О фотографе Моисее Наппельбаум

Эрик Наппельбаум,* физик, переводчик

Интервью - http://lechaim-journal.livejournal.com/55554.html#cutid1

– К концу жизни или после каких-то серьезных потрясений человек часто душою и помыслами устремляется к корням, к людям одной крови и веры. Был ли Моисей Соломонович «хаскальным» евреем или иудаизм, связь с еврейством были потеряны и не восстановлены?

Эрик Наппельбаум:

– Мне кажется, тут все дело в понимании еврейства, в точке обзора. Если идти от классического варианта – безусловно, связь была потеряна и не восстановлена. Религиозным евреем он не был, по крайней мере, таким я его не помню, хотя, предполагаю, происходил дед из семьи, соблюдавшей субботу, но, опять-таки, каких-то точных сведений на этот счет у меня нет.

Насколько я знаю, после его возвращения из Америки мой отец, Лев Моисеевич, и мои тёти не воспитывались как верующие евреи. Но я не уверен, что для того чтобы быть евреем, нужно обязательно быть религиозным. Я думаю, что для деда очень важным, может быть, самым важным было ощущать себя частью самого широкого мира, и я думаю, он считал, что добился этого даже и до революции со своей фотографией на Невском, с выездом на лето в Царское Село со Двором и тому подобным. Что же касается еврейства, он, наверное, очень бы удивился этому вопросу. Ему не требовалось ощущать себя евреем, он им просто был. В этом смысле достаточно любопытным может быть тот факт, что его дни рождения всегда распадались как бы на две половины – на первой душой компании был Эренбург, а на второй Эренбург уходил и приходил на его роль Михоэлс, которого, наверное, легче связать с еврейством в смысле вашего вопроса. Но ведь и Михоэлс был женат на польской графине Потоцкой...

– Поначалу Моисей Соломонович к революции отнесся вполне позитивно, питая искренние надежды на светлое будущее. А каким было его отношение к советской власти, чьим фотохронистом он по праву считался, особенно после того, как его Идочка, ученица Гумилева, получила десять лет лагерей, после странного случая, связанного с уходом из жизни Есенина и «потерей» негативов?

Эрик Наппельбаум:

– Семья Наппельбаумов во всю свою историю отдавала себе отчет, в каком мире и при какой власти существует. Иллюзий не питала. Моисея Соломоновича тоже арестовывали в самом начале советской власти, решив, что этот знаменитый фотограф – богатый человек – чего никогда не было – и, если его посадить, да еще крепко надавить на него, он отдаст все свои сбережения. Надо сказать, отпустили довольно быстро, не без помощи влиятельных защитников, таких, как Луначарский.

Думаю, если и было что-то такое, изменившее в корне отношение к советской власти, это расстрел Гумилева, которого в семье боготворили. В студии деда собирался кружок «Звучащая раковина», и руководил им Николай Степанович. Вторая дочь, Фрида, слыла любимой ученицей Гумилева, но после его расстрела перестала писать стихи. Вообще, наша семья была литературной – четыре дочери, из них три писали стихи вполне профессионально, одна литературный критик. Писали все, если не считать моего отца, который был архитектором.

Что касается Есенина. Негативы никуда не исчезали. История кажется странной, потому что за давностью лет довольно трудно себе предположить, почему позвали именно деда, который никогда не числился репортером-фотографом. Насколько мне не изменяет память, это единственная фотография такого рода. Хотя нет, еще Блока умершего снимал. И больше случаев я не припомню.

Мне кажется, люди, с которыми Есенин был дружен и которые по роду службы появились в номере Есенина сразу после его смерти, решили сделать этакий эквивалент посмертной маски. Вот и пригласили деда. Он же не фотографировал Есенина в петле, как судебный фотограф. А другие негативы «исчезали» у него постоянно. Ведь он фотографировал и Троцкого, и Зиновьева, и Радека и вообще всех-всех. Хранение подобных негативов было эквивалентно контрреволюции, и многие из этих исторических фотографий уже не восстановить. К слову сказать, пропал и почти весь дореволюционный архив.

А как интересно было бы сравнить лица России «до» и «после». Что же касается его отношения к сталинской эпохе, то сейчас трудно себе представить, «как было на самом деле». Когда идет очень сильный дождь, никто не жалуется на него,  – даже если этот дождь кровавый, – а думает, как бы ему не промокнуть. В те времена одним из способов не промокнуть было как можно меньше говорить на тему дождя – первый урок, преподанный мне в семье. Дед не меньше других знал, в какое время он живет и что с любым может случиться всякое. Но мне кажется, он верил, что к нему это относится меньше, чем к другим. И похоже, за этим что-то было.

Скажем, уже после войны его позвали снимать Молотова на правительственной даче. Возвращаясь, он зачем-то решил занять себя беседой с молотовским шофером и мимоходом обронил, что-де, мол, удивительное дело, как такой глупый человек мог стать премьер-министром. После этого его уже никогда не приглашали снимать членов Политбюро. Но по тем временам это был абсолютный пустяк. Были и другие случаи, приводившие всю семью в трепет, но сходившие ему с рук.

Думаю, тут не обошлось без самого Иосифа Виссарионовича. Было несколько случаев, когда один только Сталин мог дать обратный ход. Хотя бы та же история с Молотовым. Несомненно, Сталин ценил деда за сделанную им фотографию. Насколько я знаю, дед фотографировал вождя, когда тот даже не был наркомом, но по фотографии уже видно было, что с этим человеком лучше не связываться. Должно быть, таким Сталин себе и нравился, и дед вольно или невольно угодил ему.

– Глядя на работы вашего дедушки, невольно думаешь о его внутреннем аристократизме. Каким человеком он был в жизни?

Эрик Наппельбаум:

– В первую очередь был работающим человеком. Работал, и много, до конца жизни. Любил и умел интересно рассказывать. У него были замечательные друзья. Все его дни рождения, которые я застал, – это было нечто!

Я видел с детства практически всю верхушку российской интеллигенции. С ним невозможно было ходить по улицам. Нестандартная внешность, борода… Каждый третий человек на улице (Москва тогда была не такая большая) с ним здоровался, потому что когда-то фотографировался у него. Возможно, аристократизм, о котором вы говорите, был связан с тем, что он совершенно твердо знал свое место и свое предназначение. Ценил себя высоко. Ни на кого не смотрел снизу вверх, но, кажется, и сверху вниз тоже. Так что в этом он действительно был аристократом.

– Часто ли вы вспоминаете деда, думаете о нем, имеются ли в доме какие-то его вещи, семейные реликвии, которые из далей минувшего помогают душе опереться в настоящем?

Эрик Наппельбаум:

– Я не столь романтически настроенный человек. Естественно, бывает, вспоминаю деда, как же без этого, вспоминаю еще и потому, что люди им интересуются, расспрашивают, да и фамилия довольно известная, провоцирует задать вопрос: «Вы случайно не родственник Моисея Наппельбаума?..» Что касается дедовых вещей. У меня хранятся его стекла, один из фотоаппаратов, есть даже свидетельство о рождении… Связь с дедом никогда не прерывалась, я всегда помнил, чей внук. Когда получал паспорт, мне настоятельно советовали сменить фамилию, взять мамину  – Корнилова, – в чем, как вы понимаете, имелись свои немалые резоны. Однако я предпочел носить фамилию деда.
 
* Эрик Наппельбаум был моим знакомым в течении короткого времени молодости, я познакомилась с ним благодаря частому моему общению с его тётей Ольгой Моисеевной Наппельбаум, к которой питаю самые тёплые чувства.