А. С. Пушкин о глобальном потеплении

«В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом».

Что может быть прекраснее  первого снега!
Однако  почему же в пятой главе «Евгения Онегина» он выпал так поздно: «…только в январе На третье в ночь»?
Нам все время внушают, что раньше, а в первой четверти XIX века и подавно, зимы были настоящими - с метелями и морозами, которые наступали чуть не с Покрова, т.е. с 14-го октября по "новому" стилю. А если «онегинскую» дату - «на третье в ночь» - привести к современному календарю, то это будет и вовсе «на пятнадцатое в ночь»!
Но не мог же поэт так пошутить над читателями,  да и в чем может быть шутка, когда погода была у всех, что называется, на виду?!
Зачем же гадать, если в нашем распоряжении классический «Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин» Владимира Набокова?
Открываем сей труд на странице, посвященной разбору пятой главы нетленного романа в стихах и после вышеприведенной поэтической цитаты читаем: «Вверху черновика (2370, л. 79 об.) Пушкин надписал дату — «4 генв.» (4 января 1826 г.)».

Вот оказывается как: поэт начал писать пятую главу или, по крайней мере, строфу о погоде «4 генв.»! Не будем проводить манипуляции с календарями и оставим эту дату по юлианскому.
Далее В. Набоков разбирает что есть «на дворе» - ну это же писалось для англоязычных студентов, которые русского деревенского двора не представляли – поэтому нам это не так интересно.
И вот опять разбирается поэтический оборот про погоду - читаем Набокова далее:
 «Поэтому стихи 1–2:
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе… —
значат всего-навсего, что подобная погода (осенняя) продолжалась (или длилась) в том году (1820) в течение долгого времени (до января 1821 г.), и за надобностью обстоятельства места русская фраза закругляется под конец этим на дворе».

 Набоков напомнил нам о том, что действие в романе началось в 1820 году и перешло в 1821-й, и как раз возобновилось вместе с выпавшим «на третье в ночь» снегом.
Читаем Набокова с возрастающим интересом далее:
«Заметим, что в предыдущей, четвертой главе (строфа XL) лето чудесным образом завершается в ноябре, что расходится с постулированной краткостью северного лета (гл. 4, XL, 3), поскольку осенняя погода в тех краях, где было поместье Лариных, устанавливалась не позднее последних чисел августа (по старому стилю, разумеется). Запоздалый приход и осени, и зимы в «1820» г., не очень-то четко означен в четвертой главе, хотя на самом деле конец этой главы (строфы XL–L) покрывает тот же самый временной промежуток (с ноября по начало января), что и строфы I–II гл. 5. Пушкинский «1820-й» отличается от реального 1820 г., который на северо-западе России был отмечен чрезвычайно ранним снегопадом (в Петербургской губернии — 28 сентября, судя по письму Карамзина Дмитриеву)» - конец цитаты из Набокова.
Ну вот, и профессор В. Набоков пишет, что лето в Псковской губернии (а о каких еще местах мог писать Пушкин, находясь в Михайловском?) заканчивалось в августе, как и положено лету. Да и снег выпал в год действия романа даже ранее праздника Покрова – 28 сентября по юлианскому календарю.
Так что же имел в виду поэт, намекая, что «в тот год осенняя погода стояла долго на дворе…»? Может быть нужно читать между строк? Может здесь, не побоимся этого предположения, о каком другом «возмущении», и не только погодном, указано?
     А ведь правда! Ведь же было «возмущение»! Так это же поэт возможно о восстании декабристов написал!? Ну конечно же, чтобы обойти цензуру, написал про погоду, которая осенняя, а значит и ненастная, а значит с ветрами и бурями, ну понятно….
     Ну, а может быть, все же просто он проснулся третьего генваря 1826 года, взглянул через заиндевевшее окно и увидел, как «дворовый мальчик…» и т.д.? Ну это слишком банально, когда такие события в столице….
     Так может быть нам обратиться к истории декабрьского «возмущения», может там что интересное про погоду найдем?
     Самое простое – взглянуть на картины; есть же полотна и даже вполне известных живописцев той эпохи про сие событие. Вот, например, классическая картина  живописца В.Ф. Тимма - «Лейб-гвардии Конный полк во время восстания 14 декабря 1825 года на Исаакиевской площади». На полотне мостовая написана белилами – т.е. она под снегом?  Так подробно выписаны скачущие кони, стройные ряды полков, хмурое небо, заснеженная мостовая… Видимо, с натуры писал живописец сию мостовую? Возможно он с мольбертом в тот день оказался вблизи Сенатской площади и успел, так сказать, запечатлеть?!  Но, увы, в год восстания декабристов художнику Тимму было пять лет и жил он в Риге, а сама картина была им написана в 1853 году. Так может ему про погоду в тот исторический день рассказал муж его сестры, также живописец, Карл Брюллов? Увы, Карл Павлович в тот год изучал шедевры живописи в Италии.  Так что живописцы не оправдали надежд ...
      Тогда обратимся к мемуарам современников. Самое верное – почитать мемуаристов из военных. Ведь должны же были николаевские служаки, привыкшие к дисциплине, верно зафиксировать обстановку?! Возможно, это будет верный способ внести ясность в календарь погоды.
      Поэтому откроем «Записки» графа Е.Ф. Комаровского. Это тот самый Евграф Федотович Комаровский, который, будучи в 1796 году полковым адъютантом Измайловского полка, ноябрьским утром, еще в потемках, по поручению великого князя Константина Павловича скупал по лавкам Гостиного двора форменные перчатки и трости (см. «Матильда Кшесинская и другие… часть III»). За прошедшие годы Комаровский вырос по службе и был уже генерал-адъютантом.
Во время «возмущения» 14 декабря 1825 г. граф Комаровский был в С.-Петербурге при особе Е.И.В. Николае Павловиче. Как человек крайне дисциплинированный и приверженный священной особе императора, Евграф Федотович был, конечно же, на стороне царствующей династии.
Этими качествами Комаровского и воспользовался Николай Павлович, дав ему поручение, архиважное в сложившейся после подавления выступления мятежных офицеров и даже некоторых гражданских лиц ситуации. Он послал его в Москву сообщить генерал-губернатору Первопрестольной князю Голицыну о своем  восшествии на престол. Комаровскому нужно было как можно быстрее добраться до Москвы, т.к. любое промедление, по мысли нового императора Николая I, было чревато «возмущением» и в Москве.
Комаровский с педантизмом генерал-адъютанта фиксирует время своего выезда: «Я выехал из Петербурга во вторник в 8 часов вечера, 15 декабря» (цитата по: Граф Евграф Федотович Комаровский, «Записки», из-во «Захаров», Москва, 2003 г.).
Причем у графа - как он указал в мемуарах, - была также задача нагнать по дороге некоего поручика Свистунова. Насчет этого поручика было подозрение, что он мог принадлежать к заговорщикам и выехал по направлению к Москве 14 декабря для связи с московскими смутьянами-декабристами еще до введения по всем заставам Санкт-Петербурга строжайшего пропускного режима, чтобы ни одна мышь…   
 Так вот, исполнительный и дисциплинированный Комаровский пишет в своих «Записках»: «Я ехал так скоро, как бы желал, по причине недостатка в снеге, особливо по шоссе – в некоторых местах был голый песок, а чтобы  сие вознаградить, я не выходил почти из повозки, выключая нескольких минут, чтобы напиться чаю».
Искомого поручика (на самом деле - корнета)   Свистунова генерал Комаровский нагнал в Вышнем Волочке. Как оказалось, кавалергард Свистунов ехал неспешно и, как лично выяснил у него Комаровский, «за ремонтом» - т.е. с целью покупки лошадей для своего полка. Свистунов всё же ввел генерала в заблуждение, т.к. все-таки был в числе декабристов и имел от них письма московским соратникам, но не об этом сейчас речь.
Полностью полагаясь на записки Комаровского, можно констатировать, что во время этой гонки по трассе С.-Петербург – Москва 15-17 декабря 1825 года снега было так мало, что «в некоторых местах был голый песок». Комаровский домчался по Москвы за два дня и две ночи - можно сказать, что это была рекордная скорость для того времени. Граф в своих "Записках" скромно отметил: «Я приехал в Москву в ночь с четверга на пятницу и остановился у военного генерал-губернатора князя Голицына».
Если снега во второй декаде декабря 1825 года не было «по шоссе» С.-Петербург – Москва, то вполне возможно, что не было его и в пушкинском Михайловском, или же «было так мало».  Михайловское находится в двухстах верстах по прямой к юго-западу от трассы, по которой мчался Комаровский, что для российских просторов - расстояние пустяковое.
Так что, скорее всего, поэт в начале пятой главы «Евгения Онегина» своими нетленными строками рассказал потомкам о реальной погоде, которая в те дни «стояла долго на дворе».