Ордалия. Часть 4

***
   В этом месте размышления Игаля были прерваны дверным звонком – неожиданным настолько, что игалева сигарета, совершив сальто и засыпав его лицо пеплом, рухнула ему на грудь и прожгла весьма заметную дыру в рубашке. Кое-как поймав её и растоптав в пепельнице, матерясь от боли и от жалости к испорченной одежде, Игаль отправился открывать. У самой двери, поворачивая замок, он сообразил, что сигарета спасла его от приступа паники – в его-то положении такой звонок мог обернуться и катастрофой. Так и не успев похолодеть, Игаль открыл дверь.

   На пороге (конечно же, на часах полдень) стоял непривычно неулыбчивый Секс-Эпил, являя собой совершенное пособие по стилю одежды кэжуал.

   Не дожидаясь приглашения (чего, впрочем, Вовочка не делал никогда), он прошёл на кухню и потребовал кофе. Пока Игаль возился с кофеваркой, Вовочка учинил ему самый серьёзный допрос. Игаль отвечал вяло, но вполне подробно, даже предугадывая очередные вопросы Секс-Эпила.

   Уже под кофе Вовочка перешёл от допроса к анализу. Нужно сказать, что анализа у него не получилось. Совсем не ставя под сомнение игалеву невиновность, Вовочка пытался ответить на основной вопрос сегодняшнего дня: кому всё это было нужно. И ответить у него (как и у Игаля) никак не выходило. Такой накал ненависти к скромному, хотя и известному (но не чрезмерно)  Игалю не находил объяснений. Настолько огромный резонанс скандала, включившего в себя чуть не весь столичный фейсбук и далеко вышедший за его рамки, не находил объяснений также. Скандал затронул что-то глубинное и крайне болезненное, рассуждал Секс-Эпил, какие-то сексуальные, что ли, струны, но простым и понятным уже давно феминизмом, даже в самом безумном его варианте, не объяснялся.

   Идя вполне корректным исследовательским путём, Вовочка сравнил всех игалевых жертв (и ни на миг не задумался над употреблением слова «жертва», хотя, возможно, ставил его в кавычки) на предмет выявления в них общего. Нашёл тот же феминизм, а ещё – посещение психотерапевтов. Чем заставил уверенно идущий к паранойе разум Игаля заподозрить заговор психотерапевтов или усомниться в том, что психотерапевты – разные у разных его обвинителей.

   Продолжая уже получасовое исследование (а оно явственно потребовало оставить в покое кофе и извлечь из холодильника водку), Секс-Эпил, несколько театрально махнув рукой на сегодняшние свои дела, нашёл ещё два сходства. Все обвинители (обвинительницы) отличались тонкой душевной организацией. В течение последовавшего часа Вовочка рассуждал о разрушительных свойствах классической русской литературы и филологии как таковой, не давая Игалю вступиться за них и опровергнуть обвинение Достоевского с Толстым во всех его нынешних бедах.

   Следом за русской интеллигенцией пришёл черёд либерализма. Здесь уже Игаль, вдохновлённый четвёртой рюмкой водки, нашёл в себе силы протестовать. Либерализм и феминизм, говорил он, – совсем не одно и то же. И к современному левачеству он тоже не имеет отношения. Либералы, говорил он, это те, кто не желает ходить строем, те, кто не желает, чтобы их били по морде, те, кто ценит свою свободу и не покушается на чужую. Вовочка с этим не спорил, но утверждал, что сам термин «либерализм» претерпел в последнее время большие изменения.

   Так постепенно, но неизбежно, разговор уходил от игалевых проблем к проблемам мироздания. И это было необычайно приятно. Но полностью отдаться пьяному течению беседы Игаль не смог. Примерно на последней четверти бутылки Игаль помрачнел и не ответил на очередной вовочкин аргумент. Но Вовочка не подвёл: мгновенно оценив ситуацию, он наполнил рюмки и, став донельзя проникновенным, произнёс короткий монолог, даже встав для этого со стула:

   – Послушай меня внимательно! Я вчера вечером говорил с моим знакомым адвокатом. А сегодня утром он мне позвонил сам, он прочитал всё, что есть в фейсбуке. Так вот. Он говорит, что всё это херня, и не стоит переживать. Он в курсе. Он знает – как власть к этому отнесётся. Все эти прошмондовки власти поперёк горла. Если они орут, что их обидели за то, что они лесбиянки, то им же хуже. Знаешь почему? Да очень просто: потому что Сам (Секс-Эпил выразительно
посмотрел в потолок, подчёркивая прописную букву местоимения) их терпеть не может. Он у нас теперь жутко православный, и не будет поэтому никаких «законных пидоров». А ещё знаешь что? (Тут оратор значительно понизил голос, призывая тем разделить с ним тайну.) Он ещё и ****ун редкостный. Все это знают. И уж если до властей дойдёт этот срач, как ты думаешь, на чьей стороне Он (снова значительный взгляд в потолок) будет? А вместе с ним вся полиция и прокуратура?

   Игаль задохнулся сразу от двух сильнейших чувств. От так явно сформулированной надежды и от благодарности другу, эту надежду – непрошеную – ему давшему. Он так и не смог ничего сказать, и Вовочка снова оказался на высоте. Приобняв сидящего Игаля за плечи, он сказал «сейчас вернусь», и через минуту его уже не было в квартире. Игаль остался курить в одиночестве, но и десяти минут не прошло, как Вовочка снова звонил в дверь, держа в руках пакет с двумя бутылками водки, колбасной нарезкой, банкой маринованных огурцов и батоном хлеба.

   Игаль едва успел подумать, что второй уже день пьянствует прямо с утра, и что это, наверное, очень плохо, как оказался втянут в жизнерадостный дискурс Секс-Эпила о достоинствах холодной водки и о потрясающем его, Секс-Эпила, везении: одна из двух купленных им бутылок оказалась ледяной. С неё и начали.

   К пяти вечера пьянство вступило в закономерную стадию песен, но на лету было сбито телефонным звонком.

   Услышав голос Семёна Григорьевича, Игаль успел и замереть, и похолодеть, и даже слегка протрезветь. Выражение его лица, видимо, поменялось так мгновенно, что и Вовочка сразу посерьёзнел. Говорил Семён Григорьевич вот что:

   – Слушай и не перебивай. Твои бабы хотят крови (да не мои они! – промолчал Игаль). Закон о чести – очень серьёзная вещь, тут без шуток. Завтра с раннего утра исчезни (куда ж я исчезну!) куда-нибудь. Хоть в Москву (опять: в Москву, в
Москву!). Телефон отключи, страницу в фейсбуке удали. Ты понял меня?

   – Я понял, – наконец вставил слово Игаль. – Но ведь это просто фейсбучный скандал, Семён Григорьевич! Власти же не станут слушать больных на голову феминисток!

   Пока слова эти произносились, Игаль явственно ощущал, как данная ему Вовочкой надежда вытекает из головы и из груди и вместе с дымным табачным облаком неудержимо несётся к открытому окну. А Семён Григорьевич ещё и дунул вслед:

   – Не еби мне мозги! Я разговаривал с людьми (какими? – онемел Игаль). Ты на волоске висишь. Так что завтра утром – в Москву. Купишь простой телефон и новую симку. Позвонишь мне, когда найдёшь жильё. Больше никому не звони и свой телефон не включай. Карточкой в магазинах не плати. Понял?

   Игаль понял, положил телефон, выпил рюмку водки и уставился в пол. Мало того что не стало надежды, всё оказалось гораздо хуже – уже потому, что времени на раздумья больше не было. Ни на что не было. Почти дословно он пересказал Вовочке монолог Семёна Григорьевича.

   – Поеду за билетом, – не столько сказал, сколько спросил Игаль, не двигаясь, впрочем, с места.

   Секс-Эпил молчал почти минуту. После чего вновь спас Игаля (вот уж действительно – друзья познаются в беде). Ехать никуда не нужно, нужен компьютер. Решительно встал, прошёл в комнату к компьютеру (Игаль безвольно плёлся следом), не глядя свернул страницу фейсбука, вышел на сайт железных дорог, потребовал у Игаля паспорт и кредитку и в несколько кликов купил билет в сидячий вагон скоростного поезда в Москву на 8:15 завтрашнего утра. И даже распечатал его. Но и
на этом не остановился. Уйдя на кухню, минуты две бубнил что-то в телефон, а когда вернулся, выдернул из принтера лист бумаги и что-то на нём написал.

   – Всё, скажи спасибо! Вот адрес, две недели можешь там жить бесплатно. Это квартира моего кореша, он сейчас в Греции на островах с женой. Я советовал ему в Турцию ехать, там дешевле, но он патриот большой, турок не любит. За патриотизм и платит теперь, это ж вдвое дороже получается...

   Тут Игаль страдальческим взглядом прервал вовочкино повествование, и, вот что удивительно, Вовочка действительно остановился.

   – Ладно. Кореш эту квартиру сдавать хотел, но перед отпуском не успел. Так что живи. Ключ привезу утром, в полседьмого. Тогда и машину заберу, я пьяным никогда за руль не сажусь, потому что...

   – Пил!

   – Ну да. Короче. Сейчас соберись и спать. В полседьмого чтоб был готов. До завтра!

   Секс-Эпил вернулся на кухню, тяпнул (иначе не скажешь) рюмку водки, закусил огурцом и, держа другой двумя пальцами, исчез за дверью.

   Вовочкина активность отчасти передалась и Игалю. Он тоже выпил и закусил огурцом, непроизвольно копируя вовочкины движения, после чего, отложив на время полагавшийся ему по ситуации ступор, начал действовать. Первым делом он извлёк
из шкафа дорожную сумку и уложил в неё одежду и обувь; получилось немного, благо лето стояло жаркое. Затем аккуратно убрал паспорт, кредитку, распечатку билета и написанный Вовочкой адрес. Нашёл в ящике стола старый кнопочный телефон и бросил его в сумку. Развесил на стуле одежду на завтра. Выпил ещё водки. На этом дела, казалось, закончились. Что очень опечалило Игаля – пока он действовал, он был защищён, теперь же ступору и чудовищным мыслям нечего было противопоставить. Он закурил, судорожно соображая, что ещё можно было сделать.

   И придумал. В спальне он поправил постель, разделся и отправился в душ. Мылся тщательно, по возникшей уже привычке, осмысливая и едва ли не проговаривая все мелкие свои действия, радуясь душу и шампуню как величайшим достижениям цивилизации. Хотя время от времени его больно колола мысль, что моется он в своём душе в последний раз. Но мысль эту Игаль яростно отгонял – матерно и вслух.

   Наконец всё, что могло быть сделано, сделано было. Поставив будильник на шесть и задёрнув шторы (вечер и не думал чем-то отличаться от полудня), Игаль влез под одеяло, укрывшись им с головой. И чудесным образом провалился в сон почти сразу.



   Проснулся Игаль сам, безо всякого будильника. На часах была половина шестого. По привычке вставать как можно позже он закрыл глаза и попробовал проспать ещё положенные ему полчаса, но не смог. Спать почему-то не хотелось вовсе. Пришлось умываться, одеваться, пить чай и курить. А времени ещё оставалось много. Это и убило игалеву решимость не паниковать. Пока он докуривал первую свою за день сигарету, ужас его положения навалился на него всем своим весом и раздавил. Картины ареста, суда, обвинительного шума в прессе по его поводу и смерти его от ножей уголовников в каторге, или от голода, или от мороза, перемежавшиеся мыслями о том, как он будет выглядеть стриженный наголо и как он будет пахнуть из-за отсутствия душа, – опустили его голову к коленям и заставили тихо выть.

   Пытаясь отвлечься, Игаль вспомнил, что не выключил компьютер. Он ожидал того, что как только он пошевелит мышкой и увидит фейсбучные новости, станет ещё хуже. Нужно сказать, что так и вышло, но, видимо, какую-то грань ужаса Игаль уже перешёл, поэтому новые страшные открытия вернули ему способность действовать.

   Открытия же были вот какие. Первой же и самой обсуждаемой новостью была статья в «Новостях жизни». Совсем короткая статья, без разоблачений и обвинений. Да и не нужны они были – в статье говорилось, что Надя Вайс дала интервью следственному отделению департамента полиции министерства внутренних дел. Были приведены выдержки из этого, надо думать, весьма пространного интервью. В целом они повторяли надины обвинения Игалю в фейсбуке, но теперь были написаны отстранённо-бюрократическим языком и оттого стали гораздо страшнее. Статья приводилась во множестве постов, и все они сопровождались многочисленными комментариями. Хотя вчерашнего единодушия в комментариях уже не было. Сочувствия к Игалю в них не прибавилось, но и Надя Вайс уже не была безусловным героем. По большей части комментаторы пытались оценить факт надиного выступления, уяснив для себя, можно ли называть его доносом. Здесь мнения разделились примерно поровну. Одна часть полагала, что любое обращение к полиции с репрессивными целями есть донос, и отсылала к кровавым временам императора Николая III, осуждённым ещё отцом нынешнего правителя. Донос для этой части был действием позорным, как и вообще любое сотрудничество с властью. Хотя вина Игаля не вызывала сомнений, бороться с
подобными мерзавцами эта часть комментаторов призывала силами прогрессивного слоя общества, не прибегая к карательной мощи государства. Другая же часть спорщиков категорически отказывалась считать случившееся доносом – на разных основаниях. И потому что у Нади Вайс не было никакой личной заинтересованности в этом деле, и потому что всё сказанное – правда, и потому что государственная власть должна же приносить хоть какую-то пользу обществу, и потому что донос должен быть письменным и анонимным, а надино выступление таковым не было, и потому что времена доносов давно прошли. Надя Вайс поэтому оказывалась вовсе не доносчицей, а последовательным и принципиальным борцом за правду и справедливость, за честь и права женщин и других меньшинств.

   На последней сентенции Игаль завис, как неисправный компьютер, пытаясь понять, почему женщины – меньшинство. Он отлично понимал, что для него это совершенно неважно, и с тем же результатом он мог бы думать о типизации направлений современной живописи, но глупая описка комментатора приковала всё его внимание.

   Поэтому, когда в дверь позвонил Секс-Эпил, вручил Игалю ключ и спросил о новостях, Игаль, мерзко хихикая, но не умея остановиться, смог рассказать другу только об этих оказавшихся в меньшинстве женщинах. Секс-Эпил же поступил разумнейшим образом. Он отправил Игаля готовить кофе, а сам уселся за компьютер. Через пять минут готовы были и кофе и Вовочка, причём Вовочка, как бы выразиться, оказался крепче. Уже с чашкой в руке он досмотрел комментарии, решительно закрыл браузер и выключил компьютер.
 
   Вовочка Полозов, Секс-Эпил, для которого даже самое незначительное происшествие было основанием для долгой череды воспоминаний, рассуждений и анекдотов, который, описывая всего лишь своё возвращение с работы, мог говорить часами, совсем не замечая, насколько далеко он ушёл от начальной темы, остановить словоизвержение которого на вечеринках не мог и десяток друзей, – Вовочка молчал. Не то чтобы молчал вовсе, но был задумчив, строг, собран и немногословен – вся его коммуникация с наконец прекратившим хихикать Игалем свелась к коротким вопросам и командам: «Паспорт и билет? Вещи? Деньги? Адрес? Ключи мне оставь, я холодильник выключу потом... Пошли... Садись. Ремень пристегни. Поехали... В Москве на вокзале купишь симку и телефон. Ну тогда просто симку. Как только будешь в квартире, позвонишь мне, потом уже своему шефу. Ты понял?.. Не надирайся там. Сиди тихо. В фейсбук не ходи. Этот свой телефон выключи... Всё, давай. Не паникуй. На связи».

   Игаль обнаружил себя прямо у фасада Московского вокзала. Вовочкина машина встроилась в очередь на Невский, её тормозные огни и мигание поворотника показались ему прощальным взмахом руки. Вот и всё, подумалось Игалю. Таки в Москву, в Москву.



***
   Игаль был вполне опытным путешественником. По большей части самолётным, но и поездной дух был ему не чужд. Поэтому, войдя в огромное и кишащее людьми вокруг бюста императора вокзальное пространство, он приготовился к привычному волнению, которое должно было, обязано было сдуть к чёрту всё, кроме самой дороги. Сейчас купить в одном из маленьких магазинчиков три бутылки пива и, возможно, дешёвую книжку, проверить, на месте ли паспорт и билет, внимательно изучить табло отправлений, выйти на перрон, где уже наверняка стоят голубые вагоны его поезда, найти свой, попутно выкурив последнюю свою в столице сигарету, сунуть, волнуясь, в заскорузлую ладонь заспанного проводника паспорт и билет...

   Вот на этом-то месте Игалю сделалось нехорошо. Как только он представил себе проводника, внимательно читающего его паспорт, от привычного волнения путешественника не осталось ничего, но на его место пришло другое – не волнение даже, а паника. Донос Нади Вайс уже в следственном отделении. А оно, отделение это, должно реагировать немедленно. И потому вполне возможно, что Игаля уже ищут. Сколько они с Вовочкой ехали до вокзала? Полчаса? Час? Да за это время по компьютерной сети игалевы имя и фотография давно уже могли дойти до всех вокзалов, до аэропортов, оказаться у каждого городового и дорожного полицейского! Тут же, на вокзале, его и арестуют, а пассажиры, скучающие в ожидании поезда, будут лениво смотреть, как Игаля уведут. Куда уведут?! Сначала в вокзальный участок, там долго будут что-то писать про него, на него не глядя, потом на тюремной машине повезут в Кресты? Или сразу в Кресты, а там уже будут писать?

   Но нужно же было какое-то время, чтобы закрутилась полицейская машина, чтобы законопослушный подданный империи Игаль Борисович Фридман, до которого империи не было никакого дела, стал ловимым всей полицией и жандармерией преступником? Или ловимым, но неуловимым? Два образа, одновременно родившихся в голове Игаля, придали ему сил. Один – образ чиновника, часа только через полтора долженствовавшего заступить на службу, а пока натужно зевавшего за чашкой кофе, чиновника, не спешившего включить компьютер и дать ход циркуляру вышестоящего начальства. И другой, более оптимистичный: образ голливудского героя, которого ловят, но не могут поймать тупые и продажные полицейские всех стран, героя, который, чуть-чуть улыбаясь и держа руку на рукояти пистолета в правом кармане плаща, смело проходит сквозь полицейский кордон – никем не узнанный. Эти-то (сказочные совершенно) персонажи и позволили Игалю выйти на платформу – с сумкой на плече, с паспортом в руках. И чуть-чуть улыбаясь. Но не смогли они уберечь его до конца.