Ордалия. Часть 3

***
   Звонил старый, школьный ещё друг Игаля – Вовочка Полозов по прозвищу Секс-Эпил. Прозвище это он обожал в детстве и в юности, но годам к двадцати пяти стал требовать, чтобы звали его, Секс-Эпила, по имени, как всех зовут, а что он красавчик, так это для девок, а не для друзей. А был Секс-Эпил и правда хорош: спортсмен-велосипедист, да густейшие каштановые волосы, да длиннейшие ресницы, да выдающийся подбородок, да и одевался он уже в школе так, что Игалю оставалось только скрипеть зубами от банальнейшего своего вида. Но прозвище, впрочем, вовсе не было признанием вовочкиных прелестей: да никогда и ни за что не согласились бы друзья его на такую похвалу. Прозвище, как часто это бывает, оказалось трансмутацией фамилии: Полозов – Пола Зов – Секс-Эпил. Вовочка же фамильный, равно ж как и издевательский, контекст игнорировал совершенно, так и оставшись Секс-Эпилом. Впрочем, и так его почти никогда не называли, ленились, был он чаще всего просто Пилом.

   – Здорово, Игги! – закричал он в телефоне, взорвав маленькую бомбу в игалевом бедном мозгу. Остатки же этого мозга констатировали, что Секс-Эпилу что-то нужно от Игаля: либо благодарного слушателя, либо бесплатного шофёра, либо денег. "Игги" было обращением лестным и уважительным, в обычном, незаинтересованном, состоянии Секс-Эпил обращался к другу "Галь".

   Игаль, только верхней частью головы вынырнувший из чёрного сна в белые озарённые криком Секс-Эпила сумерки, больше всего на свете хотел в черноту вернуться. Но Вовочка не давал:

   – Слушай, ну ты отжигаешь! Это чё вообще такое за ***ня? Объясни, бля, чё тебе парят эти суки? Я в ахуе ваще! Проснулся тут под вечер у Инки, залез в телефон, а тут ****ец что. Я даже чая не попил, тебе звоню. Я у Инки как оказался: шёл днём в мастерскую, я там телек ремонтирую...

   – Слушай, я не знаю, что происходит, – выдавил из черноты невнятно Игаль.

   Но Секс-Эпил не слышал и продолжал рассказывать про телек. Тогда Игаль отключился и медленно погрузился обратно в черноту. Спасибо Секс-Эпилу, затекшие ноги успел поменять местами.

   Вовочка перезвонил через неделю. Или через день. Или через час. Хотя на часах, успел заметить Игаль, не прошло и трёх минут.

   – Слышь ты, урод, ты чего, сука, отключаешься! – новой бомбой взорвалось в голове, и бомба эта была особенно неприятной: придётся отвечать на наезд, придётся скандалить, а вот именно сейчас это было совсем не ко времени – чернота ждала и иронически ухмылялась. Игаль вздохнул и собрался уже сдаться, попросить у Секс-Эпила прощения и отключиться. Но получилось неожиданно.

   – Завтра к полудню протрезвей, понял? – сказал незнакомый голос. Нет, голос-то был вовочкин, но интонация поменялась, стала особенно сердитой. Обиделся? Но разбираться не было времени, чернота ждала, и Игаль, даже не нажав на отбой, а просто уронив телефон на пол, блаженно утонул в ней.



   Никто не будил спящего, никто не звонил, да и солнце утром решило, что публичность и прозрачность – не всегда благо, и спряталось, укрыло свои нечистые делишки, как писал Егор Мужайло, за облаком.



   А проснулся Игаль около десяти часов утра. И сразу, только приоткрыв глаза, вспомнил всё – в деталях и частностях, даже сердитый голос Секс-Эпила в черноте. Игаль выполз из кресла, сбросил с себя на пол одежду и направился в душ, но на пути его оказался стол с невыключенным вчера компьютером, крутившим на экране геометрический вальс. Игаль занёс было руку над мышкой, но не смог её пошевелить и трусливо бежал в уборную, три стены и дверь которой надёжно защищали седока от злобности внешнего мира.

   Туалет и душ, как и ночная чернота кресла, были, конечно, только временными и очень ненадёжными убежищами. Но общими усилиями они, во всяком случае, вернули Игалю способность жить, не только отгородившись от мира сном или стенами. Хотя никакой радости ему эта способность не принесла. Мир был страшен, его раскачивало из стороны в сторону, как корабль в большой шторм; не то что не заболеть морской болезнью и не блевать за борт, удержаться-то на нём было очень сложно. Для этого требовались поручни – привычные и надёжные, не заливаемые холодными штормовыми волнами.

   И они нашлись – в виде обычных мелких действий, о которых с раннего детства никто не задумывается, совершая их совершенно автоматически. Повернуть кран и налить в чайник воды (сколь велика цивилизация, уничтожившая необходимость ходить за водой в колодец или на реку), включить чайник (как прекрасно не разжигать огня, а просто нажать на кнопку с восхитительно приятным щелчком), налить в фарфоровую (с чудесным авангардистским рисунком, а не в какую-нибудь омерзительно железную) кружку вчерашней заварки, бросить туда кубик сахара (ещё одна победа фантастической современной цивилизации – порционный сахар), дождаться кипятку (чайник выключился от кипения сам, без участия человека), налить его в кружку, держа чайник за холодную (всё предусмотрено) пластиковую ручку, размешать сахар изящнейшей чайной ложечкой, вытащить из пачки идеально сделанную аккуратную сигарету (табак не просыплется и не попадёт на губы), щёлкнуть красивейшей зажигалкой и прикурить от чётко выверенного по размеру пламенного язычка. Кнопки, ручки, клавиши – современный мир был совершенен, о нём десятилетиями мечтали фантасты, но при этом никто, кроме Игаля, не мог оценить этих простых нажатий, поворотов, щелчков, всё это просто перестали замечать, забыв или не узнав вовсе, как жить без этого. Игаль, впрочем, и сам не ходил никогда за водой к колодцу, не пил из железной кружки (кроме как пару раз в дурацком походе в Карелии), не разводил нигде огня (однажды на даче у приятеля долго и безуспешно пытался разжечь печку в сауне). Но теперь он осмысливал каждое мельчайшее бытовое действие, радуясь ему, как собственному изобретению. А уж оживший от движения мышки экран компьютера показался ему чем-то вроде телепортации или звёздных войн.

   Уцепившись за переосмысленный быт, Игаль выглянул в мир на экране, и мир этот немедленно обдал его новой ледяной волной.

   Священная ярость в фейсбуке продолжалась с новой силой. Обвинители (нет – жертвы, как оказалось) более отдельных постов не писали, довольно вяло по сравнению со вчерашним отвечая на новые комментарии. Комментарии же множились с редкой скоростью, а к ним добавлялись посты, сегодня по большей части пытавшиеся проанализировать,  обобщить и сделать общественно значимые и философически новаторские выводы. И все – осуждавшие игалеву мерзость.

   Игаль оказывался уже не просто моральным уродом, он стал рассматриваемой под микроскопом язвой общества, целым чудовищным историческим явлением, он не был более человеком, но лишь самой заметной частью общественного порока, который цивилизация (изобретшая электрический чайник, порционный сахар и компьютер) не могла не уничтожить.
 
   Эта цивилизация изобрела не только чайник, она долго и трудно создавала и создала те условия, в которых каждый человек мог бы спокойно пользоваться чайником, не опасаясь за свою жизнь, здоровье, свободу и (вот что актуально) честь. Чтобы защитить всё это от посягательств негодяев и злоумышленников, цивилизация стала открытой и прозрачной, выведя на свет божий тайные дела или столь же тайные мысли этих негодяев и злоумышленников. Они не могли более прятаться в тени частной жизни за закрытыми дверями своих сортиров. Чем меньше тайн, тем неспокойнее была бы их жизнь, несовместимая с цивилизацией. Нужно было, поэтому, развивать и совершенствовать систему общественных запретов, свобода как таковая вовсе не предполагала права на существование тайной мерзости, её необходимо было запретить и искоренить.

   К счастью, в современном мире, помимо чайников и компьютеров, были и инструменты борьбы со злом. Например – Закон о чести.



   Упоминание закона о чести, так недавно порицаемого фейсбучной интеллигенцией за репрессивность, за перевод моральных проблем в полицейскую и судебную, репрессивную государственную сферу, стало наутро в сетевом дискурсе едва ли не банальностью. Фейсбук почти единогласно признавал нужность применения этого закона к Игалю.

   Не давая себе впасть во вчерашнюю панику, заставив себя думать не проклятиями, Игаль подчёркнуто спокойно (как будто кто-то на него смотрел) встал из-за стола, подчёркнуто медленно вышел на кухню, подчёркнуто свободным жестом закурил и принялся (подчёркнуто игнорируя отплясывавшие страстный танец внутренности) размышлять о выходе.

   Он, это было очевидно, навсегда потерял не только карьеру, но и журналистскую работу как таковую. На это теперь можно было наплевать. Постоянные упоминания закона о чести грозили ему куда большими потерями. Ни много ни мало – пятнадцатью годами каторжных работ. То есть, фактически, грозили жизни его. Даже если не обращать внимания на смутные слухи о том, как в каторге относились к евреям (тем более «законным») и что там с ними делали, игалева столичная избалованность электрическими чайниками и прочими достижениями цивилизации не дала бы ему пережить этих пятнадцати лет. Вспомнились выжившие в каторге декабристы, но не успокоили Игаля.

   Каторги, стало быть, допустить было нельзя. Вопрос был в том, как этого избежать. А действовать следовало немедленно – в этом у Игаля не было сомнений, несмотря на то, что дело пока ограничивалось кипением фейсбука.

   Юридические способы действия Игаль отмёл сразу. Мало того, что он ни черта не понимал в этой кухне, он опоздал: даже если попытаться повернуть закон о чести на его противников, обвинив их в клевете, выглядело бы это теперь, как беспомощная (наподобие слова «якобы») попытка уйти от ответственности за уже почти доказанное преступление. Как фраза «сам дурак», свидетельствовавшая о невозможности ответить достойно.

   Другая придуманная Игалем (и чрезвычайно соблазнительная) метода состояла в том, чтобы не делать ничего. Возможно, поискать себе новую работу, не связанную с журналистикой. И надеяться на то, что скандал закончится сам собой. Не пойдут же в полицию с доносом люди, на каждом шагу критиковавшие именно полицейские проявления государственной жизни. Но уверенности в этом после сегодняшних обобщений и суждений в фейсбуке у Игаля не было. Нельзя было рисковать.
 
   Оставался один единственный выход – бежать. Туда, где закон о чести не причинил бы ему вреда. И мест таких на земле было множество. А вот достичь этих мест было непросто.

   Как столичный житель Игаль имел право на безвизовый въезд в соседнюю Финляндию. И несколько раз пользовался этим правом во время отпусков. Можно было хоть сейчас сесть в машину и через несколько часов оказаться на пограничном пункте Брусничное. Но в том и была проблема, что пункт этот – пограничный. Значит, будет проверка паспорта, а, если полицейское преследование Игаля уже началось, там же, на российской стороне границы, его и арестуют. А даже если и не арестуют, что сможет он делать в этой Финляндии, не понимая языка и не имея рабочей визы? Не политического же убежища просить: не политическое его дело, а наоборот – крайне предосудительное, и для финнов тоже. Можно прожить там месяц туристом, ночуя в целях экономии хотя бы в машине, но что потом?

   В остальную Европу или в Америку нужны были визы, а получить их Игаль в этом году не удосужился. Да и финских проблем смена места не решала.
 
   Было ещё два варианта, видимо, более перспективных. Но и здесь ждали опасности.

   Как «законный еврей» Игаль имел право на репатриацию в государство Израиль. Но для этого нужно было получить разрешение в здешнем консульстве. Игаль давно уже собирался это сделать, съездить с этим разрешением в Израиль и оформить израильское гражданство. Жить там он не собирался, но иметь второе гражданство на всякий случай казалось ему разумным. Теперь же записываться на приём в консульство и два-три месяца ждать ответа было бы равносильно второму негодному варианту его спасения – бездействию. Получить же гражданство в самом Израиле, уехав туда туристом, было, знал Игаль, несравнимо труднее. И оставалась проблема пограничного паспортного досмотра. И денег.

   И были казаки. Ещё во время Гражданской войны Донская область получила широчайшее самоуправление, которым и пользовалась сполна, не допуская на Дон управляющих чиновников империи. Империя же, со своей стороны, терпела это самоуправление с большой для себя выгодой. Именно казаки сломали сопротивление социалистов во время Гражданской войны, именно они вернули в 1922 году Украину под имперскую сень, именно они помогли преодолеть послевоенный голод, они же были решающей силой во время военных действий в Польше в последней войне с Германией, громя Вермахт на ими же захваченных и перекрашенных германских танках. Казаки были бы лучшими подданными империи, если бы не лелеемая самостоятельность внутренней их жизни. Все попытки петербургских властей хоть как-то контролировать Дон терпели крах, и довольно кровавый. В конце тридцатых годов и в начале шестидесятых имперские войска, вводимые в казачью область после очередного провала добиться её послушания, наталкивались на всеобщее партизанское сопротивление такой силы, что больше пяти лет на Дону не удерживались. Тогда следовало новое соглашение, в котором казаки обязывались помогать империи во всём (и помогали), а империя предоставляла казаков самим себе. Последнюю попытку подчинить Дон нынешний император предпринял всего четыре года назад, причём попытку, в отличие от прошлых, осторожную. Но Дон предсказуемо взорвался не только кровавой партизанщиной, но и настоящими регулярными боевыми действиями с танками, авиацией и даже с фронтовыми линиями, угрожая (на волне европейского и азиатского национального и религиозного сепаратизма) вовсе покинуть пределы Российской империи. В прошлом году император заявил о том, что войска с Дона он выводит и полностью восстанавливает казачье самоуправление. Но лечение военных ран угрожало затянуться на долгие годы, пока же казаки, официально вновь присягнув императору на верность, категорически отказывались признавать юрисдикцию любого имперского чиновника в Донской области. Поэтому на Дон бежали – преступники и авантюристы, преследуемые оппозиционеры и крупные должники, и никого из них казаки властям не выдавали.

   Донской вариант для Игаля был бы неплох: потребность в хороших журналистах там была высока и найти большой кусок хлеба проблемы не составило бы. Вот только евреев казаки никогда не любили.