сомнения и подозрения развеялись вовсе. Было это так.

  Однажды ввечеру Авиталь принесла назад взятые почитать у учителя книги. Темнело в это время года позже, и на улицах до самой ночи галдела детвора, прогуливалась молодёжь, отдыхали пожилые.
 
  Дома на этот раз у него оказалось людно. Вообще к старику заходили часто, но по одному и по двое; негромко переговаривались с ним в гостиной, или он вёл посетителей в каморку без окон, смежную с библиотекой, по делам денежным, как верно приметил Харим. Девушка или отсиживалась в библиотеке, — зачитываясь, она всё равно ничего не слышала, — или уходила домой.

  На этот раз в гостиной было человек двенадцать, больше молодёжи, и гудели возбуждённо; слышно было ещё во дворе. На её стук притихли. Авиталь хотела было с порога отдать свитки и уйти, но Александр мотнул головой на книжную комнату, мол, разложи сама по местам, а кто-то тут же запер входную дверь за её спиной на засов. 

  Из библиотеки она против обычая стала прислушиваться к разговору. Поняла немногое: несколько иудеев шли в Иерусалим (или из Иерусалима?), а шедший навстречу отряд римлян остановил их, круто развернул и принудил нести какой-то их груз. Кто-то убежал, кто-то пробовал сопротивляться, кого-то избили. Теперь бурно обсуждалось, стоит ли послать выборных к Пилату и пожаловаться на самоуправство его людей, или предпринять свои меры.

— К Пилату соваться не стоит, — пробурчал кто-то. — Он и слушать не станет, или перевернёт и обвинит во всём наших. Забыли что-ли знамёна? Еле живыми ушли.

— И что теперь, позволить им бить себя по голове? — запальчиво отозвался другой. — Подставь шею, они и на шею, и ноги свесят, и погонять начнут. Отпор надо дать.
— Ты к Пилату пойдёшь? — ехидно встрял третий.
— А ты не пойдёшь? Как всегда, за чужими спинами спрячешься? 

  Их перебил четвёртый:

— Наше, наше-то правительство куда смотрит!

  На мгновение все притихли, но тут же, узрев истинный корень своей беды, поспешили излить на него весь праведный гнев.

— Римский угодник! Да он нас всех продаст, лишь бы с императором, упаси небо, не рассориться.
— Вот, вот!
— Нашему правительству не до нас, наше правительство личную жизнь устраивает.
— Как так? — спросил кто-то молоденький.

  На замечание заухмылялись, а кто-то в сердцах выдохнул:

— Беда там, где баба замешана.
— Ну, не нам об этом судить...

  Молоденький, видимо, так и не понял, и ему в полголоса разъяснили, упомянув Иродиаду.

— Нo ведь фактически Антипа не в ответе за Иудею. Под ним документально Галилея и Перея, а над Иудеей практически только Пилат, — робким голосом возразил некто высокообразованный; но на него тут же зашикали: потише с именами.

— Т... трое были га... га... галилея... и... иудеи из Галилеи, — заикаясь, пробасил парень из простонародья. Испугавшись тишины, вызванной его спотыканием, он невпопад добавил: — Де... дерут налоги, к... к... кровопийцы.

  Собрание несколько смутилось и сочувственно промолчало. Тут раздался мощный голос хозяина:

— Хотите идти к претору, можно и к претору. Но на большой толк от этого посольства я бы не надеялся, хотя можно и нужно дать ему понять, что люди его распоясались, а вам это не по нутру. Тиберию сейчас не до провинций, потому Пилат до самодурства упивается властью в Иудее. Oн и силён, и опасен как бык; и так же, кстати, упёрт и недальновиден. Поэтому-то и забывает, что держится в верхах только благодаря императорскому приказу. Вот здесь и нужно искать червоточину.
В нависшей тишине все головы поворотились к старику; Авиталь осторожно вышла из библиотеки. Александр продолжал:

— Вы слышали о префекте Сеяне? Не все слышали? Это правая рука императора, которая потихоньку копает правителю яму. Тиберий сам вознёс его до себя, сделал его чуть ли не соправителем, и власть хитрого паука усиливается с каждым днём. Раньше его сдерживала мать Тиберия, дама капризная и деспотичная, но смерть Ливии развязала Сеяну руки. Дошло до того, что в Риме ему уже ставят статуи. Гвардия преторианцев, телохранителей императора, предана ему безраздельно больше пятнадцати лет. Теперь же, когда Тиберий почти не живёт в столице, Сеян потихоньку расставляет сети на самых влиятельных его приверженцев, сенаторов и военачальников. Несчастные случаи, безвестные исчезновения, подпольные аресты... За всем этим один человек. В Риме назревает переворот, и, по моим сведениям, переворот близкий.

  Александр прищурил глаза и обвёл сидящих пристальным взглядом.

— Самое уязвимое место — в шве между латами. Уверен, вы меня поняли. Сеян не терпит тех, кого выбрал Тиберий. Возможно, правлению Пилата остались считанные дни. И когда произойдёт перелом, Иудее нужно быть готовой постоять за свою независимость. А это уже в ваших руках.

  Вот как! Оказывается, очень скоро может случиться так, что римлян можно будет выгнать из страны. Если в Риме власть перейдёт к этому хитрющему Сеяну, то Пилат в Иудее не задержится. И при всех этих переменах Иудея сможет свергнуть с себя своё чёрное иго.

  Нужно только объединиться. Но не так, как хотел Элам, заискивать перед завоевателями, а непримиримо против, отстаивать своё. Сплотиться и встать непробиваемой стеной, когда им при перемене власти будет не до покорённых народов. Ох и молодец же её учитель!

  Авиталь украдкой оглядела лица: глаза молодых людей горели как угли в печке. Парень из простонародья невольно сжал пальцы в кулак и ударил им по воздуху как молотком по невидимому гвоздю.

  Тут из угла послышался голос, негромкий, но отчётливый и холодно-спокойный:

— Знаем, что в наших руках. И готовимся; будь уверен, Александр.

  Что-то в этом голосе ей не понравилось; и молодой человек, которому голос принадлежал, тоже. Холодные глаза, тонкие губы, самоуверенное выражение лица; из такого материала куют ножи... нет, топоры. И на учителя её он смотрел не с восторгом, как другие, а с пренебрежением. Старик задержал на нём прищуренный взгляд, но промолчал.

— Нужно запастись оружием, — сказал кто-то.
— Прежде нужно собрать людей!
— Нужно назначить, кто будет собирать людей, а кто оружие.
— На оружие нужны деньги, где взять денег?

  Тонкогубый поднялся с места:

— Сегодня поздно что-то решать. Соберёмся в другой раз. Пусть каждый приведёт с собой тех, кому доверяет, тогда и продумаем, как всё устроить. Александр меня поддержит, так?

  Старик не кивнул и не ответил; от неприязни ли к противному человеку, или от чего ещё.

— А сейчас по домам, — повелительно закончил тонкогубый, словно отрубил, и шагнул к двери.

  За ним поднялись и последовали двое.

  Простлюдин вдруг тоже вскочил, раскрыл руки как для объятий, на мгновение задохнулся от забурливших в нём переживаний и замычал:

— М... м... Мы им п... покажем, к... к... кровопийцам!

  Он хотел говорить много, возвышенно, страстно, но скудные слова сжимали ему горло как верёвка мехи с перебродившим вином и не давали чувствам выплеснуться.
Его, заботливо приобняв за плечи, повёл к двери какой-то сердобольный приятель. На полпути заика круто развернулся и бросился к хозяину.

— С... спасибо В... Вам! — выдохнул он, подобострастно тряся дольше, чем было нужно, жёсткую руку старика; Александр осклабился.

  К Авиталь неожиданно подошёл невысокий похожий на червячка человечек и заговорщицки проговорил:

— Элама приведёшь в следующий раз?
— Н-нет... — растерянно отпрянула девушка: «Есть, оказывается, люди, которые до сих пор не знают про мой позор... Кто это?»
— Почему нет? — деловито не отставал от неё червякастый.

  «Потому что я его сильнее, а мужчины этого не прощают», — подумала Авиталь; в ответ же пожала плечами и отвернулась. Любопытный отошёл, поглядев на неё как на ненормальную.

  Молодые люди по очереди распрощались с хозяином и разошлись, договорившись о следующей встрече.

  ***

  Авиталь бежала домой и думала, как расскажет обо всём Хариму. Скоро, скоро, совсем скоро иудеи смогут освободиться от ненавистных завоевателей. Надо всем, всему городу рассказать о том, что надо готовиться к... К чему готовиться? К восстанию? Скорее, к войне. Да, как ни страшно звучит это слово. Но война эта не будет страшной и долгой. Может, и вовсе её не будет, если всем-всем договориться, и приготовиться, и... Ведь сдался же Пилат, когда иудеи уговаривали его убрать из Иерусалима знамёна с Тиберием.

  Ах, если бы можно было просто убедить римлян уйти восвояси! Без кровопролития, без жертв, без всего ужаса. Александр бы убедил... А может, он для чего-то такого и хочет познакомиться с Пилатом лично?

* Гай Валерий Катулл, 85


http://www.proza.ru/2018/01/26/391