Мальчик и мама
Рассказ
- Павлик, пойдём, прогуляемся, - сказала мама. – Приготовил на завтра уроки?
- Да, мам, всё. Но холодно.
- Сходим к тёте Кате, почаевничаем. Я разрешаю взять в сундуке отцовское кашне. Оденься теплее, сын.
- Ладно. Но только я буду держать тебя под руку.
Павлику было десять лет, и ему очень хотелось делать взрослые вещи. Вспомнилось, как два года назад, когда они ещё жили в городе, Павлик завидовал парню из соседней квартиры, степенному и важному, который всегда брал свою маму под руку, когда шёл с ней рядом.
Доставая кашне, мальчик открыл большой, обитый жестью купеческий сундук. Поверхность сундука, как узор на окне. «Морозец» - разных цветов. Особенно радовал бирюзовый. В большом сундуке ( ёще были два поменьше) лежали одежда и вещи отца: портупея, командирская сумка – планшет, брюки-галифе, офицерский китель, хромовые блестящие сапоги, сумочка, обшитая чёрным бисером, в которой хранились ордена и медали. Награды пятилетний Павлик закопал в городском дворе в ямку под стёклышко. Была такая игра « Секретик». Награды исчезли. Тогда с тяжёлым вздохом мама сказала: «Какую глупость ты сотворил, поймёшь позже».
Перебирая одежду, мальчик как бы слышал ответ отца на вопрос о странном названии брюк: « Галифе – это брюки военных. Раз – два, и сапоги надеты, штанины заправлять не надо».
Они шли, как и договорились, мальчик уцепился за мамин локоть.
Деревенская безлюдная улица. Дома, занесённые по окна снегом, темнели в ленивом спокойствии, дымя печными трубами. Неторная дорога была неудобной.
К тому же, у мальчика недавно подшили валенки, они стали явно на размер меньше.
- Ничего, растопчутся! – смеялся дядя Егор, местный обувщик.
Павлик спотыкался ещё и потому, что поглядывал на звездное небо. Успел увидеть скользящую мерцающую точку. Спутник!
Мальчик любил смотреть на чистое ночное небо. Астрономом стать не мечтал, но хотел научиться определять по звёздам судьбу человека. Ориентировался с помощью звёзд Павлик уже чётко: сначала отыскивал Большую Медведицу, затем Полярную звезду, она – на севере.
Светила полная луна. Фонарь на столбе болтался только у старого бревенчатого дома, где размещалась малокомплектная начальная школа. В одной из трёх комнат они жили. Мама была и учительницей, и заведующей. В её подчинении находились две пожилые женщины с обязанностями технички, дворника - истопника.
Просыпаясь, мальчик слышал через стенку, как в соседней комнате жужжат пришедшие к первому уроку ученики. Утренняя нега сладкая, необыкновенно приятная. Павлику как-то подумалось: это и есть ощущение счастья.
Техничка тетя Катя гремела дровами, растапливая голландку. Почему печка – голландка тетя Катя объясняла:
- Не знай, из Голландии, знать, конструкция печки. Наши мужики, бают, просто её ложить.
В деревне, куда они переехали после смерти отца, была одна длинная улица с большими пустотами между домами.
Когда в прогулочном движении Павлик не видел ни справа, ни слева строений, а лишь тёмную степь, он прижимался к маминой руке и ощущал в кашне не убитый сундучным нафталином отцовский запах.
Подход к дому тети Кати расчищен, хотя с утра мело. Сразу видно, что здесь живут люди неленивые и хозяйственные.
У крыльца с помощью веника стряхнули с валенок снег, открыли незапертую дверь в сенцы, пахнущие сухой луговой травой и копчёностями. В темноте нащупали вход в дом, постучались.
- Проходите, раздевайтесь, гости дорогие. Мой Мишка упорол к Губиным в лото играть. Ему бы с девками гулять да жениться, а он ещё похохатыват и повторят: « Я, матушка, рыжий и умный и знаю, что неженатый о Боге заботится, а женатый думат, как угодить жене», – щурясь, улыбаясь, чуть картавя, говорила тетя Катя.
Раздевшись, Павлик шмыгнул в горницу, освещённую большой лампочкой под самодельным абажуром.
Вечеряли у тети Кати не раз, поэтому мальчик чувствовал себя свободно в изучении того, что находилось в горнице, лежало на этажерке и на комоде.
Фотографии на стенах, в основном пожелтевшие, - особая часть пребывания Павлика в гостях у тети Кати. Рассматривать запечатлённых людей в торжественных, напряжённых позах интересно. Много старых снимков, подретушированных и раскрашенных. Отдельно располагались фотографии Мишки, приёмного сына тёти Кати.
К Павлику подходила хозяйка дома и серьёзно говорила:
- Не верю, что фотографии живых и неживых нельзя вместе держать. Душе не тревожно. Между делом взгляну, вспомяну кого. Вон они каки нарядные!
Вкусно пахло печёным. Из простых деревенских блюд, о которых Павлик не ведал в городе, ему полюбились горячие лепешки с холодным молоком.
- Самовар поспел! К столу! - звала тётя Катя. – Молоко или чай?
- Чай, чай! – Павлик не желал выделяться: чаёвничать так чаевничать. Из разговора, возникшего сразу с их приходом, стало ясно: корова Красотка молока давала мало, скоро отелится.
Мальчик наливал в блюдце из чашки горячий чай, разламывал ещё тёплую лепёшку с впечатанными в неё светло-коричневыми шкварками, не обращая внимания на переглядывание женщин. Павлик чувствовал, что они как – то насмешливо, в то же время умильно взирают на его действия.
Чай пили вприкуску, доставая из расписанной золотом деревянной сахарницы кусочки колотого сахара.
Мальчик выпивал одну чашку, говорил «спасибо» и забирался на широкую кровать, с панцирной сеткой, периной, пуховыми подушками. Кровать стояла на кухне, в закутке, отделённая от входной двери большим платяным шкафом. На ней спала тётя Катя.
Павлик зарывался в подушки, слушал беседу за столом. Тётя Катя неторопливо и напевно рассказывала о дочери Валентине, замужней, но бездетной, проживавшей в соседнем районе: «Ребятёшек ей своих свояченица привезла. Двоих. А они молошные. Чем кормит, не знай. Где каши наварит, где блинов напечёт, где простокваши с вареньем намешат. Вчерась письмо прислала: «Мама, приезжай!» А я на чём приеду? Хотела Сашку, соседа, попросить, так нет его, в Челябу укатил, отец у него уж год как неходячий, дети по очереди приезжают, теперь его смена. Совхозную лошадь просить – управ не в жисть не даст. Ехать по такой дороге – часа три в один конец. Кто согласится? Мишка, и тот бает: « Сиди, глуха, - меньше греха». Оно, конечно, так, я, ведь, работаю. Школу не бросишь. Хотя со Стюрой можно было подмениться. Вы, Евгения Петровна, отпустили бы меня? Да чо там говорить… Это ж не на день, не на два. Туда как попадешь – не выберешься. А сердце болит, дочь, как никак».
Павлик смотрел на клеёнчатый ковёр, висевший на стене над кроватью. На ковре нарисованы сидящие в обнимку на берегу кудрявый парень и девушка с огромными голубыми глазами. В ногах у влюблённых плавали белые лебеди. По краям ковра - орнамент из цветов и листьев. Кое – где клеёнка порвана и краска осыпалась.
Мальчик взглядом упирался в стенку русской печки, которую ему однажды приходилось использовать в качестве экрана для показа диафильмов. В деревне мальчик получил прозвище Киномеханик. В клуб зимой кино привозили редко. И Павлик по просьбам односельчан устраивал домашние просмотры. На детские санки прикреплял картонный ящик с диапроектором и набором диафильмов и по вечерам к назначенному часу отправлялся в один из домов на «киносеанс». Яркий луч, направленный на белую простынку или стенку, превращался в экран, на котором появлялись сменяющие друг друга картинки. Павлик рассказывал при помощи текста и изображения о нездешней жизни, большой и яркой.
У Павлика скопилось более сотни диафильмов. Успехом пользовались истории про Шерлок Холмса, Дон Кихота, русские народные сказки, диафильмы, созданные по кинолентам. Часто была заявка показать «Поездку Никиты Сергеевича Хрущёва в Америку». Комментарии были всегда одни и те же: «Кукурузу заставят выращивать! Мамалыгу жрать будем!» И точно. Кукурузу на зерно - не получилось. Урал хоть и южный – всё равно Урал. А вот силосные ямы рыть начали.
Мама поддерживала эту деятельность сына: «Развивается кругозор и навык чтения!» За предоставляемую услугу с Павликом расплачивались солёным салом, молоком или сметаной, как бы «киномеханик» ни отказывался, до слёз стесняясь.
Павлик закрывал глаза и начинал думать.
Мальчик думал много: вспоминал жизнь в городе в коммунальной квартире. Вспоминал отца, трагически ушедшего из жизни. Тогда Павлик впервые услышал страшное слово – самоубийство.
В годы войны, будучи раненым и контуженным, отец оказался в плену, бежал, сражался в партизанском отряде.
После войны он, офицер Красной Армии, не мог найти нормальную работу и жильё. Семья ютилась в комнатке коммунальной квартиры, где привычным делом были ссоры соседей на общей кухне, заканчивающиеся опрокидыванием кастрюль с борщом или лапшой на голову противника.
И почему уехали из города? Из слов мамы на эту тему мальчик запомнил: от безысходности, чтобы не сойти с ума. Да и холуёв – чиновников поменьше. В деревне, мол, учителю легче прожить, бесплатное жильё и электричество.
Куда там легче! Вода в колодце за сто метров, отопление печное, туалет – на улице, дрова заготавливай. Павлик уже освоил двуручную пилу, а ножовкой на шатающихся козлах пилил сучки и палочки.
Мама говорила о каких-то ограничениях в правах не только их семьи, но и близких родственников, потому что отец запятнал себя пребыванием в плену.
- Это сталинское свинство и свело отца в могилу, - горестно итожила мама.
В быстро вспыхивающих воспоминаниях виделась мама в обстоятельствах, когда она совершала поступки, от которых мальчику было неуютно и тяжело. Как это случилось недавно на гулянке в жаркой деревенской избе, когда мама вышла плясать «Цыганочку», пьяно подёргивая плечами. Мальчик ещё не совсем понимал, что это чувство - чувство стыда.
А ведь мама определённо хорошая.
Мальчик думал о мире взрослых, где есть люди плохие и хорошие, где всё почему – то мерилось деньгами.
Мысли перескакивали к тому, что Павлику очень хотелось, чтобы без оглядки на выгоду люди помогали друг другу.
Бывало, шагая по улице, он доверчиво вглядывался в лица идущих навстречу, пытаясь встретить доброе расположение, потому что Павлик чувствовал к себе в деревне особое отношение. На него смотрели с любопытством как на сына учительницы, как на чужака.
Вспоминал детсадовскую влюблённость в тоненькую девочку Галю, которая изумительно плавно раскачивалась, как бы танцуя, на музыкальных занятиях. Галя никогда не капризничала. Однажды в группе, сидя на корточках в углу комнаты рядом с огромным портретом «главного человека страны, товарища Сталина», Павлик плакал от переживаний и обиды, что милая, добрая Галочка отказалась с ним читать книжку «Четвёртая высота» про героическую девушку Гулю Королёву. Почему не оценила маленькая красавица мальчика, бегло читающего уже в шесть лет?
Не мог не вспомнить и первые картины детства, запечатлённые в памяти и обрастающие новыми деталями.
Годика в четыре Павлик сильно заболел: лежал пластом с высокой температурой и чуть не помер. Надменно спокойный и пьяный фельдшер ничего толком не говорил, ворчал о не сделанных вовремя прививках. Хорошая врачебная помощь по тем временам была невозможна. Как – то на рассвете мальчик начал чувствовать, будто падает в тёмную пропасть. В вышине были слышны звуки. Падение прекратилось, когда Павлик оказался в ярко освещенном пространстве и ощутил блаженство, из которого возвращаться не хотелось….. А к вечеру болезнь отступила.
Павлик снова вспомнил историю с пластинкой, которую мама почти каждый вечер ставила на проигрыватель в комнате их школьного дома. Садилась к окну, раздвигала белые с узорной вышивкой занавески, смотрела в темноту, слушала полонез Огинского до тех пор, пока не начинала громко плакать.
Когда эту музыку Павлик услышал в первый раз, к нему пришла светлая грусть. Он радовался, что в коллекции грампластинок, которыми был заполнен маленький сундук, появился такой экземпляр. А после знакомства с радиоспектаклем об истории создания полонеза Огинского «Прощание с Родиной» Павлик понял: это музыка о большой любви.
Вскоре Павлик уже не мог переносить ни нежных звуков польского композитора, ни гнетущей в комнате атмосферы. Он ожидал каких – нибудь гостей. В деревне было принято зимними вечерами « ходить по гостям», а к ним часто заходили послушать радио. А когда никто не приходил, выбегал на крыльцо, смотрел на небо, слушал засыпающую деревню, гудки паровозов далеко за лесом.
Мальчику хотелось положить конец мучениям, и он разбил пластинку.
Мама была на уроках. Мальчик слышал за стеной назидательный голос с интонациями, которые у мамы появлялись только на учебных занятиях.
Мальчик вытащил пластинку из бумажного пакета, ударом о край стола расколол, завернул осколки в свежий номер « Пионерской правды», выбежал на школьный двор и в сарае за поленницей спрятал газетный свёрток.
Вечером, не найдя пластинки, мама сказала:
- Я не вижу пластинки. Я оставляла её на радиоле. Ты не видел?
Мальчик молчал, но понял, что отвечать придётся и пробурчал:
- Не знаю. Нужны мне твои пластинки.
- Как ты разговариваешь? И с кем ты разговариваешь?- мама задавала вопросы голосом гневной учительницы.
– Ты спрятал пластинку или случайно разбил? Пластинка мне дорога. Это память об отце. Это музыка нашей первой встречи. Где пластинка?
Побледневшее лицо мамы, перекошенное гневом, мгновенно стало безобразным. Её красивые глаза выражали ненависть и безумие. Она смотрела не на сына, а куда-то в пустоту. Её слова были беспощадными и скрывали непонятный для мальчика смысл.
- Ра – раз - бил и выбросил. Не - не – нечаянно, специально. Я не могу видеть, как ты страдаешь, - заикаясь, кричал мальчик.
Мама стояла у стола, заваленного тетрадками учеников, раскладывая их по стопкам, делая много суетливых движений. Павлику казалось, что вот-вот тетрадки полетят к его ногам.
- Нет, это выше моих сил! Это выше моих сил! – с трудом выговаривала мама.
Она присела на старый обитый чёрным дерматином диван:
- Иди ко мне, сын.
А когда обняла и судорожно прижала подошедшего Павлика, добавила: « И почему мы такие одинокие и несчастные?»
Сейчас, в гостях у тёти Кати, в полудрёме, мальчик вспоминал: тогда ему хотелось утешить маму.
Сказать: « Не одинокие мы. Нас двое!»
Но не сказал.
Свидетельство о публикации №218012901828