4

                (предыдущее:http://www.proza.ru/2018/01/26/731)


Я проснулся.
  Было темно. Это меня не удивило – поздняя осень, почти зима. Надеюсь, Адель спит… не вечным сном. Постучусь к ней днём, если раньше сама не выйдет.
  Обычно мы встречаемся на кухне у газовой плиты. Ей бывает, то хуже, и тогда я спрашиваю: что купить в магазине и аптеке, но когда она приходит в себя, то принимается учить меня жизни. Я слушаю её с лёгкой улыбкой, занимаясь чисткой картошки или набиранием воды в чайник. Пусть потешится. Зачем добивать одинокую старую женщину, у которой самой ничего не получилось в жизни, коль она пришла к такому итогу?
  Я давно заметил: давать советы обожают те, кто сам не способен им следовать. Видимо, это происходит потому, что они хотят хотя бы других сделать лучше, как они это понимают, раз это не удалось в отношении себя.
 
  По-моему, каждый сам решает, как ему жить и во имя чего. Он и судит себя в конце, если решится на это. Однажды я случайно разговорился в сквере с пожилым мужчиной, который гулял с явно тоже немало повидавшим, меланхоличным псом. Мужчина признался, что прожил неправильно жизнь, служил не тем и не тому, а, работая на заводе, производил то, что никому не нужно. Судьба его оказалась столь же уникальна, сколь и типична для его времени. Родители были репрессированы и уничтожены. Желая, чтобы он выжил и не попал в детский дом, его забрала сестра матери с мужем, которые его усыновили, дав свою фамилию. Почти всю жизнь он боялся разоблачения, ни с кем не сходясь, опасаясь сказать лишнее слово и подвести своих благодетелей. Когда времена изменились, то жизнь, по сути, прошла. Теперь можно было поведать о том, не боясь, но ничего нельзя было изменить. И рассказывать подобное – мне, незнакомому человеку, словно жалуясь случайности на судьбу.

  Пока я так размышлял, в комнате посветлело, и стали различимы в своей расплывчатости предметы. Часть их создана моими руками. Начиная с кровати, для которой использовал два больших толстых листа фанеры, а к ней прикрутил для верности шурупами на всю длину – в три ряда – основательные ножки-подставки из бруса. Чтоб не прогибалась, не треснула. Матрац сверху – вот и кровать готова. Намучался я с подъёмом этой фанеры на свой верхний этаж. В лифт она не влезала и, хотя тащили вдвоём с другом, но меня чуть карачун не хватил. Сердце… Кажется, митральный стеноз, хотя позже этот диагноз ставили под сомнение. Долго потом в себя приходил. Думал, умру. А одному ему было их не доволочь. Друг тогда тоже был бедным и понимал меня. Мы ведь вместе некогда едва не достали «до места, где свет», как поётся в моей любимой песне… Увы, нам давно уже нет, «что поведать друг другу».
  Книжные полки я выпиливал, обрабатывал морилкой, полировал и свинчивал из подручных средств. Источники досок – помойка и стройка неподалёку. Шкафа у меня нет, зато в углу стоит вешалка, а на стене – ветвистые рога, доставшиеся от матери, далеко не крупной женщины, которая, если и охотилась на лося, то им был мой неведомый папаша, судя по моей комплекции. А кому она при этом наставила рога… и вовсе тайна за семью печатями. Про стол из большой доски я уже говорил. Только табуретки мне достались от умершего соседа. Мне их презентовали наследники, чтоб не тащить на помойку. Но гордость моего разномастного «мебельного гарнитура» –  старинное кресло, доставшееся от матери. В нём здорово отдыхает спина, когда читаю. Умели делать раньше.

  Когда Адель изредка бывает у меня в комнате, я замечаю, как неодобрительно она оглядывает моё жильё. Дай ей волю, выкинула бы отсюда всё, включая книги, заодно со мной и поселила правильного человека, по её понятиям. То есть, меня, но переделанного. Аккуратного, женатого и обеспеченного. Как будто обеспеченные живут в коммуналках!
  С последним умершим соседом, попавшим к нам в результате размена после развода, экс-капитаном дизельной подлодки, она враждовала, и оба старались склонить меня на свою сторону. Он – предлагая выпить под рассказы о Карибском кризисе, в котором участвовал, она – потчуя своей выпечкой и романтическими историями. 
  Я выслушивал обе стороны, молча, кивая. У каждого из них были свои радости – взгляды на мир, которые не совпадали.
  Моряк, цитируя, кажется, Лавренёва, говорил: «На берегу офицер должен быть гладко выбрит и слегка пьян». И добавлял: «Я старался всю жизнь следовать этому правилу».
  Он в подпитии нередко ругался по телефону со своими дамами, но ругался поэтично:
  - Ты за один день сумела сапогами вытоптать в моей душе то, что я так долго трепетно взращивал в ней и лелеял! Прощай!
  А протрезвев на следующее утро, ехал к ней мириться.
  Невысокая, пузатенькая, любящая покушать, Адель, в силу скромной пенсии питавшаяся, большей частью, тушёной капустой, мучным, кашами и холодцом, противостояла худому пьющему и курящему моряку, просоленному всеми океанами, вдобавок водившему к себе женщин.
  Он заявлял:
  - Если она упадёт, то руками-ногами до пола не достанет!
  Или
  - Адель больная? Это потому что ест много, столько жрать – любой заболеет! Как готовит, так сразу тазик с верхом на плите!
  А она фыркала, мол, чтобы понять, почему он «пошёл на дно» – служить под водой, достаточно послушать песню из фильма «Человек-амфибия»: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно. Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино. Там под океаном: трезвы или пьяны – не видно все равно».
  Адель черпала свои познания о болезнях от других старушек нашего двора, с которыми устраивала посиделки на скамейке. Однажды она сообщила мне по секрету, что обнаружено лекарство от рака. Помогает только женщинам. Этим средством оказалась моча холостого мужчины, которую надо было пить натощак! «Одна девушка делала это и через месяц сходила в туалет, и из неё вылез кусок мяса с усиками…»
  Что я мог сказать на такое, чтоб её не обидеть? Разве что с умным видом многозначительно покачать головой.
  Потешный спор соседа с ней напоминал мне карикатуру из старой газеты, где огромный толстяк с сеткой, полной сарделек и прочей снеди, указывая на бутылку маленького пьянчужки, заявлял тому: «Истина – не в вине!»
  С предыдущим соседом Адель тоже примирила его смерть. И тот был разведённый, с парализованными ногами, воровал у неё борщ на кухне и ленился выезжать в туалет на самодельном колёсном устройстве. Содержимое своего желудка он заклеивал в пакетики и выбрасывал в окно, о чём мы узнали от дворников. 
  Подозреваю, что Адели всю жизнь не везло с мужчинами.

  Я сажусь на своём ложе, прислонившись к стене. Мелькает мысль: как там в Коронтэне? Сразу отгоняю её, ощутив укол в сердце. Чтоб успокоиться, обвожу взглядом любимые книги.
  В прежние времена помимо букинистических магазинов я регулярно посещал чёрный книжный рынок, где они стоили немало. Но деньги я всегда распределял, в основном, на книги и еду, именно, в этой последовательности. В конце концов, картошка и макароны стоили копейки. Работа в маленьких подвальных котельных давала много времени для чтения.  В сезон я параллельно халтурил в других местах, имея возможность приобрести почти всё, что продавалось на природе. Рынок был нелегальным, иногда его разгоняли, и он мигрировал, то в Дачное, то на Оккервиль… Были ещё книжные спекулянты на входе у букинистических магазинов.
  Я не цеплялся за томики, как коллекционер, не покупал собрания сочинений, расставляя их в шкафу под цвет обоев. Охладевая со временем к имеющимся у меня авторам, я дарил их или продавал. Было дело – даже торговал книжками с лотка, когда разрешили бизнес. Поэтому в комнате находилась лишь избранная (мной) литература, и книги недавно приобретённые.
  Жаль, что они вскоре окажутся на помойке, никому не нужные… То, что там же окажусь я, меня огорчает меньше.
  Я довольно насмотрелся в своей коммуналке на смерти соседей и отношение наследников к старому барахлу, доставшемуся им даром, которое покойникам было дорого.
  Что ж, таков закон жизни, который заметил ещё Экклезиаст:
  «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». 
  В этот год я почему-то стал сентиментален, и, не без сложностей, наводя разные справки, отыскал дочь, однако встретиться не решился. Только проследил издалека. Два чужих человека, о чём говорить? Живём в разных мирах. Поздно… У неё – гражданский муж и сын от первого брака, не шибко богата, вроде, вид – измученный, поэтому подумал, что комната ей по завещанию не помешает. Продаст, если что. Тем более мамаша выписала её по суду из своей квартиры. К счастью, дочери и её сыну не достался мой порок сердца. Дочь показалась удивительно похожей на мою маму.
  Проживают  в коммуналке, там оказалась словоохотливая соседка. Правда, перед визитом постарался одеться в лучшее, даже седые космы свои расчесал. Источал благожелательность и внушал доверие.
  После расставания её мамаша категорически возражала против встреч с дочкой. Подёргавшись, понял, что и суды на стороне женского пола.
  Впрочем, на измученном виде дочери настаивать не стану – глаза сильно подсели от непрерывного чтения, у меня очки в роговой оправе с толстыми стёклами. Сплю, естественно, без них, поэтому предметы в комнате больше вижу по памяти. Мозг воспроизводит их на привычных местах.   

  Прислушался. Вроде, Адель зашумела в коридоре…
  Почудилось. Тихо. 
  Пусть спит, у неё бессонница и забывается только под утро.
  Вставать не хочется. Устрою день святого лентяя. Но приходит мысль: «Коронтэну осталось несколько дней». Защищаясь от неё, говорю: «А мне, возможно, и меньше».
  Кто-то, узнав, что я готов умереть за свой мир, который для него не существует, покрутит пальцем у виска, а я подумаю в ответ: «Это – его проблема, не моя». И пожалею того, у кого нет собственного мира, за который стоит умереть.
  Кажется, кто-то идёт…
  Нет, опять показалось. Идёт, не проходя, за окном только дождь, да ещё жизнь уходит. Может, это – она? «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи. Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит всё…»
  Если рассуждать здраво, то оснований принять меня за сумасшедшего куда больше, чем признать таковыми смертоносную Эвону и её ангела. Адель приметила, что я разговариваю с самим собой, думая вслух. Но так поступают не только безумные, но и просто одинокие люди. Хотя от одиночества тоже сходят с ума…
  На следствии я понял, что определение сумасшедшим зависит даже от места, где это решается. Например, в городе, где я родился, и где меня арестовали, местная психиатрическая школа не считала, что если человек не разделяет господствующие вокруг представления, то он – ненормальный. А в столице их коллеги придерживались иного мнения, записывая подобных в безумцы, ибо лишь сумасшедшие не внушаемы.
  Ныне, как ни странно, я склонен признать аргументы тогдашних московских психиатров не лишёнными оснований. Ведь людьми становимся – обезьянничая окружающим… или, выражаясь по-научному, социализируясь.
  Учитывая, что со временем мой друг стал разделять господствующие мнения, против которых некогда выступал, то, может, местная психиатрия ошибалась в отношении меня? А бывший друг – человек умный, не чета мне. Не понял ли он то, в чём мне из-за моей упёртости и нашего общего прошлого признаться оказалось стыдно, что тысячи лет назад вещал Экклезиаст?
  «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.
 Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
 Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.
 Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…
 Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
 Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
 Ибо нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».
  Не зря же Шекспир увидел мир театром, показав, что меняются лишь костюмы и декорации, но не мотивы…

  Абсурд ситуации с сумасшествием состоит ещё в том, что после попытки суицида в камере мой друг попал в «желтый дом», где его лечили и определили статью в военный билет. 7Б, кажется. Психопатия. Позже его вызывали на сборы, он получал военные специальности, но, главное, что я не сказал: он был признан годным к службе исключительно в военное время!
  А кто-то считает, что сумасшедших не призывают… Именно сумасшедшие нужны для войны, но, видимо, их не хватает, поэтому войны развязывают и ведут нормальные. У сумасшедших не хватило б на это мозгов и жестокости…
  Кстати, друг сообщил, что подобная статья с аналогичными последствиями имеет место и в нынешнее время. Только теперь у неё номер 18.

  Я не хочу сказать, что ныне мой бывший друг прав. Он не верит ни в бога, ни в чёрта. Он поверил в то, что живём мы сейчас, а не После. Схожие взгляды имеют и те, кто зарабатывает на верующих в Потом. Слишком хорошо эти пастыри живут Сейчас, не задумываясь о догматах, на которых наживаются. 
  Бывший друг просто стал таким, как все, разумным. Не то, что я.
  Мудрец Шоу понимал, что люди разумные не верят в возможность изменить мир. Поэтому, - утверждал он, - прогресс зависит от людей неразумных. 
  На войне, в основном, гибнут лучшие, дерзновенные, а выжившие предпочитают молчать о том страшном.  Зато отсиживавшиеся в тылу ездят после победы по школам и торжественным собраниям и врут, какими они были героями, обвешавшись, как ёлка, юбилейными наградами и значками.  Мне довелось их повидать.
  Автор строк:  «Пьём за яростных, за непохожих…» – людей Флинта под весёлым Роджером – будучи близорук и не годен, возглавил разведгруппу, ибо зрячие не хотели умирать. И погиб в перестрелке.
  Он был прав: флибустьеры и авантюристы, готовые пролить кровь, в переломные моменты оказываются на коне, верша историю. Те, кто мечтают о подвиге, не будучи флибустьерами, гибнут, прощаясь «с серебристой, самою заветною мечтой». Позже люди разумные убирают с дороги флибустьеров (вот она - судьба Зии!), принёсших им победу, и снова правят. А правящим зачем изменять то, что их устраивает? 
 
  В комнате совсем посветлело. Я смотрю на полукруг её стены и усмехаюсь. В квартире нет ни одного прямого угла. Её перепланировали из старой, дореволюционной, в коммуналку, создав это уродство. Вдобавок разная высота стен предполагает их не параллельность, ведь дом просел неравномерно. Прямо пародия на провозвестника подобной эпохи – Малевича с его знаменитой картиной!
  Против обычных представлений «Черный квадрат» –  не черный и не квадратный, в нём ни одна из сторон четырехугольника не параллельна другой его стороне и ни одной из сторон квадратной рамки, которой обрамлена картина. А цвет — результат смешения различных красок, среди которых не было черной. Никто из нас не чёрен душой полностью, но вместе мы способны, что не раз доказывали, создать подлинно чёрный, уничтожая белый свет.   
  Обычно художник творит из одних соображений, а будущее – если оно окажется у произведения – обнаруживает в нём иные. Одно из первых творений абсурда в живописи – «Чёрный квадрат» можно истолковать, как пророчество некой чёрной дыры в ХХ веке, поглотившей прежний мир вместе с сотнями миллионов жизней. Две мировых войны, революции, эпидемии, репрессии… 
  Павел Коган, чьи строчки мне вспомнились, сам – дитя той эпохи, не одобрил бы архитектуру, в которой я обитаю.  Раз заявлял:  «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!»
  Но не всё так просто, романтик и бродяга, он признавался, что мечтает «о далёком Фриско», его манили дальние берега океана и чужие страны.
  Однако у меня хорошая память, я многое помню наизусть, потому знаю, что время переломило и его, заставив написать перед войной:
  «Я б сдох как пес от ностальгии
  В любом кокосовом раю.
  Но мы еще дойдем до Ганга,
  Но мы еще умрем в боях,
  Чтоб от Японии до Англии
  Сияла Родина моя».
  Как ныне начинает вылезать, мы готовились воевать на чужой территории, да нас опередили.

  Он отрицал вместе со временем все установления предков. Большинство из нас по-прежнему (а тогда тем более) – носители библейских имён. Павел Коган. Паулус (в переводе – небольшого роста) римское имя Шаула из Тарса, творца учения для язычников, впоследствии – христианское имя. Имя – у Когана не настоящее, ибо не еврейское. У Давида Боруховича Когана и Фани Моисеевны не могло быть сына Павла. Пинхус мог быть. Так же Лейба Бронштейн стал Львом Давидовичем Троцким, Овсей или Гирш Ааронович Радомысльский – Григорием Евсеевичем Зиновьевым, а Лев Борисович Розенфельд (из смешанной семьи) – Каменевым.
  Фамилия Коган (Коэн) – знак происхождения из колена Левия, откуда Моисей, и брат его Аарон. Колено богоизбранных. Лишь потомки Аарона, коэны, имели право становиться жрецами в храме, из них избирался первосвященник, который раз в году мог входить там в святая святых и беседовать со Всевышним. У коэнов потому существовало много запретов, чтоб не оскверниться. Впоследствии, в связи с рассеянием еврейских колен, это звание, ставшее фамилией, искажалось языком той страны, где оседали мигранты.
  Когда я читал об этом, то обнаружил, что версиями «коэнских фамилий» оказались и два кошачьих варианта – в немецком: Кац (кот) или Кацман (букв. Кошачий человек), в англоязычных – Кун. Обнаружив это, я пришёл в восторг и воскликнул, адресуясь к моему любимцу Виу, спавшему калачиком на постели: «Ты, выходит, Кац Виу! Нет… ты – человек, в отличие от многих двуногих, лишь внешне на людей походящих… Поэтому ты – Кацман!» И прочёл ему об этом.
  Виу как будто усом не повёл, но вскоре после этого исчез навсегда. Неужели обиделся, будучи антисемитом? Не хотелось бы так о нём думать. Для меня-то (прошу прощения за пошлую шутку), как для Маврикиевны из старого анекдота, неважно какие яйца – столовые или диетические, был бы человек хороший.
 
  Эти мысли навели меня на тайну собственного происхождения. Ко мне, как никому другому, применимы слова из автобиографии драматурга Мишеля Гельдероде: «Отец всегда чуточку сомнителен…» Даже моё самое обычное отчество в свидетельстве о рождении могло быть неверным, если вписано со слов матери-одиночки, поэтому я им пренебрегаю.
  Когда-то, забирая бельё из прачечной, услышал разговор двух старушек. Одна рассказывала про дочь: «Нагуляла ребёнка от святого духа…» Я примерил ситуацию на себя, и понял, от кого произведён на свет.
  Корень моей фамилии происходит от имени Яков (библейский Иаков), то есть кто-то из предков по материнской линии (после смерти матери я не обнаружил в её вещах свидетельства о разводе или смене фамилии), ставший для потомков фамилией, носил это имя. Недаром у евреев происхождение считается по маме, а у немцев второе имя – материнское. 
  «Почему бы не пофантазировать?» – решил я, вспомнив, как ответил Борхес на обвинение в еврействе. Любимый мной Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо  воспринял это, как комплимент, заявив, что не прочь принадлежать к древнему народу, выжившему среди ужасных испытаний, давшему человечеству Книгу и множество великих людей, если бы… не был потомком иного рода, потомком конкистадоров.
  Позднее, покопавшись в своей родословной, он обнаружил в себе ирландскую и испанскую кровь (по отцу), а продолжив поиски, дошёл до басков, андалузцев, евреев (по матери), португальцев, англичан и норманнов. В семье говорили по-испански и по-английски.
  Думаю, если б он на этом не остановился, то выяснил бы, как Джон Донн, что един со всем человечеством.
  Мне пришлось сложнее, чем ему, и еврейских корней отыскать не удалось. Однако я успокоил себя тем, что моё ощущение себя гражданином мира (при незнании другого языка, кроме русского и коронтэнского) явно указывает на это. Подозреваю, правоверные иудеи вряд ли обрадовались такому родству, доверив своё происхождение, как и христиане, Отцу Небесному. Я же не против предков в виде обезьян, которых из нас не выбить никакими силами.
  Итак, чем знаменит мой далёкий предок Иаков?
  Он видел во сне лестницу на небеса, по которой шмыгали взад-вперёд ангелы. Ещё он ухитрился схватиться с Богом, принявшим иное обличье. И не поддался, чем почему-то привёл противника в восторг. После чего ему было предречено вечно бороться и одолевать людей.
  Но начинал Иаков, названный перед этим почему-то «кротким нравом», с обмана. Он выменял право первородства у старшего брата за чечевичную похлёбку (а я, будучи голодным, тоже предпочёл бы пищу), хитростью добился на то благословения отца и формально стал во главе народа израильского.
 
  Прочитав это, я понял, что от тёзки во мне ничего нет, и забыл о своём «еврейском происхождении».

  Я бы с удовольствием продолжил подобные размышления, если б в этот момент не почувствовал, что вот-вот остановится сердце. Такое уже бывало, важно было успеть ударить себя в нужное место грудины, рёбра срезонируют, стукнув сердце, и оно снова пойдёт. Два раза мне удавалось его запустить. Главное, успеть. Куда и как бить, я знаю. Ударю слабо – не спасёт, перестараюсь – сам себя убью. Если опоздаю – через десять секунд упаду в обморок. Потом пойдут судороги, а на второй минуте наступит клиническая смерть.
  Ведя отсчёт, медленно сползаю по стене на кровать, чтоб занять нужное положение для удара. 
  …
  Я бью как раз тогда, когда сердце споткнулось и решило остановиться. Удар заставил его передумать. Оно слабо, но пошло. Больно… ужасно больно…   значит, жив.
  Немного позже я помассировал его, как смог, а также нужные точки. Теперь о том, чтобы встать, речи не шло. Я не в состоянии вздохнуть и почти теряю сознание. Приступаю к дыхательной самореанимации. Запускаю воздух в лёгкие и ниже и медленно его выпускаю через полу сжатые губы. Чувствую, как вибрируют мышцы живота. Упражнение привычно, организм работает, как дыхательная машина.
  Примерно, через четверть часа приступ снят.
  Я перевожу дух и долго лежу без мыслей. Потом думаю: «Говорят: «Бог любит Троицу». Наверно, вернулся в последний раз».
  Когда-то врач научил меня этому приёму, сказав, что в моём случае больше никто не успеет помочь.  ««Спасение утопающих – дело рук самих утопающих!» - слышали, небось, - сказал он, - Покажу ещё, как после этого выходить из приступа и расскажу, как предвидеть его.  Признаки могут появиться задолго, а могут совсем накануне».
  Получается, он уже, как минимум, трижды спас мне жизнь. Хороший был дядька… Жив ли сам? А относительно предвидения, то тут я сплоховал – признаки были, мог бы скумекать. Но тогда меня больше занимал Коронтэн, а не второстепенное.
  Я понимаю, что должен принять решение. Или следить за собой, чтоб протянуть это существование дольше, или…
 
  Прежде чем додумать второе «или», я вспоминаю о дочери. Ведь так похожа на мою маму… Наверно, не знает об этом. Надо чтобы она пришла сюда и забрала документы. Среди них есть кое-какие фото. Сама увидит свою бабушку и удивится. А вдруг её парнишке понравятся книги и пригодятся? Но как сделать, чтобы она пришла После? Ни к чему ей тратиться на мои похороны.
  Письмо и пакет с документами лежат на столе. Его могут просто выбросить чужие люди, если я переживу Адель. У нотариуса оставлены поручения и копии, однако… Люди есть люди. Потом я уже не смогу ни на что повлиять.
  Нужно всё хорошенько продумать. Кто знает, сколько мне осталось?   

  Когда, наконец, я встаю, то в квартире, по-прежнему, тихо. Ноги дрожат, иду, держась за стены. У меня начинается кашель, и я боюсь разбудить Адель. Закрываюсь в ванной, включаю воду, чтобы заглушить его. Харкаю кровью. Не впервой… Смываю кровь со стенок раковины.
  Умывшись, выхожу в коридор. Иду посмотреть на время – не пора ли стучать в дверь Адели? Сегодня я – молодец, а удалось ли ей выскользнуть из объятий той страшной особы, что крушит сейчас Коронтэн?
  Взглянув на будильник, решаю дать соседке ещё часок поспать. Да и сам полежу, поразмышляю. Настало время подводить итоги, попробовать понять, что же я вынес из своего пребывания здесь. Сердце болит, опять не вздохнуть. Как это в песне? «Спи, глупое сердце, усни»? Но тогда уже вместе со мной… Натерпелось ты здесь, тебе нужен покой. Ээ, да я рифмую!
  Итоги моего пребывания здесь… в «этом безумном, безумном, безумном мире», как называлась очень смешная американская комедия.
  И бог, в которого я не верю, по мнению Хайяма, безумен:
  «Ты задался вопросом: что есть человек?
   Образ божий. Но логикой бог пренебрег:
   Он его извлекает на миг из пучины -
   И обратно в пучину швыряет навек.
   
   Поглядите на мастера глиняных дел:
   Месит глину прилежно, умён и умел.
   Приглядитесь внимательней: мастер – безумен,
   Ибо это не глина, а месиво тел!»

  С какого-то момента я понял, что Кафка прав – мир держится на абсурде. Примеров этого мне встречалось, хоть отбавляй. Когда халтурил в котельной, расположенной под музеем-квартирой Шаляпина, то просто снял шляпу перед гениальным Францем. Возможно, мы были рождены, «чтоб Кафку сделать былью». Причём, живущие в абсурде сами этого не понимали, привыкнув, и даже находя ему рациональные объяснения.
  Я ходил в ту котельную греть воду неизвестно для кого и чего. Абсурд начинался с самого прихода. Никто его не контролировал. Ключ от входа лежал под ступенькой – являйся, когда хочешь. Один раз ключ пропал, но ничего не случилось. Да и не могло, раз водой, которую я грел и подавал то ли в общагу, то ли в никуда, что скорее, никто не пользовался. Да-да! Чтобы система не перегревалась, раз вода гонялась без расхода по замкнутому контуру, мне приходилось горячую воду сливать…
  Запас воды аккумулировался в бочках, которые походили на ёжиков – столько в них было забито деревянных затычек. Заготовки их лежали тут же – чтобы использовать, когда очередная металлическая ёмкость, проржавев, начнёт фонтанировать, подобно маленькому киту.
  Придя, я включал котёл и насос, после чего занимался своими делами. Потом сливал никому не нужную воду и открывал газовую продувку, пуская метан в атмосферу. Последнее я делал, чтобы нагнать газовый счётчик и уйти пораньше. Ведь единственным средством контроля за работой был заполняемый журнал, куда записывалась приёмка-сдача смены и разбросанные по часам показания счётчика.
  Так прошёл месяц. За него я не увидел ни одной живой души, которая бы поинтересовалась моим бессмысленным трудом, и у меня возникло ощущение нереальности происходящего. К концу месяца я опасался, что мне не заплатят.
  Однако в день зарплаты (совместители не получали аванс) я расписался в кассе ЛЭТИ за свои деньги и перевёл дух.
  Однажды ближе к вечеру в котельную явилась под видом проверки влюблённая парочка пожарных инспекторов несколько подшофе. Я с радостью уступил им территорию, благо, оборудование было отключено. Показал куда после положить ключ под ступеньку. Ночью котельная не использовалась.
  Но встречаться им, видимо, было больше негде и на следующий день ключа в условном месте не оказалось. Я горд, что расширил, таким образом, территорию Любви. Кто знает, может, теперь в той котельной уже встречаются их дети?
  Обожаю, когда в нашем угрюмом краю, где улыбка – не частый гость, шутят и смеются. Приятно бывает видеть влюблённых, счастливых… Каждый раз радуюсь за них.
  При этом я понимаю, что любовь – тоже часть абсурда и быстротечна, в отличие от него,  но без неё-то совсем никак. Повторюсь, прав Эрих Мария. Мы – без любви – покойники в отпуске…

  Примеры работ тех времён, вроде описанной мной, я легко могу умножить. Люди объясняли их бессмысленность Замыслом: «чтобы безработицы не было». Без комментариев.

  Нередки были и безобидные абсурды того бытия. Так, помню, над входом в «красный уголок» жилконторы висело приглашение на «Консультацию по международной политике», ни больше, ни меньше. Я подумал, смеясь, «А вдруг когда-нибудь решу вести собственную международную политику?» и посетил мероприятие для прикола. Однако на нём выяснилось, что сюда мы пришли, дабы «внести свой вклад в разрядку напряжённости, которую нагнетает мировой империализм, тогда как прогрессивная общественность…» (то есть, неведомо кто) «дружно протестует». Об этом вещал очкастый лектор общества «Знание» нескольким дремлющим пенсионеркам и мне. Под конец одна из них даже всхрапнула, и соседке пришлось её толкать. Та проснулась и, озираясь, попыталась понять: где находится?
  Слушательницы не замечали, что на консультацию явились мыши, прямо здесь устраивавшие свои брачные игры.
  В заключение своей речи, построенной на сплошь газетных штампах, очкастый, подняв вверх палец, предостерёг «недружественные силы» от «нагнетания атмосферы и размахивания жупелом нашей угрозы». Ибо «мы – мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».
  Позже, в университете, на военной кафедре я, в числе прочих, был ознакомлен с нашей доктриной «превентивного опережающего», но уже «ответного» ракетно-ядерного удара в случае возникновения подозрения в подобном ударе, готовящемся со стороны противника, видимо, в результате его подозрений в наших подозрениях.
  На кафедре мы теоретически изучали стрельбу из пушек, давно снятых с вооружения. Злобный солдафон, майор Ростовцев, не пускал на занятия «волосатых и хиповатых», отправляя их бриться и стричься. На робкое возражение одного студента, что тот отращивает бороду, майор отрезал: «Отращивать бороду можете вне военной кафедры, на других предметах, а ко мне являться без бороды!»
  Учитывая, что в то время главные державы подсчитывали: сколько раз каждая из них способна уничтожить всё живое на планете, становилось понятно, что «борьба за мир» велась необычайно серьёзно. 
  Когда же военные бюджеты перестала выдерживать экономика, стали договариваться об ограничении этого количества раз, уменьшении обычного вооружения, чтобы высвободить средства на разработку более прогрессивного. С обеих сторон, разумеется, это подавалось, как «жест доброй воли».
 
  Но хватит о грустном.   

  Во время одного из странствий меня порадовал лозунг над железнодорожной станцией: «Равняйся на перспективу!» Кафка б не смог придумать лучше. До сих пор жалею, что не удалось украсть этот призыв. Он сильно украсил бы мою комнату и придал смысл существованию. 
  Тогда у меня был приятель, коллекционировавший опечатки в книгах. В его коллекции имелись экземпляры, где текст сброшюрован вверх ногами или не в том порядке. Но венцом своего собрания он считал вклейку корректора со списком... «очепяток».
 
  Кто знает, а вдруг наш мир создавал двоечник, похожий на горе-волшебника из песни Пугачёвой?
  Или безумец… Ведь немало умных людей называли Землю «жёлтым домом Вселенной».   
  Либо… любитель театра абсурда.
 
  Разумеется, ни один разумный человек этого не признает – разумные люди умеют устраиваться где угодно и защищать своё устройство. Они правят хаосом, считая, что вносят в него порядок.
  Значительно позже мне довелось, посетив театральный фестиваль, попасть на абсурдистскую пьесу, в которой действие протекало в сумасшедшем доме, возглавляемом неким Доктором. В конце он признаётся, что «не доктор».  Думаю, эта вещь символична. Только ни один из правителей в том не признается. Потому всё так и идёт.
  Как я понял из программки к пьесе, её автор, девушка, сошла с ума и покончила с собой. Повелитель абсурда явно не ищет известности. Так, видимо, легче править, когда никому в голову не приходит: от Кого всё проистекает.
  Самого Франца Он тоже увёл со сцены раньше срока с помощью болезней. А Кафка, вопреки обывательским представлениям, был жизнелюбом, имел своеобразное чувство юмора, и обожаем всеми, кто его знал, включая хорошеньких женщин.
  Удивительного Хармса, также догадавшегося, Он в 36 лет уморил голодом в психиатрической клинике тюрьмы…   
  Я люблю театр. В нём, когда смотришь удачную вещь, тоже оказываешься в другом мире, забывая о том, в котором существуешь. Раньше, когда у меня была группа инвалидности с правом работы, и я выбирался из дома, то бывал в театрах не редким гостем. Правда, тогда и билеты не столько стоили. Теперь они нередко приближаются по цене к моей пенсии. 
 
  Чу! Что за чёрт… Неужто не показалось и щёлкнул дверной замок?
  Прислушиваюсь, прервав свои воспоминания. Нет, послышалось. Дождь по-прежнему не проходит, а проходит жизнь.
  Но лучше о весёлом. Абсурд бывает и таким.
  Вспомнился случай в садоводстве Горелово, расположенном рядом с аэропортом, откуда каждые пятнадцать минут поднимался в воздух самолёт, своим гулом поглощая все прочие звуки мира.
  Мать получила там участок от завода, а я строил ей летний домик. Соседи у нас оказались любящие сиесту, которой не мешал привычный грохот турбин взлетавших над нами лайнеров, но стук молотка их раздражал, не давая полноценно отдыхать. Все рядом, шесть соток, что поделаешь. Когда я начинал загонять гвозди в доски, они прибегали, маша руками и открывая рты, откуда не доносилось слов. Именно так это выглядело со стороны, ибо ничего было не расслышать из-за авиагула. Я, улыбаясь, указывал на небо, мать, подобно соседям, безуспешно пыталась перекричать взмывавший борт; все участники диалога активно жестикулировали, прекрасно понимая, но, не принимая, аргументы другой стороны.
  Я и сейчас вижу эту чисто абсурдисткую сцену и улыбаюсь ей.
  Дом я построил, хотя второй этаж не влезал по высоте в дозволенные для садоводческих строений размеры, и пришлось защищать его параметры на правлении. Мне это удалось. Я продемонстрировал свой немалый рост и спросил, как иначе помещусь наверху. Посмеялись и разрешили.

  Пожалуй, это тоже стоит записать. Вдруг улыбнёт кого-нибудь?
  Так я перемещаюсь за письменный стол.
  «Куда ж нам плыть»?..


                (продолжение:http://www.proza.ru/2018/01/28/1107)