Прабабушки

Майский снег оседает на лобовом стекле, а потом, испаряясь, улетает в небо теплым облачком. За какие грехи мне уготовано жить в этом климате? Логично, конечно, предположить, что грехи не мои, а коллективные, даже, возможно, накопленные нарастающим итогом с каких-нибудь древних времён. Не один же я тут мучаюсь, подогрев под сиденьем 9 месяцев в году не выключаю!
Я уже приехал туда, где «работа», но не выхожу, потому что хочу дослушать подкаст. Голос в динамиках по-английски рассказывает историю своей семьи, попутно объясняя значения прозвучавших слов. Greatgrandmother, greatgrandson. Слушаю историю заокеанского житья. Думаю про себя: «вот у Голоса (как сказали бы раньше - «диктора») мало того, что тепло за окном, так ещё и воспоминания имеются. Воспоминания о своих предках». Хранят люди в персональных ячейках памяти, в био-HDD, так сказать, где-то на самом дне, конечно, но хранят полуистлевшую инфу – лица, звуки, движения, извлекают периодически наружу, когда грустно и ветер снаружи завывает. Вот как сейчас.
А я? Что храню я?
Так вышло, что месяц назад мне пришлось забрать из построенного прадедом дома «нужные вещи». Родителям эту деревянную махину уже не потянуть, нужно вывезти всё, что может пригодиться. Первым делом в пахнущие краской и пылью зеленые мешки для «нужных вещей» я положил сумки с фотографиями. Сумок этих, точнее, - портфелей в стиле Ивана Семёнова, второклассника и второгодника, оказалось неожиданно много, так что потребовалось два мешка, чтобы всё унести. Мешки я дотащил до багажника и положил на самое дно, чтобы потом сверху накрыть электроприборами, одеждой, обувью и прочим барахлом.
 Маленьким, когда родители отправляли меня на всё лето в деревенскую ссылку, впрочем, мне весьма комфортную, я, помнится, любил рассматривать старые, ныне как попало лежащие у меня в багажнике, фотографии, переворачивать страницы с приклеенными черно-белыми снимками и вручную сделанными подписями. Ну, а что ещё можно было делать в доинтернетную эпоху мальчику в богом забытой деревне, где телевизор-то не каждый день работал из-за гористой местности и периодических отключений электричества? Некоторые изображения с фотокарточек настолько въелись в память, что даже сейчас, глядя на улетающий в небо снежный пар, вижу, как с выцветшей, почти уже потерявшей контрастность, фотографии на меня смотрит суровая крупная женщина неопределенно среднего возраста, сидящая в тени раскидистого тополя. Руки на коленях, взгляд точно в камеру. Это баба Настя. А вот на другом снимке улыбающаяся женщина лет сорока, стоящая меж двух симпатичных девушек. Это баба Нюра с дочками. Баба Настя и баба Нюра - мои greatgrandmothers. Больше двадцати лет прошло, как их уже нет. Память забивается новой ненужной информацией, я бы даже сказал, прости, Господи, «контентом», а прабабушки уходят всё дальше и дальше.
Нет, я не сдамся контенту. Вот прямо сейчас достану комп из рюкзака и набью всё, что еще осталось в моих персональных «мемориз». Запечатлею, так сказать. Здесь же, не вылезая из автомобиля.
Так, понеслось. Что я помню?
Помню, что обе мои прабабушки прожили не сказать, чтоб очень уж счастливую, но точно очень долгую жизнь. Когда у всех моих одноклассников оставалось максимум по две бабушки, у меня всё еще было целых четыре. Две обычные и две «старенькие», то бишь пра-, обе со стороны матери. Одна – Анна Петровна, она же баба Нюра, бабушкина мама умерла в возрасте 86 лет, другая – Анастасия Федоровна, баба Настя, дедушкина мама, скончалась, если не ошибаюсь, аж в 95, если не в 99. В общем, пожили-пожили. Баба Настя была почти ровесницей века, баба Нюра – почти ровесницей революции.
Я их, конечно, видел уже очень пожилыми, но обе мои прабабушки до конца своих дней были бодры, если не телом, так духом.
Про юные годы прабабушек я знаю в основном по рассказам матери, знаю немного, откровенно говоря.
Баба Нюра происходила из крестьян. Жила она в деревне, расположенной неподалёку от города Камышлова, что находится на самой границе Свердловской и Тюменской областей, на пороге Сибири. В Камышлове красивый старинный вокзал, а вокруг немного непривычные для меня, уральского жителя, поля. Одно поле в детстве я любил особенно, оно образовалось после того, как спустили воду из дореволюционной плотины. По всей видимости, маленькая гидроэлектростанция, стоявшая долгое время на речке Реутинке, кому-то из высоких начальников показалась неэффективной в эпоху АЭС и покорения Енисея, и в середине восьмидесятых ее решили закрыть. На месте, которое раньше было речным дном, появилась высокая зеленая трава, и вот в этих-то зарослях маленький мальчик чудесно бродил, превращаясь в Робин Гуда, пирата, командира Красной Армии и еще кого-то такого, волшебного. Леса в тех краях тоже есть, но не родные мне северные – колючие, сосново-кедровые, среди которых выросла баба Настя, а южные – мягкие, березовые.
Мама и её брат неоднократно на разные лады повторяли мне историю про бабу Нюру, отправлявшую их, внуков своих, на поиски калош и прочей резиновой дребедени. Делала это прабабушка не со зла, а для пользы дела: резина, как известно, долго и хорошо горит, постепенно расплавляясь, стекая вниз ручейками, словно лава, капая огненными бомбочками на подложку из дров. Вот потому, когда наступал банный день, баба Нюра отправляла внуков пройтись по округе, найти горючего. «Хотите мыться, внучки, пособирайте калоши». Еще мама никогда не могла простить бабе Нюре её нежелания рассказывать на ночь внучке сказку. Не то, чтобы баба Нюра совсем отказывалась, нет. Просто сказка была каждый раз одна и та же: про белого бычка. «Хочешь, я расскажу тебе сказочку про белого бычка?» - «Да, бабушка». - «Ты говоришь: «Да, бабушка». Я говорю: «Да, бабушка». Так рассказать тебе сказочку про белого бычка?» - «Расскажи, пожалуйста!» - «Ты говоришь: «Расскажи, пожалуйста!» Я говорю: «Расскажи, пожалуйста!» Так рассказать тебе сказочку про белого бычка?» Длиться это мучение могло бесконечно, нервы у бабы Нюры были железные. В конце диалога мама обычно начинала кусаться.
Меня баба Нюра жалела, сказок не рассказывала, за резиновыми изделиями не отправляла. Находясь в гостях у прабабушки, я все больше бродил по полям, созерцал окрестности, а потому маминым рассказам, в которых столь очевидно выпирал садистский подтекст, всегда удивлялся. В моем представлении баба Нюра была человеком добрым, хотя и грубоватым. Какие уж тут калоши? Какая еще сказочка про белого бычка?
Ещё помню несколько хлестких выражений, которые, понятное дело, народные, но для меня навсегда ставшие бабанюриными.
Первым делом вот это: «сравнил жопу с пальцем». Совершенно чудесное изречение. Мне оно нравится тем, что в нем «жопа» выступает в роли положительного начала, то есть, не как в выражениях, типа «полная жопа отечественному спорту» или «в какой глубокой жопе оказались европейские демократические институты», где «жопа» - синоним чего-то явно нехорошего. Здесь же все наоборот, в роли отрицательного героя – худой и невзрачный палец, действительно, никакого сравнения не выдерживающий с мясистой мягкостью пятой точки!
Вообще, тема «жопы» бабу Нюру, по всей видимости, серьезно занимала, так как помимо вышеприведенного высказывания было у нее еще несколько выражений, содержащих упоминание этого самого места, причем, выражения эти, надо сказать, я больше ни от кого не слышал, кроме своих близких родственников, полагаю, тоже понабравшихся от бабы Нюры. Например, такое: «хоть жопой ешь». Употребляла его баба Нюра в случаях, когда чего-либо было очень много. Например: «ягод в этом году, хоть жопой ешь!» Удивительное по глубине высказывание. То есть в рот уже не лезет, однако можно попробовать запихать с другого конца. Указанный сравнительный оборот в устах бабы Нюры носил универсальный характер. К чему только она его не применяла. Вот к примеру: «лопат-то у меня, хоть жопой ешь, а копать ими силов нету». Годы всё-таки у неё были немолодые.
Или вот ещё пример бабанюриного словесного творчества: «как в жопе побывало». Это про что-то явно неопрятное, неглаженное, несимпатичное, например, про мятую рубашку, в которой правнук собирается выйти на улицу. Ну, как такое можно придумать? Как вообще можно представить себе что-то там побывавшее? Хотя, с другой стороны, лучше ведь не скажешь.
Еще в силу возраста, баба Нюра часто говорила: «под старую жопу». Тут всё понятно, объяснять не буду.
Баба Настя, в отличие от бабы Нюры, имела происхождение пролетарское: работала на прииске неподалеку от горы Качканар, помогала добывать золото. Её трудовая деятельность началась еще в царское время, когда прииск входил составной частью в огромную бизнес-империю Шуваловых. Поселок, в котором жила прабабушка, собственно, и был образован для обслуживания производства.
В местной хронике, написанной в советские годы от руки в огромный альбом, хранящийся ныне в поселковом школьном музее, про эти годы говорится так: «заводом до революции управлял Перрэ Л.А., по национальности француз». Не уверен до конца, но, возможно, что этот самый француз был первым работодателем бабы Насти.
Воспоминания о бабе Насте не столь густые, видел я её реже, говорила она немного, но одно слово из ее словаря навсегда врезалось в мою память. Звучит оно, мягко говоря, неприлично, даже и не знаю, как правильно его написать. Наверное, так: «***бин».
На первый взгляд – жуть, конечно, а на самом-то деле – всего лишь неправильно выговоренное китайское «хунвейбин», по-русски – красногвардеец. Были такие товарищи у китайцев, которые громили в шестидесятые годы всё буржуазное, сокрушали пережитки и всячески унижали сколько-нибудь интеллигентных людей. В СССР их деятельность почему-то не одобряли (конкуренцию, что ли, чувствовали), о чем регулярно сообщали по телевизору в программе «Время». Бабушке слово понравилось, и с тех пор до самой смерти за все более-менее серьезные проступки завела она привычку прозывать нехороших людей «***бинами». «Что же ты, хуебин такой, намусорил мне тут?!» (это про меня, оставившего фантики на столе) «Вот хуебины! Поднимают цены и поднимают!» (это после похода в магазин).
Получался намек сразу на два других непристойных слова. Сам-то я от неё слышал это выражение редко, но представители более старшего поколения уверяли, что после некоторого возлияния прабабушка могла назвать ***бинами даже членов Политбюро.
Была ещё одна фраза в лексиконе бабы Насти, которую я от неё слышал неоднократно, также, увы, немного обсценная: «ни здрасьте, ни насрать». Разъясняю способ применения. Заходит, к примеру, ваш юный отпрыск на кухню, садится за стол и начинает без спроса жрать всё, что под руку подвернется. Вот тут самое время ему сказать: «Сынуля! Это что такое? Пришёл на кухню и ни здрасьте, ни насрать!» Ребенок стыдливо кивает: «Привет, пап», и, обиженно оставив недоеденный кусок пирожка на кухонном столе, сваливает обратно к себе в комнату добивать космических монстров. 
Прекрасное выражение! Глобальное такое. Если вдуматься, в жизни всегда есть выбор между здрасьте и насрать. Тут такие культурологические пласты залегают, ух!
А ещё баба Настя гениально выходила из спора о том, как правильно говорить - «класть» или «ложить», предпочитая им синкретическое «покладать». Звучало это примерно так: «спатеньки пора, дай-ка мне сюда стаканчик, чтобы челюсть покладать» или «не надо, Нина, столько сахара в тесто покладать, жопа слипнется». Да, баба Настя тоже любила помянуть это место.
Баба Настя всегда была политически правильной (даже невзирая на лёгкую критику членов Политбюро), сына вырастила истинным коммунистом. Об истинности можно судить по следующей семейной байке (прости меня, дедушка, что рассказываю). Дед, будучи, естественно, в состоянии подпития, периодически «развлекал» жену и детей следующим образом: включал на радиоле вражеские голоса, но не просто так, а чтобы в промежутках между бессильной злобой и истерической пропагандой возразить невидимому идеологическому противнику, глядя ему, радиоприемнику, то есть прямо в лицо: «Всё вы, гады империалистические, врёте! А мы назло вам выдадим сто кэгэ платины сверх плана!».
Баба Нюра Советскую власть не любила. Это уже и я понимал своим детским умом, хотя много ли я вообще мог понять, пионер хренов. Не любила, но открыто недовольство не выражала, изъясняясь все больше шуточками-прибауточками. Нелюбовь происходила из факта раскулачивания. Жила прабабушкина семья по «ту» сторону Уральского хребта, так что из Сибири в Сибирь их не отправили, как бывало с теми, кто жил по «эту» сторону, да и вообще ничего страшного с семьей прабабушки не произошло, разве что дом отобрали в пользу какого-то комитета. Баба Нюра мне потом этот дом показывала, наверное, он и сейчас стоит, черный, покосившийся пятистенок.
Отец бабы Насти был родом с Кавказа, не то чеченец, не то аварец. Как рассказывала мне мама (опять «рассказывала мама», но, видимо, без этого никаких воспоминаний не получится совсем) прапрадедушку насильно в детстве отправили в какой-то военный «спецприют» для горских юношей. Якобы были такие царские «суворовские школы», где этих бедолаг обучали военному делу. Правдива ли эта история? Что, на самом деле существовали такие православные янычары? Звучит немного нереально, но чего только не было в эпоху царизма и векового гнёта! Однако вернёмся к истории предка. Представим, что рассказ мамы правдив. По её словам, после окончания «курса молодого бойца», эти самые «дети кавказцев» отправлялись на военную службу, чтобы доблестно умереть за царя и отечество. Тем, кому везло, в смысле, выжившим, давали звание, русское имя и надел земли. Отцу моей прабабушки, выходит, повезло. Вдоволь навоевавшись с турками, получив за это пару крестов, где-то накануне нового века прапрадед ушёл в отставку, обосновался посреди Уральского хребта, женился и завел детей.
Баба Настя была высокой и широкоплечей, успела поездить по Советскому Союзу, много читала. Собрания сочинений Гладкова, Шолохова и Катаева теснят классиков марксизма-ленинизма на прогнувшихся полках в нашем старом, опустевшем доме.
Баба Нюра была невысокой и хрупкой, вряд ли вообще куда-то дальше Свердловской области выезжавшей, книгу у неё в доме я видел только одну: «Про Луну и про ракету», 1959 года издания. Хотя, нет, был ещё старый, дореволюционный, страшно затёртый, без обложки, но бережно обёрнутый в полиэтиленовый пакетик Молитвослов.
В общем, они были совершенно разными.
Сближало прабабушек разве то, что обе вышли замуж за Алексеев.
Правда, с бабой Нюрой не всё так просто. Хоть официально веду я свое происхождение от «деда Алёши», но знаю я от мамы (ну, от кого же ещё), что был в жизни прабабушки какой-то «деда Дима», из колчаковских. История туманная, а с учетом политической составляющей, ещё и идеологически неверная, а потому рассказываемая шепотом, на ухо, урывками и намеками, эзоповым, так сказать, языком, с годами постепенно размылась и почти забылась. Вот, наверняка, жили они где-то по соседству, два простых мужика, ходили за плугом, рубили дрова, в церкви молились. А потом случилось великое наше русское горе, вызванное брожением европейского призрака, и разошлись «дЕды» по разным сторонам, у одного винтовка, у другого винтовка, потом, когда горе понемногу стало затихать, винтовки побросали, стали снова за плугом ходить, да к бабам клеиться. Одного, несмотря на красное прошлое, раскулачили, другого – не знаю, дай Бог, чтоб не расстреляли.
Ничего достоверно мне не известно, могу только домысливать. Колчак всего-то полтора года был властью на Урале, победили те, с кем был деда Алеша, потому недалеко от тех мест, где жила баба Нюра, ныне стоит бронзовый памятник бойцам Красной армии. А вот победил бы Колчак, что тогда? Наверное, бабушка моя была бы не Алексеевной, а Дмитриевной. Памятник стоял бы другой, не бойцам доблестной Красной армии, установившим Советскую власть на Урале, а героям белого движения, спасшим Россию от коммунистической заразы.
Но случилось то, что случилось, в итоге бабушка Нина, дочь бабы Нюры, стала всё же Алексеевной, а от «деда Димы» остался затухающий с годами шёпоток, да одна сохраненная прабабушкой фотография, где он вместе с другими мужиками позирует на фоне березы. Я эту фотографию видел, мне её показывала мама, где-то лежит тусклая карточка и сейчас, занимая драгоценное место в моем багажнике. Только вот не найти мне её уже никогда. Не отличу я его, предполагаемого своего родственника, от других черно-белых, размытых лиц.
В войну обе прабабушки, понятное дело, работали. Одна вкалывала в колхозе, чтобы накормить солдат, другая помогала добывать золото и платину, чтобы помочь нашей стране купить по ленд-лизу тушенки, яичного порошка, танков и самолетов. Бабе Насте приходилось тогда чуть легче, чем бабе Нюре. Золоторудные прииски снабжались в годы войны куда лучше колхозов, помимо денег старателям выдавали еще «боны», которые можно было обменять на разнообразный дефицит. Баба Нюра жила впроголодь. Войну обе вспоминать не любили, отнекивались, оно и понятно.
В любом случае, спасибо деду за победу, а бабе… Спасибо бабе за… За что? За-за-за.. Бабе-бабе-бабе… За Мугабе. Вот бы еще вспомнить, кто это? Какой-то африканский диктатор, вроде. Spasiba Babe Za Mugabe. Так, наверное, в юго-восточной Африке на машинах пишут. Закрываю глаза и представляю: едет по джунглям джипик, а сзади у него на стекле приклеен стикер с соответствующей надписью, останавливается джипик в деревушке, выпрыгивают из него камуфляжники с калашами в руках, весело стреляют в воздух, а потом лихо пускаются в неудержимый тверк. Боже, какая чушь! Что я пишу? Во-первых, неприкрытый расизм, а во-вторых, при чем здесь мои прабабушки? Устал я, что ли… Не рифмуется слово «бабе» ни с чем, надо изменить. Попробуем лучше: «бабке». Спасибо бабке за… культяпки. А это что? Вроде, такой мини-окучник. Точно, меня баба Нюра, помнится, выпроваживала в огород: «пока время есть до обеда, не ленись, помахай культяпкой, клубнику взрыхли». Вот такая добрая была женщина. А могла бы и резиновые изделия отправить собирать! Жалела правнучка. Хотя, может, все калоши уже были собраны предыдущим поколением подчистую?
Не знаю, часто ли они виделись, мои прабабушки. Очевидно, что одна встреча точно была - на свадьбе бабушки и дедушки. Фотографий этого эпохального события, состоявшегося в эпоху сталинского изобилия, сохранилось немного, и все они какие-то уж очень советские. Стоят дружно в ряд мужики в костюмах и белых рубахах да бабы, которые не знают, куда руки деть. Хоть бы баян на заднем фоне показался или стол с водкой, нет ведь, всё по-правильному, скукота.
Как-то они общались между собой? Огромная чернобровая суровая пролетарка кавказского происхождения и маленькая белобрысая улыбчивая уральская крестьянка. Так заведено, что на свадьбе, пусть игриво, но всё же дОлжно выяснить, кто из матерей «круче»: свекровь или теща? Наверное, определенное преимущество имела баба Настя, все-таки сын у неё был кандидатом в члены партии, собирал библиотеку молодого коммуниста, она так с тех пор и пылится на полке, всё никак руки не доходят выкинуть на помойку эти бесчисленные графики надоев и выплавки стали в сравнении с 1913 годом. А бабы Нюрина дочка, как ни крути, кулацкое отродье и простая училка. Тут, конечно, не без нюанса. Бабушка по-молодости была красавица. Такая красавица, что на том послевоенном празднике невест, когда девок пруд пруди, а мужик, хоть и увечный, пусть без рук, без ног, – всё одно – мужик, бабушка моя не знала отбоя от кавалеров. По семейной легенде на неё даже обратил внимание прославленный маршал Жуков, как-то в 1946 году оказавшийся в Свердловске и во время бала, посвященного не то годовщине Победы, не то выпуску в институте, где училась Нина Алексеевна, первым пригласил на танец именно её, мою юную бабушку. Дедушка же особой красотой не отличался. Лысеющий, нескладный, подслеповатый, вечно с клочками разноцветной небритости на лице, на фоне бабушки он был… в общем, нечего жопу с пальцем сравнивать.
После смерти дедушки – сына бабы Насти – связь между прабабушками прервалась. Страна прочно увязла в продукте брожения европейского призрака -  развитом социализме. Баба Настя уехала на Украину к родственникам. Баба Нюра осталась в родной деревне. Тогда-то я с ними обеими и познакомился.
Им тогда было уже за семьдесят, но по мере сил своих они всё равно продолжали трудиться. Баба Настя помогала дочери по дому. Баба Нюра усердно махала культяпкой. И обе дарили мне радость соприкосновения с миром русских идиом.
Что еще помню?
«Мы, внучок, крепостными никогда не были!» - изрекла как-то баба Настя. Вот ведь, на дворе 1988 год, прабабка моя сидит в саду на берегу Днепра, можно сказать, посреди Советского Союза, и в свои-то годы вдруг вспоминает, что не были, видите ли, предки её крепостными! Жизнь прожить, похоронить сына, увидеть внуков и правнуков, и в конце концов, под старую жопу более всего гордиться тем, что мы не рабы, рабы не мы. Тут есть о чем подумать.
Забавно, что баба Нюра ей вторила: «у нас за Уралом крепостного права не знали!» Вокруг рушится империя, со всех сторон напирает perestroika-glastnost’, пенсии ни на что не хватает, а бабуля моя туда же! Вот она, неуёмная тяга русского человека к свободе, понятное дело, не исключающая ещё более неуёмную тягу к ярму.
Наступили девяностые. Европейский призрак, оставил, слава Богу, нашу землю и ушёл бродить куда-то в направлении Южной Америки. Свободы стало – хоть жопой ешь. Прабабушки мои умерли. Кончилась страна, кончилось время, отведенное бабе Насте с бабой Нюрой.
На похоронах я не был. На могилке бабы Насти я, скорее всего, никогда не посижу, после её смерти родственники уехали на ПМЖ в Германию. Дом продали, вокруг виноградников моего детства нынче самостийность и «сладчайша ридна мова». Меня там никто не ждёт. Ну а к бабе Нюре-то что мешает заехать? Километров 350-400, разве по нашим меркам это расстояние? Так ведь нет, тысячи причин найду, сотни отговорок, но с места не сдвинусь. Скорее на Гоа слетаю.
Нераспакованные сумки с альбомами так и вожу с собой уже месяц, из-за них некуда пакеты из супермаркета поставить. Заеду как-нибудь на дачу, выгружу фотографии, в смысле, закину куда-нибудь под крышу, чтоб не мешались. Может быть даже устроим семейные посиделки, как в моё детство, раньше так спасались от скуки, потому что не было ещё интернета, а по телевизору передавали «Ленинский университет миллионов». Соберемся с детьми и начнем листать эти альбомы. И угадывать. Этот вот вроде бы прадед, а эта вот вроде бы тётя. Будет у нас игра: «Угадай фото». Точно, увезу всё на дачу. А если пожар? Дом-то деревянный. Полыхнёт, и раз! всё моё прошлое улетит дымом в космос. Так и вижу себя со стороны, словно героя трагического фильма, стоящим на фоне почерневших брёвен и осыпаемого обгорелыми лицами родных, но незнакомых людей.
Вспомнил! Они ещё обе бормотали всё время: «Ох, грехи, мои тяжкие!» Да-да, сидят, смотрят в никуда и бормочут-бормочут. Ни тогда, ни сейчас мне не понять, о каких грехах шла речь. Какие к черту грехи могли быть в начале-середине двадцатого века? Вот сейчас, я понимаю, огромное поле для деятельности в указанном направлении, а тогда-то? Ни тебе порносайтов, ни финансовых пирамид. С другой стороны, возможно, что снег этот майский идёт неспроста.
Надо же, присел на пару минут, а настрочил в итоге десять страниц. Телефон давно уже мотает следующий выпуск подкаста или уже послеследующий?.. Сколько там времени? Работать пора. Щас покладаю (или покладу?) комп в рюкзак и пойду.
Выхожу из машины и вижу царапину на двери – какой-то ***бин постарался. Обращаю внимание на мятые, словно в одном, сами-понимаете-каком месте побывавшие брюки, вздыхаю, мне же с людьми встречаться. Теперь до вечера в таком виде ходить. Пересидел. Время впустую потратил. Что толку, зачем штаны мял, «клаву» давил, если всё равно в итоге написал редкостную чушь? Всё перепутал, всё переврал, хотя и не специально, конечно. Просто ничего я про них не знаю. Ни-че-го-шень-ки! Что я видел? Двух усталых старух, сидящих на лавочках в ожидании смерти. Что я слышал? В основном анекдоты в пересказе моей мамы, а она лукавила порой.
Ничего не осталось, только пара фотографий, на которые я, возможно, никогда больше не взгляну.
Прощайте, прабабушки, прощайте, милые мои.

Вадим Юрятин
Май 2017 г.