Би-жутерия свободы 46

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 46
 
Достойный сменщик зачинателя – Кормчий, пояснил соратникам, что займётся продажей НЭПОдвижности и беспомощно справится с расщеплённым рулевым веслом. От них его отличал дипломатичный подход к женщинам с податями и НЭПобратимым пожизненным процессом самовлюблённости. Видя людей насквозь, но не разбираясь, как следует, в их анатомии, он подхлестнул рост сознательности неиссякаемых «Трудовых резервов» личностной культёй, формировавшейся постепенно и сопровождаемой щёлкающими ружейными звуками затворничества. Его пресмыкающееся милитаристическое настроение распогодилось, найдя отражение в одежде – допотопный китель сидел на нём как влитой и пересаживаться не желал.
Усач выглядел рекламным вкладышем в экономику страны и вёл себя на манер «комильфо», уверенного в стоячем воротничке, не терпящем отлагательства, и в причислении к предателям, предающимся ностальгии. Время подёрнулись окалиной, застыв в студенистом желе его глаз, и в нервном еретике изрытых оспой щеках. Оно благоволило монстру подлежащему суду за растление умов, телесные истязания и шутку: «Мадам, вам внематочная беременность к лицу», позволенную им, на неподорожаемом костюмированном балу нудистской колонии «Голограмма», на котором он разгуливал в высокогорном бушлате из разряженного воздуха).
В книгах по истории революционного движения этот уморённый кряжистый дубок умственно отсталого труда (какое-то время он грабил банки по принципу «К чему быть скопидомом, если можно брать на него кредит») прославился молодыми побегами с каторги. Он загрохотал на неё за ястребиную зоркость, стоя на атасе при ограблении. Три дополнительных года он схлопотал за политическую прозорливость, развитую им в духовной семинарии. Там он, невосприимчивый к критике, узнал, что Всевышний, не будучи слишком взыскательным, создал его – изверга за недостатком глины из второсортного дерьма. В итоге деспот приказал изображать себя с восточными хитросплетениями пальцев на имперском жезле и удосужился звания крючкотвора, потому что женщины рожали ему мальчишек, пока оперы вгоняли «правдолюбца» в тоску и там с ним запирались.
Несостоявшемуся горнолыжному инструктору по электрическим скатам быть добрым не позволяло религиозное образование без духовного пластыря и сухорукая Конституция тела с ограниченной базой физических данных. Теперь уже полноправный хозяин, он участвовал в революционной лотерее, в которой разыгрывались события.
Лицо его напоминало изразцовый камин XIX века, отделанный влажными поцелуями и, будучи человеком образованным, сотканным из добротной ткани высказываний он легко мог отличить корсаж от корсара, поводок от паводка, тамбур от тамбурина, шурпу от шурупа, иноходца от ипохондрика и садовника от сановника. В супе поостывших страстишек его продолговатые мысли – лакированные самки мелких преступниц, представлялись клёцками, которые никто не решался отлавливать. Они бродили по заниженному лбу, не предъявляя повышенных гортензий.
Чем-то, он напоминал лилипута, которого колотит в кашле, когда он заставляет сознание фарфоровыми слониками на серванте, чтобы сбрасывать их на пол, дабы они его не затоптали.
Аналогично завоеванию Сибири Ермаком по голове, деспот – член террористической группировки «Кальянс», за недостатком неравнобедренных женщин и расхожих понятий о них научился зажимать критику и вершить истерическую несправедливость, штудируя картавого идеолога-учителя, доказывавшего, что сокровенная тайна – это невесть какая невеста на выданье врагу.
На вершине власти обладатель замогильного голоса, способный размозжить голову сопернику, впоследствии окунулся в пролиткультуру и полюбил Большой Театр с его «стрелками» –  солистками балета после «оперов», мечтая пропасть в распростёртых от стены до стены объятиях их мускулистых ножек. Блюдя гигиену, он категорически отказывался принимать участие в поцелуях с Неваляшками в валенках, считая рты слюнявыми сообщающимися сосудами и разносчиками политической инфекции (через 30-40 лет эта всепобеждающая теория будет пересмотрена Бровеносцем партии в пользу безудержного поцелуя взасос).
Руководитель с удельным весом князя Игоря был наследным прыгуном в длину, не заступавшим за фамильную черту, слывшим привередой-чистюлей и старавшимся бесшумно стирать оппонентов с лица земли в порошок. Он был достаточно умён, чтобы понять, что оказался на свалке чувств в обществе употребления потребителей – благо они не замечают применения слабительного для сильных отпочковывающихся личностей.
О своём настоящем имени и предназначении вершитель судеб Кобра отзывался пренебрежительно, ибо недолюбливал библейского Иосифа Прекрасного. Тому доказательство дикобразная работа «Как на иголках», утверждавшая, что спаренное ружьё – это двустволка, пролезшее в одно ушко, а вылезшее из миллионов ни в чём не повинных ушей. Обладая бульдожьей хваткой и алчным взглядом на  крёстный ход носильных вещей, он отказывал людям в ношении пояса в пользу помочей в зависимости от полномочий.
Строго придерживаясь культа вещей, насмешник Кобра, страдавший запорами желудка,  научился ловко заглаживать мнущуюся вину без единой складки. Он цицероняще определял кротчайший характер пути полемик соответственно теории Дарвина о тлетворных насекомых, таким образом продолжив её умозаключением, к которому пришёл в процессе окучивания низлагательных мыслей. Их перехватчик Кобра, обладавший выдержкой фотоаппарата Цейс и вина молодого разлива, славился необоснованными обвинениями.
Наряду с располагающей внешностью у Кобры (So-So) было одно доверенное еврейское лицо – Лазарь по особо важнючим вопросам по кличке «Метрополитен им. Кагановича», а не «Метрополитен опера», названный в Нью-Порке в честь наркома НКВД. На стене этого двубликого Януса красовалась картина «Лазоревое утро Лазаря Моисеевича, закутавшееся в плед тумана». За ней висело больное изображение банки гуталина с трубкой в усах. Естественно, автор проекта после допросов стал абсолютно неузнаваемым. Лазарь неустанно выстраивал преднамеренно усложнённые графики движения поездов в нужном «отцу» направлении, сообразуясь с биомассой людских ресурсов.
Тем временем вождь-уборщик ОРУДовал надёжной щёткой, повергая человеческую пыль в совковое смятение, и никто не подозревал, что он был занят выведением новой породы социальной рыси с экономическим галопом.
А по радио (в час по чайной ложке) черепашьим шагом передавали отходной марш «Родовые воды», приуроченный к партийному съезду, выразившему симпатии участников геноссе Пирову-Победному (Миронычу) из Ретрограда – он согнал страдальческие выражения на лицах делегатов в медвежий угол.
На это исчезновение не обратили должного внимания, надеясь, что период экзальтации сменится вождём на милость (из воспоминаний иранского торговца персидскими коврами и кошками Баламута Изжоги). Иногда на Кобру тяжелым бременем неконтролируемых страстей ложилась ответственность в образе той или иной ведущей балерины, славившейся своей проезжей частью и падедешными объяснениями сбитыми с толку ногами. Тогда он снисходительно (от плеча к талии и к бедру) похлопывал представительницу Терпсихоры, с бракосочетаемыми словами: «Все слышали про бурю в стакане, но мало кто знает, что это я её устроил на работу».
Женщины не ослепляли его своей красотой, потому что он не страдал обманом зрения. Будучи подверженным повышенной внушаемости и «Головокружению от успехов», он, обвенчавшись с успехом закончил курсы триумфальных проходимцев по жизни.  Кобра ценил ватерклозетные шутки собственного производства, не вызывающие нареканий подчинённых, единогласно признавших на конференции свинопасов унитаз рогом изобилия.
В результате появился труд о языкознании, растолковывающий политику обмылков прошлого языком эластичного кнута и пересохшего пряника.
Мало кто знал, что Кобра не любил снятое молоко и не обкуренную телефонную трубку, а лица соратников вызывали у него зачастую истерический смех. Отсюда его псевдонаучный труд «О конденсации бабочкиных слёз под стеклом», что вызвало всеобщее замешательство в миксере событий.
В период коматозного состояния финансов приобрели аварийную популярность (с подсказки железнодорожника Лазаря Моисеевича Кагановича, у которого на книжной полке по стойке «смирно» стояли увесистый Том Сойер в единственном экземпляре и «Песня о встречном... поезде на крутом перевале XIX века»). Поэтому ведущий Осик партии незамедлительно заделался преследовательным борцом за самоубийственные избирательные права в стенах, делившихся на отвесные, и те, что ещё предстояло взвесить, в которые передислоцировались бывшие кухарки и дворовый персонал, сменивший штаны на брюки. Прилежно перековывая меч возмездия, занесённый над головой, на орала, они усердно занялись тщательным расследованием антипартийных атипатий.
Шумовой эффект пропагандистских формальностей был соблюдён, и многих не в меру ржущих хозяин вывел из задумчивости под уздцы. Все стремились не опоздать. Некоторые страшились вызвать лифт, боясь, что он бросит им перчатку в лицо. Создавалось впечатление, будто в туалете воду с привязи спустили. Иммунитет к пропаганде ослабевал и человек подавал заявление в поисковую партию. Встречались, объявившие голодовку за решёткой зоопарка, но они выглядевшие буквоедами.
Ося не без оснований считал, что карманные фонарики культпросветной работы освещают чужие карманные углубления в свете принимаемых истерических решений (он – предвидец и испытатель «Головокружения от успехов», путал нарты с нардами, занимаясь пингвинизацией нелюдимого сознания). Учась в семинарии и вынеся из названия заведения понятие «нары», он признавал неисповедимость путей Господних.
Неуживчивый рецидивист, занятый исследованием антипатий, не упускал из виду недалёких близких, отбывая стажировку-каторгу за кражу идей со взломом покоробившихся черепных коробок. Красуясь в любимом прикиде – хромовых хоромах для ног, эта распоясавшаяся личность, обрывала людей на полуслове, как подопревшие шнурки на ботинках и усмехалась в напыщенные усы. Скромняга узурпатор пришёл к стандартному выводу – кровотечению помогут не кнут с пряником, а компрессионная повязка на яйца и жгучий жгут на разболтанный сустав Уголовного Кодекса. Злоумышленник мечтал о державе от безропотного океана до океана без расходов на изыскиваемые моющие средства и советовал крестьянкам, как подобрать себе мужика после пьянки.
Восточный интриган (член гоп-компании возмудителей спокойствия и пикейных жилетов под френчами) быстро усвоил элементарные навыки, что не обязательно быть задирой, задирая чужие носы. Он подозревал, что ему надлежит стать султаном ментоловой жвачки, при смягчающих горло обстоятельствах и закурить половые сигареты «Герцеговину флор». Заходясь в полонезе, сатрап, лабораторный анализ интеллекта которого оставлял желать лучшего, полинезил Напуганных «островитян».
Среди холщовых косовороток Хозяин ощущал себя рубашкой навыпуск на церемониальной Сорочинской ярмарке в компании подчинённых с ограниченным интеллектом, причём всё чаще стали наблюдаться душевные кровоизлияния у их родственников. Он благосклонно потакал художникам-передвижникам рояля из одного конца столицы в другой, хотя его всезнающий тон, раздражал квакушек в папоротнике повторявших в едином порыве «Если нам суждено стать растениями, то пусть они будут парниковыми».
У вельможного оборотня проявились необратимые явления народу устрашающего характера в комплиментах услужливой голытьбе, составлявшей самосудные «Птицы – тройки», не вдававшиеся в детали и приводившие в исполнение расстрелы на месте в виде первого предупреждения. Уверенный в приверженности масс к пропагандистскому подогреву, он тянул на себя одеяло побед, дабы не обнажать ступню, увенчанную сросшимися пальцами.
В присутствии блудниц руководитель соблаговолил, под задрапированную осану подчинённых, покрыть себя незазорной славой, чтобы радостнее жилось в стане прихвостней вешателя плакатов «Jew-Зеппе Джунглишвили» в атмосфере скепсиса, урванизации и экономического сепсиса (тогда человеческий мусор не прятался под привходными ковриками и частички грязи уютно располагались под ногтевым ложем, а страна не ведала уголовного ботекса).
В стране появились завышенные отчёты по производству стали, и яйценоским курвам перестали выщипывать брови ватными пинцетами. Быстро улетучивающиеся дежурные фразы руководителя неслись из его уст праздничным кортежем. Кого он собрал под свои знамёна, тем впоследствии и питался. Невостребованность давала ему возможность писать не спеша –Ша-Ша-Ша! В массы, напичканной информацией на вырост, внедряли лозунг: «Мы верим в открытие одного и того же – мы единодверцы!»
А пока Его беспримерная трактовка международной политики раскисала непроезжей осенней дорогой, расставляя Ему на тернистом пути, который он ловко преодолевал «Из гримёров в имиджмайкеры», бронзовые и гипсовые памятники направо и налево по меченой территории, добавляла пузырьки идеологического газа из импортируемых сифонов в кружки для распивания дифирамбов несведущей толпой.
Разве не заметно, что совесть, разбуженная им до сих пор потягивается? Или Неувядающая слава, задававшая тон перепуганной стене молчания, подозревала, что злодей работал подрывником So-so в запустевшем саду и ассенизатором в огороде, им нагороженным. Властелин особой разницы не заметил – в общественных туалетах предусмотрительные ввели комендантский час, учитывая, что дерзновенный хулиган был внедрачным ребёнком.
Дизайнер наших обид Джунглишвили – поклонник собутыльного жанра в застольях и тонкий ценитель Терпсихоры (не подлежавшей джигитовке), готов был из всевозможных памятников превратиться в мумии при жизни (интересно, кто-нибудь из Выживших целовал мумию в губы?) Он менял гнев на милость наподобие белья и дегустировал страну, как любимую горничную, чтобы не капитулирующая перед ласками, не забывала, что диктатор – всемогущий хозяин, рассматривающий её в виде своего приусадебного участка, где ему дозволено сажать всех и вся, а если заблагорассудится, то и загонять сваями в сырую землю.
Иногда хозяин обалдело смотрел в защитные очки на солнце, выискивая на нём старческие пигментные пятна. Однажды к нему пришла гениальная мысль – задние дворы переименовать в передние, ведь раздваивающаяся линия сюжетна, и предпочитает линейным кораблям баталиста Верещагина сосредоточечного импресиониста-пунталиста Сёра. Азартный игрок в «винные карты», расстроенные финансы которого вечно находились в подпитом состоянии, подкреплял намерения грабительской подпиской на государственные займы.
Он с переменным успехом взбивал сливки и выпекал крошечные наполеоны, которые вполне можно было называть капралами социалистического общества, где оболганные брусчатые мостовые площадей предназначалось заменить надуманными пятилетними планами с брусничными полями тундры, усеянными размозжёнными черепами. Когда вождь вносил избитые кем-то из охраны изменения, все покорно вставали, надеясь, что всё утрясётся как в болоте. Усач вёл бы себя ещё жёстче, если бы предвидел, что аллею «Долговязых деревьев» переименуют в «Блюйвар алкашей», и что какие-то Гугл, А-музон и (извините) Я-ху... станут синонимами беспартийных геморроидальных шишек с надлежащим уходом... с постов.
Узурпатор начал с того, что избавился от смертельного друга и безжалостного учителя, в порыве откровения написавшего в переделанном завещании: «Как подсказал мне один ипохондрик гастроэнтеролог, людоед (диафрагмально-рыжий) сожрал железного человека, отсюда у него и металлический привкус во рту».
         P.S.   Желательно отстранить косолапого хама от руководства. Разогнаться то он разогнался, да не на ту фрейлину напал.
  Подпись: замещательный полемист и полигамист Ив Стигней.
Приговор был вынесен и обратно внесён человеку, осмеливавшемуся говорить правду только самому себе, свидетелей же под неусыпным надзором усиленно пытали рассыпчатой кашей слухов.

Что творится в моём «чердаке»?
Почему я с собой заодно?
Слух заполз в слуховое окно.

Дрожь взбежала, и в воротнике
в горле ком истерично застрял.
Силюсь изморозь глаз протереть.

Мне луна серебрит мысли впредь,
чтобы больше их не заострял.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #47)