23. Алгоритм учителя

Биография моя закончилась, и не намерен я к ней возвращаться. Само собой однако вышло, что злоключения последних глав свели меня с отцом, важным участником моего жизнеописания. Читатель помнит, что история отношений наших была непрямой, с перепадами и разрывами. Последние годы мы общались ровно, но скорее формально, не как близкие люди. Больничный опыт ворвался в наши устоявшиеся прохладные отношения неожиданно, дерзко. Будто старый заржавевший тумблер переключился в моей голове или прошелестел цикл обновленного алгоритма учителя, заставляя меня пересмотреть прежние оценки.

Мы сидели с отцом на кухне, в моей квартире. Перед тем, как забрать меня из больницы, он заехал ко мне, навел порядок и наполнил холодильник. На столе был овощной салат, нарезанные сыр с докторской колбасой и жаренная картошка, которую я любил с детства, а еще вафельный тортик. Я сидел, выставив поперек кухни ногу с гипсом.

Как и планировалось, выписали меня в пятницу перед выходными. Забавнейшее все-таки предприятие эта выписка. С самого утра ты сидишь, уже извещенный, собираешь составленные на подоконнике и упиханные в тумбочку вещи. В моем случае процедура осложнялась тем, что ходить самостоятельно я пока не мог, все время хватал, переставлял и ронял костыль. В соответствии с нормальным законом распределения, он по большей части приземлялся на мою кровать, либо съезжал с блестящей ее скругленной спинки на пол, однако однажды грохнулся на тумбочку, едва не разбив керамическую чашку соседа. Потом был обход и у меня, полностью уже собранного, забрали белье, оставив на голом матрасе.

Однопалатники, как водится, провожают выписывающегося ответственнейше. В определенной степени картина напоминает освобождение из тюрьмы или дембельство. Ходишь ты, одетый уже в уличное, приличное, среди постнолицых остающихся в майках и трико с отвисшими коленками. Требуется при этом делать сложнейшие выборы — кому завещать сок, печенье и йогурты, так, чтобы не оставлять обиженных. Опять же литература, не толстые книги, которые уедут вместе с тобой, а развлекательные журналы и газеты, становятся предметом труднейшего внутреннего торга.

Наконец, приносят тебе долгожданную справку или эпикриз, и торжественно ковыляешь ты, спотыкаясь о костыли и ножки кроватей, сумка твоя, с ремнем через плечо, тычет тебя в бок и заворачивается за спину, и совершается священный финальный обход палаты, чтобы протянуть каждому руку, сидячему и лежачему, с осознанием, что вряд ли теперь свидитесь.

У отца моего была пятидверная «Нива». Шикарнейший вездеход, обвешанный со всех сторон пластиком: порогами, колпаками и спойлерами. Отцу, человеку крайне прагматичному, не было до «тюнинга» этого никакого дела, он приобрел машину уже такой и за годы пользования здорово потрепал и оцарапал эту красоту. Вида однако «Нива» не потеряла, напротив, раны украшали героя, и хотя приходилось перекрикивать ее во время езды, и дерзко встряхивала она содержимое на волнообразно-асфальтированных наших дорогах, некая гордость от размеров ее и проходимости, не могла не посещать пассажира.

Мы выехали из больницы в обед. Средней загруженности город, совсем уже зимний, полетел за окнами машины тротуарами, перекрестками и трамвайными остановками. В багажнике у отца громыхали всегдашние строительные материалы с инструментами, которые перемещал он непрерывно между городской квартирой и деревенским домом.

Перекрикивая автомобиль, мы говорили обо всякой всячине. С давней нашей ссоры, на зыбкие почвы мы в разговоре не ступали, привычно обсуждали новости и незначительные происшествия, взгляды на которые у всякого здравомыслящего человека должны совпадать. Он делился со мной бытовыми недовольствами, родня его, да и моя собственно, сделала что-то не то, кого-то не поздравили, не отозвались вовремя. Я кивал глубокомысленно, хотя истории эти совсем мне не волновали.

За день до этого, Маша сообщила, что может приехать ко мне ночевать в день выписки. Она запланировала поездку к родителям на следующую неделю, короткую из-за Дня Конституции, и собиралась ехать на вокзал прямо от меня. Я, естественно, совсем не возражал.

В какое время она приедет я не знал и всю дорогу домой, и потом, сидя на кухне, где-то в голове моей свербило, что может Маша застать отца. Удивительным образом не встретились они в больнице, и не выпало мне возможности представить Машу, отчего чувствовал я конфуз. Глупые наверное это были мысли, ведь даже если б встретились они, ничего в этом не было страшного. Так, какая-то остаточная стыдливость перед родителем.

Мы сидели за столом, ковыряли нехитрые наши яства.

- Катя еще заходила? - спросил отец.

Я покачал головой и вспомнил, что обещал Кате позвонить, как только выпишусь. Кроме того, не мешало связаться с мамой. Я звонил ей из больницы, рассказал, что попал в историю и теперь вот ношу гипс.

- Помощь бы ее тебе сейчас не помешала, - добавил он.

Отец хорошо знал Катю и относился к ней с уважением. Также он знал, что Катя иногда заглядывала и присматривала за мной.

- Катя, между прочим, замуж выходит, - ответил я. - Так что помогать мне теперь сможет довольно ограниченно, - я засмеялся. - Кавалер ее, Толя, итак волком смотрит на меня.

Коллегу моего Анатолия отец также знал, хотя и не так хорошо, как Катю.
- Так что придется самому как-то выкручиваться.

- Раз уж ко мне ехать ты отказался, - продолжил он, - то давай-ка мы к тебе приедем завтра, не возражаешь?

Он имел ввиду конечно себя и свою жену.

- Смотрите сами, - ответил я нейтрально. - Пожалуйста приезжайте, но лучше в воскресенье.

Не горел я желанием устраивать многолюдные трапезы, но понимал все-таки, что очень хочется этой встречи ему, да и мне, при ограниченной моей мобильности, помощь бы не помешала.

Несмотря не шутливость, с которой пересказываю я последние наши разговоры, был я отцу крайне признателен, ведь навещал он меня в больнице через день и подвозил-увозил вещи по первой моей просьбе. Делал он всячески вид, будто не сильно отягощаю я его своими бедами, что сам он предлагает все, вперед моих пожеланий. И вот такая помощь, без ощущения долженствования, которое немедленно убивает признательность, оставляла правильное, теплое чувство благодарности.

Отец стал собираться. Мы условились, что поможет он мне на следующей неделе, свозит в университет и на перевязку с возможным выниманием спиц из стопы.

Я стоял прислонившись к дверному косяку прихожей, пока отец натягивал свои ботинки. Он поднялся. Мы были одного с ним роста. Шапки он не любил и его седина, на манер американского актера Стива Мартина, обнажала две залысины, слева и справа.

- Спасибо, - сказал я извинительно и с чувством. - Ты мне очень помог с этой моей котовасией.

Он крепко пожал мне руку.

- Ну хотя бы выпал шанс помочь. Иначе-то совсем к тебе не подступиться, - пауза, - Я уже стал бояться, что так и не выдастся возможности.

Мы стояли сжимая друг другу ладони. Он глядел на меня странным, неуверенным взглядом.

- Если что, сразу звони, - отец попытался вернуться к деловому, будничному тону. - Я подъеду.

Потом опустил взгляд.

- Я - рядом, - он отпустил мою руку и неуклюже двинулся к выходу, не глядя на меня.

- И... прости, если что, - он сказал мне это совсем уже на выходе, спиной.

Мне показалось, что голос его дрогнул.

- Спасибо, пап, - сказал я ему вослед. - Приезжайте в воскресенье.

Почувствовал я, может и без основания, что была в словах его отсылка к старой нашей ссоре, о которой никогда не говорили мы. Словно бы треснул застарелый лед нашего конфликта. К горлу моему подкатил комок.

Прибравшись кое-как на кухне, попрятав наполненные пиалы и салатницы в холодильник и навесные шкафы кухонного гарнитура, я уселся наконец за компьютер. Определенной цели впрочем у меня не было, скорее так, привычка. Давненько не бывало, чтобы компьютер стоял у меня нетронутый, выключенный чуть не две недели. О нейронной сети не хотелось мне даже думать. Мысли эти тащили за собой другие, неприятные и тяжелые, о последнем разговоре с Азаром и о болезни Альцгеймера, принявшей угрожающе отчетливые формы. Справедливости ради сказать, ничем пока не огорчил меня Ильдар Гаязыч, скорее это я домогался его со своим страхами. Я решил, что не мешало бы поковыряться в интернете, почитать подробности о болезни Альцгеймера.

Тут я вспомнил о более срочных и ответственных делах. Я выпростался из-за рабочего стола и поскакал на кухню. Оттуда приволок я в прихожую табурет и, придвинув его к стене, чтобы можно было сидеть облокотившись, позвонил маме.

Мы проговорили по межгороду около часа. Я еще раз, без спешки, пересказал ей нелепую ситуацию в которую попал, сократив только перечень травм. Старался я вещать спокойно, чтобы не рвалась она, как в больнице, немедленно ехать ко мне. План мой успехом не увенчался, пришлось мне долго ее уговаривать, храбрясь и отшучиваясь, уверяя, что с легкостью уже отмахиваю я километровые кроссы по микрорайону. Мы договорились снова созвониться на следующий день.

После этого, как и обещал, я позвонил Кате. Она оказалась дома, страшно воодушевилась от моего звонка и первым делом вызвалась меня навестить. Прямо отбою у меня не было от посетителей! Уговорились мы с Катей, что придет она в понедельник, выходной, на который съехал с воскресенья государственный праздник. Я предложил ей также взять с собой Анатолия, о котором она почему-то не вспоминала. Катя помолчала в трубку и согласилась.

Выходные мои получались довольно плотненько набитыми гостями.

Я собрался уже вернуться за компьютер, когда мне позвонили. Подняв трубку, я с удивлением услышал Николая Никитина. С ним впрочем длинных телефонных разговоров у нас никогда не бывало. И неважно, звонил ли он с драгоценного своего сотового или со стационарного телефона, разговоры наши были короткими, по делу.

Коля извинялся, что не смог приехать в больницу, желал мне скорейшего выздоровления и сообщал, что есть у него ко мне важный разговор. Он подчеркивал, что срочности нет, и вполне разговор ждет до следующей недели. В забавной своей манере, Коля не справлялся о моем здоровье или о том, как попал я в больницу. Такие вещи, требующие сентиментального напряжения, он придерживал обычно до личной встречи. Ждал от меня Коля ответа, куда и когда ему подъехать, а мне думалось, что ни одного ближайшего дня не осталось у меня без шумных, многочасовых посетителей. Рискни я пожаловаться кому на одиночество и нелюдимость, надо мной бы пожалуй посмеялись. Мы условились встретиться во вторник, на кафедре, когда запланировал я принимать должников по курсовым. После четырех.

До Альцгеймера так и не суждено мне было добраться этим вечером. После Колиного звонка мне пришла в голову мысль поближе познакомиться с «Откровением Иоанна Богослова», раз уж так часто вспоминали его мои Мойры. Я открыл книгу и сосредоточенно побежал по читанным уже строчкам, стараясь разглядеть метафоричный план Никанор Никанорыча. Тонкие пергаментоподобные листы издания тряслись, прыгали перед моими глазами, пока убеждался я, что не умеет мой разум разобрать тайного смысла, чересчур хитро и многоэтажно Иоанн или Прохор описали видение своего апокалипсиса.

Провозился я довольно долго, заставив себя все-таки дочитать до конца. После этого, со стойким ощущением, что вот-вот должна подъехать Маша, я отыскал свой костыль, все норовивший притаиться где-нибудь подальше, и поковылял на кухню.
Маша появилась около шести. Она долго оттаптывалась в коридоре, сбрасывая снег с рифленых подошв своих тяжелых ботинок. В больнице я выдал Маше подробную инструкцию, как до меня добраться, поэтому с дорогой проблем у нее не возникло. Она была чуть смущена, как собственно и я, хотя предыдущие встречи наши, особенно больничные, заметно сгладили углы. Склонны мы были скорее посмеяться над своей стыдливостью, чем по-тургеневски вспыхивать и уходить в себя.

Несмотря на объемную дорожную сумку, Маша забежала по пути в продуктовый. Я не мог вспомнить, когда холодильник мой был настолько наполнен.

Вечер у нас с Машей вышел угловатым, но теплым. Все-таки в первый раз встретились мы тет-а-тет, в ограниченном пространстве; кухонная посиделка в общежитии была не в счет. По некоторой традиции, Маша взялась было хозяйничать на кухне, желая приготовить беспомощному мне еды, а этого вовсе не требовалось - отец здорово позаботился о моем холодильнике. Подопытывалась она о хозяйственных моих нуждах, но я вполне уже освоился с костылями, да и без них, передвигаясь между кухней и залом на одной ноге, по-паучьи цепляясь за дверные косяки и углы мебели.

Закрыв таким образом вопросы вспоможения, мы осели не кухне, где гоняли чаи с вафельным тортиком, и, чтобы скрыть смущение, порывисто подолгу целовались. Поцелуи наши, объятия, были особого свойства, не подталкивали нас к следующему шагу. Скорее растапливали они остатки отчужденности, протягивали между нами важные мостики. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, словно привыкая, я вдыхал притягательную смесь запаха ее духов, волос и шерстяной блузки.

Потом мы переместились в зал, на диван, где я подробно рассказывал Маше о своей семье, об отце. Выходили на лоджию, незастекленную, заваленную по углам припорошенным снегом старьем, за бортом которой полыхали порывы холодного ветра. Шевелились голые кроны, отчего окна домов напротив словно непрерывно загорались и гасли, наводя меня на мысли о героях виденных мною ступеней, которые точно так же когда-то горели, любили, а потом гасли, растворившись и потерявшись в реке времени. Под порывами зябкого ветра мы с Машей жались друг к другу, встречаясь щеками, носами и губами.

Не вдаваясь в излишние подробности, я скажу, что благодаря повисшей между нами хрустальной деликатности, мы устроились спать вместе, но без близости. Я и сам не понял, как могло такое случиться, словно какой-то важной черты не переступили мы, которая и была-то скорее всего лишь в моей голове. Мы целовались, сидели прижавшись, но об этом даже не заговорили. Когда я притушил свет, Маша переоделась в тонкую полупрозрачную пижаму, от которой пришел я в смешанное состояние смущения и возбуждения. Она легла рядом, положила голову мне на плечо, я обнял ее и долго, чутко лежал с открытыми глазами, пока не заснул.

Когда утром мы пили горячущий чай, Маша посмотрела на меня лукаво и спросила:

- А у тебя бывало уже такое, как сегодня? Ну, чтобы спать, но без секса?

Я покачал отрицательно головой и мы оба расхохотались. Потом она пришла ко мне одноногому в своей пижаме целоваться, и рот ее был еще горячий от чая, и на этот раз поцелуи были те самые, после которых сама собой стала задираться и сниматься с нее полупрозрачная лишняя пижама, но все-таки мы спохватились, потому что надо было Маше собираться на вокзал. Пока она переодевалась и складывала вещи, порхая мимо меня веселой птичкой, я сидел на табурете выставив поперек кухни гипс и улыбался.

Мы долго целовались в прихожей, прежде чем все-таки я ее отпустил. Маша пообещала приехать ко мне сразу, как только вернется от родителей. Пижаму она оставила у меня.

Субботу я провел в отличном настроении, праздно шатаясь по квартире, повисая время от времени на костыле, думая о Маше. Я даже вышел на балкон, померз немного, вспоминая ее бархатные щеки и губы. По небу плыли облака, из-за которых выглядывало дружелюбное солнце, озаряя меня, блаженного, и захламленную мою лоджию. Я снова созвонился с мамой.

После обеда я выкроил время и почитал про Отто Хана и Лизу Мейтнер, историю открытия ими расщепления ядра. То немногое, что я нашел, относилось скорее к оценочным суждениям на тему: должны были Лизе дать «нобелевку» или нет. Ну и конечно ни единого упоминания о том, что между Отто и Лизой была связь. Наверняка в библиотеке я смог бы найти более подробные биографические сведения, но они меня уже не интересовали. Отто и Лиза были реальными историческими личностями с той самой биографией, с которой познакомила меня четвертая ступень.

Про Альцгеймера я тоже не нашел много больше, чем в распечатанной статье Ильдар Гаязыча. Ближе к вечеру бросил я поиски и провел час, подбивая свои записи по успеваемости студентов. Часть материалов, из тех, что были у меня в больнице, я выдал уже Олег Палычу, теперь же я основательно подготовился ко вторнику, к встрече с должниками по практическим работам и курсовым. Такие вещи трудно передавались другим преподавателям, особенно если речь шла о студентах с историей. Да я собственно и не хотел этого делать, уверенный, что справлюсь сам.

Я пожалуй пропущу в подробном своем рассказе воскресенье с понедельником, хотя каждый из этих дней был по-своему важен. Отметились они, не в пример предыдущим неделям, да и месяцам, ощущением неестественной идиллии от моей востребованности. В воскресенье приезжал отец с супругой и вышел у нас хороший, дружелюбный вечер. Не то, чтоб заговорили мы по душам, и я примирился со всем, что волокло наше прошлое, но все-таки треснул между нами лед, и без прежней безучастности ужинали мы. В понедельник были Катя с Анатолием и тоже весело посидели мы. Толя весь вечер шутил, Катя над ним подтрунивала, а я больше молчал, но не букой, а эмпатически, слушая, хихикая, в общем, с удовольствием.

Катя проверила хорошенько холодильник мой, да и вообще состояние квартиры. Вид она имела при этом ответственный и решительный, отчего всякая ревность, которая могла бы закрадываться Толе в голову, от осознания, что подруга его посещает бывшего мужа, исчезла. Только убедившись, что имею я ухоженное, «упакованное» состояние, готовить мне не требуется, она смягчилась. Ощущения, что закономерно отдаляются от меня Катя с Толей, не было вовсе.

Я не мог отказать себе в удовольствии поиронизировать над Толей, что иметь дело с вот такой, серьезной, берущей на себя инициативу Катей, предстоит теперь ему. Видел я, что Катя, нашла в Анатолии послушного друга и покладистого будущего мужа, чувствовалась некая комплиментарность в их паре. В нашем с ней, из прошлой жизни, браке, все было иначе.

Перед уходом, Катя еще раз взяла с меня слово «сразу же звонить, если что». Беда была в том, что мои «если что» не были из разряда тех, которые решаются звонком другу.

Во вторник, пока я собирался и ждал отца, чтобы поехать на работу, я подумал, что гораздо мрачнее представлялись мне последние недели, чем было на самом деле. А последние несколько дней и вовсе вышли радужными. Вспомнились мне декорации и манипуляции Азара с Никанор Никанорычем. Приложили они к тому руку или же естественным образом так вышло? Как же хотелось мне верить в последнее.

Отец припозднился, забирая меня, однако нагнал в дороге. Он торопился, нервничал, вырвавшись с разъездной своей работы, шнырял хищно между рядами, едва дожидался сигнала светофора, чтобы рвануть с перекрестка, расшвыривая в разные стороны грязные мокрые брызги. Мы вместе поднялись в здание университета и он проводил меня до парадной лестницы. Мне казалось, что взгляды всего фойе обращены на меня, когда ковылял я на костылях меж квадратных колонн. Нечего было и мечтать о рабочем лифте, которых в седьмом учебном здании водилось аж два. Стояли они запертые еще со времен моего студенчества, я признаться не знал даже в каком они состоянии. Кабина по крайней мере одного из них мирно висела на тросах на боковой лестничной клетке первого этажа, за сеткой-рабицей. Отец еще раз повторил, что заберет меня в шесть, мы простились и я начал долгое, с остановками, восхождение на кафедральный этаж.

На кафедре меня встретило организованное Толей чаепитие. Я приехал за час до занятия и провел добрых сорок минут на кухонке, пересказывая свою вызубренную историю и отвечая на вопросы коллег. Запротоколированной версией была ошибка вузовского чиновника, перепутавшего адрес, в результате чего набрел я на наркоманский притон. Коллеги качали головами сочувственно. Рашид Эдуардыч проявлял удивительные познания в медицине и все выспрашивал меня о последовательности действий врачей во время переливания эритроцитов, о которой сам я понятие имел невразумительное. Он наклонялся и осматривал мой упакованный в полиэтиленовый пакет гипс, с энтузиазмом, давно за ним не замечаемым, постукивал по твердой поверхности, слушая звук. Долго и нудно рассказывал охающей Яшиной о том, из каких материалов делаются хирургические спицы, как они вводятся и выводятся из организма, в процессе чего растеряли мы значительную часть соболезнующих.

В последние минуты перерыва я все ж таки вырвался и сходил в кафедральную лабораторию, где удалил с администраторской рабочей станции исполняемый модуль квантовой нейронной сети. Пунктик этот отложился в моей голове после больничного разговора с Азаром. После этого я собрал в охапку свои журналы с ведомостями и поковылял в назначенную аудиторию, благо располагалась она тут же, на кафедре.

Студентов в тот день собралось множество. Притом, что еще две недели назад, в то же время, являлись ко мне единицы. Эту забавную студенческую закономерность я уже отмечал, и теперь, опершись на костыль и отпирая дверь в аудиторию, только посмеивался про себя. До занятия оставалось еще несколько минут, а в коридоре было не протолкнуться. Я разглядел среди студентов Ольгу, с которой снова сдружилась Мария. Смотрела она на меня дружелюбно и интересовалась, кажется, как я себя чувствую, но я только конфузился и бормотал что-то невнятное, ведь она уж конечно знала о нас с Машей.

Потом долго принимал я курсовики. Честных три часа, отлучившись единожды на перемене в отхожее место. Туалет располагался у нас в конце коридора, и я отрешенным Джоном Сильвером проскакал мимо оставшихся задолженников в туалет и обратно. День в педагогическом плане выдался загруженным и плодотворным и чувствовал я себя от этого хорошо. Закрепившееся с выходных чувство востребованности словно бы подпитывалось таким вниманием. Ко мне время от времени заходил Толя, узнавал, все ли у меня в порядке. Заглядывал Олег Палыч и пара других коллег.

Ольга сдавала курсовик одной из последних и опасался я, что вот сейчас окажется, что ни черта не знает она, но присутствует в то же время у меня перед нею долг, ведь спасла она в определенной степени мою жизнь, прибывши с Григорием в заброшенный дом раньше Маши с Филиновым. Ольга однако худших ожиданий моих на оправдала. У нее не отскакивало от зубов как у отличников, но материал она понимала и худо бедно отвечала на вопросы. Показалось мне, что курсовая ее очень напоминает Машину, да не стал я придираться. Только спросил, на какую оценку она рассчитывает, и удовлетворенно поставил ей «Хор.».

В положенное время я разумеется не закончил, задержался на перемену. Чувство всесторонней востребованности продержало бы меня и дольше, да только в аудитории по расписанию было следующее занятие. Результаты приемки были положительные. Только четверых отправил я восвояси, там где совсем было глухо и очевидно, что не самостоятельно студенты готовили работу, а приволокли чужой чей-то, кособокий пример.

В коридоре я наткнулся сразу на двоих ожидавших меня коллег. Одним из них был Никитин Николай, явившийся на встречу, как и договаривались, к четырем. Второй, раскрасневшийся и торопливый, был Олег Палыч, прибежавший за мной аж с кафедры. Он на ходу поздоровался с Колей и упросил меня на короткий разговор к себе. Я кивнул Коле и похромал вслед за Олег Палычем, через секретарскую, где только макушка торчала у студентки-секретаря из-за стойки. У себя в кабинете Олег Палыч подвинул для меня дополнительный стул, зная что требуется мне вытягивать загипсованную ногу и ставить ее на пятку. Костыль я прислонил к стене, уперев в край стола, чтобы не съехал.

Завкафедрой сразу перешел к делу. Чертыхнулся только, что никак не улягутся страсти после министерского визита. Оседали они, словно тополиный пух, издевательски-неторопливо, чтобы обнаружиться в непредсказуемых самых местах. Только что Олег Палыч имел очередной разговор с ректором по поводу моей нейронной сети. Ректору перед этим звонили из министерства и напомнили, что интересуются нашей работой высокие чины, и желают в ближайшее время встретиться, чтобы обсудить потенциальные области применения. «Ближайшее время» имело конкретную, назначенную дату - завтра, и конфузливо предлагал Олег Палыч, с учетом малоподвижного моего состояния, свозить меня самостоятельно в министерство на этот добровольно-принудительный разговор.

Смотрел Олег Палыч на меня искательно, а у меня его просьба ассоциировалась в первую очередь с предупреждениями, что оставили мне Азар с Лилианой. Да и не хотелось мне покамест заниматься вопросами нейронной сети, показалось ненадолго, что не она одна присутствует в моей жизни. Отрицать впрочем факта, что удивили мы комиссиантов своим экспериментом, я не мог, и просто из соображений вежливости на запрос министерства требовалось ответить. Я вздыхал, искренне желая отложить визит, понимая прекрасно, что ответ ожидается сейчас же.

Вид Олег Палыч имел раскрасневшийся и растрепанный. Видя мою нерешительность, он поспешил извиниться за то, что в такие дурацкие рамки загоняет меня, не оправившегося еще от больницы.

- А почему так срочно-то? - пытался я вяло сопротивляться.

Олег Палыч пожимал плечами и говорил, что важный какой-то чиновник присутствует завтра в министерстве и непременно со мной, как с автором, хочет встретиться. Не приглашают даже Анатолия.

Отступать судя по всему было некуда. Я кивнул. Усталый Олег Палыч пообещал заехать за мной завтра в обед. Настроение мое чуточку подпортилось от такой его расстроенной настойчивости.

Коля ждал меня в коридоре, насупленно разглядывая доску объявлений у преподавательской. Мне показалось даже, что говорил он сам с собою, пока выкорчевался я с костылем из секретарской. Чертыхаясь, я отмечал, что при передвижении на костылях утомлялся я гораздо быстрее, несмотря на то, что работал вроде бы не столько ногами, сколько руками и спиной. Это не говоря уж о том, что норовила деревянная стойка с резиновым наконечником зацепиться за ножку стула, угол стола или дверной косяк.

Пришло мне в голову, что Николай не заглянул в преподавательскую, где мог бы встретить старых знакомых, а ждет меня целенаправленно. Умозаключение это меня озадачило, но все-таки рад был я его видеть, и мы приветливо поздоровались. Я извинился за внезапного Олег Палыча, а Николай все повторял пожелания скорейшего выздоровления. Был он сосредоточен и задумчив.

Вкратце пересказал я, как оказался в больнице. Бытовые подробности Колю интересовали мало, однако он тактично выслушал историю мою о приглашении по ошибке в заброшенный барак и еще раз покаялся, что не смог приехать в больницу. После этого Коля спросил, где можем мы поговорить с глазу на глаз, в более комфортной обстановке, чтобы не висел я перед ним сиротливо на костыле, подобно мокрому флагу в непогоду. Еще с больницы, нашел я особое положение, облокотившись о костыль, при котором подогнутая моя нога упиралась краем носка в пол, и я мог расслабиться. Вид при этом я и вправду имел, будто парус в штиль.

Места на поверку не оказалось, несмотря на позднюю, шестую пару. Аудитории были заняты, а прыгать на костылях в лекционное крыло было неудобно и долго. Мы решили отойти в конец коридора, к окну. На улице давно стемнело и в окне отражались наши с Колей вытянутые лица, а еще уличные фонари, кутающиеся в голые ветки деревьев. Вспомнился мне разговор с Анатолием, случившийся несколько недель назад на этом самом месте.

- Я слышал, вы министерской комиссии показали какой-то мощный эксперимент, - заговорил Николай.

Я кивнул. Не было у меня ощущения, что хочет Коля говорить об экспериментах с нейронной сетью.

- У тебя очень крутая получилась модель квантовой сети. Я думаю финны оценят, как только статью выпустишь и отошлешь.

Он протяжно вздохнул и меня кольнуло это нагнетаемое ожидание, словно бы горькую пилюлю готовил Николай, которую никак не решался озвучить.

- Я тут решение принял одно. Вчера только обсудил с Ринат Миннебаичем. Специально подгадал, чтобы вам друг за другом сказать, - он снова сделал паузу. - Помнишь, я в командировку ездил?

Речь шла по-видимому о той, что совпала по времени с визитом комиссии. Я снова кивнул.

- На работу меня пригласили, ездил на интервью в Москву. В большую, хорошую «контору». Международная, офисы по всему миру, в Англии, в Австралии. Деньги предлагают приличные, с хозподрядами я такие неизвестно еще когда заработаю. Вообще не заработаю, если честно.

Что-то встрепенулось внутри меня и тут же опало. Почувствовал я волну мурашек, которые не от холода, а от мыслей. От неприятных, замороженных мыслей.

Коля шмыгнул носом, вынул из кармана куртки шерстяную куполообразную шапку и принялся мять ее в руках. Не мог я понять, договорил ли он свою мысль и ждал теперь моей реакции, или же собирался с силами, чтобы продолжить.

- Уже решил, когда уезжаешь? - спросил я тихо.

Он кивнул, глядя в окно, играющее нашими отражениями.

- После нового года выхожу, с середины января. Вчера заявление написал. Две недели отработаю, сдам дела и буду заниматься уже Москвой, съемом жилья. Цены там запредельные.

Принялся Коля бойко рассказывать про запредельные цены на жилье в Москве, словно прячась за благодатной этой темой.

У меня повис немой вопрос, и я не мог решить, насколько прилично его задавать. Коля всегда факультативно занимался научными изысканиями, с нами, с Ринат Миннебаичем. Нравилась ему хитрая, заковыристая математика и логика, поэтому в свое время он и вернулся. Я решился:

- Науку совсем забросишь?

Николай перестал говорить про съемное жилье. Глаз он не понял, но я увидел, что лицо его напряглось.

- Наука... - повторил он горько. - Да я уж давно забросил. Так, с вами немножко. Тема у тебя интересная очень. Василия, кстати, подбирай. Головастый парень, только неорганизованный.

В тот момент не думалось мне об угрозах Азара с Никанор Никанорычем и сужающемся лабиринте вероятностей, а билась одна только мысль, что еще один товарищ мой исчезает с горизонта; ведь единственное, что держало еще Николая в городе N, был университет да научная наша работа. Уедь он в Москву, пропадал у меня редкий, подобный мне собеседник. Я не представлял даже, увижусь ли с ним снова.

- Может вместе будем развивать тему нейронных сетей?

Коля поднял глаза и посмотрел на меня продолжительно исподлобья. Потом покачал головой.

- Не верю я уже в науку, Борь, и в университет не верю. Так, временно перебивался. Люди хорошие, Ринат Миннебаич. А в Москве все серьезно, карьера, деньги, промышленная разработка.

Я попробовал по-другому:

- Меня завтра в министерство пригласили. После той самой демонстрации. Скорее всего большой подряд предложат.

Он усмехнулся.

- Во-во, министерство, подряды. Устал я, не мое это все. Кабинеты обивать, перед начальством пресмыкаться. Комиссии, важные дядьки в галстуках и пиджаках и ты, яйцеголовый.

- Ты думаешь там по другом будет? - спросил я.

- Там это монетизируется по крайней мере. А здесь, - он неуклюже махнул измятой шапкой. - что я уходил, что вернулся — ничего не поменялось. Облезлые потолки и «преподы», работающие за идею. А когда действительно появляется новая разработка, предложение, то ничего не готово, никому не надо. Идея ради идеи, - Коля хмыкнул горько.

Я молчал, потому что нечего было возразить Николаю по поводу кандидатского его опыта. Говорил он больше самому себе, однако давно уже были взвешены чаши весов и слушал я лишь сухую констатацию, в глубине которой ворочалась старая обида.

- А люди хорошие. Прекрасные люди, - повторил он. - В общем, решил я.

Он натянул на голову синюю свою шапку с крупными шерстяными стежками и уставился на меня с вызовом.

- Когда теперь появишься? - спросил я.

Взгляд его снова побежал по мне, по окну и стенам. Он растерянно улыбнулся.

- Не знаю. Мне ж теперь в город N и дорога-то не лежит. К родителям не заезжая можно. Позвоню. Звонить буду обязательно. Тебе вот, Васе да Ринат Миннебаичу. Телефон и почта есть, - он поднял глаза. - Расскажешь про умную свою нейронную сеть, если не закинешь в дальний угол, как я. Мало ли, может еще тебя позову к себе потом.

Николай оторвался от подоконника и, выпрямившись, протянул мне руку. Рукопожатие наше было долгим и крепким. Освободив ладонь он кивнул мне, на секунду замер, после чего быстрым шагом зашагал прочь.

Я смотрел ему вслед невидящим взглядом. Да нет, видел я его упрямые шаги и колоколообразную, шерстяную шапку, утонувшую в плечах над воротником куртки. Так он и не зашел ни в какую аудиторию: ни в преподавательскую, ни на кафедру. Только ко мне приходил проститься.

Фигура его, серого цвета куртка уже затуманилась, размылась в бледном коридорном свете, когда на встречу выплыл другой силуэт. Он будто соткался из растворяющегося, рассыпающегося Николая, собрался заново, в стройный, пышноволосый профиль. Взгляд мой еще выхватывал контуры коридора, а я уже видел, что ко мне шагает Лилиана. С опозданием пришел звонкий звук каблуков ее сапог. Она была в уличном, в приталенном своем пальто-шинели с двумя рядами пуговиц и отворенным воротником-стойкой.

Лилиана подошла ко мне и остановилась в двух шагах. Ее каштановые волосы дрогнули. Я висел на своем костыле, опираясь спиной о стену.

- Здравствуйте, Борис Петрович.

Во мне смешалось несколько противоречивых мыслей, укоряющих, горьких, но как в математике, когда минус на минус дает плюс, они скомпенсировались под ясным взглядом Лилианы в апатию и усталость.

- Вот и Коли не стало, - тихо сказал я.

- Ну не совсем так, - ответила спокойно Лилиана. - Вспомните, как вы расстроились, когда узнали новости о Анатоль Саныче и Катерине Андревне. Но ведь нормализовалось же. Не все так мрачно. Сами посудите, полчаса назад вы упивались своей востребованностью, а теперь снова желаете сбежать в уютное самобичевание.

Она шагнула ближе и встала напротив, оперевшись о металлическую раму окна. Профиль ее отражался в стекле, среди тусклых усталых плафонов, стенных стендов и дверей, и вечернего города за окном.

- Николай не пропадет, - добавила она.

Как будто я сомневался, что он пропадет. Я пропадаю, я!

- У него совсем не много людей, с которыми желал бы он поддерживать отношения. И вы в их числе. Так что уверяю вас, контакта вашего он не потеряет.

Слова ее действовали на меня с опозданием. Наверно и вправду чересчур эмоционально реагировал я, и собственная Колина напряженность вызывала у меня такой отклик. Вот только факт оставался фактом - Коля уходил из университета и уезжал из города N.

- Но вы ведь не успокаивать меня пришли? - спросил я мрачно.

Она смотрела на меня, а я не решался встретиться с ней взглядом.

- Вы правы, цель у меня другая. Я здесь, чтобы анонсировать продолжение нашего прерванного разговора. Подозреваю, что вопросов у вас прибавилось. Но для следующей нашей обстоятельной дискуссии, я хочу подкинуть вам пищи для размышлений, чтобы не совсем уж с пустыми руками вы явились, - она улыбнулась.

- Снова в заброшенный барак? - не удержался я.

- Н-нет, - ответила она серьезно. - Больше никаких декораций. Смысл прошлого действа был в том, чтобы продемонстрировать вам красочную декорацию и манипуляцию на деле. Иначе вы продолжали бы фантазировать и думать, что вас водят за нос.

- Цели своей вы не добились, - буркнул я. - Я до сих не уверен, что меня не водят за нос.

Лилиана проигнорировала мое замечание:

- На досуге, Борис Петрович, так сказать, в ключе нашей предстоящей дискуссии на тему «Откровения Иоанна Богослова», поразмышляйте вот о чем, - она сделала паузу, поглядев на меня внимательно, - Вспомните последнюю встречу Зигфрида с Отто и ваш последующий разговор с Никанор Никанорычем. Подумайте, почему итогом расписанного Прохором в «Откровении» плана выступает некоторый нелицеприятный и весьма разрушительный итог? - вновь пауза. - Ну и вторую загадку я вам задам, что все ступени, которые вы видели, рассматривали в качестве объекта выдающегося ученого своего времени. Но в плане Прохора, ключевым является лицо, которое вряд ли можно назвать ученым, но его справедливейше можно назвать личностью высокоморальной, нравоучительствующей, так ведь?

Я не сразу ухватил. Вся суть «Откровения Иоанна Богослова» была в апокалипсисе, конце света, втором пришествии. Это лежало на поверхности и не требовало особенных умозаключений. Но вопрос о ключевом лице... Иисус что ли? И вправду, как-то удивительно, что ни разу не задевали мы его персону, хотя участвовал он в событиях «Апокалипсиса» непосредственно. Довольно поверхностно упоминали мы об этом ключевом библейском лице.

Взгляд Лилианы показал мне, что я прав. Она стояла напротив, с этакой торжественной полуулыбкой, с легким может быть налетом печали. Это противоречило предыдущему моему опыту, когда Мойры, едва подкинув мне новой информации, немедленно ретировались, исчезали.

- Кстати, у вас состоится завтра важный визит в министерство. Вы сможете увидеть в нем множество аналогий с опытом, полученным из ступеней. Теперь идите, за вами уже приехали.

Я взглянул на часы и обнаружил, что и вправду, за мной вот-вот должен был подъехать отец.

Всю дорогу домой, после разговора с Лилианой, я сосредоточенно размышлял над ее подсказками, совсем не обращая внимания на отца. Он был усталый, вторник был его самый загруженный день, однако довольный, делился со мной рабочими происшествиями. После намека нашего на сближение, ему казалось, наверное, что снова я охладел, а правда была лишь в том, что все мои мысли загородили Иисус, с неопределенной своей ролью в обозначенном плане, да насупленный, расстроенный Николай, мнущий шапку, прощающийся.

Отца я пригласил домой и напоил чаем, стараясь по возможности компенсировать свою отрешенность, чего скорее всего у меня не вышло. Он не задержался, только подтвердил, что в пятницу свозит меня на снимок и перевязку к Ильдар Гаязычу, а потом снова в университет, к должникам.

Сделаю я здесь короткое лирическое отступление. История моя подходит к концу, хотя читатель мой наверняка недоумевает, ведь края как будто совсем не видно. Декабрьские эти дни, полные серого в клочьях неба и грязного снега, навалились на меня не столько потрясениями, связанными с таинственными моими посетителями, сколько обычными, бытовыми встречами со знакомыми, коллегами и родителями. Не все эмоции были отрицательными, но как в чересчур быстро сменяющемся калейдоскопе, в котором глаза утомляются от одной лишь частоты кадров, я не поспевал за ними, не умел концентрироваться и реагировать сообразно на каждую. Чувствовал я себя словно под гнетом, отчего положительные и приятные моменты притуплялись, туманились.

На следующий день перед приездом Олег Палыча я принарядился, надел рубашку с галстуком, как он просил. В последний раз, когда требовал от меня завкафедрой официального дресс-кода, вечер мой закончился катастрофично, и я вспомнил об этом, надевая единственный свой теперь костюм темно-синего цвета. Потери мои от встречи с Евгением составили рубашку, майку и галстук, которые не стал я даже разглядывать в больнице, а отправил в мусор. Пальто и пиджак химчистка кое-как восстановила, и прежний мой костюм висел теперь сиротливо в шифоньере. Не думал я, что захочу когда-нибудь его надеть.

Министерство образования, куда нас пригласили, представляло собой невероятной длины здание, расположенное на бывшей улице Ленина, ступенчато менявшее высоту с двухэтажного на трех и обратно. Архитектуры оно было постмодернистской, без изысков. Парадная часть имела массивный, цвета гранитной крошки первый этаж, на втором и третьем - балконы с изогнутыми металлическими перилами, и скромный карниз с лепниной под арочным чердачным окном. В двухэтажной части здание было и того проще — большие, прямоугольные окна со спартанскими бетонными козырьками и узкий плинтусообразный выступ, переходящий в четырехскатную крышу. Жалюзи окон первого этажа были всегда занавешены.

Мы не сразу нашли куда припарковаться, поэтому долго мыкались вокруг и вдоль распластанного здания, пока не отыскали свободное место у тротуара, позади министерства. Пришлось нам долго ковылять вверх по обледенелому тротуару, подскальзываясь на ступеньках, хватаясь за обжигающе холодные перила. Задним умом Олег Палыч сетовал, что надо было ему высадить меня с костылями у входа.

Визит этот, важный, специально подчеркнутый ректором, не отложился в памяти моей стройной последовательной историей, а отметился скорее обрывками воспоминаний и поступков. Первым воспоминанием стали массивные, двустворчатые двери, которые одним дубовым, лакированным видом своим придавили нас к крыльцу. За ними таился мизерный внутренний пятачок перед турникетом, на котором топтались мы, пока Олег Палыч объяснял сонному охраннику в кабине кто мы и зачем пожаловали. Из холла вверх взвивалась мощная с потемневшими ступенями лестница с резными перилами и фигурными балясинами. Лестница вела на широкую лестничную клетку с зеркалами и напольными вазами с искусственными цветами, откуда разбегалась вверх параллельными пролетами. С верхнего этажа бил яркий свет. Может быть висела там многоярусная люстра или направленные светильники, мы не видели. В нас впивались только растворяющиеся бело-желтые лучи, отражающиеся в перилах, балясинах и зеркалах.

Нас встретил суетливый Степан Анатольич. Особенные манеры его, прищуривания и подергивающиеся губы, не умел я распознать, однако выглядел он несколько пришибленным, не излучал запомнившегося мне дружелюбия.

Ниша слева от парадной лестницы открывала спуск в подвал, куда и отправились мы следом за Степан Анатольичем, так и не увидев, что за чудеса таятся на министерских образовательных высотах. Пусть не смущает здесь читателя слово подвал, потому что представлял он собой полноценный этаж с гардеробом, коридорами и офисными комнатами, и даже окнами, выходившими во внутренний двор, где улица сбегала вниз и здание проваливалось в четвертый, а вернее минус первый этаж.

Коридоры правда были узковаты, с низким потолком, и свет светил как-то тускло. Здесь прятался отдел информатизации министерства образования, возглавляемый Степан Анатольичем. Олег Палыч завел с ним разговор и голоса их глухо застревали в толстостенных коридорах. Я ковылял следом.

Думаю, читатель оценил иронию в изложении мною министерских подробностей. Взявшись передать лишь атмосферу, общие штрихи похода своего в министерство, я в итоге так увлекся деталями, что едва ли не затерялся на их фоне, собственно, смысл визита.

Степан Анатольич усадил нас в комнате с длинным квадратным столом. Окна прикрывали закрытые жалюзи, из-за них протискивались золотые струйки дневного света. Комната освещалась множеством спрятанных меж потолочными панелями круглых светильников.

Пока ждали мы неизвестных важных начальников, Степан Анатольич торопливо рассказывал, обращаясь то ко мне, то к Олег Палычу, о том, что первоначальная мысль его о применении нейронной нашей сети состояла в систематизации данных, которые хранят во множестве министерские архивы. Целью ставилось во-первых, облегчение процедуры поиска, а во-вторых, прогнозирование востребованности и успешности образовательных программ в школах и ВУЗ-ах. Говорил он об этом с ноткой сожаления, мне непонятной, ведь задача такая виделась вполне решаемой, в голове уже всплыла потенциальная обучающая последовательность, которая умела полноценно охватить структуру образовательной программы. Открытым оставался вопрос хранения большого объема данных, ведь я не особенно задумывался прежде об объемах памяти.

Дверь открылась и вошли двое. Степан Анатольич сразу же сконфузился, и умолк, всем своим видом показывая, что «первоначальная мысль его», совсем не совпадает с чаяниями вновьприбывших.

Вид вошедшие имели специфический. В одном я узнал широкоплечего чиновника из комиссии, с выпуклым лбом и бровями, нависающими над колючими быстрыми глазками. Был он как и тогда гладко выбрит, имел короткие, ершиком, волосы с проседью, и отвисающие брыли с подвижными желваками. Квадратную фигуру его укутывал серый, дорогой костюм. Он представился Артем Кириллычем, руководителем сектора специальной и мобилизационной работы. Весьма смутное я имел представление о том, чем занимается такой сектор. Что-то про правила мобилизации, обеспечение секретности и воинский учет.

Его спутник роста был моего, среднего. Он был худощав, с мужской «модельной» прической, со скидкой на основательную залысину. Верхнюю губу его облегали аккуратные усы формы «шеврон». Костюм и галстук он носил одинакового, неброского, темно-синего цвета. С собою он нес потертую розовую папку «Дело», с завязанными бантиком тесемками.

Я бы пожалуй не уделял такого внимания их внешности, если бы не бросился мне в глаза контраст их поведения. Если Артем Кириллыч держался гориллоподобно, косолапил, ронял руки и голову, шевелил невпопад могучими плечами, то второй выправку имел прямую, строгую. Артем Кириллыч проявлял всячески активность, торопливость, говорливость, а спутник его держался совершеннейше холодно, не то, чтобы мрачно, но сосредоточенно и сдержанно.

После собственной зычной и длинной рекомендации, Артем Кириллыч представил дорогого гостя. Он витиевато обозначил его высокопоставленным лицом, вовлеченным в потенциальное применение нашего изобретения, не назвав при этом ни должности его, ни имени. Мялся Артем Кириллыч, м-м-кал, пытаясь обязанности гостя как-то неконкретно очертить, представить, пока наконец тот, поднявши ладонь, не прекратил его муки. Назвался он Валентин Сергеичем, добавив строго, что время для перечисления должностей и регалий еще не пришло.

Кивнул послушно Артем Кириллыч и заговорил о том, что крайне заинтересовала министерство увиденная в университете работа. Чиновничьему брату не совсем понятна была немедленная суть, но Степан Анатольич разъяснил все с высоты информатизационной своей специальности. Степан Анатольич при этих словах краснел, дергал губами и глядел виновато на меня и Олег Палыча. Далее Артем Кириллыч принялся воодушевленно рассуждать об удивительном умении нейронной сети распознавать лица по весьма ограниченным признакам и даже предсказывать этих лиц возрастные изменения с небывалой правдоподобностью. Дилетантски упоминал он услышанный в докладе «алгоритм учителя», будто бы в нем заключалась основная хитроумность квантовой нейронной сети.

Замечал я, что Артем Кириллыч поглядывает искательно на Валентин Сергеича, поясняя будто бы и ему, ожидая от него реакции, но тот был непоколебим, как скала. Еще раз сослался Артем Кириллыч на конфузливого Степан Анатольича, что тот де желал приспособить сеть исключительно к исследованию архивных документов, упустив из виду важнейшее ее свойство, связанное с поиском изображений лиц, особенно ценное в применении к картотекам служб внутренних дел. В завершении, Артем Кириллыч, получив от Валентин Сергеича едва заметное разрешение, заговорщицки намекнул на потенциально огромные перспективы разработки в принятии сложных тактических решений в автоматизированных комплексах.

«Автоматизированные комплексы» могли означать что угодно: управление производственной линией, предприятием или городскими светофорами. Однако «тактические решения» вкупе с должностью Артем Кириллыча и секретностью Валентин Сергеича выстраивали в голове моей прямой мостик к предупреждениям Лилианы в заброшенном доме. Теоретизирование мое похабнейше прервал Валентин Сергеич. Он поблагодарил вежливо и подчеркнуто холодно Артем Кириллыча и сказал, что применения у разработки могут быть очень разные и полезные, но желал бы он прежде переговорить со мной, как с ведущим разработчиком, с глазу на глаз. Он многозначительно зыркнул на Артем Кириллыча и тот, как по команде, суетливо заторопился на выход, увлекая с собой Степан Анатольича и Олег Палыча. Степан Анатольич вид при этом имел обреченно-виноватый, а Олег Палыча похлопал меня по плечу и молвил: «Ну Борь, такие правила».

Остался я с Валентин Сергеичем один на один, не совсем еще понимая роли его, манер и собственно цели нашего общения в отсутствии коллег. Валентин Сергеич помолчал, дождавшись, когда голос зычного пышнобрового Артем Кириллыча стихнет за дверью, и только тогда заговорил.

Вещал он спокойно, уверенно, как бы подчеркивая, выплевывая каждую фразу. Лицо его при этом было застывшее, без эмоций, словно говорит он заученно, гладко не со мной, как с персоналией, а с некоторой абстрактной единицей, может быть малопонимающим ребенком, или непригодным к диалогу яйцеголовым ученым. Так говорит иногда старший по званию перед взводом солдат, не обращаясь ни к кому конкретно.

Начал он с науки и стратегической ее роли. О том, что требует она бдительного присмотра и контроля, вот почему вовлекаются на определенной стадии органы государственной безопасности, как сейчас в его лице. Упор он в первую очередь делал на отраслях науки, которые немедленно могут быть воплощены в практическое применение, дав нам, то есть отечеству, преимущество, перед потенциальным противником, внутренним и внешним. Завершая вступительную эту часть, Валентин Сергеич подчеркнул, что говоря о стратегической, ценной научной разработке, крайне важную играют личности тех, кто ею занимается.

После этих слов, он пристально и беспристрастно воззрился на меня, от чего стало мне неприятно. Может быть так смотрит акула, когда из глубины разглядывает бултыхающуюся у поверхности жертву. Рыбьи глаза его не выражали ничего, кроме холодного осуждения и некоторой несокрушимой убежденности, от которой внутри все сжималось и делалось не по себе. Он будто сканировал меня снаружи и изнутри, и заранее уже осудил вместе с костылем, возвышающимся над столом неприлично гордой своей подмышечной перекладиной в вельвете.

Следующий разговор запомнил я урывками. Это был тяжелый и неповоротливый диалог в форме допроса, не уложившийся в моей голове, отмечал я только, что каждый ответ давался мне мучительно и ловил я себя на мысли, что вопросы ставятся так, чтобы выставить меня виноватым при любом ответе. Я подолгу молчал, дергал плечами и трогал себя за лицо, отвечая местами невпопад и даже вопросом на вопрос, и иногда казалось мне, что за непроницаемой маской, за провалами глаз непоколебимого допрашивающего, грохочут громы и молнии при взгляде на меня, несобранного и нелогичного.

Про собственно нейронную сеть он задал мне едва ли пару вопросов. «Когда начал», «почему», ни к селу ни к городу спросил - «что мною двигало». Был вопрос про родителей, про их развод, про переезды и про завод, который оставил я. Спросил про мой развод, потом перескочил сразу на Финляндию и чересчур частую мою переписку с Хельсинки. Задержались мы на заграничной этой теме, и в вопросах его чувствовалась обернутая в снисходительность враждебность. Он продолжал пронизывать меня взглядом, внимательным, фиксирующим каждое мое почесывание, шевеление, когда подтягивал я затекшую ногу или хмурил лицо.

Вспомнил Валентин Сергеич и про Николая Никитина, допытывался об отношении моем к трудоустройству его в международную, западную компанию. Поражался я его осведомленности и вопиющей, бессердечной, беспощадной подозрительности. Словом, допрашивал он меня профессионально, методично, и не мог я взять в толк, подозревают ли меня уже в международном промышленном шпионаже, или же выступаю я частью некого живодерского протокола при приеме на работу в органы. За каменным его лицом нельзя было ничего разглядеть, и не понимал я даже, задает он мне эти вопросы просто списком по форме, или же есть у него ко мне претензия, которую придерживает он, чтобы вынуть ее из кармана контрольным выстрелом. Чувствовал я только всем своим естеством, что представляю в глазах Валентин Сергеича пустое место, не было в нем ни малейшей заинтересованности в научной или инженерной моей ценности, а исключительно холодная препарирующая сталь.

Он все-таки заглянул в свою папочку с тесемками. Оттуда выудил он упоминание о недавнем происшествии у третьего университетского дома, в котором впервые услышал я намек на некоторую неотрицательную свою характеристику, а также последний случай, когда получил я травму, подчеркнув, что обстоятельства попадания моего в эту, удаленную часть города, в поздний час, по-прежнему вызывают подозрения. Последнее не прозвучало в форме вопроса, он проконстатировал этот вывод и воззрился на меня, ожидая реакции. Я молча смотрел в ответ и моргал, со смешавшимися мыслями в голове.

Надо ли говорить, что вылетели из моей головы все предупреждения Лилианы. Я взопрел, во рту моем пересохло и думал я только о том, чтобы поскорее все закончилось. В голове не было и мысли о том, чтобы управлять как-то руслом разговора, почувствовать, во меня что вовлекают. Скорее мною жонглировали как хотели.

Так же неожиданно, как начал, худой усатый Валентин Сергеич закончил. Он связал аккуратным бантиком тесемки, встал, коротко поблагодарил меня растрепанного и нервного, и вышел. Я понятия не имел, что будет дальше. Прошел ли я тест или через минуту милиция явится заковывать меня в наручники.

Вернулись Олег Палыч с Степан Анатольичем. Артем Кириллыч задержался в коридоре. Олег Палыч оценив мое состояние, придвинул стул и сел рядом со мной, говорил успокаивающие какие-то слова, но я пребывал в состоянии близком к прострации и не слушал его.

Через пять минут вернулся бодрящийся, со скошенным лбом Артем Кириллыч. Бросилась в глаза его широкоплечая мощь, шире даже Анатольевой, хотя и гораздо ниже был он ростом. Видя изнеможенного меня, он с напускным весельем сказал, что Валентин Сергеич как всегда перестарался, однако же таков установленный порядок, если желаем мы трудиться на благо отечества, и что успешно я прошел проверку. Он говорил что-то еще, про следующие встречи уже не в министерских кабинетах и звучало это в устах его делом вполне решенным.

Остаток разговора помню я плохо. Артем Кириллыч пожимал мою руку в своей могучей ладони, говорил что-то про чай и кофе, которые сейчас же приготовит его расторопная секретарша Леночка.

Нам так и не довелось увидеть Леночку, потому что Олег Палыч волюнтаристски отобрал у Артем Кириллыча инициативу, заявив, что хотелось бы продолжить разговор в более дружественной обстановке, например у нас в университете. Артем Кириллыч не возражал и обещал организовать в ближайшее время встречу. Он проводил нас до вестибюля, ведя якобы непринужденную беседу с Олег Палычем, упоминая между делом, что работы будут вестись на более защищенной, закрытой территории, где не предвидится ни малейших проблем с вычислительными мощностями. Упомянул он о необходимости подписать документы, неразглашения, «все же ж все понимают». Хлопнула огромная дверь, выпуская нас на холодный воздух и ощущения мои, пожалуй, были почище, чем когда выскочил я из заводской проходной с выброшенной на ветер токарной специальностью.

На пути домой, когда вез меня Олег Палыч по мокрым улицам с рыхлыми сугробами по краю дороги, он рассказывал, что, покуда ждали они в коридоре, Артем Кириллыч извинялся за обязательную такую процедуру при рассмотрении ведущего конструктора-инженера для секретной разработки. Сам первый замминистра, со слов Артем Кириллыча, передал информацию о нейронной моей сети в МВД, откуда перекочевала она в госбезопасность. Перед тем, как только принять разработку к рассмотрению, была произведена детальнейшая моя проверка.

Чувствовал я шестым каким-то чувством, в том числе из объяснения Олег Палыча, что все уже решено, и смотры эти и разговоры требуются всего лишь, чтобы утоптать в голове моей свершившийся факт, что научную мою разработку забирают в эксплуатацию компетентные органы.

Помимо этого в голове моей бурлили обрывки разных мыслей. Вспоминался Коля Никитин, который говорил, что не его это - обивание кабинетов и приседания. А разве, черт побери, мое? Думал я еще об Отто Хане с его саботажами, цепко связавшимися в воспаленном моем сознании с Валентин Сергеичем, для которого цель оправдывала средства, о пресловутых секретностях, и конечно ограничениях, непременно налагаемых на такую работу. Не умел я их пока сформулировать, да и настолько утомился от часовой этой дискуссии, что думать даже не хотелось о том, какие из этого всего могут быть следствия. Вернувшись домой я забылся глубоким сном.

В пятницу я встретился с Ильдар Гаязычем в недавно отстроенном медицинском центре в новом районе. Я говорю «встретился», а в действительности отвез меня отец, он же помог взобраться на декорированное скользкой плиткой крыльцо и ждал, пока ходил я с Ильдар Гаязычем на перевязку.

Медицинский центр этот был занимательный, но расскажу я о нем чуть позже. Главным разумеется вопросом моим к Ильдар Гаязычу была болезнь Альцгеймера. Хотя обозначил мне Азар болезнь всего лишь вероятностью, все-таки результаты тестов меня волновали. Я и задал его Ильдар Гаязычу, когда укрывал он меня свинцовым фартуком перед тем как просветить рентгеном стопу. Ильдар Гаязыч был запыхавшийся, взъерошенный, и поначалу чуть было не вспылил, но потом повинился и признался, что не успевает ничего среди дежурств своих в разных концах города; надо бы бросать ему что-то одно, чтобы закончить диссертацию.

Внезапно, будто в голове его стрельнуло, он сорвался и убежал, оставив меня одного под свинцовым кожухом на кроватеподобном ложе рентгеновского аппарата. Вернулся он минут через пятнадцать и сияя известил меня, что нашел назавтра полуторачасовое окно в кабинете процедуры МРТ, лучше которой для диагностики Альцгеймера ничего пока не придумали. Он клятвенно обещался также до завтра проверить заполненные мною анкеты, хотя и не ожидал от них ничего толкового.

Рентген подарил мне еще пару прозрачных снимков внутреннего устройства моей стопы. Я стал уже запоминать все эти головки и латеральные отростки таранной кости, кубовидную кость и бугристость пятой плюсневой кости, в которой собственно и случились перелом и смещение, пока тыкал мне Ильдар Гаязыч в снимки карандашом. Вывод делал он, что вынимать спицы пока рановато, потребуется еще недельку с ними походить и вынем мы их потенциально в следующую пятницу. Он снова приложил и крепко перевязал мой гипс, после чего отправил меня восвояси.

После этого отец повез меня в университет, на две мои подряд пары приема «курсовиков». По дороге я рассказал ему про поход в министерство и встречу свою с холодным, равнодушным, высокопоставленным безопасником Валентин Сергеичем. Он не понял меня поначалу. Пожал плечами и сказал, что карьера в органах безопасности - вещь перспективная и что не все ли мне равно, с нелюдимостью моей и сосредоточенностью, сидеть в бедной лаборатории в университете или в закрытом каком-нибудь хорошо упакованном КБ. А я вдруг четко для себя сформулировал, почему было мне не все равно. Подходящим примером отцу служила альтернатива прежней его работы на заводе, по гудку, с проходной, регламентом и пропусками, и нынешняя свободная предпринимательская жизнь, подчиняющаяся другим каким-то рыночным распорядкам, не регламентируемая третьим лицом. Он задумался и показалось мне, что пример мой нашел отклик.

Читатель мой пусть не судит меня строго, ведь знаю я немало прекрасных людей, счастливейших в строжайших правилах и монотонном регламенте, в бдительном и пристрастном оке, присматривающем, контролирующем, поощряющем и, если надо, — порицающем. Я не из их числа.

На сдачу долгов в этот раз явилось куда меньше народу. Я впрочем провозился обе пары с теми немногими, что пришли. Были как водится те, кто увидели курсовую свою впервые, и силились убедить меня, что написали самостоятельно, но вот отложили на пару недель и начисто из головы вылетело. Были такие, тоже списавшие или купившие, которые умели узенькой проторенной тропкой рассказать о курсовом проекте от и до, однако неосторожный шаг в сторону обнажал пустоту и немедленно проваливались они.

За окнами стемнело, остался у меня один единственный студент в свалявшемся свитере с разноцветными ромбами, который взирал печально по сторонам, на отражения за окном, на неаккуратно окрашенный учебный стол и задравшийся в углу линолеум, и партизански молчал. Я не торопил его, а он, решив по всей видимости взять меня измором, задумчиво переводил взгляд из одного угла аудитории в другой.

Дверь отворилась и в аудиторию вошла Лилиана. Я не ждал ее, однако очень комплиментарен был ее визит моему настроению. Она была в деловом своем костюме, пальто перекинуто через локоть. Кивнула мне приветственно, и я кивнул ей в ответ.

Студент мой такому отвлекающему маневру обрадовался. Стал он коситься на Лилиану лицо при этом сохраняя задумчивое. Я признаться тоже не прочь был покоситься на Лилиану, которая стояла в дверях, облокотившись спиной о стену со скульптурным выражением лица. Не стал я далее терпеть затянувшееся его размышление, выдал ему на дом несколько вопросов на «Удовл.» и отправил прийти с ответами в следующую сдачу.

Он долго собирал свои бумаги, отчего стал я уже нервничать и раздумывать о том, каким еще неожиданным вопросом оглоушу его в следующую встречу. Лилиана стронулась с места только когда студент вышел. Как и тогда, в третьем доме, она подошла к ближайшему ряду парт и села на стол, вытянув скрещенные ноги в черных замшевых сапогах на каблуке с застежкой молнией.

- Как ваш визит в министерство? - начала она. - Оправдал ваши ожидания?

Я оценил сарказм. Как будто были у меня ожидания.

- А вот вы оправдали ожидания принимающей стороны полностью, - продолжила она.

Не разобрал я, похвалила она меня или пожалела.

- Нет у меня ни малейшего желания с этой «принимающей стороной» вести дела, - буркнул я в ответ.

Лилиана неопределенно покачала головой и посмотрела на меня долго, как бы оценивающе.

- Разглядываете лабиринт моих вероятностей? - спросил я.

Она в ответ улыбнулась и кивнула.

- Давайте поговорим о деле. Удалось вам на досуге, среди размышлений о лучшей участи вашего алгоритма учителя, подумать над моими вопросами? Возьмем, скажем, катастрофический итог плана. Есть у вас догадки?

Мгновенные переходы посетителей моих по-прежнему приводили меня в замешательство. Потребовалось мне некоторое время, чтобы переключиться.

С догадками у меня было туго. Откровение Иоанна предвещало второе пришествие Христа и конец света с колоритной атрибутикой в виде Гога, Магога, огненных озер и карающих мечей. Исходя из всех моих ступеней я мог интерпретировать конец света разве что началом новой жизни героев ступеней, иной, непохожей на прошлую. Это отчасти противоречило истории Отто Хана, жизнь которого вовсе не закончилась и вместе с тем, со слов Азара, не пошла по запланированному пути.

Уж конечно совсем не интерпретировал я апокалипсис каким-то действительным катаклизмом. В контексте Библии я мог предположить, что устрашение, идея грядущего неминуемого конца, имеет вполне определенную воспитательную цель, например, чтобы склонить к праведности; но если, как уверял Никанор Никанорыч, у плана была иная, глобальная цель, она оставалась для меня за завесой тайны.

Так размышлял я и кажется при этом пытался говорить вслух, хотя четким умозаключением тут и не пахло. Я закончил и посмотрел на Лилиану, ожидая, что как и раньше она пожелает помочь мне. Но она только глядела на меня серыми своими красивыми глазами и молчала. Почувствовал я себя студентом, которого сам недавно отправил восвояси. Не придумал я удовлетворительного ответа.

- Ну хорошо, - прервала она молчание. - Давайте, я подскажу вам, что описанный в плане катаклизм действительно существует, это не метафорическое обозначение, неверно интерпретированное запуганным Прохором. Но эту часть открытия я оставлю вам с Никанор Никанорычем. Ваша встреча состоится весьма скоро. Поговорим теперь про лицо, важного участника «Апокалипсиса», вовлеченного в описанные казни, катаклизмы и прочие нелицеприятные события.

Она конечно имела ввиду Иисуса, выступавшего в книге чуть ли не инициатором катаклизмов. Я размышлял над словами Лилианы в один из дней, дома. И вправду, трудно было провести параллель между ним, как некоторым корневым лицом «плана» и ступенями, в каждой из которых события вертелись вокруг ученого-инноватора. Совсем не ложился Иисус, по крайней мере в библейской интерпретации, в метафору Никанор Никанорыча о ребенке, бегущем по тропе. Если только история и в этом случае не сыграла с летописцами злую шутку, и не был он в действительности выдающимся ученым, непонятым и в этой связи приговоренным и погибшим.

Лилиана не прерывала меня, только покачала отрицательно головой, отчего мысли мои вновь спутались. Всплыли размышления Никанор Никанорыча о морали, кроме того сама Лилиана давала мне подсказку о высокоморальной, учительствующей роли Иисуса.

Мне, признаться, порядком надоело чувствовать себя не выучившим урок школьником. Я чувствовал что лоб мой покрывается испариной. Самое время было Лилиане помочь мне, дать подсказку, но она молчала. А перемена заканчивалась и нужно было сдавать ключи от аудитории.

- Кажется, Никанор Никанорыч поставил науку в один ряд с моралью... - сказал я неуверенно.

- Да, и поставил их в один ряд вовсе не Никанор Никанорыч, - отозвалась Лилиана. - Вы ведь запомнили его последний разговор с Отто, о познании и цели.

Разговор и вправду всплыл в моей памяти. Она помогала мне, но к выводу я должен был прийти сам.

- Когда говорят о познании, гноссеологии, в первую очередь непременно всплывает научное познание, как знание о закономерностях окружающего мира. Но помимо науки, вертикального прогресса, разве мораль не выступает важнейшим инструментом познания, как внутреннего мира, так и внешнего, привязанного непосредственно к человеку и обществу.

Этот неожиданный ликбез по философии был полностью в духе предыдущего, когда о морали, как форме общественного сознания, говорил Никанор Никанорыч. Я правда не мог связать ее со ступенями, планом и личностью Иисуса. Или все-таки мог? Если в один ряд записывали Лилиана с Никанор Никанорычем науку и мораль, не означало ли это, что?..

- Мораль, этика — крайне неустойчивый и гибкий инструмент. - говорила Лилиана, - Она всегда рядом и попытки зафиксировать ее, формализовать, принимают странные, причудливые формы. Культы, религии, секты, этические нормы и изощренные законы. Но это не мешает нравственности присутствовать и не в меньшей степени определять уровень развития метафорического ребенка Никанор Никанорыча, чем наука. А это означает, что?..

Ответ сам пришел мне в голову. Это означало, что помимо выдающихся ученых, попадающих в жернова безжалостного вероятностного постулата, как видел я в своих ступенях, план касался людей высокоморальных, нравственных, учительствующих. Об этом говорила Лилиана. А это в свою очередь означало, что Иисус, или его реальный прототип, равно как и множество других потенциальных исторических лиц, тоже являлись частью плана, также навещали их вездесущие Мойры.

В глазах Лилианы я увидел спокойное торжество, как подтверждение моего умозаключения.

В голове моей не укладывалось, что мораль, нравственность, может быть столь же опасна для человечества, как ядерная бомба. Я безусловно мог выстроить логическую цепочку, что религиозный фанатизм выкосил едва ли не больше народонаселения, чем самые изощренные научные открытия, однако неужто и вправду ставятся в один ряд Сиддтхарха Гаутама и Вернер Гейзенберг.

- Ставятся, Борис Петрович, ставятся.

Лилиана оторвалась от парты и подошла ко мне, сидящему за исцарапанным преподавательским столом со стопкой курсовых работ, ведомостью и журналом, мачтой костыля рядом и вытянутой в сторону ногой в гипсе.

- Итак, вы увидели ответ на второй вопрос, что роль того, кого величаете вы Иисусом в плане не совсем уж номинальная. Он также являлся частью плана и имел замечательный, зафиксированный в книгах Евангелие разговор с Азаром в пустыне.

Я снова не поспевал за ней, в голове роились мысли. В чем, в чем была угроза Иисуса, разве мог он своей моралью «подставь левую щеку», навредить кому-то в жестоком древнем мире на стыке времен и эр.

- И мы, наконец, возвращаемся к цели познания, научного или нравственного! - Лилиана облокотилась о стол руками и наклонилась надо мной, глядя в сбегающие мои испуганные глаза.

От близости картинного ее лица меня бросило в жар, серые ее зрачки затягивали, проглатывали мои, заячьи, я чувствовал, что проваливаюсь в глубочайшую пропасть, по сравнению с которой университет мой, хромая судьба и переживания были крошечной вехой, песчинкой, окруженной непоколебимой мощью чего-то не имеющего названия.

Лилиана поднялась и отошла назад к учебной парте, на которой оставила пальто. Надела его и долго, методично застегивала серебряные пуговицы. Я приходил еще в себя, не умея обозначить, что только что почувствовал. Какой-то провал, словно вывернули меня наизнанку, только совсем не физически.

- Вы близки, Борис Петрович, очень близки к выходу из своего лабиринта вероятностей, - она смотрела мимо меня, и даже мимо стенки за моей спиной, куда-то сквозь нее. - Дело за малым - понять и принять итог плана и цель познания. Очень скоро вы обсудите их с Никанор Никанорычем. Прощайте.

Она застегнула последние пуговицы ниже талии и встретилась со мной взглядом. Глаза ее теперь были обычными, человеческими и... грустными, сочувствующими.

Я пробормотал в ответ что-то невнятное, вежливо-прощательное, и когда она, впиваясь каблуками в линолеум, прошла к выходу и затворила за собой дверь, я вдруг подумал, что раньше ни Никанор Никанорыч, ни Азар, ни Лилиана не говорили мне «прощайте».