На Урале

               Губаха 
               
               На Урале, родине моей мамы, я была единственный раз 11-летней девочкой летом 1961 года. После  трёхдневного путешествия в плацкартном вагоне  дымящего поезда,  мы приехали в гости к бабушке Марии Ивановне Игумновой в небольшой городок Губаха Пермского края.
              Я слышала рассказы мамы о замечательных малиновых полянах на Любимовской горе, о зелёных пастбищах за речкой, где  на многотравье паслись стада. Мне  хотелось увидеть мощный угольный комбинат,  на котором несколько военных лет она работала,  после окончания 10-летки.   Мама  не видела родных мест с  1948 года, когда  студенткой Саратовского университета приезжала домой на каникулы.
                Радость встречи с родными  не смогла стереть из памяти тот   пасмурный день и закоптелые дома, что увидела я  в этих далёких от Волги местах. Но главное, что ощущалось сильнее всего – это воздух, вернее его отсутствие. Дышать было   почти невозможно, во всяком случае – очень трудно. Поражали воображение огромные,  коптящие, извергающие огонь печи, вздыбленные  над деревянным городком, как будто прямо из преисподней. Смог сливался с серым небом. Казалось, что всё окружающее находится в изоляции от внешнего мира, живёт и движется по своим, особым законам. Я  на долгожданной земле  труженика-Урала!
                Пишу   об этом путешествии почти через полвека. Конечно, многое забылось, но некоторые  яркие детали  и впечатления детская память сохранила до сих пор.

                «Косая»
                Бабушка  жила в большой двухкомнатной квартире трёхэтажного кирпичного дома по улице Кирова, каких в городе было всего два. Дом стоял на возвышенности. Во  дворе – небольшие сарайчики с погребами, а с улицы  открывалась красивая панорама: пологий травяной спуск в низину, где виднелось  неширокое русло  речки Косой. За  речкой – подножье Любимовской горы, на вершине которой темнел лесной массив. Издалека  я с восторгом любовалась этим ландшафтом. Совсем другие чувства  испытала, спустившись  со сверстниками  к берегу.
              Речка, которая так игриво  сверкала на солнышке, вблизи оказалась кроваво-коричневого цвета. Я была в шоке. Мне реально казалось, что свершилось чьё-то злое колдовство. Возможно, хозяйка Медной горы  рассердилась на жителей Губахи и наказала их за что-то.  Не могла тогда предположить, что это дело рук человека. Косая была мертвой речкой: ни рыбок, ни водорослей… Страшная её водица журчала по камушкам, плескалась у ног, но войти в неё было нельзя – она  ядовита!
           Потом мне объяснили, что в этих местах природа сильно пострадала от горнодобывающих и химических производств, где шахты, Коксохимзавод и другие объекты, опасные для экологии и человека.  Есть ли речка сейчас? Ответить на этот вопрос  некому. Родственников там не осталось. Старшие умерли, молодые разъехались по России, увозя своих детей в более плодородные и чистые места нашей раздольной родины.
               
           Бабушка

           Особенно трудно было дышать ночами.  Мы спали с мамой на широкой бабушкиной постели в большой комнате. Несколько раз мне казалось, что у меня останавливается сердце, словно я в безвоздушном пространстве. Открываю  рот, пытаюсь  глотнуть воздух, но вместо него –  тяжёлый, удушливый газ и совсем нет кислорода! Как же здесь жили люди? Работали, учились, думали о будущем…
            Бабушка прожила в этих местах  всю жизнь.  Родилась она в Усолье,  в  семье Ивана и Маруси Пешковых,  была  младшей  среди пятерых  сестер и братьев. Когда ей исполнилось  10 лет, один за другим умерли родители. Старшей сестре, восемнадцатилетней Елизавете, пришлось взять на себя   заботы о младших. (Я видела бабушку Лизу древней старушкой.   Она   поделилась со мной своей несбыточной мечтой – посмотреть на цветущую яблоньку. В тех краях яблони не росли.) Нужно было  добывать пропитание, трудиться, идти «в люди». Машенька была  ладненькая, пухленькая голубоглазая хохотушка с независимым характером.
             Считали, что ей повезло: в дом к  приставу требовалась прислуга, куда миловидную  девочку и определили. Здесь она научилась хорошо готовить, вести домашние дела, познала  тонкости рукоделия, короче говоря, «окончила» домашнюю академию. Хоть и характер был у Машеньки норовистый, но любили её хозяева, учили уму-разуму, а в 16 лет и замуж   выдали по любви: обвенчался с хорошенькой горничной молодой урядник Герман Коробейников. Стала Мария сама хозяйкой,  вскоре родились сыночки-погодки Анатолий и Виктор.
             Короткой была семейная жизнь в любви и  достатке. Первая мировая   война разлучила  супругов навсегда… Молилась Мария вместе с детками, просила Господа сохранить Германа, но он погиб. С тех пор и сердце её охладело к Богу, ожесточилось, замкнулось в тяжёлых вдовьих  буднях.
           А жизнь шла своим чередом. Страна строила социализм,  на Урале ударными темпами развивалась промышленность, росли предприятия, шахты. В соответствии с планами индустриализации, по комсомольским путёвкам прибывали  рабочие и инженеры, в клубах воспевался трудовой энтузиазм молодых. В это время Мария и встретила доброго, энергичного вятского парня Ивана Игумнова, который  взял её в жёны, усыновил ребят.   В 1924 году родилась моя мама, их первая доченька.  Назвали её  Кларой в честь Клары Цеткин и «октябрили»  в заводском клубе, вместо крещения. Так   владел умами  революционный накал и стремление к новой жизни.
         Кроме мамы во втором браке бабушка родила еще троих сыновей, но воспитывать и поднимать их пришлось одной – в январе 1937 года  нелепо и глупо оборвалась жизнь Ивана. Лишь благодаря своему стойкому, жизнелюбивому характеру, смогла она пережить горе, голод, лихолетье войны,  не переставая быть заботливой матерью шестерых детей, хорошей хозяйкой, ответственной работницей.
         
           Старое кладбище.

         В 1961 году на Урале ещё было много родственников: родные мамины  братья, двоюродные братья и сёстры, их семьи, бабушкины  сестра и брат, её  племянники. Постоянно были встречи, застолья, воспоминания – ведь столько лет мама не видела близких людей.
         Мамин двоюродный брат, Юрий Александрович Пешков, жил в посёлке Половинка. К нему в гости мы поехали на автобусе. В  тех местах, в старой деревне, было кладбище, где покоился мамин отец, дедушка Иван, другие родственники. Их могилы никто не посещал уже много лет. 
         Долго тряслась наша компания в запылённом автобусе по холмистым дорогам шахтёрского края. Только к обеду добрались мы до уютного домика с цветником, где были встречены радушными хозяевами: дядей Юрой и тетей Таней, его женой. Она была настоящей русской красавицей: статной, улыбчивой, спокойной. Позднее  узнала, с каким трудом  она смогла сохранить семью, где росло трое детей.  До  сих пор удивляюсь её терпению и смирению. После войны, дядя Юра-фронтовик привёз в Половинку  молодую жену, которая  спокойно жила в доме около года, надеясь стать полновластной хозяйкой. В конце концов, победила мудрость тети Таня, а у самозванки сдали нервы. Семья осталась в своем первоначальном составе.  Но сколько пришлось пережить?  Много поломанных судеб и семей оставляют войны!
          Отдохнули  у них немного, поговорили и стали собираться в старую деревню, откуда ведет дорога на кладбище. Путь к этой деревне  хорошо не знали, за годы многое изменилось. Долго плутали между разрозненными домами, какими-то строениями, обходили непонятные заборы, поднимались по бугристым дорогам, но никак не могли найти ту, что ведёт на кладбище.
           Когда же, наконец, нашли – день клонился к вечеру. Суровые тени вековых деревьев трепетали под ногами, нечеткие рельефы лесистых холмов, словно сплетённые между собой, пугали своей  молчаливой темнотой, закрывая нам доступ к забытым могилам. Высокая, по колено, трава была густой и влажной, идти было трудно – тропка давно исчезла. Мы не сразу поняли, что шагаем  по могилам. Лишь кое-где среди кустов и травы виднелись покосившиеся кресты.  Нужное место было найдено уже в  сумерках.
           На заросших травой  захоронениях, постелили газеты, разложили еду и выпивку, уселись кружочком и стали трапезничать, поминая усопших. Всё это время  я была в оцепенении. Несмотря на усталость, продолжала стоять, вытянувшись в струнку. Громкие голоса подвыпивших родственников, звучали глухо и неестественно в этом забытом людьми и Богом месте. Страх сковывал меня, со всех сторон давила своим присутствием  невидимая сила. Я не могла повернуть головы, глядела перед собой, на импровизированную скатерть-самобранку, боясь заметить что-то жуткое, ненужное, непереносимое… Время  тянулось очень медленно. Но все остальные держались спокойно, после выпитого спиртного разговоры стали оживлённее.
             Наступивший вечер затянул пространство тяжёлой темнотой, давая возможность невидимым  душам обитателей этого кладбища чувствовать себя свободней. Ужас  не оставлял меня. В такое время на кладбище – не место православному. Я  не знала ещё молитв, но интуитивно обращалась в мыслях  к Всемогущему Богу, которого видела на иконах в Троицком соборе, где меня крестили в 3 года. Конечно,  (это я поняла позже) умершие ждали молитв и помощи от живых, потому и обступили со всех сторон. Реальное осознание существования двух миров приходило сразу. Мы  не одни в этом месте, здесь  множество невидимых душ, которые наблюдали за нами… Но о молитвах не вспомнил никто. Все были атеистами, и не страшились пить водку на заброшенных могилах поздним августовским вечером.
          С кладбища мы уходили совсем  по темноте. Я вцепилась в руку дядюшки Эдика и с ужасом смотрела в ночное небо, где во всей красе сияла круглая жёлтая луна. В её загадочном свете, резко крича, парили  огромные чёрные птицы, провожая нас со старого кладбища, затерянного в лесу.