Гулькин

    Жил-был Гулькин. Нормальный мужик лет около сорока. А может и за сорок. Выглядел почти обычно для своего возраста и своей профессии. Выпирающий вперед живот, второй подбородок, свисающие над плечами щёки. А работал он… Нет, он не работал – он служил. А служил он музыкантом в оркестре одной заштатной войсковой части, то есть, по сути, был человеком военным. Официально его должность называлась «старший трубач» и звание, соответственно должности, у Гулькина было «ефрейтор». Много плохих и злых шуток ходит про такое звание. Но трубач и этому был рад. «Вот станет твоя дочь проституткой, я посмотрю, как ты обрадуешься сыну ефрейтору»,- непонятно в чей адрес думал Гулькин. На самом деле, слово «старший» в его должности увеличивало оклад на десять процентов. Были в оркестре музыканты и постарше Гулькина, но денежное довольствие получали поменьше. Иотов, например, барабанщик оркестра. Конечно же, за глаза все называли его «отставной козы». Да и не было больше «старших» музыкантов в части. Был только лейтенант. Единственный офицер в оркестре. Тоже возрастом под сорок. Занимал должность командира подразделения. Он же дирижер. Он же начальник оркестра.

Должность Гулькина имела приставку «старший» потому как трубач в армии – дело серьезное. Он должен играть на трубе подъемы и отбои. Вместе с барабанщиком сопровождать все подразделения части на прием пищи. И в случае острой необходимости, то есть войны, должен, стоя во весь рост, играть наступление, чтобы своим примером воодушевить бойцов. Но война, к счастью, не начиналась, и никто не знал, будет ли она вообще, а свои десять процентов Гулькин получал.
На подъёмы и отбои трубач не являлся. «За это надо семьдесят процентов платить или даже семьдесят пять,- думал Гулькин,- а каждый день играть подъём-отбой – это насилие над музыкантом».
 Командир части был другого мнения, но понимал, что при  интенсивной эксплуатации трубача, полк вообще останется без такового. И отдал распоряжение дирижеру, чтобы трубач по понедельникам играл подъёмы, по воскресеньям отбои, а то личный состав полка совсем забудет звуки трубы.
Гулькина такое положение дел устраивало. Во-первых, за десять процентов два раза в неделю – это лучше, чем по два раза каждый день, а во-вторых, приходишь в воскресенье к двадцати двум ноль-ноль,  отыграешь отбой, переночуешь в казарме, в понедельник в шесть ноль-ноль озвучишь подъем – и свободен до обеда.

В школьные годы Гулькин усердно учился в музыкальной школе, освоил программу по классу духовых инструментов, подавал надежды. Принимал участие в различных концертах и конкурсах. Являлся лауреатом и дипломантом в масштабах своего города. А ещё ему нравилась астрономия. Он мог бесконечно долго смотреть на ночное небо, когда проводил каникулы у бабушки в деревне или в пионерском лагере. Знал все планеты и созвездия, мог рассказывать про небесные светила много и интересно. В подростковом возрасте он все чаще задавался вопросом: «Ну, где же вы? Есть вы там или нет?».  Будущее ему пророчилось все-таки музыкальное. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Точнее, музыкантом-то он стал. Да не там, где хотелось.

В конце Советского Союза Гулькин, как и все его ровесники, был призван в армию. «Нормально всё,- подумал Гулькин,- отслужу как надо и вернусь». Тогда ещё никто не знал, что через год страны не станет. Первые полгода Гулькин служил в роте материального обеспечения. Жизнь «духа» в армии и так тяжелая, а тут еще угораздило в РМО. С утра до вечера переноска танковых аккумуляторов из цеха обслуживания в боксы и обратно. Пришло время,  для очередной партии дембелей открылись ворота части. С этой партией ушел в запас и полковой трубач. Командование части подняло личные дела своих военных. И вот он, трубач Гулькин. Солдата перевели в оркестр, посмотрели на его владение музыкальным инструментом, разъяснили права и обязанности. «В трубу трубить – не аккумуляторы таскать. Полтора года пролетят – не замечу»,- засыпая, подумал счастливый Гулькин.

Прошло еще полгода. Советский Союз перестал быть. За забором войсковой части происходило что-то интересное и непонятное. Черно-белый телевизор в казарме показывал какой-то абсурд. Однако еще через полгода он стал показывать десятки ранее неизвестных музыкантов, рок-групп и откровенной попсы. На экране они смотрелись счастливыми, довольными и богатыми. Гулькин не зря учился в музыкальной школе, он понимал, что  почти все из них однодневки. С талантом и исполнением у них были явные проблемы. Но с экрана они не исчезали. Наоборот, в черно-белом телевизоре они блестели как бляхи на ремнях дембелей в солнечный день. Потом трубач узнал, что эти артисты еще и на гастроли ездят за деньгами (как стали говорить позже «пипл хавает»). У Гулькина созрел план. После армии он берет Вовку-гитариста из его музыкальной школы, Светку-соседку со смазливой мордашкой, еще двух-трех талантов, организует свою команду и вперед, за славой и деньгами.

Товарищ верь, взойдёт она - звезда пленительного счастья. Пройдёт два года и тогда из длинных списков этой части исчезнут наши имена.

Трубач засобирался на дембель. Сколько не упрашивали его командиры остаться на сверхсрочную, Гулькин ни в какую. План, который он вынашивал, нужно было реализовывать. Вон, по телеку показывают, как живут артисты, певцы и прочие исполнители. Так большинство из них настоящие бездари, а он и Вовка-гитарист все-таки таланты. Два-три шлягера напишут, и в Москву, за славой. Так что без вариантов, сказал он командирам, только на гражданку.

И вот Гулькин дома. Сладкий запах свободы и легкая эйфория. Ладно, хватит бухать, пора браться за дело. Но с первых шагов дело не заладилось. Проблемы наваливались одна на другую. Вовка отказался, Светка куда-то уехала с женихом, репетировать было негде. Родная музыкальная школа могла выделить кабинет, но только по вечерам и только за деньги. Все семимильными шагами переходили на рельсы рыночной экономики. А вот денег у Гулькина не было. Эйфория постепенно улетучилась. Через месяц трубач понял, что как музыкант он никому не нужен. Еще через месяц понял, что даже как грузчик он никому не нужен. Жизнь на гражданке становилась серее, чем экран черно-белого телевизора у него в казарме.
Стоп. В казарме…

        Всю ночь Гулькин думал, искал какие-то варианты. А утром встал, собрал вещи и приехал в свою войсковую часть. Командир, конечно же, обрадовался. Нового трубача он не нашел, и подъемы-отбои играла зашарпанная магнитофонная запись через единственный репродуктор, которую включал дежурный по части, если не забудет.
       Гулькина быстро оформили на службу, и он приступил к уже знакомым должностным обязанностям. Теперь ему можно было выходить за пределы части, обедать в офицерской столовой. С первой получки он снял квартиру и стал жить как свободный человек. Дудел в свою трубу на строевых смотрах, разводах на парко-хозяйственные дни, провожал дембелей до ворот части. У командира полка и начальника оркестра к нему вопросов не было. На репетиции ходил, молодых бойцов учил до-ре-ми-фа-солям, дисциплину не нарушал.

      «Всё это временно, - думал Гулькин, - вот срублю деньжат – и в Москву. Там я всем покажу». Но время шло, а деньжата не срубались. Жизнь дорожала, жалованье музыканта не увеличивалось. Хватало только на съемную квартиру да на еду. Он, конечно, мог ходить на прием пищи и в солдатскую столовую, бесплатно там завтракать-обедать, но это означало потерять уважение всей части.
Так рутина постепенно засосала Гулькина. Утром на службу, вечером со службы. День разминал щеки на трубе.
От безысходности трубач стал пристращаться к зеленому змию. Сначала дома с коллегами по вечерам. Потом дома один по вечерам. Потом на службе с коллегами по вечерам. Потом… А потом очень регулярно.

      Мысли о Москве время от времени возвращались к трубачу, и тогда он во хмеле в сотый раз говорил собутыльникам: «Я играю на трубе лучше, чем Мацуев на пианино. Вот только ему сказочно повезло, а мне сказочно не повезло. Он вылез из своей дыры, а я в своей застрял. Придет время – все меня услышат». Собутыльники молча кивали головами и закусывали очередную запрокинутую стопку.
Гулькин хотел устроиться на подработку куда-нибудь или хоть в метро играть. Но ресторан в ближайшем городе был один со своими музыкантами, а метро не было вовсе. Однажды трубач добровольно привел себя в состояние опьянения, вышел на центральную площадь города, форменную фуражку положил на асфальт для мелочи и стал играть. Вскоре был задержан нарядом милиции и доставлен в родную часть, где наутро имел неприятный разговор с командиром. От подобного рода заработков Гулькину пришлось отказаться, но злоупотреблять алкоголем он не перестал.

     Труба…

     Труба была медная. Гулькин сильно любил свою трубу. Это, конечно, была не его труба, а имущество войсковой части, вверенное музыканту, но холил и лелеял Гулькин инструмент так, как не всякий кавалерист своего жеребца. Труба для трубача в армии считай, что автомат для пехотинца. Раз в месяц Гулькин устраивал инструменту капитальную чистку с промывкой, для чего разбирал трубу на мелкие детали, тщательно смазывал маслом вентиля и шарниры. Труба отвечала взаимностью, блестела на солнце  и играла звучные и чистые си-бемоли.
     Иногда, находясь в большом городе, Гулькин заходил в музыкальный магазин и любовался блестящими трубами на витрине. Он сильно хотел иметь свою, личную, трубу. Но ценники с большим количеством нулей никак не давали Гулькину осуществить свою мечту. Да и в Москву надо как-то перебираться, а для этого тоже нужны деньги.

     Москва, Москва. Гулькин понимал, что эта идея переходит в разряд несбыточных. И ещё больше налегал на зеленого змия.  Однако, мысли о дополнительном заработке не оставляли трубача.
     Однажды у ворот части его остановили два мужичка из соседней деревни. Объяснили ситуацию, мол, помер у них в деревне Петрович. А перед смертью завещал, чтобы похоронили его по-человечески, то есть провезли на подводе через всю деревню с оркестром и с похоронным маршем. Они оркестр кое-как собрали, а трубача не нашли. Ты уж выручай, мил человек, а мы тебе кое-какую денежку дадим, да за столом посидишь, помянешь Петровича. Гулькин согласился и в нужное время со своей казенной трубой был в деревне.
     Петровича похоронили как положено. Оркестр сыграл похоронный марш. С трубачом рассчитались и пригласили за стол. Из-за стола Гулькин вылез поздней ночью в очень пьяном состоянии. Пора домой возвращаться, на службу завтра. И нетвердой походкой, не забыв свою любимицу-трубу, Гулькин вышел за околицу. Пьяная голова не могла соображать, и Гулькин шел, не разбирая дороги. Шел потому, что надо было идти. Неожиданно по глазам резанул яркий свет. Трубач остановился, пытаясь сфокусировать зрение, но увидел только расплывчатые тени, которые взяли его под руки и уверенно завели в темноту. Потом у Гулькина случился провал в памяти. Когда он открыл глаза, то увидел ту же темноту. Попытался напрячь мозг, но получилось плохо. Пощупал по сторонам руками, понял, что лежит на чем-то твердом, но не на земле. А вот и труба рядом. Гулькин достал из кармана тонкую фляжку с водкой, сделал три больших глотка и занюхал рукавом. Вдруг перед глазами, как будто повиснув в воздухе, загорелся экран в виде полусферы, по которому непрерывно бежали знаки, похожие на символ параграфа (§§§§§§§§). Они были белого цвета, но такого белого, какого на Земле Гулькин не видел.
Стоп… Гулькин попытался сесть, но пьяное тело его не слушалось.

- Эй, где это я,- невнятно пробормотал трубач. Ответа не последовало.
Гулькин вновь провалился в беспамятство от разбавившего кровь выпитого спиртного. Очнулся он, когда услышал вопрос: «К какому виду вы относитесь?». Услышал не ушами, а где-то в середине мозга.
- Ты кто, человек?- хотел ответить музыкант, но язык во рту не ворочался, а Гулькин подумал, как он может говорить, если он еще спит.
- Я не человек,- просверлилась в мозг Гулькина следующая фраза.
- Вот именно, не человек. Не видишь, что мне скоро плохо станет. Усугубил вчера с избытком. Сгонял бы за пивком для поправки здоровья.
- Употребляете много непонятных терминов. Сейчас мы вас реанимируем,- следующая информация  завибрировала между полушариями Гулькина.
Трубач открыл глаза. Самочувствие дрянное – головка вава, во рту кака. Взгляд вновь уперся в экран, на котором непрерывно снизу вверх бежали символы параграфа. Рука потянулась в карман за фляжкой с водкой, но что-то не позволило Гулькину извлечь емкость.
- Что-то я совсем обессилел,- подумал трубач, не понимая, почему не может залезть в свой собственный карман.
- Это мы уберегаем вас от губительных последствий,- вновь воткнулось в голову трубача.
Он недоуменно покрутил головой. Кроме экрана ничего не увидел.
- Кто здесь, покажи себя,- вскричал Гулькин.
- Если хотите,- символы параграфа на экране бежать не перестали, но в них появились пробелы в виде картинки, на которой был изображен пришелец классического описания с вытянутой головой, непропорционально огромными глазами и ртом.
Из положения лежа Гулькин принял положение сидя. Он не удивился и не испугался. В пьяной голове колыхнулись знания по астрономии.
- Значит, вы все-таки есть,- трубач даже обрадовался,- а люди в вас не верят.
- К какому виду вы относитесь?- повторил громадноглазый.
- К какому виду? Не видишь, я военный.
- Что это значит?
- Ты что ли тупой. В армии служу, значит.
- Что такое армия?
- Армия,- вскричал Гулькин так, как только смог в таком состоянии,- она Родину защищает.
- Где расположена ваша армия.
- Э-э-э, поосторожней с вопросами, это военная тайна,- и тут же, заплетаясь языком, добавил,- наша армия расположена везде.
При этом Гулькин широко развел руки, задев при этом свою трубу, которая, переворачиваясь, громыхнула.
- Что это за предмет?
- Труба моя,- музыкант взял инструмент в руки,- медная. Да я на ней, лучше, чем Мацуев на пианино могу. Просто ему сказочно повезло, а мне сказочно не повезло. Сейчас покажу.
Гулькин попытался сыграть на трубе, но мундштук никак не мог попасть в пьяный рот. Когда ему это удалось, трубач потерял равновесие и стал заваливаться на бок. При этом он все-таки попытался извлечь из инструмента хоть какой-нибудь звук, но получилось так паршиво, что даже огромные глаза пришельца на экране на секунду уменьшились.
- Мацуев?- вопросительно сказал голос.
- Вы и Мацуева не знаете. Какие вы ограниченные.
Экран с параграфами на минуту погас, затем на нем появился Мацуев, играющий на фортепиано где-то в мьюзик-холле. Музыка, казалось, залила все пространство. Гулькин вздохнул. Еще через минуту экран погас, Мацуев исчез, вновь появился чужак.
- Что такое «медная»?
- Медь – это..,- трубач замялся. В химии он не был силен,- ну, железо такое, медное, ну, медный купорос, ну не знаете, что ли. Короче, медная у меня труба.
- Зачем армия защищает Родину?- очередной вопрос опять поставил Гулькина в тупик.
- Чтобы мир был во всем мире, зачем же еще.
- У вас не хватит ресурсов, чтобы обеспечить мир во всем мире.
В пьяной голове музыканта что-то шевельнулось, и он сказал:
- Слушай, глазастый, тебе не кажется, что мы говорим про разные миры. В нашем мире наша армия и без ресурсов может мир сберечь. А я – трубач, я их всех в атаку,- Гулькин опять хотел сыграть на трубе, но результат был прежний. Только пришелец на этот раз и глазом не повел.
Расстроенный трубач полез в карман за фляжкой. Никто не стал его останавливать. Приняв хорошую дозу водки и, занюхав рукавом, трубач вновь то ли уснул, то ли отключился.

Гулькин пришел в себя. Он лежал на газоне. На зеленом газоне. На очень знакомом зеленом газоне. Повернул голову, увидел знакомые очертания какого-то строения. Клуб войсковой части – подсказал разум. Гулькин повернул голову в другую сторону и вздрогнул. На него смотрело размытое пятно с вытянутой головой и огромными глазами.
- Вы все-таки есть,- прошептал трубач.
Вытянутая голова с огромными глазами постепенно преобразилась в голову начальника оркестра в фуражке с высокой тульей в солнцезащитных очках. Она и заговорила голосом начальника оркестра.
- Гулькин, ты охренел, что ли. Мы-то есть, а вот где ты три дня подряд шары свои заливаешь! Вся часть тебя уже сутки ищет. Все местные морги, больницы и деревни обыскали. Ты совсем дебил? Не хочешь под суд, рапорт сейчас же на стол и вали в свою Москву. Может, Мацуев тебе рад будет. Ты ж у нас талант загубленный. И пропитый.
- Не гуди, лейтенант. И так в ушах плохо. Какие три дня? Вчера Петровича похоронили, и я сразу с похорон в часть. Позвони на КПП и спроси, когда я в часть прибыл
Начальник оркестра достал из кармана телефон и набрал дежурного по контрольно-пропускному пункту.
- Слушаю тебя, музыка,- ответил дежурный на приветствие,- Гулькин? Гулькин при мне на территорию части не проходил. По записям в журнале, его три дня в части не было. А чего спрашиваешь? Нашелся что ли?
- Нашелся.
- И где?
- На газоне перед клубом.
- Каким клубом?
- Да нашим клубом, нашим,- лейтенант отключил трубку.
Дирижер недоуменно посмотрел на Гулькина.
- Ты три дня здесь пил? А кто тебе за водкой бегал? Тебя пятьсот человек ищут, а он тебе водку носит! Вы, вообще, что ли перепутали реальность и действительность!
- Точно, перепутал,- Гулькин переваривал услышанный телефонный разговор.
- Что!!?- взбесился лейтенант,- пеняй на себя,- и с силой пнул валявшуюся в траве трубу Гулькина.

     Труба угодила в грудь своего хозяина. Гулькин осторожно взял ее в руки. Ему вдруг неудержимо захотелось сыграть. Он приставил мундштук к губам. Из раструба трубы потекли волшебные, ласкающие слух звуки. Показалось, что все живое вокруг замерло. Начальник оркестра, уже заходивший в клуб, остановился и, сняв очки и фуражку, с удивлением смотрел на играющего Гулькина. Марширующая мимо клуба третья рота без команды остановилась, нарушила строй и сто бойцов толпой сгрудились около газона.

     Гулькин перестал играть, недоуменно уставился на трубу. Затем стал ее разглядывать и покачивать на руке, словно взвешивая. На лице трубача появилась тень сомнения. Он вытер пот со лба. Широко раскрытыми глазами посмотрел вокруг. Еще раз повертел трубу в руках и остолбенел. На каждом из трех клапанов трубы он увидел четко отштампованные знаки. Это были символы, похожие на знак параграфа (§§§)…