А. С. Пушкин о глобальном потеплении

«В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом».

Что может быть прекраснее  первого снега!
Однако  почему же в пятой главе «Евгения Онегина» он выпал так поздно: «…только в январе На третье в ночь»?
Нам все время внушают, что раньше, а в первой четверти XIX века и подавно, зимы были настоящими - с метелями и морозами, которые наступали чуть не с Покрова, т.е. с 14-го октября по "новому" стилю. А если «онегинскую» дату - «на третье в ночь» - привести к современному календарю, то это будет и вовсе «на пятнадцатое в ночь»!
Но не мог же поэт так пошутить над читателями,  да и в чем может быть шутка, когда погода была у всех, что называется, на виду?!
Зачем же гадать, если в нашем распоряжении классический «Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин» Владимира Набокова?
Открываем сей труд на странице, посвященной разбору пятой главы нетленного романа в стихах и после вышеприведенной поэтической цитаты читаем: «Вверху черновика (2370, л. 79 об.) Пушкин надписал дату — «4 генв.» (4 января 1826 г.)».

Вот оказывается как, поэт начал писать пятую главу или, по крайней мере, строфу о погоде «4 генв.»! Не будем проводить манипуляции с календарями и оставим эту дату по юлианскому.
Далее В. Набоков разбирает что есть «на дворе» - ну это же писалось для англоязычных студентов, которые русского деревенского двора не представляли – нам это не так интересно.
И вот опять разбирается поэтический оборот про погоду; читаем Набокова далее:
 «Поэтому стихи 1–2:
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе… —
значат всего-навсего, что подобная погода (осенняя) продолжалась (или длилась) в том году (1820) в течение долгого времени (до января 1821 г.), и за надобностью обстоятельства места русская фраза закругляется под конец этим на дворе».

Так, это хорошо, что Набоков нам напомнил, что действие в романе началось в 1820 году и перешло в 1821-й, и как раз возобновилось вместе с выпавшим «на третье в ночь» снегом.
Читаем Набокова с возрастающим интересом далее:
«Заметим, что в предыдущей, четвертой главе (строфа XL) лето чудесным образом завершается в ноябре, что расходится с постулированной краткостью северного лета (гл. 4, XL, 3), поскольку осенняя погода в тех краях, где было поместье Лариных, устанавливалась не позднее последних чисел августа (по старому стилю, разумеется). Запоздалый приход и осени, и зимы в «1820» г., не очень-то четко означен в четвертой главе, хотя на самом деле конец этой главы (строфы XL–L) покрывает тот же самый временной промежуток (с ноября по начало января), что и строфы I–II гл. 5. Пушкинский «1820-й» отличается от реального 1820 г., который на северо-западе России был отмечен чрезвычайно ранним снегопадом (в Петербургской губернии — 28 сентября, судя по письму Карамзина Дмитриеву)» - конец цитаты из Набокова.
Ну вот, и профессор В. Набоков пишет, что лето в Псковской губернии (а о каких еще местах мог писать Пушкин, находясь в Михайловском?) заканчивалось в августе, как и положено лету. Да и снег выпал в год действия романа даже ранее праздника Покрова – 28 сентября по юлианскому календарю.
Так что же имел ввиду поэт, намекая, что «в тот год осенняя погода стояла долго на дворе…»? Может быть нужно читать между строк? Может здесь, не побоимся этого предположения, о каком другом «возмущении», и не только погодном, указано?
     А ведь правда! Ведь же было «возмущение»! Так это же поэт возможно о восстании декабристов написал!? Ну конечно же, чтобы обойти цензуру, написал про погоду, которая осенняя, а значит и ненастная, а значит с ветрами и бурями, ну понятно….
     Ну, а может быть, все же просто он проснулся третьего генваря 1826 года, взглянул через заиндевевшее окно и увидел как «дворовый мальчик…» и т.д.? Ну это слишком банально, когда такие события в столице….
     Так может быть нам обратиться к истории декабрьского «возмущения», может там что интересное про погоду найдем?
     Самое простое – взглянуть на картины; есть же полотна и даже вполне известных живописцев той эпохи про сие событие. Вот, например, классическая картина  В.Ф. Тимма «Лейб-гвардии Конный полк во время восстания 14 декабря 1825 года на Исаакиевской площади». На полотне мостовая написана белилами – т.е. она под снегом?  Так подробно выписаны скачущие кони, стройные ряды полков, хмурое небо, заснеженная мостовая… Видимо, с натуры писал живописец сию мостовую? Возможно он с мольбертом в тот день оказался вблизи Сенатской площади и успел, так сказать, запечатлеть?!  Но, увы, в год восстания декабристов Тимму было пять лет и жил он в Риге, а сама картина была им написана в 1853 году. Так может ему про погоду в тот исторический день рассказал муж его сестры, также живописец, Карл Брюллов? Увы, Карл Павлович в тот год изучал шедевры живописи в Италии.  Так что живописцы не оправдали надежд ...
      Тогда обратимся к мемуарам современников. Самое верное – почитать мемуаристов из военных. Ведь должны же были николаевские служаки, привыкшие к дисциплине, верно зафиксировать обстановку?! Возможно, это будет верный способ внести ясность в календарь погоды.
      Поэтому откроем «Записки» графа Е.Ф. Комаровского. Это тот самый Евграф Федотович Комаровский, который, будучи в 1796 году полковым адъютантом Измайловского полка, ноябрьским утром, еще в потемках, по поручению великого князя Константина Павловича скупал по лавкам Гостиного двора форменные перчатки и трости (см. «Матильда Кшесинская и другие… часть III»). За прошедшие годы Комаровский вырос по службе и был уже генерал-адъютантом.
Во время «возмущения» 14 декабря 1825 г. граф Комаровский был в С.-Петербурге при особе Е.И.В. Николае Павловиче. Как человек крайне дисциплинированный и приверженный священной особе императора,  Евграф Федотович был, конечно же, на стороне царствующей династии.
Этими качествами Комаровского и воспользовался Николай Павлович, дав ему поручение, архиважное в сложившейся после подавления выступления мятежных офицеров и даже некоторых гражданских лиц ситуации. Он послал его в Москву сообщить генерал-губернатору Первопрестольной князю Голицыну о своем  восшествии на престол. Комаровскому нужно было как можно быстрее добраться до Москвы, т.к. любое промедление, по мысли нового императора Николая I, было чревато «возмущением» и в Москве.
Комаровский с педантизмом генерал-адъютанта фиксирует время своего выезда: «Я выехал из Петербурга во вторник в 8 часов вечера, 15 декабря» (цитата по: Граф Евграф Федотович Комаровский, «Записки», из-во «Захаров», Москва, 2003 г.).
Причем у графа - как он указал в мемуарах, - была также задача нагнать по дороге некоего поручика Свистунова. Насчет этого поручика было подозрение, что он мог принадлежать к заговорщикам и выехал по направлению к Москве 14 декабря для связи с московскими смутьянами-декабристами еще до введения по всем заставам Санкт-Петербурга строжайшего пропускного режима, чтобы ни одна мышь…   
 Так вот, исполнительный и дисциплинированный Комаровский пишет в своих «Записках»: «Я ехал так скоро, как бы желал, по причине недостатка в снеге, особливо по шоссе – в некоторых местах был голый песок, а чтобы  сие вознаградить, я не выходил почти из повозки, выключая нескольких минут, чтобы напиться чаю».
Искомого поручика (на самом деле - корнета)   Свистунова генерал Комаровский нагнал в Вышнем Волочке. Как оказалось, кавалергард Свистунов ехал неспешно и, как лично выяснил у него Комаровский, «за ремонтом» - т.е. с целью покупки лошадей для своего полка. Свистунов всё же ввел генерала в заблуждение, т.к. все-таки был в числе декабристов и имел от них письма московским соратникам, но не об этом сейчас речь.
Полностью полагаясь на записки Комаровского, можно констатировать, что во время этой гонки по трассе С.-Петербург – Москва 15-17 декабря 1825г. снега было так мало, что «в некоторых местах был голый песок». Комаровский домчался по Москвы за два дня и две ночи - можно сказать, что это была рекордная скорость для того времени. Граф в своих "Записках" скромно отметил: «Я приехал в Москву в ночь с четверга на пятницу и остановился у военного генерал-губернатора князя Голицына».
Если снега во второй декаде декабря 1825 года не было «по шоссе» С.-Петербург – Москва, то вполне возможно, что не было его и в пушкинском Михайловском, или же «было так мало».  Михайловское находится в двухстах верстах по прямой к юго-западу от трассы, по которой мчался Комаровский, что для российских просторов - расстояние пустяковое.
Так что, скорее всего, поэт в начале пятой главы «Евгения Онегина» своими нетленными строками рассказал потомкам о реальной погоде, которая в те дни «стояла долго на дворе».