27. Александр

Она бросилась к другу и вцепилась ему в руку.

— Пойдём, я знаю, как обойти стражу! Там ход есть секретный. Быстрее...
— Ты почему не дома? Кто тебя сюда пустил? — свирепо рявкнул Харим и оторвал от себя её руки. — Какой ход? Зачем? — Потом развернул её за плечи, оглядел спину и добавил мягче: — Сильно ушибли?

— Ты что, не видишь что-ли? Не чувствуешь? — Авиталь высвободилась и растерянно кивнула на его окровавленный бок.

  Парень растянул рубаху, удивился:

— Экая дрянь! А я думаю, чего я так вдруг вспотел... И пить хочется.

  Девушка снова схватилась за него и потянула вон из толпы.

— Скорее нужно перевязать. Тебе что-ли не было больно от ножа?
— Нет, не заметил. — И снова накинулся: — Ты зачем на площадь пришла?
— Не трожь, вдруг там глубоко... Чего ты на меня орёшь? Заладил: зачем да зачем. Тебя искала — мало ли что! Всё лучше, чем твоя невеста: это ей, кажись, наплевать, где ты и что с тобой... Вяленая смоква!

— Какая невеста? Нет ника... — и Харим неожиданно рухнул на землю, сначала обеими коленками, а потом завалился грудью и лицом.
— А-ай!

  Иоав с Захарией уже затерялись в сутолоке. Не мешкая, Авиталь стала переворачивать грузное тело на спину. Харим был неимоверно тяжёл. Пыхтя и отдуваясь, схватила его руками за подмышки и потащила по земле к ближайшей стене; голова с белым как мел лицом безжизненно болталась из стороны в сторону.
Дотащила, прислонила его голову и плечи к камням. Разорвала окровавленную ткань: рана была чуть ниже ребра. Оторвала от его рубахи кусок, сложила, прижала к разрезу. Стянула с себя покрывало и принялась обвязывать ему живот. Он открыл глаза:

— Воды...
— Сейчас, погоди.

  Затянула, как могла, покрывало на боку и сверху прижала его ладонью:

— Здесь нажми и держи, кровь почти остановилась. Сейчас вернусь.

  ***

  Возвращаться с Харимом назад окольными путями, которыми она и подростки добрались до площади, было немыслимо — хорошо, если он вообще подымется на ноги. Если нет, отыскать Иоава и Захарию. Но самое трудное: нужно как-то пробраться через цепь охраны. Дальше — легче, недалеко от площади дом Александра, старик не откажет в помощи.

  Было здесь ещё одно лицо, мелькнувшее вдалеке, когда она разыскивала Харима: на этого человека вся надежда. К нему-то она и устремилась.

  Вон он, вон шлем с поперечным гребнем, тот самый, который раз уже видела на этой самой площади. Скорее к нему!

— Децимус! — подбегая, окликнула она сотника.

  И лишь после окрика заметила перед ним закутанную в невзрачное покрывало фигуру. Та обернулась, и Авиталь оцепенела от неожиданности: Саломея!

  Прекрасное бледное лицо с большими светлыми глазами лишь мгновение сохраняло странную трогательную робость, с которой отвернулось от офицера. Завидев Авиталь, глаза Саломеи гневно сверкнули, тонкие брови сошлись на переносице. Бросив взгляд на Децимуса — даже не на лицо, а на грудь его — она запахнула на себе покрывало и бросилась прочь.

  «Нет, нет, нет! Ревнует, глупая. И к кому — ко мне!» — Авиталь смущённо попятилась, но Децимус не видел.

  Он рванулся вслед, схватил Саломею за плечи и развернул лицом к себе:

— Постой...
— Пусти. Пусти, я сказала! — сквозь зубы, с каким-то ледяным неистовством приказывала принцесса.

  Римлянин послушался. Она вырвалась и побежала прочь.

— Я всё понял, я буду там. Буду, слышишь? — крикнул ей вдогонку офицер и обернулся к Авиталь.

— Извини, я не знала, я бы...
— Я понял, не оправдывайся.
— Ты помнишь меня? Ах, не важно...
— Да. В чём дело?

  «Коротко, по-мужски, не размазывай», — она собралась с мыслями:

— Моего друга ранили ваши солдаты. Сильно, он весь в крови. Его срочно нужно отвести домой, но вокруг везде ваши...

  Децимус помрачнел, напряглись подбородок и скулы.

— Пилат приказал не использовать оружие, только плётки. Кто ранил?
— Не знаю...
— Не важно. Где твой друг?

  Девушка показала рукой.

— Далеко, я не могу бросить сотню.
— Пожалуйста, Децимус, больше мне некого просить...

— Вот что, — он подумал, потом окликнул одного из ближайших солдат, — Маркус! — подбежал Маркус, вытянулся перед офицером. — Мне нужны твой шлем и плащ. А это, — он повернулся к Авиталь и снял с пальца печатку, — это на крайний случай. Если спросят, куда, пусть покажет это и назовёт моё имя: Decimus iussit. Запомнишь?

— Децимус приказал, — повторила девушка, принимая шлем и плащ. — Всё запомнила и поняла. Спасибо! И ещё... Воды бы.

  Маркус протянул свою баклажку.

— Спасибо! Я верну всё до ночи... Постараюсь.
— Не переживай. Постой, — задержал её сотник, — Элам?

Она покраснела:
— Нет.
— Хорошо. — Децимус улыбнулся, но не губами, а глазами, тепло, дружески. Его лаконичное «хорошо» прозвучало как «правильно».

  «Умница Децимус. И как жалко, что он не наш! И что там у них с Саломеей... Потом, потом, потом. Господи, спасибо! Помоги и дальше, пожалуйста».

  Децимус проводил её глазами, нахмурился и обoрoтился к своим людям.

  ***

  Харим сидел у стены, опустив локти на колени и свесив голову. Он пришёл в себя, но дрожал мелкой дрожью: его бил озноб.

— Как ты? Пей скорей... Встать сможешь? А идти? Вот это взяла у Децимуса, помнишь, я рассказывала про него и Саломею? Она тоже тут, представляешь? Ай, не важно. Здоровский шлем, и бороды твоей не видно, все щёки закрыты. Теперь плащ на тебя наденем. Хм... Дай покрывало туже затяну. Сильно больно?

— Сносно.

— Ну вот, ты теперь почти как Цезарь, только ему больше досталось... Сможешь мимо охраны пройти как можно прямей? А там — к Александру.

— Зачем к нему? Я до дому дойду.
— А вдруг нет?
— Убери руку, держись за локоть. И прикрой волосами лицо.
— Так получается, что ты меня ведёшь, а не я тебя!
— Эх, дитя ты, непослушное дитя, которого бы выдрать как следует.

  Странно и страшно было видеть на посеревших губах бледного Харима улыбку.

  Ни печатка, ни пароль не понадобились. Цепь красных и светлых, такая ровная по всей площади, здесь, у ворот, сбилась и скучилась.

  С другой стороны в ворота выходил строй солдат, за ними ехали конные. На завёрнутого в плащ горбоносого пехотинца в рубахе ниже колен и его спутницу никто и не обратил внимания; будто невидимые, прошли они поодаль за другой процессией.
За воротами Харима повело к стене; пошатываясь, он подался к ней и ухватился за камни рукой.

— Воды? Потерпи, Харим, миленький, голубчик, — она поднесла к его губам баклагу, горлышко застучало об зубы.

  Её саму затрясло от страха, что он упадёт и не встанет, и от сознания, что ранен он, в сущности, из-за неё.

  «Не смей сопливить, не время!» — приказала она себе, и вправду, иссякшие было решимость и силы вновь забились в жилах.

— Мы прошли охрану, понимаешь? Хочешь, обопрись теперь о меня, о плечо, тут недалеко уже до Александровова дома... — и вдруг нервно всхлипнула: — Харим, Харим, прости меня, это из-за меня...
— Перестань.

  Харим изредкa хрипел, но стискивал зубы и шёл вперёд, прихрамывая, как раненый медведь. Авиталь вилась рядом как комарик, подставляла то локоть, то руку, потом бросила и только пальцами держалась за его плащ.

  Заветный проулок...

  ***

  Там были римляне. Везде. Сразу за поворотом спинами к ним стоял отряд человек в двадцать. Среди перевёрнутых бронзовых котелков пестрел целый выводок пушистых красных гребней на офицерских шлемах. Было и несколько всадников.

— Пошли отсюда, — испуганно шепнула она Хариму, но он хрипло остановил:
— Погоди, — и кивнул на конных.

  Авиталь пригляделась: в середине их самоуверенно-лениво сидел на коне тот, кого она не видела ни разу в жизни, но узнала тотчас.

  Он был без шлема, в тусклом панцире, без единого украшения на груди и шее, но в богатом пурпуровом плаще. Всё в этом человеке показалось ей странно квадратным: и массивный торс с широченными плечами, и мясистое лицо почти без верхней губы, и толстые сросшиеся брови, и низкий лоб; даже резкие морщины на лбу и щеках кто-то словно вычертил по линейке вдоль и поперёк.

  Понтий Пилат.

  Видимо, он только что заехал в проулок со всей свитой, и она сейчас выстроилась там в порядок. Он же молча сидел верхом и смотрел на кого-то вниз; смотрел надменно и вместе с тем вызывающе, будто ощупывал, пробовал кого-то, стоящего перед ним, на зуб.

  Наконец он произнёс:

— Говорят, это у тебя в доме собираются заговорщики? Что надумали, Римскую власть свергнуть?

  Сказано это было с грубой усмешкой: видали, кто здесь хозяин?

  На это так же насмешливо отозвался уже слишком знакомый голос.

— Кто говорит? Твои молодцы, которые ко мне с деньгами и за деньгами ходят?
Авиталь не нужно было вставать на цыпочки, чтобы узнать своего учителя, но она невольно вытянула шею. Александр смотрел на претора прищурившись: «хозяин хозяином, но не я к тебе пришёл, а ты ко мне».

  Ей вспомнились Александровы вздохи о Пилате: «Дуболом... Ничтожество... Упёрт как бык...»

  «Что-то сейчас старик ему скажет? Про веру, как тогда осенью Крассу? Про то, что брать сбережения Храма на водопровод — святотатство?»

  С лица Пилата меж тем сползла усмешкa, осталась бесстрастная жестокость.
 
— Мои молодцы сегодня три часа поучали твоих сородичей послушанию. Почесали им маленько зады и спины. По тебе никто не прошёлся плёткой?

  Кое-кто из всадников гоготнул, но их перебил неожиданный, невыносимой густоты звук. Как горная лавина он загрохотал и покатился по котелкам, на шлемах заколыхались перья, — захохотал Александр.

— Тебе до потери набедренной повязки невыгодно пройтись по моему заду плёткой, — прогремел старик, — но если угодно, то я с удовольствием тебе его предоставлю, — он повернулся было спиной и пригнулся, но остановился.

  Неожиданность поступка смутила даже претора: апатичное обрюзглое лицо Пилата на мгновение застыло, потом начало злобно багроветь.

  Старик резко оборвал смех, повернулся к претору лицом, ткнул в воздух указательным пальцем.

— Я нужен тебе. Поверь. А мне нужны деньги. Повыспрашивай обо мне своих ребят, пусть порасскажут.

  ***

  Авиталь показалось, что она ослышалась. Что же это... Будто её по ушам огрели плёткой. Она вцепилась в Харима.
 
  «Ты знал? Ты знал... Ты знал...» — обречённо спрашивали и отвечали её глаза.

  «Теперь и ты знаешь», — бледный, Харим отвернулся.

  Оба повернулись и заторопились прочь, оба молча.

  В проулке ещё что-то происходило. Пилат, видимо, отозвался на выходку старика чем-то вроде «придёшь туда-то и тогда-то». Потом зашевелились и загромыхали бронзоголовые, но парень с девушкой уже спешили по проулкам домой.

  Ни слова они не сказали друг другу. Харим обмякал; грузный, тяжело дышащий, он старался не опираться на тоненькую Авиталь, но под конец навалился рукой ей  на плечи; ноги его стали заплетаться, каждый шаг давался  всё труднее.

  Вряд ли он думал о чём-то. Глаза помутнились, по вискам тёк пот.
 
  У Авиталь перед глазами проносились лица с площади: избитый до неузнаваемости подросток, мёртвый бородач под кулаками взбесившегося солдата, сосредоточенный Дафан, испуганные женщины. И Децимус, ненавидящий всё это спутавшееся скопище, где ему стыдно было за своих и жаль чужих. И гремел над всем этим ужасом проклятый хохот, вырвавшийся из уст ставшего вдруг ненавистным человека.

  Она не хотела, не могла думать о том, что услышала. Спросили бы — слова не смогла бы подобрать тому, что враз поняло сердце.

  Не только деньги... Что ему деньги сами по себе? Он сам заплатил бы за удовольствие посмотреть на изумлённое лицо Пилата от своей выходки.
 
  Тут дикая страсть выставиться и запомниться; не важно чем, какими путями, как тот сумасшедший грек, который поджёг в родном Эфесе храм Артемиды. Вот и разгадка всего этого пышнословия, всех этих вывертов старика: выйти молодцом-храбрецом и перед своими, и перед врагами. Чем изощрённей, тем льстивее своему воображению. Ещё бы: подстрекать своих к восстанию против Рима, и одновременно сговариваться с Пилатам о деньгах, и заодно наживаться на римлянах, и внушать им страх и омерзение, и слыть среди своих ценителем искусства, беспристрастным судьёй... Изворачиваться между всеми головами и лапами чудовищной Сциллы, минуя пасть Харибды — ей-ей, есть тут чем подразнить судьбу, пощекотать своё тщеславие!
Может, читай Авиталь в его же, в Александровых свитках о таких рискованных проделках какого-нибудь героя, она смеялась бы над ловкостью хитреца и глупостью его соперников...

  Но эти лица, эти близкие ей лица, и мука, и борьба, отразившиеся на них...

  ***

  За две улицы до Харимова дома их нагнали его братья. Подхватили раненого под руки, понесли в дом. Там вокруг него сразу запричитали, забегали и засуетились женщины. Послали за лекарем.

  Авиталь забрала шлем и плащ, украдкой сжала руку своего друга и, наскоро распрощавшись с домашними Харима, побежала домой.

  Только по дороге она ощутила, насколько устала.

  «Ещё только одна ходка. Верну Децимусу вещи, как обещала, и уж насовсем домой».
Дома она свернула плащ в шлем, туда же сунула баклажку и печатку, сложила всё в корзину и прикрыла полотенцем. Села на край постели и вдруг почувствовала, как ноги её наливаются свинцом, а тело, словно свечка, начинает плавиться и таять.
И прежде чем голова её коснулась подушки, ей приснилось, будто слова и фразы Александра превратились в жухлые осенние листья. Жалкие, падали они на землю, и чья-то огромная метла сметала их в кучу на грязном дворе.
Потом всё потемнело и стихло.


http://www.proza.ru/2018/01/26/400