Последний день лета

Возвращались домой мы уже затемно. Мы шли вдоль речки, которая заросла ивами, высокими и стройными липами и редкими осинами. Путь наш пролегал по лугам в низинах лощин, где отовсюду слышался треск кузнечиков, и там чувствовалась приятная прохлада с запахом прелых трав, что нежили обоняние, словно душистый чай или сироп с малиной, или с мятой, или со смородиной. Иногда мы поднимались на высокие холмы, откуда видели тонкую полоску потухшего заката, вечернюю зарю с красными облаками размазанными ветром по всему горизонту и очертания пышного леса на буграх и холмах, что напоминал горы. Мы шли спокойно и не торопясь и не раз замечали как ровное стрекотание кузнечиков иногда прерывалось коротким совиным писком, доносящимся из акаций, что росли далеко на холме слева от нас, а над ними поднималась красная наливная луна. Где-то глубоко в кустах лозняка, одиноко играл на своей скрипке сверчок, и песнь его звучала всю дорогу одним и тем же тоном, словно маленький музыкант следовал рядом и был нашим спутником. Когда очередной пологий холм остался позади, перед нашим взором открылись широкие луга, которые протянулись до самой деревни. Сами луга находились в низине и с одной стороны укрывались большим бугром похожим на медвежью лапу, на котором росла сирень, вишня и яблони. Если приглядеться более внимательно, то можно было заметить, что из этих пышных кустов торчали трубы, острые блестящие крыши домов и столбы электропередач. Там мерцал тусклый свет. То там, то тут зажигались новые огни, и казалось, что на тебя смотрит большой паук, который моргает своими маленькими и зоркими глазками. С другой стороны на возвышенности  лежало широкое черное поле, его уже скосили и повсюду были разбросаны круглые стога сена обтянутые в белые целлофановые пакеты. Впереди так же был холм, поросший непонятными и неразличимыми кустами, и над ним висело белое облако дыма. На лугах росли высокие белые ромашки, розовый иван чай, конский щавель с рыжими головами и синий цикорий. В темноте все эти заросли сливались в одно лиловое полотно с узкой тропинкой в виде глубокой прорези, проходящей через всю равнину и пропадающей в овраге, где текла узкая едва живая речка. По полям тянулся бледный туман. Медленно и бесшумно он растягивался по равнине словно кисель, и когда мы спустились, то почувствовали ночную прохладу.

Мы остановились и долго смотрели в глубокое темное небо, усыпанное миллиардом  звезд. Нам казалось тогда, что небо звенит, будто ксилофон, но, когда мы прислушивались, то понимали, что в низине стоит гробовая тишина. Обычно летом, после жаркого дня ночь полна звуков. Везде можно слышать хор болотных лягушек: хоть далеко в поле, хоть глубоко в лесу, будто где-то совсем рядом находится болото или озеро. И в реке и в поле слышны голоса птиц, что оживают на заре и бодрствуют до самой полуночи. Кругом сверчки, совы, писки сусликов и прочей живности. А в той низине той ночью была тишина, и тишина эта была грустной, пустой и одинокой. Стоило спуститься вниз на пару метров, как утихла скрипка сверчка, пропала барабанная дробь кузнечиков, сова притаилась где-то на высокой стройной осине, и только монотонный гул от водонапорной башни у железной дороги - что стояла за три километра от нас - разливался по округе, проникая в каждую темную лощину. Под этот гул по небу ползли черные худые облака, а луна поднималась все выше и становилась все меньше и меньше.

- Еще пару дней и до млечного пути можно будет дотронуться рукой, - говорил мой друг Сергей Иванович. Он крутился на месте и томно, словно старый бык, глубоко вздыхал. Человеком Сергей был полным и не высоким, а когда мы преодолевали большие расстояния после вечерний рыбалки,  у него появлялась сильная отдышка, на лбу появлялась испарина, а маленькие зеленые глаза становились грустными. В этот вечер он будто бы устал сильнее прежнего. Жаловался на боли в ногах. Всю дорогу мы с ним почти не разговаривали. Он, вероятно, думал о том как быстрее добраться домой и лечь на свою скрипучую железную кровать, а я дивился тому, как странно все вокруг, все по другому, не так как раньше. Природа мне казалось грустной и усталой, словно ее кто-то обидел – как беззащитную старушку – и она плакала. Будто ей кто-то сказал, что она тяжело больна и вот – вот должна умереть. Высокие липы стояли не шевелясь. Черные и широкие они напоминали античные статуи, что охраняют старинные храмы или замки. Серые осины, редкие молодые березы и пара совсем еще маленьких сосен, смотрели на нас и ждали, когда мы, наконец, уйдем, чтобы зарыдать и расплакаться во всю силу. Пышные акации стояли широкой стеной на холме и за все время, пока мы молча смотрели на небо, от туда не донеслось ни единого звука.

Мы стояли на месте еще несколько минут, а потом так же не спеша прошли по старому мосту через узкую сухую речку. Мостик скрипел и качался, он едва выдерживал наш вес. Потом мы пробрались  через острые и пышные кусты ив, поднялись на гору и оказались на развилке, и там мы с Сергеем Ивановичем попрощались. Мой друг пошел вдоль узкой аллеи, где по обе стороны росла малина, вишня и слива, стояли дома и сараи, где-то болтались деревянные покосившиеся калитки, и пока он шел повсюду на его пути просыпались собаки и лениво тявкали. А я продолжал подниматься в гору, и чем выше я поднимался, тем светлее становилось вокруг. Я отчетливо видел белую сухую тропинку под ногами, слева желтые и зеленные дома, обшитые новым и дешевым сайдиногом, справа бетонные столбы, которые когда-то служили забором и соединяли проволочную решетку. За столбами поле, которое в этом году почему-то ни чем не засеяли, и оно заросло полынью и колючим татарником, и белыми облаками тысячелистника. Вечерами от него шел особенно сильный запах прелых трав, а запах полыни был горьким и терпким, а в жаркие дни он был настолько сильным и горячим, что само поле – когда к нему приближаешься – напоминало парильню. Но в ту ночь оно было тихим и спокойным, вероятно, уже отжившим свою яркую и заметную жизнь, так как запаха от него не исходило, и если поднимался легкий ветерок, то было слышно, как шуршит сухая трава.

На самом верху был мой дом, и когда я зашел и разделся, а потом поднялся на второй этаж к своей кровати, то еще долго не мог уснуть.  С моего окна открывалось то самое широкое поле, поросшее полынью, а за ним черное поле, которое уже скосили и на нем белые точки стогов сена, лежали словно разбросанные пилюли. Справа можно было видеть березовую полосу, за которой находилась дорога, ведущая в деревню возле озера, где мы рыбачили с Сергеем Ивановичем почти каждый вечер. Можно было видеть и наш путь. Маленькая узкая колея, то поднималась на холм, то опускалась в низину, и с каждым подъемом становилась все больше и больше. Можно было видеть край лугов в низине, что потонул на какое-то время в тумане и водонапорную башню в дали, что напоминала гигантскую сигарету, и от которой шел монотонный и едва уловимый гул. Можно было видеть узкую извилистую полоску сухой речки с вереницей пышных ив, редких осин и черных лип. Можно было видеть большую и необъятную картину из холмов, лесов, акаций и бесконечных полей, что уходили далеко за горизонт и, казалось, что вся земля состоит из пашни и стогов сена, обмотанных белым полиэтиленом. Под высокой и яркой луной было ясно видно всю округу и можно было разглядеть даже крыши фермерских домов, что прятались возле леса за несколько километров от меня. Ночь была особенной еще потому, что где-то в садах, далеко от моего дома слышались едва уловимые звуки гармоники. На минуту мне захотелось всплакнуть и остановить это мгновение или помнить его таким, как можно дольше. Я просидел у окна около часа. Иногда под звук гармоники слышался мужской голос, который пел «Подмосковные вечера» плаксивым тоном, словно человек собирался умирать, но не от болезни и старости, а от тоски и печали по прошлой жизни или потому, что многое в жизни уже упущено, многое неисправимо. Он пел одну и ту же песню, и каждый раз сбивался где-то посередине, забывая слова, а потом начинал все сначала. Я утопал в этом бреду и не замечал, как мои мысли стали превращаться в сон и как я уснул прямо на подоконнике, а утром я понял, что наступила осень.