Ордалия. Часть 5

***
   Поезд стоял так, как и представлялось Игалю: нескончаемая череда длинных голубых вагонов. Начиная с девятнадцатого, а игалев вагон был – восьмой. На семнадцатом случилась катастрофа. Далеко впереди – вагона через четыре – по перрону в сторону Игаля шли три жандарма, в мундирах точно того же цвета, что и поезд. Игаль остановился и тут же подумал, что остановился он слишком резко, и что это может вызвать подозрения. Паспорт в его руке показался незаконно носимым предметом, наподобие пистолета или бомбы, и Игаль быстро спрятал его за спину. Тоже подозрительно резко. Не должен бояться жандармов законопослушный благородный подданный империи, давно прошли те времена. А жандармы не просто шли по перрону – они останавливались у каждого вагона и о чём-то говорили с проводниками, даже больше того, они что-то показывали проводникам, и те что-то отвечали. И, кажется, даже качали головами. Впрочем, это качание головой Игаль смог рассмотреть только тогда, когда жандармы были от него уже за два вагона.

   Но само по себе присутствие жандармов на перроне не было чем-то необычным. Жандармы всегда дежурили на вокзалах и вообще в местах большого скопления публики. Игалю нужно было просто пройти мимо них, лучше – по другому краю перрона. Чуть-чуть улыбаясь. И Игаль отошёл к противоположному, пустому, без поезда, краю, поймав мысль о том, что в случае опасности можно спрыгнуть на рельсы и бежать, бежать... покуда не поймают. Он глубоко вдохнул, задержал дыхание и решительным, деловым чрезвычайно, шагом, изобразив на лице озабоченность какими-то неимоверно важными вопросами, двинулся к выходу с перрона, оставив за спиной (возможно, подозрительно смотревших ему вслед) жандармов, голубой поезд, Москву и, видимо, спасение.

   Не думая ни о чём, но с величайшим облегчением почти мгновенно миновал огромный зал с бюстом императора, толпу на входе, круглую привокзальную площадь, турникет в метро и длиннейший эскалатор и, почти без ожидания, нырнул в вагон. И никто его не остановил.

   Спустя сорок минут он был уже возле своего парадного, где неостановимое его движение прервалось. Игаль не мог зайти в свой дом: ключи были отданы Секс-Эпилу, искать которого сейчас Игаль был не в силах.

   Но один ключ у него всё же был – ключ от собственной его «хонды», серевшей прямо напротив. Конечно, машина не была домом, но забравшись внутрь, беглец почувствовал уют и защищённость. Машина не успела ещё раскалиться на летнем солнце, бак был полон, все документы были в игалевом кармане (хорошо, что он забыл про машину и не отдал их Вовочке), в бардачке лежали диски с музыкой и аудиокнигами. В Москву так в Москву!

  Игаль завёл машину и тихо выехал из двора на улицу, не слишком оживлённую по причине субботы. Заторов почти нигде не было, но Игаль ехал осторожно и неторопливо, соблюдая все возможные правила движения, даже те, которые питерские водители обычно игнорируют. До Московского проспекта он доехал мирно, но на проспекте этом стали ему встречаться посты дорожной полиции. Никакого интереса к неторопливой «хонде» полиция не проявляла, но каждый раз, видя машину с мигалкой на крыше, Игаль сжимал руки на руле так, словно хотел вырвать его с корнем из таинственного чрева машины.



   За городом уже, когда потянулись по сторонам невнятные и уродливые склады и рынки, напряжение отпустило Игаля. Из осторожной и неторопливой машина его превратилась в стремительный (и целеустремлённый) снаряд, дьяволовой силой брошенный в Москву, в Москву. Скорость успокаивала и позволяла шофёру ни о чём кроме дороги не думать. Игаль решил было поставить музыку, но так и не сделал этого: приятную пустоту в голове не хотелось заполнять ничем.
 
   Целиком сосредоточившись на обгонах неторопливо ползущих в Москву фур, Игаль совершенно перестал обращать болезненное своё внимание на машины дорожной полиции. И зря, как оказалось. Уже в Любани он был остановлен властным взмахом полосатого жезла.

   Остановив машину метров за пятнадцать от полицейских, Игаль постарался быть спокойным, но этого у него не вышло. Он вылез из уютного салона, явственно дрожа и, пока полицейский неторопливо шёл к нему, предпринял несколько неудачных попыток достать из кармана документы. Последний рывок извлёк их на свет в тот момент, когда полицейский уже представлялся, отдавая честь. Минуты полторы документы подвергались придирчивому изучению, после чего, держа их в приподнятой руке, полицейский обратился к Игалю. Тот плохо понимал произносимые слова, как если бы с ним говорили на полузнакомом языке. Он уловил свои имя и отчество (и глупо удивился такому обращению, предполагавшему хоть какое-то знакомство), услышал слова «сто десять километров в час» и «населённый пункт». Эти слова дали Игалю надежду: остановили его всего лишь за превышение скорости, имя же не произвело на полицейского никакого впечатления, а значит – Игаля пока не искали. Игаль ожил настолько, что смог участвовать в обычном в таких случаях спектакле, сценарий которого был известен любому шофёру. Сначала в этом сценарии шли невнятные оправдания нарушителя, затем – строгий ответ полицейского, логично порождавший признание вины в превышении скорости и сетование на невнимательность; далее из полицейского планшета извлекались разноцветные бумаги, поверх которых следовал вопросительный взгляд, ответом на который должна была стать просьба решить вопрос тут же, на месте, и клятвенное заверение впредь быть предельно внимательным; глубокая задумчивость полицейского над этой просьбой влекла за собой извлечение из бумажника сотенной купюры, а продолжение полицейских раздумий – ещё и пятидесятирублёвой; далее планшет раскрывался наподобие книги и следовал кивок в его направлении; наконец, после того как планшет хищно захлопывал пасть, поглощая деньги, следовало дружеское пожелание счастливого пути и дружеский же совет быть осторожным.

   Проиграв все действия до конца, Игаль, вымученно улыбнувшись, спрятал вернувшиеся к нему документы в карман, но повернуться в своей машине не успел.

   – Игаль Борисович! – вдруг позвал полицейский. Волна ужаса поднялась из игалева живота и заполнила собой всё его тело. Запомнил! Или вспомнил! Узнал!

   – С вами всё в порядке? Что-то вы очень бледны...

   – Ничего страшного. Живот немного болит, – нашёлся Игаль и снова слабо улыбнулся.

   – Не болейте, – в свою очередь улыбнулся полицейский, и Игаль наконец-то смог забраться в машину, завести её и очень осторожно и медленно уехать.

   Уехал он, впрочем, недалеко. Как только полицейские скрылись из зеркала заднего вида, Игаль остановил машину на обочине и полчаса примерно дышал, приходя в себя. Говорилось уже, что чувствительным и ранимым человеком он никогда себя не считал. Но, подумалось беглецу, ещё пара таких остановок, и до Москвы он может не добраться.

   Тронувшись, наконец, Игаль стал ехать осторожно, чуть ли не ежеминутно поглядывая на стрелку спидометра и сбрасывая скорость у белых табличек, обозначавших города и деревни на дороге.



   Часа через четыре, ненадолго встав в пробку на въезде в Вышний Волочок, Игаль понял, что страшно голоден. Что и не удивительно было: и вчера и позавчера весь его рацион представлял собой закуску к водке.

   Следуя за рекламными указателями, Игаль свернул с шоссе на изувеченную ямами боковую улочку, где и обнаружил искомый ресторан – совершенно провинциального вида. Однако ресторан этот приятно удивил шофёра быстрым и вежливым обслуживанием, по-домашнему вкусной едой и, что ещё удивительнее, дешевизной.

   Игаль дожёвывал последнюю котлету, когда музыкально ожил телефон в его кармане. Звонил Семён Григорьевич.

   – Ты где? Почему не позвонил, когда доехал? Почему этот телефон не отключил?.. Почему на машине? Ну, может, так и лучше. В Волочке? Ладно, нормально. Так, слушай. Сейчас передам трубку адвокату, зовут его Яков Александрович. Слушаешь?

   С неожиданным отвращением глядя на остаток котлеты, Игаль с силой вжал телефон в ухо, боясь пропустить хоть одно слово.

   – Игаль Борисович, здравствуйте! – голос адвоката был бодр и даже жизнерадостен. – Я хочу вас немного успокоить. Я внимательно просмотрел все материалы из интернета и поговорил с коллегами. Вероятнее всего, волноваться вам не нужно. На основании интервью Нади Вайс, почти наверняка, вам вменят в вину оскорбление или клевету, а не закон о чести... Ну что вы, разница огромная! За оскорбление вам полагается штраф – это максимум. А за клевету – условный срок или тот же штраф... Нет-нет, сразу видно, что вы не читали закон... Да, деяния те же, но наказание совсем другое... Дослушайте! И оскорбление и клевета – это старые статьи уголовного уложения, но они продолжают действовать. Закон же о чести применяется тогда, когда на этом настаивает истец... Да нет же, Надя Вайс не решится на это. Как вы думаете, почему с момента принятия закона было только три судебных процесса на его основании? А потому что истец в этом случае рискует почти так же, как и ответчик, а в случае применения артикулов о Божьем суде – и того больше... Неважно сейчас. Важно, что с момента первых трёх судов никто не решился настаивать на применении закона. Вы почитайте в интернете, когда доедете до Москвы. До понедельника ничего не делайте, только прочитайте про закон. В понедельник я узнаю подробности вашего дела и вам позвоню... Да, я узнаю новый номер у Семёна Григорьевича. Все вам хорошего! И не волнуйтесь!

   Отключившись, Игаль попытался сосредоточиться и вникнуть в суть сказанного, но быстро оставил эти попытки, потому что ясно было главное: закон о чести к нему не применят, в каторгу он не попадёт. Остальное было не очень важно. Надежда тёплой волной накрыла Игаля, и минут десять он просто блаженствовал, наслаждаясь ею. Саркастически подумалось, что такие частые перепады – от ледяного ужаса до горячей надежды – едва ли благотворно повлияют на его здоровье, как физическое, так и душевное. Ну и чёрт с ним, со здоровьем, главное – остаться в безопасности свободы!



   Весь оставшийся путь до Москвы Игаль проделал в приподнятом (возможно – истерически) настроении. Он почти совершенно спокойно заправил машину бензином на ближайшей станции и купил там воды в дорогу. Он даже позволил себе включить в машине музыку, впрочем – тихую и нежную, громкие звуки он определил для себя как противопоказанные.

   Около восьми часов вечера Игаль пересёк московское дорожное кольцо и въехал на Петербургский проспект. Здесь ему пришлось остановиться, чтобы изучить написанный Секс-Эпилом адрес и отыскать его в навигаторе. За час примерно медленной езды по большому городу, провинциальность которого вовсе не мешала ни количеству машин на улицах, ни пестроте рекламы, ни высоте окраинных многоэтажок, сменившихся ближе к центру более приземистыми, но очевидно старинными домами, которые, в свою очередь перемежались  украшенными монументальными монстрами тридцатых годов, проехав, вновь удаляясь от центра, яблоневые сады, парки и такие же окраинные многоэтажки, столичный беглец достиг района Филёвского парка, где и располагалось его убежище.

   Нужный дом (неказистая тёмная пятиэтажка) нашёлся быстро, но вот места для парковки не было вовсе: весь двор и даже тротуары были заставлены прижатыми вплотную друг к другу машинами, Игаль даже представить себе не мог, как они, машины эти, смогли бы выехать при необходимости. Покружив вокруг дома, Игаль нашёл свободное место минутах в десяти пешего хода от дома. Зато прямо напротив поставленной на прикол машины светился большой продуктовый магазин. Туда, размяв затекшие от долгого соприкосновения с педалями ноги, Игаль и направился.

   Блок сигарет, бутылка водки, полдюжины бутылок пива, колбаса, сыр и хлеб удобно легли в два пакета, а на выходе (чудо!) на разноцветном лотке  продавались телефонные сим-карты. Сразу выяснилось (ещё одно чудо), что паспорт при покупке не надобен, достаточно просто назвать своё имя. Игаль и назвал: Александр Александрович Иванов, а потом уже пожалел, что не придумал чего-нибудь поинтереснее.

   Забрав из машины дорожную сумку, Игаль направился к дому, без труда нашёл нужное парадное, но некоторое время ждал: с дверью возилась мамаша с детской коляской, и пересекаться с ней в лестничной тесноте Игаль не решался. Минут через пять только он оказался в квартире.



   Убежище не представляло собой ничего сколь-нибудь замечательного: комната с двумя диванами, шкафом и маленьким столом, миниатюрная кухня, ванная с туалетом. Сразу было видно, что квартира предназначалась к сдаче внаём, мебель была новая и дешёвая, и никаких предметов, хоть в какой-то степени могущих обозначить индивидуальность хозяина квартиры, здесь не было. В комнате давно никто не спал, на кухне не готовили, в душе не мылись – во всяком случае, после ремонта. Ни телефона, ни роутера для интернета, ни телевизора не было.
 
   Разместив купленные продукты в холодильнике, открыв бутылку пива и закурив, Игаль расположился на кухне, вооружившись своим старым кнопочным телефоном и только что купленной сим-картой, пытаясь совместить то и другое. Одержав победу и подключив зарядный кабель, отчего телефон перестал быть мобильным, Игаль включил его и убедился, что нужные ему номера – Семёна Григорьевича и Секс-Эпила – никуда не делись из списка контактов.

   Семёну Григорьевичу Игаль звонить не стал, ограничившись коротким смс. А вот Вовочке позвонил. Выслушал реприманд по поводу долгого молчания и, дав отчёт о поездке и вселении в квартиру, он осторожно поинтересовался новостями. И выяснил, что скандал продолжался с неослабевавшей силой. Причём клеймили уже не только самого Игаля Фридмана, но и всё издание, где он работал. И новость о скандале вокруг издания прошла даже в теленовостях – в минутном ролике, хотя и по-телевизионному безоценочном, но не ставившем ни под какое сомнение вину главного героя. Впрочем, героя этого теперь не так просто было выбить из колеи: он чувствовал защищённость новым своим убежищем и словами адвоката – специалиста, который подобно врачу или автомеханику не стал бы внушать пустых надежд, а, ясно понимая суть проблемы, профессионально оценил бы её серьёзность. Поэтому нового приступа ужаса разговор с Секс-Эпилом не вызвал. Игаль не поддержал вовочкиной попытки обсудить изменения в ситуации, сослался на дорожную усталость и потребность обжиться на новом месте и, пообещав позвонить назавтра, попрощался.

   Он так и не отключил обычного своего телефона, тем более что тот, в отличие от убогой кнопочной модели, которой теперь д;лжно было пользоваться, имел и большой экран, и выход в интернет. Куда Игаль и вышел.

   Да, скандал продолжался. Да, ругали всё издание, пригревшее мерзавца и преступника. Продолжали спорить о том, доносом ли было выступление Нади Вайс, причём почитателей Нади было заметно больше, чем вчера, всё больше комментаторов восхищалось её мужеством (Игаля явственно кольнуло это восхищение, будя заснувшую было тревогу, но обдумывать, почему так, он не стал). И было три сообщения в электронной почте. Почти одинакового содержания. Одно – от бывшей любовницы Игаля, другое – от коллеги по редакции, а третье – от старого университетского друга. Все они разными словами писали одно и то же: они стыдятся прежних своих отношений с Игалем, дивятся глупости своей, не давшей им сразу распознать негодяя, не желают более поддерживать с ним какие бы то ни было отношения и просят никогда более не пытаться связаться с ними. Письма были похожи настолько, что игалева паранойя заработала с новой силой, рисуя ему хорошо организованный заговор во главе с психотерапевтами, охватывавший всё новых и новых его друзей и знакомых. Неясной, впрочем, оставалась цель этого заговора.

   Но огорчившие Игаля письма породили в его уме новую и показавшуюся ему интересной мысль. Вместо того чтобы гадать о причинах катастрофы и строить предположения о заговоре, можно же было прямо спросить. Не Надю Вайс, конечно, трогать её московский сиделец ни за что не решился бы. Но Наташу Лесничиеву и, особенно, Дашеньку спросить стоило.
 
   Уже около одиннадцати, открыв водку (рюмок не было, приходилось пить из кофейной чашки) и наделав бутербродов, Игаль написал два почти одинаковых электронных письма (и этим уже отомстил Дашеньке, приравняв её, пусть только в своей голове, к полузнакомой Наташе). Редактировал и переписывал он эти письма часа полтора, но последнюю редакцию перечитывать не стал, а заснул мёртвым снов на одном из диванов, даже не застелив его приготовленным бельём. 



   Письма получились очень сдержанными, как показалось автору, и совершенно корректными. Оба они содержали вопросы «почему» и «зачем», но не обвиняли ими, а скромно (и, может быть, даже слишком скромно) показывали удивление Игаля.
 
   Проснувшись около десяти утра, он перечитал и подправил оба письма и отослал их. А уже после этого понял, что излишняя вежливость и скромность тона затмевают глубину удивления, которую он хотел передать.

   Благоразумно решив, что ждать ответов немедленно было бы глупо, тем более что и боялся он этих ответов, ничего хорошего от них не ожидая, Игаль, сунув в карманы оба телефона, вышел из дому и двинулся в сторону метро, положив себе гулять весь день до вечера. А вечером только получить причитавшуюся ему сегодня порцию обиды и несправедливости. Хотя, если вспомнить, что уже несколько часов, как началось солнечное летнее воскресение, можно было предположить, что игалевы корреспондентки предпочтут сидению за компьютером более приятные занятия, а значит – и не ответят ему сегодня. (Или наоборот – именно выходной день и позволит им целиком сосредоточиться на обличении общественных пороков – и в фейсбуке, и в личной переписке?). Идя к метро, Игаль так и не смог выбрать более вероятного варианта, а уже войдя в вагон, решил вовсе не думать об этом. Он достал наушники и выбрал в телефоне музыку, которую будет слушать во время своего хождения, попутно заметив, что новых сообщений не было. Вот и славно.