Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть XIV

1. ПОБОЧНЫЕ ЭФФЕКТЫ ВТОРОЙ МОЛОДОСТИ

В этом же богатом на события девяносто втором я уволилась с работы. Решение порвать с университетом, где я весьма плодотворно трудилась почти двадцать лет, если и было связано с затуханием энтузиазма от важности и полезности всего, чем я занималась, но всё же не в первую очередь.

Поначалу за работу на кафедре я взялась со своим обычным рвением: за первый год оформила двадцать заявок. Разгребла, так сказать, залежи, накопившиеся за время до моего прихода. Потом, что вполне естественно, разработок, тянущих на изобретение, стало меньше – что такое две-три заявки в год?

Раньше от такой недозагруженности я бы завяла на корню, и начала бы искать новое место работы. Либо вообще сменила профессию. Но не в этот раз. Работа для меня перестала быть одним из главных стимулов жизни. Почему? Почему я так изменилась, что сама себя не  узнавала?   

Причиной тому была неожиданно настигшая меня «вторая молодость», о чём, если читатель помнит, я уже писала.

Ниже продолжу свой анализ состояния, до которого гормональный всплеск может довести человека разумного, причём не только его самого, но и окружающих индивидов противоположного пола.

Перемены, произошедшие во мне, были настолько очевидны, что их не могли не заметить все, кто меня знал.
 
Как-то дядя Толя (муж маминой подруги), с которым я не встречалась со дня своей свадьбы, сказал мне:

- Вот теперь я вижу, что ты похожа на маму.

Я и сама заметила, что в моём лице появилось неуловимое сходство с мамой, хотя длинный нос «вылитого папы» (так меня называли с детства) не стал короче. Изменилась и моя походка – я буквально парила над землёй. Глаза мои излучали радость, а смех стал низким и грудным. О том, что в эти годы ни разу не простудилась, я, кажется, уже писала.

Возможно, что я так бы и продолжала купаться во всеобщем внимании сотрудников и щекотать нервы порочной связью, однако моё либидо, сорвавшееся с катушек, словно лампа в тысячу свечей привлекало «мотыльков» со всей округи, и это уже становилось проблемой.
 
Даже по улице мне не удавалась пройти спокойно. Особенно летом.

Мужчины на большом расстоянии улавливали мои феромоны и пристально наблюдали за моим приближением (пусть после этого мне кто-нибудь скажет, что бабуины не наши родственники). Индивиды с основательным культурным бэкграундом ограничивались замечаниями вроде: «Здорово смотритесь, женщина» или «Хороша!», но никаких поползновений на знакомство не предпринимали. Когда, возвращаясь домой, я проходила мимо «Интуриста», даже цивилизованные иностранцы не могли удержаться от комментариев типа: «What a long-legged bait!», или просто восклицали «Wow!».

Однако если навстречу попадались сосунки с избытком тестостерона в крови и недостатком воспитания, дело доходило до серьёзных эксцессов.

Однажды, например, в квартале от нашего дома меня схватил за руку парень лет восемнадцати-двадцати и стал настойчиво предлагать:

- Поедем ко мне.

Моя попытка освободить руку привела только к тому, что он сжал её ещё сильнее и заявил, что никуда меня не отпустит.

Устраивать публичный скандал мне было стыдно. Я продолжила путь домой, таща за собой эту «гирю» в надежде, что по пути она отвалится. Не отвалилась.

Войдя во двор, я с облегчением обнаружила  двоих соседей по подъезду, сидящих на скамейке.

- Эрик, Дима, здравствуйте! – с неподдельной радостью в голосе поприветствовала их я.

На мой возглас оба соседа синхронно обернулись, и в этот момент тиски на моей руке разжались. Я присела на скамейку рядом с ними, чтобы не провалить явку – то бишь не дать возможности преследователю проследить, в какой подъезд я зайду. Молодой человек встал за моей спиной и, похоже, никуда уходить не собирался.

- Кто это? – спросил Эрик.

- Понятия не имею, - ответила я.

Эрик непонимающе посмотрел на меня и обратился уже к парню:

- Ты кто?

-  Бауржан, - ответил парень и зачем-то добавил: - Я учусь в политехническом.

- А я там преподаю, - сказал Эрик. – Чего тебе надо?

- Ничего, - ответил студент.

- Ну так иди отсюда.

Студент постоял ещё с полминуты, потом развернулся и, наконец, ушёл.

Эрик, спасибо ему, ни о чём расспрашивать меня не стал. Убедившись, что преследователь скрылся из вида, я попрощалась с соседями и пошла домой.   

Другой раз прыщавый юноша (скорее всего, недавно из аула, потому что по-русски говорил плохо) всем телом прижал меня к толстому стволу векового дуба, росшего на углу Гоголя и Пушкина. Я даже трепыхнуться не могла, настолько он оказался сильнее меня, а, может быть, сил ему придало сексуальное возбуждение.

- Прекрати! Ты меня задушишь! – выдавила я из себя, но похоть помутила его разум, и хватки он не ослабил.

Мне уже было не до стеснения, поэтому, увидев приближающихся прохожих, я воззвала к их сочувствию:

- Помогите!

Прохожие продолжили свой путь, как ни в чём не бывало. Когда они поравнялись с нами, я услышала, что они говорят по-английски. 

- Help me! Please, help! – повторила я свой призыв о помощи.

То ли сцена у дуба показалась иностранцам недостойной внимания, то ли они не хотели вмешиваться «во внутренние дела чужого государства», но чёртовы интуристы, отведя глаза, прошествовали мимо. Зато на юнца мой английский произвёл впечатление: неожиданно он на секунду ослабил хватку, и я, оттолкнувшись от него обеими руками, выскользнула из западни и дала дёру.

Конечно, можно было подобные эксцессы отнести за счёт неспособности сосунков держать свои инстинкты в узде, но когда один из моих вполне зрелых сотрудников в попытке овладеть вожделенным телом, порвал на мне кофточку, я поняла, что так дальше продолжаться не может.   

Глядя на его красное от возбуждения и борьбы лицо, я не испытывала ни возмущения, ни гнева. Мне было противно. Когда же, опомнившись, он начал бормотать что-то невнятно-оправдательное, мне стало жалко этого старшего научного сотрудника, которого мои б…ские феромоны из гомо-сапиенса превратили в гомо-эректуса.

Чтобы прекратить эту тягостную сцену, я сказала:

- Иди уже.

После этого случая я подала заявление об уходе по собственному желанию, и хотя свою проблему не решила, зато избавила  лабораторный корпус физфака от соблазна. 

***

Возрадуйтесь верные жёны –
Поправятся ваши дела:
Своим же оружьем сражённая
Блудница концы отдала.

(«Эпитафия», написанная мной после ухода с работы)

***

Вспоминая о том периоде своей жизни, я испытываю разнонаправленные чувства, в которых сама разобраться не могу. Уверена только в одном – это не было местью Алёше за его служебный роман.


2. КОНЕЦ ОСЕДЛОСТИ 

Конечно же, моё решение уволиться было спонтанным, но, думаю, что всё шло к тому, чтобы университет я покинула навсегда. Недаром из патентного отдела с должности зам. начальника я перешла на физфак, где получила максимум свободы. Патентная работа, которая так сильно увлекала меня раньше, за двадцать лет, отданных ей, потеряла свою новизну. Я уже не радовалась как раньше каждому положительному решению. Сам процесс составления заявок на изобретения стал для меня рутинным. Не могу сказать, что в своей работе я разочаровалась полностью, но мне становилось всё скучнее и хотелось чего-то нового.

Но мой случай не показательный. В девяностые многие люди покидали годами насиженные места не потому, что им так уж хотелось чего-то новенького. Из-за распада Союза и жесточайшего экономического кризиса привычная в советское время трудовая «оседлость» сменилась броуновским движением повальной смены рода деятельности, которая сопровождалась как невероятными взлётами, так и драматическими падениями. Некоторые инженеры и научные работники приказавших долго жить предприятий, проектных организаций и НИИ подались в бизнес. Кто-то преуспевал, но многие и прогорали.

Мой бывший одноклассник Саша  Баранов, например, после двадцати лет работы на одном из балашихинских  авиационных заводов, уволился, и больше года кормил семью извозом. За один день он зарабатывал столько же, сколько его жена Соня за месяц в техникуме, где она работала завучем.

Эдик, несмотря на то, что во Владивостокском госуниверситете преподавателям платили гроши, жил, по его словам, очень даже неплохо. Они у себя на факультете психологии организовали платные курсы, благодаря чему имели приличный «приварок» к государственной зарплате.

- Я даже имел возможность поощрять научную деятельность сотрудников. Мы могли платить за каждую написанную статью, - рассказывал он мне позже.      

У моего Алёши предпринимательская жилка напрочь отсутствовала. Его конёк – наука, поэтому из своего академического НИИ космических исследований он никуда уходить не собирался. Хорошо, что к тому времени он был уже заведующим лабораторией и заместителем директора института по научной работе, поэтому получал приличные деньги, которых нам на жизнь хватало.
 
Жанкиной золовке Алле (геологу по профессии), которая не один год проработала в поле, удалось устроиться весьма прилично. Она стала директором страховой компании при одном из новоиспечённых коммерческих банков. По её словам – деньги гребли лопатой. А вот её брату Сашке не повезло. Преподаватели марксистко-ленинской философии резко вышли из моды. Он уволился с должности доцента в политехническом институте и устроился в «Сохнут» (Еврейское агентство, которое занимается репатриацией в Израиль и помощью репатриантам). Там у него что-то не заладилось, и он решил создать свой Еврейский благотворительный фонд под названием «Дрор» («Свобода»), полагая, что жертвователи будут выстраиваться к нему в очередь.

- А с чего ты так решил? – спросила я его.

- Так ведь деньги, потраченные на благотворительность, налогами не облагаются, - ответил Сашка. – Кстати, Миля, переведи мне устав.

- Переведу, конечно. Времени теперь у меня много, - согласилась я. – Только, зачем тебе устав на английском?

- Как зачем? – удивился Сашка моей безграмотности. – Организация-то международная. Контакты с иностранцами, переписка. Кстати, Миля, ты у меня будешь работать переводчиком. Раскручусь – хорошую зарплату положу.

Раскрутиться Сашке не удалось, поэтому на довольствие меня он так и не поставил. Бизнесмены-евреи свои денежки нести не торопились – то ли они, как и все, налогов и так не платили, то ли смысла «Свободы» не понимали, то ли вообще для благотворительности ещё не созрели. Первый и последний взнос сделала Алла от имени своего страхового агентства.

Сашка внёс эти деньги на организацию Всемирного религиозного конгресса, который состоялся в Алма-Ате летом девяносто второго года. Предполагалось, что он станет площадкой для объединения всех верующих. В СССР главный лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», призывал к борьбе против эксплуататоров и попутно за мир во всём мире. Теперь, с провозглашением построения рыночной экономики, первая цель объединения отпала, а с целью борьбы за мир решили попробовать объединить людей не по принципу классовой принадлежности, а по признаку их веры – неважно какой.

Не помню, были ли там представители всех мировых религий, но иудеев я точно не заметила.

Не знаю, зачем это нужно было Сашке. Думаю, он надеялся познакомиться с представителями иностранных делегаций, завести полезные знакомства и, возможно, склонить их на пожертвования в свой фонд. Он попросил меня прийти, чтобы в случае необходимости поработать переводчиком.

Заседание конгресса проходило во дворце имени Ленина(!). В ожидании начала я присела на ступеньки и разглядывала многочисленных участников, стекавшихся ко входу во дворец. Боже, твоя воля! На кого только я там не насмотрелась! Живописных и шумных кришнаитов сменяли степенные и бородатые старцы в клобуках и в чёрных и цветных, богато расшитых золотом, рясах; их сменяли представители ислама в чалмах и индуисты – тоже в чалмах, только с плюмажами; мимо меня прошёл мужчина в европейском костюме, но босиком. На его ступнях я увидела кровоточащие раны – стигматы. Наверное, и на руках у него они тоже были, но я не успела рассмотреть. Человек десять – все в белом и тоже босиком остановились недалеко от меня.

Я поняла, что это были адепты новой секты – Белого братства, создательницей которого была женщина, решившая себя именовать Матерь Мира Мария Дэви Христос. Неслабо, правда? Листовками с её изображением у нас были обклеены все столбы, заборы, стены домов и стволы деревьев. Позже эту секту признали деструктивной, а Марию осудили за экономические преступления и преступления против личности.

Выступлений участников конгресса было много. Ни одного я не запомнила. В перерыве Сашка подвёл ко мне какого-то иностранца. Пообщались и разошлись.

Вечером Сашка мне позвонил.

- Миля, - сказал он, - можешь завтра гостей принять?

- Кого?

- Я с интересными людьми познакомился. Их будет шестеро.

- Ну если тебе это надо, пускай приходят, - ответила я.

На следующий день пришли Жанна, Саша, четыре православных бродячих песнопевца и два искателя шамбалы – все люди молодые и приятные.

Застолье было оживлённым. Один из искателей шамбалы произнёс задушевный тост, смысл которого сводился к тому, что олицетворение шамбалы, которую они с другом искали по всему Тибету, он обнаружил в нашей большой, дружной и прекрасной семье. Второй искатель – жгучий брюнет с аккуратной бородкой – согласно кивал и облизывал меня плотоядным взглядом своих тёмно-карих очень выразительных глаз. 

В перерыве между горячим и чаепитием песнопевцы исполнили духовные и русские народные песни, включая мою любимую «То не ветер ветку клонит». Пели они в четыре голоса, очень красиво и меня растрогали до слёз.

Никакой пользы для Сашиного фонда это новое знакомство не принесло, но вечер оказался приятным и всем понравился. Несмотря на первые неудачи, зять мой своих попыток раскрутить фонд не оставил.

Как-то раз он позвонил мне и сказал, что ему требуется переводчик.

- Когда? – спросила я.

- Сейчас, - ответил он.

Через пятнадцать минут у нашего дома стояло такси, на котором мы поехали в гостиницу, находящуюся в горах, чуть ниже Медео.

В номере, куда нас сопроводила коридорная, нас ждал гость из Америки и двое наших – мужчина и женщина средних лет. Кем они были – не знаю. Назовём их «принимающей стороной». Американский гражданин был в чёрном костюме и чёрной широкополой шляпе. «Зачем сидеть в шляпе в помещении, тем более, летом?» - подумала я.   

Принимающая сторона нашему приходу обрадовалась, потому что, как пояснила женщина:

- С английским у нас неважно.
 
Первое, что спросил у меня гость:

- Где находится ближайшая синагога?

Я не только не знала, где она находится, но понятия не имела, есть ли вообще в Алма-Ате синагоги. К счастью Сашка был осведомлён лучше меня. Он сказал мне, что синагоги в городе нет, но недавно в Малой станице простой дом приспособили для отправления иудейских обрядов. Раввина, кстати, у нас тоже нет.

- Только ты, Миля, ему это не переводи, а скажи так: ближайшая синагога находится в северной части города.

- Это же у чёрта на рогах! – воскликнула я.

- Это тоже не переводи, - посоветовал мне Сашка.

- А сколько, по-вашему, понадобится времени, чтобы до неё дойти?

-  А зачем до неё идти? – удивилась я. - На такси вы доедете минут за сорок, может чуть больше.

- Нет, - возразил американец, - я должен идти. Шабат.

Слово «шабат» я, конечно, слышала, но в тот день впервые узнала, что в субботу настоящий еврей должен до синагоги добираться только пешком.

Несколько минут мы совещались между собой, чтобы определить время, необходимое гостю для того, чтобы спуститься с гор и пересечь Алма-Ату с юга на север до Малой станицы. Сошлись на том, что часа четыре хватит.

Когда я назвала эту цифру, американец согласно кивнул. 

Дальше – больше. Мужчина из «принимающей стороны» предложил всем отведать яблоки, которые он принёс с собой, чтобы угостить гостя алма-атинским апортом. К моему немалому удивлению американец от угощения отказался.

- Спасибо, нет, - сказал он. – Я ем только пищу, привезённую с собой.

- Почему?! – спросила я.

Тут гость использовал словосочетание, которое я слышала впервые:

- Kosher food, - ответил он, неожиданно снял свою широкополую шляпу, и наклонил голову, чтобы продемонстрировать мне, что на макушке у него маленькая шапочка – кипа, которую тогда я знала под названием «ермолка». Кипа соскользнула с его макушки, но он успел подхватить её, водрузить назад и опять прикрыть шляпой.   

Полагаю, что американец, понявший, что я в иудаизме полный невежа, этим жестом попробовал объяснить мне, что он из тех евреев, которые строго соблюдают все иудейские обряды.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что правоверный еврей привёз с собой даже воду, потому что наша вода может оказаться «unclean».

Хотя я и поняла, что под словом «unclean» («нечистый», имеет также значение «некошерный») зарубежный гость подразумевал не биохимическую нечистоту нашей воды, а так сказать её «духовную непригодность», мне показалось, что это уж слишком – ладно, таскаться по всему миру со своей едой, но с водой!

На обратном пути Сашка объяснил мне значение слова «кошерный».

- Да я и так по ходу поняла! - сказала я ему. – Только ты мог бы меня хоть немного заранее просветить, чтобы я так глупо не выглядела, когда предлагала ему в синагогу на такси ехать.

- Ничего, Миля, - примирительно ответил Сашка, - всё нормально прошло. К тому же про то, что в шабат работать нельзя, я знал, а то, что в синагогу обязательно пешком идти, понятия не имел.

- Кстати, Саша, если в синагоге раввина нет, кто там службу, или как это у вас называется, проводит? – поинтересовалась я.

- Мне говорили, что там тору по очереди читают, - ответил Сашка.

- Неужели есть кому?

- Выходит, есть.

***

Знакомство с американским евреем-ортодоксом никаких дивидендов Сашке не принесло, а вот приезд супружеской четы из Израиля оказался очень полезным.

Аарон и Сара были тоже из религиозной общины, только не ортодоксальной, в которой мужчины не работают, весь год посвящая чтению торы, а женщины рожают детей и ведут домашнее хозяйство. Аарон работал, Сара, по-моему, тоже – точно не помню. Однако жили они не в городе, а в небольшом поселении. У Сары было восемь или девять детей. Как я поняла, Аарон был послан в Алма-Ату религиозной общиной Алон Швута в качестве обучающего раввина.

***

Алон Швут (буквально "дуб возвращения") - религиозное общинное поселение в Иудее. Находится на севере Иудеи, рядом с агломерацией Хеврона, в 16 км от Иерусалима, в 57 км от Тель-Авива, в 14 км от Кирьят-Арба...

(Академическая Вики-энциклопедия по еврейским и израильским темам)

***

Супруги мне понравились. Особенно Сара. Она располагала к себе простотой в общении и доброжелательностью. Когда Сашка пригласил их в гости, они на удивление не отказались, хотя могли сослаться на то, что еда может оказаться некошерной. Сашка рассказал им про Жаннину болезнь. К тому времени опухоль выглядела как открытая язва, из которой вместо гноя текла кровь.

Сара обещала подумать, чем они смогут Жанне помочь. Вернувшись в Израиль, они уговорили общину взять на себя расходы на Жаннино лечение и прислали ей приглашение. Уже через месяц Жанна была в Алон Швуте.

Сара выделила Жанне комнату в своём большом доме, под завязку заполненном детьми. Аарон возил её на своей машине в Иерусалим, где она проходила лечение в известном медицинском центре Хадасса. Аллин сын Евгений, который уже не первый год жил в Иерусалиме и хорошо говорил на иврите, присутствовал на каждом приёме врача в качестве переводчика. Он потом рассказывал Алле, что на первом приёме врач спросил его:

- Зачем вы привезли её сюда умирать?

Тем не менее, в лечении Жанне не отказали. Ей назначили сначала облучение, а потом химиотерапию.

Пока Жанна находилась в Израиле, заботу о её семье взяла на себя баба Зоя. Она помогала по хозяйству: стирала и гладила бельё, иногда готовила обеды, используя продуктовый паёк, который ей был положен как вдове погибшего на войне офицера, сидела, когда это было нужно, с маленьким Сашкой, или брала его к себе.

Через месяц или чуть больше Жанна вернулась домой с ремиссией. Продолжение лечения ей назначили на январь следующего года.

Алла, добрая душа, дала Сашке деньги на поездку в Италию. Она любила своего младшего брата, которого, по её словам, вырастила, потому что родители были вечно заняты.

- Пусть отдохнёт, развеется, - сказала она мне. – Ему ведь тоже досталось.

Мне Алка тоже решила помочь: предложила работу в своём страховом агентстве.

- А что я у вас буду делать?

- Да ничего. У тебя стаж будет идти, а твою зарплату мы будем использовать на конторские нужды.

Это меня вполне устраивало, и я отдала ей свою трудовую книжку. Быть свободной мне нравилось. Я занялась любимым делом – рисовала и ткала гобелены по своим эскизам.

Однажды к нам в гости зашла мамина подруга, тётя Тамара Черепенькина. Я ей похвасталась своими работами. Они ей очень понравились.

- Талантливая у тебя дочка, Катерина, - сказала она маме. – Гордишься?

Мама поджала губы и ничего не ответила. Наверное, она была недовольна тем, что я не трудилась как все «на производстве», а моё занятие считала недостойным внимания. Да и вообще хвалить меня привычки у неё не было.

Но однажды я ей доказала, что даже на такой «безделице» как мои гобеленчики, можно заработать.   

Как-то раз мы с Антошкой гуляли по центру города, и зашли в художественный салон на Коммунистическом проспекте. (К тому времени проспект уже был переименован в Абылай-хан дангылы, но все по инерции называли его по-старому.)

В салоне я спросила:

- А вы принимаете работы не членов союза художников?

- А что у вас?

- Гобелены.

- Принимаем, - ответили мне, - только через худсовет. Как раз завтра он состоится. Приносите – посмотрим.

На следующий день я принесла три небольших гобелена. Худсовет их принял, и оценил по 35 долларов за штуку. В то время из-за постоянного обесценивания рубля все расчёты производили по курсу доллара на сегодняшний день.

Через неделю все три гобелена были проданы американцам. За каждый из них я получила в три с лишним раза больше, чем была моя месячная зарплата в универе.

Как я была горда и счастлива! Мои работы купили американцы, да ещё за такие деньги! Не долго думая, я постирала давно висевший на стене, изрядно запылившийся гобелен, размерами где-то сантиметров шестьдесят-семьдесят на метр, который мне самой не очень нравился, и снесла его в салон. За него мне дали 80 долларов. Куплен он был французом.

Так все мои работы уехали за рубеж, что неудивительно: у себя дома за подобную ручную работу эти интуристы заплатили бы в десять раз больше.


3. Я, ДЖИММИ КАРТЕР И БАРМИЦВА

Однажды, дело было в декабре, я поехала в музей Кастеева, где после ухода с работы возобновила занятия в детской изостудии.

После занятия руководитель студии Николай Николаевич устроил викторину на тему изобразительного искусства. В качестве приза он предложил биографический роман о Леонардо да Винчи.

В викторине я «в честной борьбе» победила менее начитанных деток, и получила «заслуженный» приз.

Когда я вышла из музея, было совсем темно. Я уже направилась к автобусной остановке, но моё внимание привлекла необычная картина: вся площадь перед музеем была заставлена машинами, среди которых выделялся чёрный лимузин «Чайка». Людей вокруг тоже было много. Я подумала, что, наверное, сегодня открывается какая-то выставка. Мне стало любопытно, и я вернулась ко входу, с двух сторон которого стояли молодые люди «одинаковы с лица».

Не задумываясь, я смело прошла мимо них, и они меня не остановили, вероятно, приняв за свою. В холле уже собралась большая толпа, в которой я обнаружила несколько знакомых лиц. Знакомых не лично, а виденных по телевизору. Теперь я уже не припомню, кто это был, разве что кроме маленького, кругленького Попцова.

***

Олег Максимович Попцов (27 мая 1934, Ленинград) — советский и российский журналист, писатель, политический деятель, крупный деятель советского и российского телевидения. (Википедия)

***

Минут через пять всех пригласили наверх. Я затесалась в общий поток и поднялась на второй этаж по широкой лестнице, по обеим сторонам которой стояли молодые ребята в одинаковых чёрных костюмах, вероятно из того же «ларца».

В большом зале у стены в два ряда были расставлены стулья, напротив которых справа стоял белый рояль, а поодаль слева – два длинных фуршетных стола.

В ожидании того, что должно было произойти, я скромно села на стул во втором ряду. Когда люди заняли все стулья, а те, кому места не хватило, рассредоточились вдоль стен, из двери, ведущей в другой зал, появился совершенно седой, но подтянутый и хорошо одетый человек с красным лицом и широкой белозубой улыбкой. За ним следовали грузный, но тоже одетый с иголочки мужчина и симпатичная девушка-казашка.

- Мать моя! Это же Картер! - прошептала я, и мужчина, сидевший по мою правую руку, обернулся ко мне, но ничего не сказал.

Прямо скажу, такого поворота событий я не ожидала. Первое, что пришло мне на ум: «Как ребята из «ларца» могли прошляпить проникновение на такое мероприятие постороннего человека?». Раньше бы меня и на пушечный выстрел к американскому, пусть и бывшему, президенту, не допустили.

В это время мероприятие началось. Сопровождавший Картера функционер произнёс речь, которую переводила симпатичная девушка. Переводила она неважно – либо волновалась, либо опыта у неё было маловато. В одном месте она вообще перевела неправильно то, что функционер, надо отдать ему должное, сказал довольно витиевато. Я шёпотом её поправила. Сидевший справа мужчина опять повернулся ко мне и тоже шёпотом спросил:

- Do you speak English?

- I do, - ответила я.

Пока Картер выступал с ответной речью, мой сосед отрекомендовался членом делегации, сопровождающей бывшего президента,  и поинтересовался, какую организацию представляю я.

«Вот влипла!» – подумала я, но отступать было некуда.

- Я представляю Еврейский благотворительный фонд «Дрор», - ответила я, не моргнув глазом, правда не уточнив, что фонд существует только в фантазиях моего зятя, да и еврейкой я не являюсь.

Член делегации неожиданно для меня оживился так, что даже на стуле подпрыгнул.

- Oh, really?! (Правда, на самом деле?) – воскликнул он.

Потом он представился Майклом, спросил, как зовут меня, и стал расспрашивать о деятельности фонда. Я отбрёхивалась как могла. Наша оживлённая беседа привлекла внимание соседа слева, и он недовольно шикнул. Мы замолчали. К этому времени господин президент закончил свой спич, и началась художественная часть приёма.

Сначала выступил акын, продемонстрировавший виртуозное владение домброй, после него оперный тенор спел пару арий из популярных во всём мире опер, после чего вышел пианист, который исполнил современную пьесу.

Если предыдущие выступления были просто качественными, то пианист выдал нечто совсем оригинальное. Рояль временами издавал звуки, похожие на звонкую дробь, которую выстукивают струи дождя по металлической крыше, а иногда звучание становилось более приглушённым, я бы сказала «сухим», как шорох осенней листвы под ногами. Публика оживилась, потому что никто не мог понять, как исполнителю удавалось извлекать из инструмента подобные «природные» шумы.

Картер был в восторге. Он долго аплодировал, а потом обратился к пианисту с вопросом:

- How do you do it?! (Как это у вас получается?!).

Пианист открыл крышку рояля и показал, что в некоторых местах к струнам прикреплены металлические гайки, пластмассовые пуговицы и кусочки плотной бумаги так, чтобы молоточки били по струнам через эти вставки.

Молодцы, казахи! Сумели удивить американца.

Концерт закончился, и настало время для бесед и фуршета.

Мой визави попросил меня никуда не уходить, потому что он хочет представить мне своего друга, говорящего по-русски.
 
Пока Майкл искал своего приятеля, я подошла к столу и взяла сразу две тартинки с красной икрой. Взяла бы и с чёрной, но её уже разобрали.

Русскоговорящий американец интересовался больше моей жизнью, чем фондом. Я про себя вздохнула с облегчением, но, как оказалось, рано расслабилась.

- Вы замужем? – спросил он.

- Да.

- А дети у вас есть?

- Есть? Сын.

- Сколько ему лет?

- Тринадцать, - ответила я, не ожидая никакой засады.

- О! – воскликнул американец. – Бармицва!

***

Бар-мицва, бат-мицва — термины, применяющиеся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком или девочкой религиозного совершеннолетия. Согласно законам иудаизма, когда еврейский ребёнок достигает совершеннолетия (13 лет и 1 день для мальчиков и 12 лет и 1 день для девочек), он становится ответственным за свои поступки и становится, соответственно, бар- или бат-мицва. (Википедия)

***

Я понятия не имела, что такое «бармицва» и с чем её едят, поэтому на всякий случай решила от неё откреститься:

- Вы знаете – нет, - ответила я.

Мой собеседник высоко поднял брови и с явным недоумением произнёс:

- Почему?!

Хорошо, что я быстро соображаю.

- Ну мы же советские евреи, - ответила я, как бы намекая на то, что с нас спрос невелик.

Американский еврей скроил недовольную мину, задал ещё пару вопросов и удалился. Майкл, присутствовавший при нашем разговоре, по-русски не шпрехал, поэтому у него не возникло повода облить меня презрением. Напротив, он вынул из кармана визитную карточку и протянул её мне. Я не стала спрашивать, на кой ляд она мне сдалась, а просто поблагодарила его, заметив, что свои визитки (коих у меня отродясь не было) забыла в офисе. Врать – так врать.
 
Обнаглев окончательно, я попросила Майкла сфотографировать меня с Картером, который в это время подошёл к столу и угостился, как и я, тартинкой с красной икрой. Правда, одной.
 
- Я подойду к мистеру Картеру и встану рядом, - сказала я Майклу, - а ты меня щёлкнешь.

- O'key, - кивнул головой Майкл.

Я обошла Картера со спины и встала чуть-чуть позади него так, чтобы он меня не заметил, а Майкл, сделав пару кадров, широко улыбнулся и показал мне большой палец.

Приём закончился. Спускаясь по лестнице, я ещё раз «попала ногой в стремя». Поинтересовалась у Майкла, за кого он будет голосовать на следующих президентских выборах. Майкл ответил, что за демократа, и мне показалось, что мой вопрос его удивил.

А чему удивляться? Я не знала, что Джимми Картер демократ, и если Майкл был в его обойме, голосовать за кандидата от консервативной партии он никогда бы не стал. Это сегодня я морально устойчива и политически грамотна, а тогда ни тем, ни другим похвастаться не могла.

Когда, перефразируя любимого мною в детстве Самуила Маршака, я рассказала Сашке о том, «с кем обедал воробей», он был впечатлён, и долго разглядывал визитную карточку Майкла Левайна.

- Молодец, Миля, - подвёл он итог моему «фуршету с Картером».

- Ага, - возразила я, - так с бармицвой прокололась.

- Да нормально ты ответила, - успокоил меня Сашка. – Кстати, надо написать твоему Майклу письмо с просьбой о поддержке нашего фонда.

- Какой поддержке?

- Финансовой, конечно.

Честно говоря, просить денег у американца, о котором я практически ничего не знала, мне совсем не хотелось.

- Неудобно как-то, - сказала я.

- Ничего, Миля. Попытка – не пытка.

Умел Сашка уговаривать.

Я перевела его письмо с просьбой о пожертвовании, приписав напоминание о том, что Майкл обещал прислать моё фото с Картером. Вернее будет сказать – фото Картера на моём фоне. Сашка воспользовался Алкиным факсом. Через несколько дней от Майкла пришёл ответ. Коротенькое письмецо было написано от руки размашистым и неровным почерком по диагонали листа. «За деньги» Майкл деликатно умолчал, а по поводу фотографии написал, что выслал её на адрес Американского посольства.

Подступов к Американскому посольству у меня не было, поэтому получить фотографию я не надеялась. Правда, весной такой шанс у меня появился. Я случайно встретила бывшую однокурсницу Гулю, которая похвасталась мне, что работает в посольстве США.

- Вот здорово! – обрадовалась я и попросила её узнать насчёт фотографии.

Через пару дней она мне позвонила, и сказала, что фотографии в посольстве не нашли. А жаль.


4. ПРОЩАЙТЕ, ДЯДЯ МИША

Девяносто третий год для нас начался с печального события: одиннадцатого января скончался Алёшин московский дядя Михаил Николаевич, с которым я познакомилась в 1976 году, когда полгода училась в институте патентоведения. Алёша, как всегда занятый на производстве (так он называл свою научную деятельность), сказал мне:

- Полетишь на похороны.

Я не возражала, и не потому, что была свободна. За эти годы дядя Миша с тётей Надей стали для меня родными не меньше, чем для Лёши. Может быть, даже больше.

Уже на следующий день я была в аэропорту, где объявили, что рейс задерживается на час в связи с неблагоприятными погодными условиями. И не удивительно – с самого утра пошёл снег, который к обеду усилился так, что вокруг ничего не было видно. Через час бесстрастный голос из репродуктора объявил об очередной задержке на час. Я вышла из здания аэровокзала и поняла, что, скорее всего, часом тут не обойдётся: на дворе бушевала настоящая метель – явление для Алма-Аты довольно редкое. Когда рейс отложили до следующего утра, стало ясно, что на похороны я не успеваю. Сдав билет, я вернулась домой.

- Полетишь на девять дней, - сказал Алёша. – Возьмёшь яблоки, сухофрукты. Только пусть тебя кто-нибудь встретит.

Я позвонила тёте Наде. К телефону подошла Татьяна, которой я сказала, что на похороны не успеваю.
 
- Тогда прилетай на девять дней, - сказала Таня.

- Мы так и решили. А ты-то сама остаёшься? – спросила я.

- Конечно.

- Тогда встреть меня, пожалуйста, а то у меня будет тяжёлая сумка с фруктами и чемодан. Я насчёт рейса перезвоню.

Лёша взял мне билет на девятнадцатое число – это был день моего рождения. Мне исполнялось сорок пять.

Погода на этот раз была чудесная. В толпе у трапа я заметила, что меня очень внимательно разглядывает щупленькая девушка с орлиным носом на бледном уставшем лице и косой, сплетённой из разноцветных тряпочек. Я поняла, что эта странная девушка обратила внимание на мою шубу, купленную по знакомству несколько лет назад. Эта чёрная шуба смотрелась элегантно и, я бы сказала – богато, несмотря на то, что была, как шутил Алёша, из зверя цигейка.

Не успели пассажиры разместиться в самолёте, как стюардесса приятным голосом объявила, что по техническим причинам рейс задерживается на три часа.             

Ну ё-ё-лки! Сколько раз я летала на ИЛ-62, никогда такого не случалось. Вообще, мне этот лайнер нравился: удобный, просторный, вещи в багаж сдавать не надо – сам ставишь на полку внизу и поднимаешься в салон, а при выходе забираешь. Не то, что в ТУ-154.

Томиться три часа в аэропорту мне не хотелось, и я на такси вернулась домой, где мама
встретила меня словами:

- Что-то ты никак не улетишь.

- Да уж, - махнула я рукой. 

Заказав такси, я подремала минут сорок и вернулась в аэропорт, где обнаружила, что ни в сумке, ни в карманах шубы билета нет.

Неужели я его дома забыла?! Или в такси выронила? Рассуждать на тему, куда делся билет, было некогда. Я подошла к стойке регистрации и обратилась к той из двух женщин, которая показалась мне более приветливой.

- Девушка, я с этого рейса, но не могу найти билет.

Приветливая девушка посмотрела на меня удивлённо.

- Но я не могу вас без билета пропустить!

Уже не помню, что я ей говорила, но, в конце концов, девушка сделала полшага навстречу:

-  Даже если вы здесь пройдёте, бортпроводницы вас на борт всё равно не пустят.

За эти слова я ухватилась, как за спасительную соломинку.

- Девушка, милая, вы только пропустите!

Уставшая препираться со мной регистраторша решила разделить ответственность со своей соседкой.

- Валя, пропустить что ли?

Валя окинула меня оценивающим взглядом и видно мой «богатый» экстерьер убедил её в том, что я не вру, потому что она сказала:

- Да пропусти, а там девочки разберутся.

Бортпроводнице у трапа я сказала, что билет забыла в самолёте. Выслушав меня, стюардесса сделала большие глаза:

- Что за ерунда? Кто вас пропустил?!

- Валя, - ответила я.

- Какая ещё Валя?!

Я поняла, что мой ответ прозвучал совсем глупо, и уже решила, что улететь в Москву мне не судьба. Но тут, обернувшись, я увидела девушку с орлиным носом.

- Вот! Вот эта девушка в самолёте сидела сзади меня! Она меня видела! – воскликнула я.

Девушка согласно кивнула головой и сказала:

- Да, я видела эту женщину.

Стюардесса почему-то девушке сразу поверила.

- Ладно, поднимайтесь, - сказала она.

В салоне я плюхнулась в кресло и нервно засмеялась: спасибо зверю цигейка, благодаря которому девушка меня запомнила.

Самолёт вырулил на взлётную полосу и плавно набрал высоту. Даже если стюардесса потребует показать «забытый» в салоне билет, меня уже не высадят. О том, что после посадки меня могут привлечь к ответственности как «зайца», думать не хотелось. К счастью бортпроводница ко мне не подошла – то ли забыла, то ли ей хватило свидетельства моей попутчицы. (Позже, увидев по телевизору Жанну Агузарову, я поняла, что это она была той самой странной девушкой с тряпичной косой, которая меня спасла.)

Убедившись, что обо мне забыли, я окончательно успокоилась. Под мерный гул двигателей я закрыла глаза и углубилась в воспоминания. Как хорошо и покойно (именно покойно) мне было у дяди Миши с тётей Надей. Каким предупредительным и «по дореволюционному» слегка церемонным был дядя Миша. Как он, когда я полгода училась в Москве, каждый мой визит ставил пластинку Высоцкого и выпивал со мной рюмочку водки под сигаретку, отчего моя тоска по Алёше немного отступала. С каким неподдельным вниманием он относился к своей Надюше, накидывая не её плечи шаль, когда она выходила в коридор, чтобы проводить меня до лифта. А тётя Надя? Казалось, что вся её жизнь – это преданное служение своему любимому мужу. Ведь она даже косточки из рыбы вынимала, потому что Мишенька боялся подавиться.

Наверное, думала я, они так трогательно заботятся друг о друге потому, что у них нет своих детей. Тётя Надя рассказывала, что она родила мальчика перед финской войной и девочку перед отечественной, и оба ребёнка умерли во младенчестве.

Может быть, поэтому Татьяне, которая жила у них довольно долго, они говорили, что она для них как дочка. В разговорах со мной дядя Миша не раз заводил речь о том, что нам тоже надо перебираться в Москву. В советское время это было нереально. Лимит на прописку распространялся только на рабочих предприятий, строителей и врачей-гинекологов, а учёных с патентоведами в столице хватало и своих, поэтому я обычно отнекивалась: 

- Ну что вы, дядя Миша! Кто нас тут ждёт?

- Мы с Надюшей, - отвечал он.

К Сергею (Шурику по-нашему), который в восемьдесят седьмом году развёлся с Клочковой и поступил в аспирантуру в Зеленограде, они тоже относились с большим теплом и очень хотели, чтобы он остался в Москве навсегда. Однажды в очередной мой приезд в Москву тётя Надя сказала:

- Милочка, сегодня Серёжа придёт со своей девушкой. Мы с Мишенькой очень на тебя рассчитываем.

- В каком смысле? - удивилась я.

- Хорошо бы, если Серёжа на ней женился, ведь это для него шанс здесь остаться.

- А кто она такая? – поинтересовалась я.

- Она у них в аспирантуре английский язык преподаёт, - ответила тётя Надя. - Конечно, старше его, но женщина положительная, свою квартиру имеет. Да и видно, как в него влюблена. Мы с Мишенькой ему намекали, но он всё отмалчивается. Ты поговори с ним, он тебя послушается.

Ни о чём намекать Шурику я не стала, потому что знала, что, несмотря на то, что он и сам хотел остаться в Зеленограде навсегда, ради прописки на такой шаг не пойдёт, а если сильно свою училку любит, то и без намёков на ней женится. Правда, в том, что любит, а, тем более, женится, я сильно сомневалась. У него ведь как у моряка, в каждом городе было по женщине. А то и по две: вспомнить хотя бы Машу из Института ядерной физики, с которой он «дружил» параллельно со второй любовницей из другой лаборатории.

Кстати, за время учёбы в Зеленограде он только первые два года приезжал в Алма-Ату на каникулы, но останавливался не дома, а у той самой «второй».

Обо всём этом я тёте Наде рассказывать не стала – зачем смущать дореволюционных интеллигентов, которые, в отличие от меня, вряд ли бы толерантно к этому отнеслись.

Меня смущало другое: за всё время своих каникул Шурик ни разу не виделся с сыном. Вот этого я понять не могла. Хотя однажды где-то прочла, или, может быть, слышала, что часто мужчины любят детей «через женщину». То есть, расчёт Клочковой привязать к себе Шурика при помощи рождения ребёнка, которого он не желал, не оправдался.

Я как-то спросила деверя, почему он Сашку не навещает. Этот вопрос Шурику был явно неприятен: он долго молчал, а потом, опустил голову и, помотав ей из стороны в сторону, ответил глухим голосом:

- В нём нет ничего моего. Он даже счётом не интересуется.

Я тогда ещё подумала: «Вот оно! Сашка действительно Людкина копия, и не только внешне, но и по характеру, а мужчине, наверное, надо, чтобы ребёнок был похож либо на него, либо на любимую (обязательно любимую) женщину – только в этом случае он в отпрыске будет видеть своё продолжение». 

Так в этих воспоминаниях я и не заметила, что на табло зажглась надпись «Пристегните ремни», и самолёт начал снижение. Однако стюардесса, как это обычно бывает, о прибытии рейса номер такой-то в Москву почему-то не объявила. Потом надпись на табло погасла, и самолёт начал опять набирать высоту.
 
Я сидела в первом ряду второго салона. На откидное кресло напротив меня сел стюард и, время от времени выглядывая в иллюминатор, что-то шёпотом докладывал пилотам в  трубку телефона, висевшего на перегородке между салонами рядом с этим креслом. При этом лицо бортпроводника было красным, я бы даже сказала – малиновым.

Всем стало ясно, что что-то не так. Оживившиеся было пассажиры, притихли, и в воздухе повисла немая тревога. Сновавшие по салону в течение всего полёта стюардессы куда-то испарились, и никаких объяснений, почему снижение самолёта было прервано, не последовало.

Так в полной тишине самолёт наматывал круги над Москвой ещё около часа. Наконец на табло опять зажглась долгожданная надпись «Пристегните ремни», и из репродуктора раздался не менее долгожданный голос стюардессы, извещающий уважаемых пассажиров о том, что рейс прибывает в столицу Российской Федерации город-герой Москву.

До тех пор, пока шасси самолёта не коснулись посадочной полосы, пассажиры не произнесли ни единого слова. Всеобщий вздох облегчения раздался только тогда, когда лайнер окончательно остановился.

- Я думал, нам конец, - признался мне мой сосед.

- Этого бы точно не случилось, потому что у меня сегодня день рождения, - ответила ему я, как будто мой юбилей гарантировал благополучное приземление.   

Самолёт подрулил почти вплотную к аэровокзалу, и к нему подогнали трап. Спустившись на землю и оглянувшись вокруг, я увидела пожарные машины и машины скорой помощи. В чём было дело, я поняла, когда обернулась к самолёту: на всех четырёх парах шасси левой стойки не было покрышек, только на одном колесе болтались чёрные резиновые ошмётья. Как мы приземлились на «голые» шасси – одному богу было известно. Самое интересное – я не заметила, чтобы после того, как самолёт коснулся земли, нас сильно трясло.

Войдя в здание вокзала, я поставила вещи на пол и оглянулась, ища глазами Татьяну. «Странно, - подумала я, - ведь Танька сказала, что встретит. Теперь придётся с этой тяжестью одной тащиться». Остальные пассажиры тоже растерянно оглядывались по сторонам и пожимали плечами.

- Нас же обещали встретить, - сказала женщина своему спутнику.

- Не очень удачный день, - пошутила я.

- Да уж, - откликнулась женщина. – Пойдём, Володя, чего ждать?

Я тоже решила, что ждать нечего. «Возьму такси», – подумала я, поднимая с пола тяжёлую сумку с дарами юга и чемодан, и тут в конце длинного коридора увидела Таньку. Она бежала ко мне и громко рыдала. Не рыдала даже, а ревела как ребёнок.

- Вот ты где, а мы там ждём! Ни одна сволочь не сказала, что вас здесь высадят! Слава богу, ты жива!

- Таня, чего ты! Успокойся! Всё нормально. Всё обошлось…

Немного успокоившись, Татьяна рассказала мне, о том, что ей пришлось пережить. Оказывается, сначала объявили о прибытии нашего рейса по расписанию, а потом, когда встречающие стали интересоваться, где же прилетевшие родственники и друзья, ответом им было неопределённое «пока никакой информации нет». Естественно всех охватило беспокойство. Ещё больше людей встревожило побледневшее лицо девушки в окошке справочного бюро. Она вообще перестала отвечать на вопросы, а потом не выдержала и воскликнула: «Ну, чего вы хотите?! Аварийный рейс!».

Представляю, какой шок испытали бедные встречающие!

До сих пор не могу понять, как могли лопнуть сразу все восемь покрышек на стойке шасси! Говорили, что это произошло ещё при взлёте, и решено было не прерывать рейс и не сажать его с полными баками в Алма-Ате, а лететь до Москвы и там дожигать остатки топлива, наматывая круги над городом.    

В электричке я сказала Татьяне:

- Похоже, что Алёша меня заразил.

- Чем?! - удивилась Таня.

- Такие эксцессы обычно с ним случаются. Ведь это он – «центр гигантской флуктуации». А тут я сначала из-за погоды на похороны опоздала, затем билет потеряла, а потом и вовсе чуть в свой день рождения не грохнулась.

- Да уж, - согласилась Татьяна. – Но всё-таки ты везучая.

- Пожалуй, да, - согласилась я.

Пока мы ехали, Татьяна рассказала мне, что у дяди Миши обнаружили рак поджелудочной железы буквально за неделю до его смерти. Я вспомнила, что два года назад заметила, как похудел дядя Миша, но тогда у него ничего не нашли. «Мишенька потерял аппетит, - говорила мне тётя Надя. – Не знаю, чем его потчевать. Что не предложишь – на всё один ответ: «Что-то не хочется, Надюша, спасибо».

Так постепенно он терял силы, но никаких болей не испытывал. В больницу тётя Надя легла вместе с ним для того, чтобы за ним ухаживать.

- Всё-таки как они друг другу преданы были, - сказала я. – Тётя Надя за ним, как за ребёнком ухаживала.

- Это да, - согласилась Татьяна. – Помню, Дядя Миша всегда говорил: «Моя Надюша самая лучшая и самая красивая», а ведь рядом с ним она, мягко говоря, сильно проигрывала.

На поминках была сестра Надежды Владимировны - Лерочка из Киева, с которой я была знакома уже давно; сын Лерочки - Володя с женой Ларисой (их я видела впервые), а также подруги и соседки тёти Нади – женщины того же возраста, что и она, или старше. Тамара Николаевна ни на похоронах своего брата, ни на поминках не была. Она оставалась в Сумах с внучкой.

Конечно же, об усопшем говорили только хорошее. Вспоминали, как он заботился о жене, как она преданно за ним ухаживала всю свою жизнь, и я уверена, что никто душой не кривил. Тётя Надя всплакнула, но было видно, ей приятно слышать эти добрые слова.

Ближе к концу застолья разговор, как водится, перешёл на житейские темы: о болезнях, хороших и плохих врачах, пенсиях, дефиците, ценах, детях и внуках, в общем, обо всём, что интересует пожилых людей.

Лариса, красивая ухоженная женщина с очень низким, приятного тембра, голосом, который не совсем вязался с её девчоночьей внешностью, завела разговор о путешествиях за границу, поддержать который было некому, потому что никто из присутствующих за пределы родины не выезжал.

- Мы с дочерью недавно были в Париже, - начала свой рассказ Лариса. – Там один работник нашего торгового постпредства пригласил нас в ресторан. Как там кормили!

Далее следовал длинный перечень изысканных блюд, которые заказал представитель постпредства. Луковый суп и петуха в вине слушатели проглотили молча, но когда дело дошло до фуа-гра с трюфелями, о котором никто не имел даже приблизительного понятия, я не выдержала и спросила:

- А это что?

- Это паштет из гусиной печени. Неимоверно нежный, - ответила Лариса. – Для него гусей специально откармливают.

- А трюфели зачем?! – удивилась соседка Терентьевна. – Ведь они же сладкие!

- Трюфели – это не конфеты, а грибы. Стоят бешеных денег, - пояснила Лариса.

- А нам и тут всё нравится. Лучше Нади никто не готовит. Правда? – обратилась смелая Терентьевна к публике.

Все согласно закивали.

- С этим я не спорю. Надежда Владимировна действительно ас в кулинарии, - снизошла до похвалы Лариса.

Я уже думала перевести разговор на другую тему, потому что видела, что скромных подруг и соседок в стареньких самовязаных кофточках описание французских яств приводит в замешательство, и они чувствуют себя неловко, однако Лариса продолжила:

- А ещё я там курила такие сигареты! Представляете – каждая сигарета в пачке своего цвета: голубого, розового, зелёного…

- Кстати о сигаретах! – прервала я повествование о шикарной заграничной жизни. - Тётя Надя, я выйду в коридор. Очень покурить захотелось.

- Что ты, Милочка! Кури на кухне, - ответила тётя Надя, и все вздохнули с явным облегчением.

Танька тоже встала из-за стола и сказала:

- Я с тобой!

- Танюша, ты куришь?! – удивилась тётя Надя.

- Да нет. Я просто проветриться. Душновато здесь.

На кухне я спросила Татьяну, что за цаца эта Лариса.

Вот уж точно – цаца, - ответила Таня. – Она актриса. В молодости в кино снималась. А когда за Вовочку замуж вышла и двоих детей родила, с этим покончила. Володя долгое время в торгпредстве работал, вот они по заграницам и разъезжали.
 
- Сколько ей лет? Я что-то такой актрисы не припомню.

- А сколько ты ей дашь?

- Не больше тридцати.

- Вот именно! Ей уже пятьдесят четыре!

- Здорово выглядит! Прямо девочка. И голос у неё интересный. Только, мне кажется, с мозгами ей не повезло. Могла бы перед старушками хвост не распускать. 

- Насчёт мозгов не знаю, а вот характер! Она с Лерочкой уже лет двадцать не разговаривает. Ты не заметила? Они ведь ни единым словом не перекинулись.

- А из-за чего?

- Володя сначала моряком дальнего плавания был. Лариса, когда детей родила, попросила свекровь с ними посидеть, а Лерочка сказала, что она ещё себя бабушкой не чувствует, и отказала.

- Да-а-а… В наше время на бабушек рассчитывать нельзя, - сказала я, подумав о маме. – Но двадцать лет из-за этого обиду копить – это уж слишком.

- Да у Ларисы вообще склочный характер. Она по любому мелкому поводу скандалы закатывает, постоянно со всеми ссорится. Даже с родной дочерью годами не общается. Тётя Надя её тоже не любит, а Вовочку жалеет – племянник всё-таки.

- Слушай, Таня, выходит, что тебе с матерью ещё повезло. Хоть она и вздорная, но с Ириной сидеть не отказалась.

- Знаешь, чего мне это стоит?! – с горячностью воскликнула Татьяна. 

- Знаю, - ответила я, и чтобы не останавливаться на болезненной теме взаимоотношений Татьяны с матерью, спросила: - А дядя Миша как к Ларисе относился?

- Дядя Миша их обоих не любил. Вовочку даже подонком и эгоистом называл. Правда, не знаю за что.

За что дядя Миша не любил Вовочку, я поняла много позже. Но об этом потом.

На следующий день я спросила у тёти Нади, когда мы поедем на кладбище, на что она мне ответила:

- Мишеньку кремировали. Урну выдадут ещё не скоро. Буду оформлять захоронение в колумбарии Лефортовского кладбища. Здесь на трамвае несколько остановок. Смогу его часто навещать.

Через два дня я улетела домой. На этот раз обошлось без приключений.

(Продолжение следует)