Ордалия. Часть 2

***
   Семён Григорьевич позвонил сам, в восемь утра, разбудив Игаля. Давно уже Игаль выбил из своего начальника привилегию приходить на работу к двенадцати, не раньше. Зато и конца рабочего дня у него фактически не было.

   Семён Григорьевич был краток:

   – Игаль, всё очень серьёзно. Надю Вайс поддержали наверху. Ты сам понимаешь, что сейчас происходит наверху (Игаль совершенно не понимал). Тебе сейчас лучше исчезнуть на время (Игаль хотел спросить, на какое, но не посмел прервать начальника). Я выпишу тебе аванс за последний материал (это за какой, хотел спросить Игаль, но опять промолчал), а ты пиши заявление об увольнении. Когда всё кончится, вернёшься (а как это может кончиться, снова не спросил Игаль). Всё, я позвоню.

   И отключился.

   Гад.

   Игаль был в ярости, но ярость эта была оправдана мало, и он это понимал. Что, собственно, он, Семён Григорьевич, мог бы сделать? Не рискуя редакцией и собственным местом в ней?

   Но что же было делать Игалю? Открыв ноутбук, безжалостно молотя по клавишам, набрал заявление об увольнении по собственному желаниююююююююю. Букву "ю" он вдавил так, словно это было горло Нади Вайс, и держал, пока она не задохнулась. Яростно толкнул покатившееся и с грохотом врезавшееся в шкаф кресло, вышел на кухню, налил и выпил рюмку водки, закурил и налил ещё одну. Выпил. В голове крутилось что-то идиотское, то ли песенка из неизвестного никому детского мультфильма, то ли сирена, то ли бессмысленный набор слов. Удивившись бессодержательности умственного шума, Игаль понял, что успокоился. Он вернулся к компьютеру, убрал десяток строчек букв "ю" и отправил заявление на принтер.



   Теперь нужно было отвезти это заявление в редакцию, и это скорее радовало, чем беспокоило уволенного: поездка с Большого проспекта на Невский была осмысленным и срочным делом, которое совершенно оправдывало отсрочку в созерцании катастрофы.

   Игаль неспешно собрался, сунул в карман ключ от машины и вышел во двор. Но, открыв уже машину, сообразил, что после водочной анестезии ехать на ней было нельзя. Хотя, если уж он был таким мерзавцем, каким его описывала Надя Вайс, то и пьяное вождение машины (как и воровство в супермаркетах, швыряние из окна пустых бутылок, использование лифтов в качестве уборных или курение в метро) уже ничего не добавило бы к новому его образу. Но Игаль остался собой – приличным законопослушным подданным. За одним исключением: он твёрдо решил на обратном пути напиться.

   Заперев машину, он направился к метро. Несмотря на довольно ещё ранний час солнце обещало очень скоро раскалить город, расплавить асфальт, залить улицы жидким огнём и загнать людей под кондиционеры или хотя бы в холодную воду – тех, кто не должен был истекать потом на работе. А Игаль теперь и не должен был, хотя сладкий вкус свободы был непоправимо испорчен разогретой горечью его падения. Впрочем, успокаивал он себя, входя в блаженно прохладный вестибюль станции, не стоило торопиться с выводами: увольнение и помои в фейсбуке могли оказаться и не падением вовсе, а, напротив, началом новой прекрасной жизни.

   Ехать было недалеко – все-то две станции, но от метро нужно было ещё минут пятнадцать идти пешком, и за это время Игаль понял, что жара ему совершенно не мешает, а даже наоборот: бившее нещадно солнце зажигало в нём попеременно то волю к новой его (хотя даже смутно не придуманной) жизни, то бешеную ярость, то решимость всеми силами драться за данное ему при рождении право быть им же самим. А паника сгорала, не оставляя даже пепла.

   В редакции было пусто. Не было в начальственном кабинете Семёна Григорьевича, не было перед дверью этого кабинета секретарши, не болтали бывшие его коллеги у кофейного автомата, и черны и мертвы были экраны компьютеров. Пусто и тревожно было в редакции, словно затаились где-то враждебные всякому человеку силы, готовые напасть, сломать, разорвать. Но нельзя, опасно было им нападать на героя, бесстрашно усевшегося в кресло Семёна Григорьевича и одной из многих по столу разбросанных ручек решительно подписавшего заявление об увольнении. Дело было сделано.

   Жару на Невском Игаль встретил как наставника, командира или учителя, точно знавшего путь к победе и учившего этому пути. И первым этого пути рубежом была ближайшая пивная, где Игаль начал претворять в жизнь свой план – напиться к возвращению домой. Не таким уж простым оказался этот план: жара сразу же испаряла, с потом выплавляла выпитое пиво, стоило выйти из одного бара и дойти до следующего.

   Уже перейдя через Троицкий мост и миновав проклятую Петропавловку, уже на Каменноостровском проспекте Игаль осознал, что три часа его барной одиссеи прошли почти зря. И потому следующие два часа, проведённые в четырёх последовательно сменяемых барах, он пил водку.

   Хотя ожидаемого сокрушительного действия водка на него и не произвела, к тому моменту, когда Игаль закрыл за собой дверь своей квартиры, нужный эффект был более или менее достигнут. Игаль смог, скорее мрачно усмехаясь, нежели в ужасе от очередного возможного потрясения, войти в фейсбук. В этом даже не было ничего мазохистского – просто чёрный интерес к катастрофе, как если бы он читал роман ужасов или вытягивал шею, пытаясь разглядеть последствия большой и жуткой автомобильной аварии.

   И катастрофу он увидел – во всех подробностях. Помимо множащихся и уже переваливших далеко за тысячу гневных в отношении Игаля комментариев на пост Нади Вайс, появилось три новых поста.



   Первый принадлежал Наталии Лесничиевой – невнятной, но амбициозной девушке, проработавшей в редакции Игаля примерно два с половиной года и ушедшей полгода назад в редакцию перспективного бумажного глянцевого журнала. Пост был длинный, Игаль вынужден был перечесть его дважды, чтобы понять, наконец, суть.

   А суть эта была в том, что Игаля обвинили на этот раз не только в личном оскорблении, но и в публичной диффамации. Наталия Лесничиева, впрочем, прямых обвинений не выдвигала, а отстранённо рассказывала историю, судить предоставляя читателям. Игаль представал в этой истории самым неприглядным в глазах левой либеральной интеллигенции образом – как злобствующий неудачливый соблазнитель-гомофоб. Наталия Лесничиева описывала свой диалог с Игалем, произошедший после того, как она якобы (какое, подумал Игаль, чудовищно беспомощное слово – якобы!) отказала ему в настойчивом (Игаль опять добавил беспомощное "якобы") предложении секса. Игаль помнил, что на какой-то редакционной пьянке он говорил с этой Наташей и даже танцевал с ней. Дальше танца дело не пошло, тем более что на Игаля алкоголь всегда оказывал совершенно сексуально демотивирующее действие, в отличие от хваставшихся его коллег, – пьяному Игалю больше всего хотелось, захлопнув да собой дверь квартиры, разбросав по полу одежду и выкурив в неглиже полсигареты, завалиться на оставленную неубранной с утра постель. Женщина тут была бы совершенно лишней. Однако Наташа подробно описывала, как Игаль во время танца пытался её поцеловать, а когда она уклонилась от поцелуя, прямо предложил ей свалить с пьянки к нему и трахаться до утра. Тогда Наташе пришлось прервать танец. Наташа очень многословно описывала свой шок и последовавшие за ним психологические проблемы, вынудившие её обратиться к психотерапевту: страх, депрессию и физиологическое отвращение к сексу с мужчиной. Игаль же, по словам Наташи, не расстроился её отказом, а обозлился. Для начала он назвал Наташу дурой, влюблённой в собственную ****у (да, Лесничиева так и написала). А после того, отойдя к столу с напитками, Игаль вступил в разговор с одним из коллег, причём разговор этот Лесничиева слышала целиком. На невинный вопрос коллеги, хорошо ли Игаль потанцевал, тот продекламировал гневную филиппику в адрес как самой Наташи, так и вообще сдвинутых лесбиянок-феминисток, житья от которых ему, Игалю, не стало. Таким вот образом, Игаль не только оскорбил Наталию Лесничиеву, но и публично назвал её лесбиянкой (а правда это или нет, Наташа игриво не уточняла). Но и это был не конец. Лесничиева прозрачнейшим образом намекала, что её уход из редакции был вызван последовавшей травлей, которую, разумеется, организовал Игаль – любимчик Семёна Григорьевича.

   Вот что написала Наташа. Подтвердив созданную Надей Вайс новую его репутацию и усилив её – он оказывался не просто злобствующим гомофобом, он мстил за отказ. В комментариях нашлось и три свидетеля этой публичной сцены. Игаль хорошо помнил ту недавнюю пьянку, он точно знал, что не напился до беспамятства, что дотанцевал до конца, что после танца даже отвёл Наташу к столу с напитками, и что от этого стола его отвёл один из коллег, желавший похвастаться новоприобретённой дачей. Но, да, во время танца он легонько целовал Наташу в шею и водил пальцами по лямкам её лифчика, отчего она то вздыхала, то довольно дурацким образом хихикала.



   Второй пост написала Дарья Мыльская. Даша – Дашенька – девочка – черепашка – звёздочка – сука грёбаная.

   С Дашенькой у Игаля был целых два года продлившийся роман. Они расстались без скандала примерно полгода назад: Дашенька просто всё реже стала встречаться с Игалем и звонить ему, а приезжать к нему домой ради секса постепенно перестала ещё на два месяца раньше. Так всё закончилось – без деклараций, без драм, без прощаний. Игаль любил Дашеньку, и любовь эта, нужно сказать, была собственнической. Заподозрив Дашеньку в изменах, он рылся в её телефоне, читал её электронную почту и даже несколько раз проследил за ней в духе американского детектива до дома. Ничего сколь-нибудь подозрительного Игаль не обнаружил, несмотря на все свои старания. А Дашенька тем временем всё с меньшей охотой приезжала к нему домой, а во время встреч в барах всё чаще обнаруживала отсутствие общих тем для разговора. Игаль же тосковал. Ему мечталось в предсонных картинках, как он застаёт Дашеньку в объятиях какого-нибудь старого богатого пердуна, смеётся сатанинским хохотом, а после Дашенька непременно умоляет его о прощении на коленях. Ничего этого не случилось, и встречи с предположительной изменницей в конце концов прекратились. Просто не произошло пары традицией запланированных созвонов, и больше Дашеньку Игаль не видел. Да и не переживал сильно: как раз тогда, полгода назад он вполне оценил преимущества одинокого образа жизни, без женщин и без фраз.

   А теперь вот Дашенька написала в фейсбуке разоблачительный пост.

   Дашенька писала так. Начала она с того, что очень переживает из-за сложившейся в фейсбуке ситуации и очень боится, хотя и не объяснила сразу, чего именно. Прочтя такое начало, Игаль выдохнул: всё ж таки те, кто его знают, не могут быть против него и участвовать в случившемся кошмаре. Но то, что Дашенька написала дальше, было чудовищно. Боялась она не за Игаля, а Игаля. Боялась его страшной мести (какой бы?), но нашла в себе силы и, с поддержкой психотерапевта (как, и эта у психотерапевта?!), будет писать правду.

   Правда же эта заключалась вот в чём. Дашенька, чуть ли не в каждой фразе оговаривая, как тяжело ей это писать, призналась, что два года вынуждена была заниматься сексом с Игалем Фридманом, причём секс этот был мало того что вынужден этим Фридманом, но и настолько психологически тяжёл, что последние полгода Дашенька регулярно посещает психотерапевта (а, так это из-за него, гада!). Игаль цинично использовал Дашеньку для удовлетворения своих извращённых (вот так!) сексуальных страстишек. Игаль полностью контролировал Дашеньку, почти лишив её собственной личности. Игаль воспринимал Дашеньку только как свою вещь, с которой он мог делать всё, что ему было угодно. Игаль не желал замечать дашенькиной личности и тонко чувствовавшей и потому страдавшей души, ему нужно было только тело, но уж с телом он хотел делать и делал всё, что желал.

   А дальше в посте стало намного хуже. Абстрактные и обычные для бывших любовниц обвинения в бесчувствии и собственничестве сменились конкретными. Во-первых, Игаль тащил Дашеньку в постель в любой момент, когда ему хотелось, невзирая на желания его жертвы. Во-вторых, видел цель и удовольствие секса исключительно в унижении жертвы, отчего, как правило, практиковал оральный и анальный его способы. В последнем случае это было наказанием за то, что Дашенька была активной защитницей ЛГБТ-сообщества: если ты за пидорасов, то и трахать тебя я буду как пидораса, говорил ей Игаль. В-третьих, Игаль бил свою жертву и делал это часто, этим он утверждал и подчёркивал своё мужское превосходство, этим он вымещал на Дашеньке свои постоянные профессиональные неудачи, и от этого же он возбуждался, видя новое жертвы своей унижение. А уж вербально Игаль унижал и оскорблял Дашеньку всё время их общения. После того как Дашенька нашла в себе силы уйти от Игаля, она продолжала пребывать в глубочайшей депрессии и вынуждена была обратиться к психотерапевту. Забивая последний гвоздь, Дашенька обвинила Игаля в том, что он отбирал у неё все заработанные ею деньги, не будучи в состоянии сам заработать достаточно.

   И ведь не сказать, что всё это было ложью совершенной.

   Игаль и в самом деле любил оральный секс. Единственная же попытка анального секса была неудачной, у Игаля ничего не вышло. Игаль, правда, бил Дашеньку – в постели: оба любили БДСМ-игры и время от времени добавляли ими перца в свои постельные развлечения. И наконец, Игаль действительно несколько раз брал у Дашеньки денег на выпивку и закуску, когда не успевал снять наличные с карточки.



   Репосты и комментарии к обоим этим постам несколько обогнали даже Надю Вайс. Среди очевидных рекомендаций Игалю удавиться, призывов к его линчеванию и глубокомысленных размышлений о причинах появления в российском обществе таких, как Игаль, уродов были и неожиданные комментарии, ставившие под сомнение если не правдивость жертв (слово это прочно утвердилось и за Дашенькой, и за Лесничиевой, и даже за Надей Вайс), то целесообразность и нравственность вынесения интимностей в публичное пространство фейсбука. Такие комментарии встречались в штыки раньше всего самими жертвами, а затем и всеми остальными. Главных аргументов для этих штыков было три. С одной стороны, умеренные комментаторы обвинялись в аморальности по причине защиты нравственного урода и преступника. С другой же, жертвы апеллировали к своим психотерапевтам и к диагностированной ими депрессии, что делало жертвенный статус неоспоримым. Наконец, сразу выяснялся подвижнический характер жертв: Наталия Лесничиева целый месяц вела в интернете кампанию по защите прав бродячих собак, а Дарья Мыльская две недели проработала волонтёром в каком-то центре социальной защиты детей, где играла в настольные игры и даже в волейбол с сиротами из воспитательного дома. Этой героической благотворительностью раз и навсегда снимался сам вопрос о моральности любых действий и слов жертв Игаля Фридмана.



   Третий пост не был постом собственно – это была ссылка на статью в журнале "Новости жизни". Написал эту статью Егор Мужайло. Игаль не встречался с ним лично, но как журналиста знал. Мужайло, как и Надя Вайс, имел лицензию на критику власти и специализировался на семейных, сексуальных, коррупционных и автотранспортных скандалах, связанных с мелкими чиновниками. Как и Надя Вайс, Мужайло позиционировал себя как убеждённого либерала, сторонника свободы и справедливости, закона и частной инициативы, защитника общественной морали и прав ЛГБТ-сообщества, как непреклонного заступника инвалидов и непримиримого противника полиции и жандармерии.
 
   Статья Мужайло предварялась большой цветной фотографией улыбавшегося (в контексте происходящего можно было оценить эту улыбку и как циническую, и как издевательскую) Игаля.

   Для начала Егор Мужайло коротко и довольно точно изложил основные тезисы постов Нади Вайс, Наталии Лесничиевой и Дарьи Мыльской. Далее, деловито сделав напрашивавшийся вывод о чудовищности игалевой сущности, перешёл от реферативной к оригинальной части. Эта оригинальная делилась, в свою очередь, на две: короткую конкретную и длинную обобщающую.

   В конкретной части Мужайло заявлял, что тремя известными случаями злобствования Игаля, конечно, не ограничились. Обиды, которые он с удручающим упорством наносил женщинам (особенно лесбиянкам), геям да и вообще всем, кто был слабее его или как-либо выделялся из общей серой верноподданнической российской массы, были многочисленны. Игаль определялся, поэтому, как мужской шовинист, извращенец, садист, эротоман, гомофоб, писака-подхалим, лизавший начальственные задницы, паразит, судя по дискурсу вокруг последней выставки в Петропавловке – педофил, хам и вообще мерзавец. Он цинично и намеренно оскорбил слишком много хороших, честных, интеллигентных и безукоризненно нравственных людей. Мужайло начал своё собственное расследование и сразу обнаружил ещё двенадцать униженных и оскорблённых. Мужайло был намерен и дальше продолжать это расследование – до тех пор пока не выявил бы всех жертв Игаля, не записал бы на диктофон их показания, не защитил бы их от игалевой мести и не нашёл бы им психотерапевтов, очевидно им всем необходимых.

   Завершал свою статью Егор Мужайло, как положено, обобщающими выводами. Несмотря на все притеснения властей и попытки цензуры, писал он, главным завоеванием российской либеральной интеллигенции, коя составляет соль земли российской (Игаль автоматически отметил фигу в адрес православной церкви, использовавшей этот евангельский образ применительно к себе), стала свобода, в том числе свобода слова, гарантированная всем благородным россиянам Основным законом. И, какие бы мракобесы ни окружали Государя, он стоял и стоит на страже этой свободы. Именно благодаря этой свободе жертвы Игаля смогли прямо и открыто, не боясь преследований, заявить об оскорблении их чести (вот тут Игаль уже по-настоящему запаниковал – вспомнив закон о чести). Эта свобода никому не позволит спрятаться в тень и в этой тени вершить свои тёмные дела, никому не позволит завесить шторами свою нечистую частную жизнь. Интеллигенция всегда выступала и будет выступать за открытость, ясность и прозрачность, и ни один подонок не должен иметь возможности укрыться от её укоряющего взгляда.

   Российская либеральная интеллигенция стоит на страже свободы и чести, а поэтому она должна прямо обратиться к Государю и потребовать со всей решительностью раз и навсегда запретить продажным бумагомарателям порочить: свою борьбу за права угнетённых, свою не запятнанную ничем честь, свои истинные ценности и своё знание о Российской империи как о цивилизованной стране, в которой нет места мерзавцам, гомофобам, педофилам и угнетателям слабых. Что же касается конкретного гомофоба и угнетателя Фридмана, то Мужайло требовал, опять же со всей решительностью, привлечь мерзавца к ответственности по закону о чести.



   Вот так. Какой-то частью своего разбитого вдребезги и угасающего сознания Игаль отметил несоответствие в лозунгах, которыми изъяснялся Мужайло. Но это несоответствие было настолько неважным сейчас для Игаля, что даже формулировать его он не стал, несмотря на настойчивый призыв журналистской привычки это сделать.

   Игаль налил водки и выпил её. Игаль подошёл к окну и закурил. Через две затяжки Игаль налил и выпил ещё водки. Игаль в два сильнейших приёма докурил сигарету до половины. Игаль бросил остаток сигареты из окна, не докурив и не погасив ее. Игаль влез на подоконник и бросил себя вслед за огоньком непогашенной сигареты. Игаль в воздухе догнал этот огонёк и перегнал его. Игаль отметил, что он быстрее сигареты. Игаль, наконец, испугался и закричал, но поделать уже ничего было нельзя. Игаль ощутил свои лёгкие, сердце, желудок, кишечник, печень явственно и по отдельности. Игаль пробил собой крону липы. Игаль увидел половину кирпича, лежавшего в корнях этой липы, каждую трещину в этом плохо сделанном и не нужном никому решительно предмете. Игаль влетел правой частью лба в зазубренный край этого предмета. Игаль умер.

   Другой Игаль. А этот неудачник (или мерзавец, или преступник, или жертва, или дурак) стоял у окна на своём втором этаже и с неиспытанной никогда злостью и ненавистью к себе самому и к родителям, оставившим ему эту квартиру, жалел о том, что этаж второй. Единственное, что можно было сделать с этим вторым этажом, это швырнуть пустую бутылку из-под водки в открытое окно во двор, наплевав на автомобили и даже на гулявших в этот довольно уже поздний час бабушек. Но и здесь Игаль не достиг нужного эффекта: бутылка прошипела в ветвях липы, так и не познавшей игалева тела, и глухо стукнула о её ствол; ни всплеска осколков, ни сирены автомобильной сигнализации, ни возмущённых криков, ни скорой помощи, ни полиции.

   Это новое поражение неожиданно придало Игалю сил и даже странного оптимизма: хорошо, что он жил на втором этаже, хорошо, что сразу за выходом из двора был круглосуточный магазин, хорошо, что уж на водку и сигареты денег у него пока хватало, хорошо, что был уже вечер, и очередную дневную жару сдуло ветром с моря куда-то к чёрту в Киев или Москву. В Москву. В Москву. В Москву.

   С этими (и только этими) словами в голове Игаль выбежал во двор так быстро, как мог, любовно поглядел на всё ещё верную ему машину, припаркованную прямо у парадного, и даже погладил её по крылу. Но никуда на ней не поехал, а вышел самым целеустремлённым шагом из двора на улицу и под продолжавшееся в голове "в Москву" влетел в стеклянную дверь пустого магазина, сунул не глядя деньги унылой продавщице, не глядя же уложил в нелюбезно предложенный пакет новую бутылку водки и полдюжины пива, а в карман какую-то сдачу, и всё так же целеустремлённо вернулся домой. Сунув тёплую водку в морозилку, открыл холодное (вот как повезло ему!) пиво, закурил и сел в кресло, намереваясь подумать, оценить, взвесить и прикинуть.

   И ничего этого не сделал. Через полтора часа, проведённых под ту же "в Москву", Игаль уже спал в кресле, а возле кресла лежали бесприютно, но хотя бы не опасаясь судьбы прежней водочной, три пустые бутылки из-под пива. А было между тем не так уж поздно – не было ещё и одиннадцати, но кто же сможет понять летом в столице, который сейчас час вечера или утра.

   А в половине первого ночи, когда окно всё же начало смущённо намекать на то, что ночь будет, и смерть будет, но не сейчас, не сейчас, не нужно убиваться, заиграла в игалевом кармане музыка, и задрожал от неё телефон.