Склеп Невеи

                1.ВЫШВЫРНУТ ИЗ ВАГОНА

Состав, набирая скорость, несся мимо заснеженных болот, мимо дремучих ельников и пронизанных тусклым светом мартовского солнца сосновых боров. Пролетали верстовые столбики, на которых глаз едва успевал разглядеть цифры, обозначавшие расстояние до Архангельска; иногда среди чащи, подступавшей к самому полотну, мелькали огоньки одиноких избушек или разожженных посреди полян костерков Холодное солнце ранней весны медленно опускалось за частокол древесных макушек.

В битком набитом вагоне махорочный дым висел коромыслом, брань, храп, чье-то залихватское пение, обрывки разговоров сливались в недружный гул. Портяночный смрад, ядреный сивушный перегар, едкий запах табака, кисло-горький душок овчины сливались в некий невообразимый букет. Большинство пассажиров составляли возвращавшиеся с бывшего фронта солдаты; кое-где пестрыми вкраплениями среди однотонной серой шинельной массы виднелись поморские местные мужики и жонки.

В насквозь прокуренном и донельзя заплеванном тамбуре беспрестанно сновали солдаты, моряки, крестьяне; детина в коротковатом, не по плечу, макинтоше, явно снятом с какого-то несчастного обывателя, отворил дверь – и терпкий сосновый аромат, запах подтаявшего снега ворвался в душное помещение. Детина встал в проеме, расстегнул брюки – и принялся с ехидным смехом поливать насыпь; ветер превращал струю в фонтанчик брызг, рассыпавшихся мокрым бисером по левой штанине и сапогу. Солнце стыдливо прятало красное личико за густой сеткой ветвей. «Отморозишь свой кожаный наган», - хихикнул молодой солдатик, хлопнув детину по крутому плечу. «Не мешай! Не отморожу – теплеет уже», - огрызнулся и сплюнул через прореху от выбитого зуба детина. Солнце на несколько секунд полностью скрылось за сплошной стеной темных елей, не желая пялиться на бессовестного эксгибициониста. «Срамота», - проворчала проходившая мимо бабуля с корзинкой, набитой чем-то съестным и прикрытой тряпицей. Детина тем временем спрятал свой подручный «брандспойт», обернулся, довольный, демонстрируя солдатам щербатую, не знававшую зубного порошка пасть, и прислонился к стене. Левая рука его нырнула в карман, зачерпнула махорки, правая извлекла из другого кармана клочок листовки и принялась привычными движениями скручивать цигарку.      

Сквозь людскую массу протискивался человек, одетый, как и большинство пассажиров, в шинель, потрепанные галифе и сапоги. На голову была нахлобучена мятая шапка-ушанка, из-под спущенных меховых ушей виднелись светлые виски, тронутые сединой, пол-лица покрывала густая пятидневной давности щетина, под носом слегка топорщились пшеничные усы, аккуратно подровненные по краям. Бледно-голубые глаза его лихорадочно шарили по сторонам в поисках свободного местечка, где можно было бы приткнуться. Он постоянно запинался за торчавшие отовсюду ноги, обутые в нечищеные солдатские сапоги, натыкался на мешки и узлы, сопровождаемый окриками и бранью. Какой-то боец в лихо заломленной на затылок видавшей виды фуражке сплюнул на голенище шелуху от семечка. В другой обстановке человек заехал бы этим сапогом хаму в живот или наградил его увесистой затрещиной, но, увы, приходилось сдерживать негодование. И без того за спиной его раздавалось гадючье шипенье: «Ты глянь, офицеришка идет недобитый…» Догадывались ведь, стервецы, кто он есть – по выправке ли, по манере держаться, по отдельным словам и фразам слетавшим с его уст, по ровно подстриженным усам, дисгармонировавшим с поросшими желтым, рыжеватым волосом щеками и подбородком, быть может, по выражению глаз, по каким-то еще неуловимым, казалось бы, признакам. Вот человек опять наступил на чей-то грязный стоптанный сапог.

- Куда прешь?! Все ноги отдавили, в Господа-Бога-Духа-Мать, в Съезд, в Совет, в Учредительное Собрание твою душеньку! Смотреть надо под ноги, олух! Или ослеп?

Человек хотел, было, обернуться и извиниться, но смолчал: слова извинения сочли бы признаком буржуазности со всеми вытекающими отсюда возможными последствиями: ограбят, набьют морду, скинут на ходу с поезда. Он закусил губу и поплелся дальше, топча усеявшие пол окурки и лузгу, вращая головой: нет ли где свободного уголка скамьи, чтоб провести оставшиеся до Архангельска часы сидя, размять усталые ноги, вздремнуть.

- Эй, служивый! Садись-ка, в ногах-то правды нету. Вот тебе свободный пятачок. Я сам худой, у меня седалишшо-то узенько, вот подвинусь еще чуток. Да и ты вроде неширок…

Слова эти произнес светлобородый мужичок лет пятидесяти, приютившийся в закутке у окна. Он подвинулся, высвобождая место у самого окошка, «украшенного» двумя пулевыми отверстиями, на которые человек в шинели тотчас же обратил взгляд. Заметив это, мужичок небрежно бросил, будто говорил как о чем-то привычном и заурядном:

- Это в Няндоме на вокзале стеклышки-то продырявили. Пьяный дурак какой-то пальбу затеял. Одному парню плечо задело…

Перешагнув через ноги сидящих, человек в шинели направился в самый угол. Здесь ощутимо дуло – через пулевые отметины и дыру в верхнем левом углу окна. Человек плотнее запахнул шинель, спрятал руки в широкие, обтерханные рукава, подоткнул полы.

- Втиснулся? – участливо поинтересовался мужичок-сосед.

- Еле-еле, - вздохнул небритый человек с аккуратно подстриженными усами. – Спасибо.

- Ты потерпи, браток, до города-то. Недалеко уже… Я вот с самого Ярославля добираюсь.

- А я с Юго-Западного. То есть с фронта. Отвоевал свое…

Сидевший напротив высокий солдат с рябым лицом и кривым, видимо, сломанным, носом, нагнулся вперед, дыша перегаром в лицо говорившему:

- А я с Северного. Три года в окопах вшей кормил. Жалко, Ригу мы сдали, - он внушительно рыгнул и привычным движением извлек из-за пазухи флягу.

- Снявши голову, по волосам не плачут, - сосед дружески похлопал его по плечу. – Войне-то конец, и то, слава богу!

-  Все равно жаль! Сколько народу уложили почем зря, - он окрутил крышку фляжки. – А тебя-то как звать? – обратился он к фронтовику с Юго-Западного.

- Николай. А тебя?

- Васькой, - он высоко задрал голову и приложился губами к фляжке. Николаю бросилась в глаза вычеканенная на посеребренном сосуде надпись. «Никак офицерская штука», - подумал он – и вспомнилось: лето семнадцатого, Карпаты, захлебнувшееся русское наступление, распоясавшиеся солдаты поднимают на штыки подпоручика Емельянова – такого же, в сущности, простого парня, из крестьян, пролитой кровью заслужившего офицерский чин – и кровью же расплатившегося за свое офицерство. Он пытался тогда вмешаться, прекратить самосудную расправу – и не смог, сам едва не стал жертвой опьяненных кровью и раздобытой с мадьярском селе паленкой солдафонов.

- Ух, крепка, зараза! – солдат закрутил крышку и засунул флягу обратно. – Коля, у тебя не найдется чего-нибудь закусить? – он уставился мутно-зелеными глазами на Николая. Тот, очнувшись от горестных воспоминаний, только развел руками и покрутил головой.

- Скверно, - солдат пошарил по карманам, вытряхнул крошки, извлек заплесневелый кусок хлеба, со злобой швырнул на пол и растоптал. – Плохо пить натощак.

Николай огляделся. Почти все вокруг были солдаты – кроме мужичка, потеснившегося, чтобы дать ему место, и растрепанного паренька в потертом пальто, который громко рассказывал соседу, тоже солдату:

- Представляешь: мне этот чертов символист утверждает, что «поместье» с «помостом» не рифмуются. Я ему в ответ: как же нет? Неужели вы никогда слыхом не слыхали о рифмах-диссонансах? Ну, например, «палка-полка». А он мне целый тщится доказать – не рифма!

- Контра, одним словом, - внушительно произнес пожилой солдат. – Попадись такой мне, враз поставил бы  к стенке! Кадетская морда! Рифмы ему не нравятся, - он стукнул кулаком по колену. – А я одну только рифму знаю: буржуй – и…, - он громко произнес известное каждому сызмальства словцо из трех букв. Солдаты хором загоготали.

- Зачем же так жестоко? – усмехнулся поэт, приглаживая растрепанные волосы.

- Потерпи, поет, - старый вояка потрепал его лохматый затылок. – Мы их скоро всех того, - он выразительно прищелкнул пальцами.

- Я к Северянину пойду, - стихотворец улыбнулся солдатам. – Надеюсь, он меня оценит…

- Да мы тут все северяне. Пойди к любому, - загомонили бойцы. – Мы твои стихи наизусть разучим и под гармошку петь будем.

- А я из Курской губернии, - откликнулся стоявший в проходе, руки в боки, воин с грубым лицом, казалось, вырубленным в граните неумехой-скульптором. С каменным лицом дисгармонировали маленькие черненькие бегающие глазки. Он деловито поглаживал темно-русую бородку, усыпанную табачным пеплом и крошками.

- И чего ж тебя так далеко на Север занесло, а?

- Хочу Россию повидать, покататься зайчиком на поездах туда-сюда. Может, потом в Сибирь подамся или куда-нить еще.

- А чего ты там не видел? – обладатель фляги повернул к нему голову. – Снег, лес, медведи да каторга.

- Нет больше каторги! – раздалось из коридора. – Гуляй, брат, свобода кругом.

- Так я про то и говорю. Теперь и в Сибири свобода.

Кто-то прокашлялся. Лежавший на багажной полке молодой  солдат возобновил рассказ, адресованный своему собеседнику, сидевшему внизу, свесив ноги в шерстяных носках:

- Выдали нам эти самые маски. Солдаты, значит, волнуются: «На что нам эти намордники? Мы ж не псы, ей-богу!» Унтер перед строем выхаживает и твердит: «Это, значит, противогаза называется…Вот ежели когда немец газу напустит…». Бойцы-то наши хохочут: «И что, мол, с того. Мы и сами можем газу пустить, когда гороховой похлебки до отвалу наедимся». Унтер тут гаркнул: «Прекратить разговорчики!» - и опять давай втолковывать, для чего нужна эта противогаза и как ее на морду натягивать. А наши все равно ворчат: «На черта нам эта штучка нужна? Выходит, мы их благородиям вроде собак». Пока шли до места этой, как ее…дисклоканции, большинство-то эти намордники украдкой повыкидали. Только я ее приберег: раз начальство говорит, что надо маску надевать, значит, неспроста, пригодится. Да еще Никитка, солдатик молодой, тоже сохранил ее. Говорит: если на войне выживу, домой ее привезу, буду на святках ряженым ходить по домам, девок пугать ею. Дело это в Пруссии было, в первый год войны. Как немец попер на нас, в атаку, значит, газы пустил – господи, что тут началось! Начали люди задыхаться; ртом воздух ловят – точно как семга, когда ее из воды вытащили. Так половина наших надышалась и отдала Богу душу. Остальные в гошпитале долго маялись, еле выходили их доктора. А нам с Никиткой хоть бы хны! Нас даже в пример ставили: вот, мол, значит, образцовые русские солдаты, в таком аду выжили, а все потому что приказания исполняли, не рассуждая. Кабы все так поступали, давно бы в Берлине были!

Рифмоплет вдохновенно читал свои вирши на злобу дня, живописуя расправу революционной солдатской массы над золотопогонниками:

Сняли с головы папаху
И кладут ее на плаху.

«Кого кладут-то: папаху или башку?» - подумал Николай. И перед взором его снова предстала чудовищная картина: истерзанное, окровавленное тело поручика Емельянова, вздетое на штыки, толпа в серых шинелях, дружно ржущая как табун диких лошадей. Он пытался тогда вмешаться - и сам едва избежал расправы. Этот народный самосуд напомнил ему виденное им однажды в Америке линчевание. Десяток вполне добропорядочных обывателей терзала и топтала человека, которого подозревали в обесчещивании какой-то девицы. Среди линчевателей оказался даже местный пастор, лихо пинавший грешника под ребра. Наверное, и те солдаты, изувечившие штыками поручика, который протестовал против братаний с неприятелем, прежде, в мирной жизни, были такими же благонравными крестьянами и горожанами, сеяли хлеб, торговали, любили женщин, пели песни. Несколько лет войны и несколько месяцев революционной безначальной вольницы превратили их в сущих зверей. Как же тонка грань, отличающая разумное существо о двух ногах от свирепого хищника. Вихрь истории сорвал одежды цивилизации, и миру предстала безобразная и жуткая нагота дикаря. То есть технические атрибуты в виде винтовок, бомб, пулеметов и бронированных машин цивилизации остались, а вот тысячелетнего пребывания в лоне христианства как будто и не было. И рыщет по Русской равнине зверочеловек, ища поживы, глумясь над беззащитной жертвой.

Размышления Николая прервал сиплый голос обладателя фляги:

- Кто знает, сколько сейчас времени?

Поэт полез в карман и извлек оттуда часы компании Буре, внимательно поглядел: «Не может быть! Скоро солнце сядет, а у меня еще час пополудни…», встряхнул раз-другой, щелкнул по корпусу – стрелка вздрогнула и остановилась, поднес к уху: «Вот черт, забыл поутру завести. Стоят как твой паровоз в тупике – и ни с места». Его сосед с грубо вырубленными чертами лица развел руками: «Часиков не носим, по солнышку следим».

Солдат с флягой уставился на Николая:

- Слышь, земляк, у тебя часы есть?

Рука Николая нырнула за отворот шинели. Серебряные часы с цепочкой блеснули на ладони. Щелкнула крышка, он глянул на циферблат:

- Семнадцать пятнадцать, - машинально произнес он.

- Больно мудрено говоришь. Объясни по-простому, - солдат уставился в глаза Николаю.

Во взоре солдата сквозь хмельной туман сверкнул недобрый огонек. Ясно читалось: «Вот еще один умник, интеллигент нашелся. Да мы таких на фронте…»

- Четверть шестого, - стараясь сохранять невозмутимость, ответил Николай. Голос слегка дрогнул, и солдат, кажется, уловил эту вибрацию тона. Он резко нагнулся вперед, распространяя вокруг ядреный сивушный дух:

- А часы-то у тебя дорогие…Интересно, откуда? На богача ты вроде не похож. Не боишься с таким добром по чугунке мотаться? Украдут ведь или силой возьмут.

Другие солдаты тотчас уставились на часы: кто привстал, кто свесился с полок. С любопытством заглянул через плечо мужичок-сосед, приподнялся молодой поэт.

- В пятнадцатом году мне их подарил учитель-русин, которого я спас из рук австрияков, которые его расстрелять собирались за шпионство – долгая история. Я отказался – совестно русскому воину дорогие подарки получать. Так он мне их тайком в карман шинели сунул, когда наш полк уже село покидал. Верст сорок проехали, прежде чем я их обнаружил. А за себя постоять всегда сумею. Тем более что не безделица это, а память.

Губы говорящего расплылись в противной улыбочке:

- Ох, и складно же ты врешь. Сам спер, небось, а такую байку сочинил. Ты не бойся – сейчас пол-России с краденым да грабленым ходит. Полиции больше нет – малина, а не жизня! Я вот сам хорошо в прошлом году поживился, когда мы склад мануфактуры…

Солдат не договорил. Перед ним угрожающе вырос Николай, сжимавший в кулаке часы.

- Послушай ты, грабитель складского добра! Все, что у меня есть и было, я приобретал на заработанное своими руками или добывал в бою у неприятеля. С ворами не знался – совсем наоборот (Николай живо вспомнил свои приключения в Сибири). И если я снова услышу хоть слово, хоть намек…

Господи! Только тут наш герой понял, что сделал роковой шаг. Нельзя было говорить с попутчиком в таком тоне и с такими словами. Но уязвленная гордость, оскорбленное самолюбие властно требовали выхода. Он заскрипел зубами, тщетно удерживая ярость; пальцы, крепко стиснувшие часы, побелели; растущий гнев окрасил щеки багрянцем.

Улыбка солдата становилась все шире, все гаже и отвратительней. Глаза удивленно уставились на дерзкого. Он поскреб заросший щетиной подбородок, краем глаза покосился на поэта и его собеседника с грубо вырубленным лицом, на бойкого курянина.

- Э-э, да ты, браток, я вижу, из этих самых, - он с хитрым и злым прищуром еще раз оглядел сидевших рядом. - Ты из кадетов! Точно, я тебя сразу раскусил, контра проклятая.

- Ошибся, солдат. Я кадетское училище не кончал, в Партии народной свободы не числюсь, - Николай с трудом сдерживал кипевший и клокотавший внутри гнев. Между тем солдат стал медленно подниматься, угрожающе сопя и расправляя плечи:

- Я тоже училищ с гимназиями не канчивал, не довелось как-то, - он поднялся во весь рост. Оказалось, что солдат почти на целую голову выше Николая. Вот уж влип так влип!

Медленным движением Николай убрал часы в потайной карман. Если резко распахнуть шинель, солдат может подумать, что Николай хочет выхватить оружие и тотчас среагирует. Он почти не сомневался, что враг вооружен и может пустить в ход нож, пистолет, кинжал, штык – что там он прячет? Одновременно Николай украдкой нащупал зашитую в полу шинели ручную гранату – на месте.

- Ну что, морда офицерская, здесь разберемся или выйдем в тамбур? – зловеще прорычал солдат. – Охота тебя проучить…Мы таких на фронте знаешь как?..

- Знаю, как! – твердо произнес Николай. – Разбираться будем здесь же. – Он оглянулся на соседей. Мужичок сочувственно покачал головой, словно укоряя: «За чем ввязался в это дело. Забьют тебя. Вон их тут сколько…» Остальные наблюдали с напряженным интересом, ожидая, что будет дальше. Было понятно без слов, что практически все сочувствуют солдату с фляжкой. Молодой поэт довольно потирал руки, предвкушая сцену побоища, которая наверняка вдохновит его на что-нибудь богатырско-эпическое. Другие подогнули ноги, затолкали подальше мешки, торбы, баулы, чтобы расчистить площадку для становившейся неизбежной схватки. Глаза загорались хищным огоньком. Из коридора заглядывали все новые лица, тоже предвкушая кулачную баталию.

Первым ударил солдат – и промахнулся. Вовремя отклонившись, Николай внезапно подался вперед и, ловко перехватив руку противника, одновременно подсек его ногой. Тот с бранью повалился на пол.

- Здорово дерется кадет! – восхищенно выпалил кто-то.

- Как японец, ей-богу. У меня брат на японской войне был, он-то порассказал, - солдат с вырубленным из камня лицом, кажется, уже проникался симпатией к «кадету».

- Нет, меня учил китаец, - успел проговорить Николай – и тут на него ринулся вскочивший с пола солдат. Новый прием – и он опять опрокинулся на пол. Поэт громко захлопал в ладоши:

- Брависсимо! Настоящий русский кулачный боец. Еще Иван Барков писал, - и он готов был уже процитировать скабрезного барда, но тут поверженный солдафон вновь вскочил, распахнул шинель и выхватил трехгранный штык, который, вероятно, уже успел вкусить офицерской крови.

- Убью-у-у! – он резко выкинул руку вперед, Николай небрежным движением перехватил ее чуть выше запястья. Рука у солдата оказалась мягче, чем предполагал его противник.

- А это уже бой гладиаторов. Жаль, арена тесновата, - комментировал поэт.

Вот штык выпал из руки солдата и брякнулся о пол. Вслед за ним боец в третий раз полетел на пол.

- А ты слабоват, - презрительно сплюнул Николай, – вдобавок, водочка в жилах бродит. – Он посмотрел на поэта и добавил. – Какой же это русский кулачный бой? Со штыком против голых рук. – Он пнул штык, загнав его в дальний угол под скамью.

- Вот-вот, у нас в селе таких вот вооруженных смертным боем били, - встрял мужичок.

Солдат, не поднимаясь, заорал что есть мочи:

- А вы чего сидите, глазеете?! Ждете, пока офицерье революционного солдата убьет?

Казалось, что своре была дана команда «фас». Пять человек, включая поэта, не дожидаясь, пока зачинщик драки встанет, ринулась на Николая, топча его врага.

- Куда вы претесь?! Ребра переломаете, кишки отдавите! - закричал тот, барахтаясь под сапогами. С верхних полок спрыгнули владелец противогаза и его собеседник. Солдат рявкнул – нога в шерстяном носке ударила его в грудь, по тому месту, где хранилась фляжка, вдавив металл в ребра. Мужичок попытался заступиться за Николая, на которого посыпались первые удары, но курянин решительно толкнул его в грудь: - Не лезь, понял?

Николай яростно отбивался. Кулак каждую секунду натыкался на губы, носы, скулы, уши, лбы, подбородки, с харканьем и бранью вылетали чьи-то зубы. Комок человеческих тел вывалился в коридор, и покатился, увлекая за собой все новых действующих лиц. Солдат, затеявший драку, тяжело дыша, пытался встать. Мужик с ушибленной грудью охал в углу.

- Помоги, - тяжко выдохнул солдат. – Меня всего истоптали, черти, едва жив…И штычок куда-то задевался. Протяни хоть руку, помоги подняться, невмоготу мне.

Но тот лишь подобрал ноги и забился в угол. Солдат, кряхтя, заполз на скамью, распахнул шинель, извлек оттуда помятую, раздавленную флягу, приложился к горлышку. Тем временем на освободившиеся места тотчас хлынули солдаты, крестьяне, жонки, толпившиеся в коридоре, создавая этим самым повод для новой потасовки – драчуны скоро вернуться и попытаются выдворить захвативших насиженные места.

Вертелся клубок тел, рук, ног, голов. Поэт с кровоточащим носом вылетел оттуда, запричитал, оттирая платком кровь из-под ноздрей:

- У меня ведь был античный профиль…А что теперь? Носовой хрящ сломан, как у боксера или кабацкого хулигана. Конечно, для сборника сойдет и старое мое фото. Но что дальше?

- Не дрейфь! – развязный парень протянул руку и похлопал его по плечу. – У меня вон тоже нос сломан, а дядя с германского фронта и вовсе без ноги пришел. Сядь-ка, выпей!

- Нос сломал! А ведь я с моим профилем в Академии позировал для бюста Катона, - ныл и канючил поэт, хлебая водку точно супец из подставленной глиняной плошки. – Да ты и не знаешь, кто такой был этот Катон.

- Большевик какой-нибудь, - ответил угощавший водкой, - у них фамилии все нерусские.

Николай бился один против пятерых? Семерых? Десятерых? Он быстро потерял счет. Он мастерски отражал атаки в лицо, и десятки ударов, нацеленных в его «портрет», оставили лишь одну кровавую отметину на лбу. Зато за пару минут Николай успел подбить два-три глаза, выбить с полдюжины зубов, сломать нос незадачливому стихотворцу и вырвать клок волос у угрюмого детины, пытавшегося было ударить его головой в челюсть. Орудуя локтями, Николай решительно отшвыривал тех, кто пытался подло нападать со спины. До его ушей долетали обрывки разговоров из разных концов вагона.

- Послушай, а какая теперь в Архангельске власть? Дума или Совет?

- Оба вместе.

- И как, уживаются?

- Да пока вроде живут…

- Ага, как мой Трезор с Муркой.

Комок дерущихся тел подкатил к тамбуру, на ходу опрокинув бабку с корзиной. Старая отчаянно заверещала, пироги распались по проходу, один из драчунов поскользнулся на пироге и повалился вперед, увлекая с собой и Николая. Круг распался. Двое вылетели в тамбур. Николай сорвал с нестриженой рыжей башки шапку – и заехал в перекошенную злобной гримасой жидкобородую и безусую рожу. Удар – и, разбрасывая «кулачных бойцов», парень полетел обратно в коридор под хохот пассажиров:

- А хорошо тебе врезали! Может, добавим?

- Щас сам тебе добавлю, - огрызнулся тот, поднимаясь и отряхивая вагонный сор с колен.

Семеро «кулачных бойцов», выбравшись в тамбур, угрожающе наступали на него, охватывая полукругом. Только двое были соседями по купе – солдат с грубо вырубленным лицом и курянин, остальные выбыли из борьбы с расквашенными носами и окровавленными ртами, их заменили новые лица, которые тоже были в большей или меньшей степени разукрашены. Бородач с «фонарем» под левым глазом решительно шагнул вперед, Николай инстинктивно подался назад, принимая борцовскую стойку.

- Конец тебе, сволота, - бородатый плюнул на пол тамбуру и растер розовую слюну: его верхняя губа была рассечена кулаком Николая.

- Нет, это вам сейчас будет конец. Всем! – гаркнул «кадет»: он вспомнил о спасительной гранате и одним движением руки распахнул шинель, другой рукой надорвал полу и выхватил оттуда несущий смерть и увечье кусок металла, начиненный взрывчаткой. Он вскинул руку высоко над головой:

- Одно неверное движение, полшага вперед – и все смерть! – Он попятился к противоположной стене. Горстка оскотинившейся солдатни не шелохнулась. Злорадные ухмылки в мгновенье ока исчезли с разбитых губ, обнажились щербатые провалы ртов.

- Вот те раз, - вымолвил кто-то и лихо присвистнул. – Чего ж сразу не шуганул.

- Мой последний аргумент в споре с идиотами, - зловеще произнес Николай. – Я не тот пьянчужка со штыком за пазухой, сразу за оружие не хватаюсь. Предпочитаю сначала решить спор словами, потом кулаками, а уж потом… - И рявкнул: – А ну, стоять смирно!

- Офицер, мать твою в Учредительное собрание, сразу видать по голосу, - с нескрываемой злостью и одновременно с плохо скрываемым восхищением выдохнул один из солдат. 

 - А может она того…разряжена? - хихикнул жидкобородый детина. – Чего стоим-то?

- Хочешь убедиться? – тотчас ответил Николай. – Сейчас проверю, швырну тебе под ноги.

- Не надо, - пролепетал жидокобородый. – Верю на слово…

Те, кто еще минуту назад яростно мутузил свою жертву, теперь пугливо жались друг к дружке, оглядывались, готовые в доли секунды пулею сигануть в коридор. Только страх неминуемой смерти удерживал этот сброд от расправы над «кадетом», имевшим наглость угрожать. «Вот она, революционная Россия, - думал Николай, – деморализованная, потерявшая остатки совести вооруженная орда. Долго ли будет она свирепствовать на просторах моей несчастной страны? Наверное, до той поры, пока не вынырнет из толщи бушующих вод революционного моря русский Бонапарт, не выстроит это горе-воинство по ранжиру, не перестреляет всех буянов и мародеров, а потом, превратив стаю двуногих волков в покорное убойное стадо, в привычное пушечное мясо, погонит на новые истребительные войны…». Эта мысль вихрем пронеслась в мозгу Николая. Сборище тягостно молчало. И человек с гранатой возвысил голос.

- А теперь слушайте все внимательно. Если в вас еще сохранились остатки цивилизации…

- Сам ты сифилисный, - вякнул низкорослый, толстоватый вояка с синяком над переносицей. Тут же в бок ему уткнулся локоть соседа, поясняя без слов: тихо, молчи, пока сила на его стороне – не то все мы в мелкие клочья разлетимся.

И тут крепкие, тяжелые пальцы впились в плечо свободной руки Николая. Он не успел сообразить, сориентироваться, как некто развернул его на 180 градусов и, небрежно поддав сапогом, толкнул вперед, в дверной проем, прочь из вагона. Это был тот самый человек в макинтоше с чужого плеча, который некоторое время назад бесстыдно мочился из вагона. Николай, не выпуская гранату из руки, полетел на насыпь. Солдаты воспрянули духом и в единый голос довольно и весело заржали как целый табун орловских скакунов:

- Лети отсюда, гнида офицерская! 

- Спасибо, товарищ, выручил,- осклабившись, жидкобородый протянул длинную ладонь обладателю макинтоша. Тот с презрительной усмешкой пожал самые кончики пальцев:

- Спасибочко в кружку не нальешь.

Напротив гогочущих солдат стоял, остолбенев, молодой лохматый мужик с берестяным кузовом за плечами. Он видел, как из поезда только что выбросили наружу человека..

- Что ж вы натворили, изверги? Он же убьется, шею сломает! – возопил мужик с коробом.

- Хочешь следом за ним отправиться? – деловито осведомился человек в макинтоше и, не дожидаясь ответа, прибавил: - Ну, если нет, тогда помалкивай, паря.
 
                2.ТЕЗКА

…Николаю повезло. Когда некто выбросил его из поезда, состав замедлил ход. К тому же упал наш герой в большой сугроб, и потому избежал возможных при падении травм. Так что отделался парой ушибов. Впрочем, эта пара почти ничего не добавила к его состоянию – тело ныло от многочисленных ударов: хотя лицо и удалось сохранить почти нетронутым, зато бока изрядно намяли. Упав, Николай ушиб локоть руки, в которой продолжал сжимать гранату  - ощущение не из приятных. Руки-ноги целы; ощупал телеса – кажется, ни одна косточка не сломана. «Да, - печально подумал бывший офицер, - годы идут, и реакции притупляются. Я не успел даже разглядеть лицо того мерзавца, который выкинул меня из поезда. Лет десять, да что там, еще пять годков назад не я, а моя противник выпорхнул бы как птичка из вагона, а пальцы, сдавившие мое плечо как челюсти бульдога, хрустнули бы в моей клешне как ореховая скорлупка. Хорошо, что не забыл приемы боя, которым почти двадцать лет назад научился у мастера Юань Чжэна». 

Тяжело громыхал поезд. Солдаты бывшей доблестной Русской Армии провожали выброшенного в снег «кадета» плевками и бранью. Между потрепанных шинелей просунулась рука с револьвером. Заметив краем глаза блестящий черный ствол, Николай мгновенно откатился в сторону. Пуля ударила в то место, где он лежал секунду назад.

- Жив еще, копошится на снегу, - раздалось из удаляющегося вагона. Нового выстрела, однако, не последовало, кровавая потеха, видимо, уже наскучила солдатам. Новые вагоны, новые лица: недоуменные, участливые, ехидные, злорадные, равнодушные, тупо-пьяные. 

Когда вдали, за стеной леса исчез последний вагон, Николай привстал, засунул в карман шинели гранату, проверил на месте ли часы и образок небесного покровителя Николы, огляделся по сторонам. Солнце посылало заснеженному миру холодные закатные лучи через решетку еловых ветвей. До леса было с полсотни шагов. У самой насыпи на тонких стебельках былья раскачивались чечетки, искавшие корм. Николай выгреб из свободного кармана крошки, высыпал на снег, отошел на пару шагов. Смешные пташки в бурых «шапочках» сорвались с верхушек репейника и, весело перекликаясь, полетели наперегонки клевать человечий дар. Николай с умилением наблюдал за тем, как чечетки клюют корм – он с малолетства любил птиц. Насытившись вдоволь, бойкая стайка снялась с места и, так же гомоня на лету, направилась в гущу ельника. Николай вспомнил, что в желудке его уже много часов не было ни крошки.  Пустая утроба требовательно бурчала.

Николай сглотнул голодную слюну. Сразу же в его сознании, как назло, стали возникать дразнящие образы: полные до краев миски наваристых щей, стерляжьей и семужьей ухи, пышные, горячие, с пылу да с жару пироги. Вспомнилась бабка в поезде с полной корзиной печива… Пронеслись перед внутренним оком экзотические кушанья, которые доводилось отведать во время странствий в чужих краях. Усилием воли он прогнал мучительные фантазии. Похлопал себя по битым бокам, определяя ушибленные места – схватка с солдафонами оставила на теле немало отметин. Да, он проиграл это «сражение», но его поражение не носило на себе печати позора. В одиночку он без особых усилий одолел полупьяного нахала со штыком, так же он мог справиться еще с одним-двумя негодяями, бросившимися на выручку себе подобному. Один против шестерых-восьмерых – при таком раскладе одержать победу способен только эпический богатырь. Николай вынул из кармана осколок дамского зеркальца, подобранный на каком-то перроне, подышал на него, протер рукавом шинели. Так и есть: крупный синяк отчетливо выделялся в уголке лба, кровь перестала сочиться и застывала на морозце тонкой коростой. Прядью спутанных и слипшихся от крови волос он прикрыл синяк. Тут только наш герой заметил, что лишился шапки. Осмотрелся кругом – пусто, только снег да редкие кустики, торчащие из сугробин. Потерял в поезде – возможно, ее сбил с головы тот мерзавец, который оставил синяк на лбу. Жалко – ведь так хорошо, надежно сидела, казалось, плотно пригнанная к черепу – попробуй, сорви. Плохо с «пустой» головой. Не отморозить бы мозги… К счастью, мороз был легкий, воздух явственно дышал весенней свежестью, снег уже заметно подтаивал. На Новой Земле было гораздо хуже. Боже, как давно это было, в прошедшем веке…Николай еще раз охлопал себя. «Скажи еще спасибо, что живой», - в голове прозвучали слова не созданной песни не родившегося барда.
Куда идти? Топать по шпалам до Плесецкой? Пока бредешь, солнце сядет за горизонт и оставшуюся часть пути придется топать в темноте – ни свечки, ни спичек у Николая не было. Или удалиться от железнодорожного полотна и поискать тропу к ближайшему селению, где удастся найти и ужин, и ночлег? Мерзнуть в ожидании поезда? Но составы давно уже ходили безо всякого расписания. Когда-то появится следующий: через час, через пять или на следующий день? Он еще раз огляделся – ни единого огонька не просвечивало сквозь густые стены леса по обе стороны пути, если не считать лучей заходящего светила. Он побрел по склону насыпи. При каждом шаге ныла левая нога: кто-то из солдат лягнул его ниже колена, и теперь Николай шел, слегка приволакивая ногу. Он поднялся на насыпь и двинулся вдоль по шпалам. Скоро такая ходьба стала ему не по нутру – и наш герой решил спуститься. Скоро ноги его стали проваливаться в снег почти по колено, рыхлый, ноздреватый весенний снег набивался в сапоги. Еще хуже… Он ковылял так с полчаса, пока, наконец, не наткнулся на санный путь, пересекавший чугунку, и шедший в глубь леса. По всей видимости, проехали здесь совсем недавно. Еще минут сорок брел Николай по санной колее, пока вздох разочарования не вырвался из его груди – он оказался посреди свежей вырубки. Присел на пень, перевел дух, разворошил ногой угли кострища, пнул кучку замерзшего конского навоза. Нагнулся, чтобы подобрать спичечный коробок – пустой, черт бы его побрал! Солнце висело уже над самой линией горизонта. Что ж, придется брести в обратном направлении. И он, превозмогая тупую боль в ноге, повернул назад, пересек рельсы и углубился в лес по ту сторону дороги. Из сугроба в сугроб, поминутно проваливаясь, он двинулся по санному следу. Заметно похолодало, задул сиверко; Николай ежился в шинели, засунул озябшие руки в карманы.

Попадались птичьи и звериные следы: вот пробежал горностай; тут пировала белка, чему свидетельство – вылущенные  шишки; здесь вороны лакомились куском хлеба – глядя на оставшиеся от нехитрой птичьей трапезы крошки, Николай жадно облизнулся. Он готов уже был отдать часы за краюшку самого черствого, изъеденного вонючей плесенью хлеба, как король Ричард - полцарства за коня. Вдоль санной колеи встречались следы недавнего пребывания человека: спички (как назло, горелые), не запорошенные снежком отпечатки обутых в унты и валенки ног, сломанные людской рукой ветки, свежие зарубки на елях. В заснеженном лесу стояла тишина, изредка нарушаемая резким вскриком пестрого дятла, стрекотом сороки, короткими «фразами» немногословного снегиря или голоском синицы.

Неожиданно под старой раскидистою елью мелькнула тень. Собака? Значит, жилье совсем близко. Зверь вышел из тени. Серая свалявшаяся шкура, стелющийся по снегу хвост, характерная фигура. Волк! Завидев вблизи человека, серый разбойник огрызнулся и затрусил через санную дорожку в глубь чащи. Хищник боялся сталкиваться с человеком один на один. Озноб прошел по телу Николая: наверняка где-то поблизости бегает целая стая. Как он будет отбиваться от голодного волчья? Бросит гранату, убьет или покалечит пару-тройку волков, а остальные, едва отойдя от шока, вызванного грохотом и гибелью товарищей, с утроенной яростью кинутся на человека. Вскарабкаться на дерево и провести на нем ночь, боясь заснуть: хищники наверняка будут караулить добычу, и горе, если задремавший человек рухнет в снег. Николай заметил цепочку волчьих следов, еще одну…Скорей, вперед, жилье должно быть близко. За мохнатыми елями мелькали тени – или это только казалось ему? Он старался идти, насколько возможно быстро. Успеть бы до заката. И вот, спустя час или полтора, когда темень начала уже обволакивать лес, он заметил вдали огонек. Костер или окно крестьянской избы? Николай еще прибавил шаг.

Боль в ноге понемногу утихла. Бока и грудь по-прежнему ныли. Мерзла обнаженная голова. Он ощутил хлюпанье в носу – ну вот, кажись, и насморк заработал. В сгущающемся мраке все явственнее был виден дальний огонь. Крохотная светлая точка выросла в красное пятнышко. Это не был костер: огонь не мигал, горел ровно. Где-то в отдалении послышался вой – и, через несколько секунд, на звериный зов откликнулся другой, уже гораздо ближе. Успеть! Только бы успеть, пока тьма не поглотила ельник.

Он выбрался на поляну, когда черные тени елей слились в одно сплошное темное покрывало, укрывшее снег как одеяло белую простынку, а одинокие волчьи голоса смешались в нестройной разноголосице. Сбившись в темноте с протоптанной тропы, Николай утопал в сугробах выше колена. Вот и изба – добротный дом, выстроенный на расчищенном участке посреди елового леса. Наш герой закричал во всю мочь:

- Хозяева, открывай двери путнику! Не помирать же мне в лесу.

Трижды проорал Николай, прежде чем явственно щелкнул запор, запор дверь со скрипом отворилась, и в прямоугольнике света показалась квадратная фигура человека с ружьем в руке. Полоса света накрыла Николая.

- Это кто ж такой к нам пожаловал? – раздался хрипловатый голос, принадлежавший человеку уже не молодому. – Я вот уж отходить ко сну собрался. Кто тут шляется в лесу?

- Заблудился я… отстал от поезда, - Николай прокашлялся. – Скоро окоченею.

- От паровоза, значит, отбился? – старик шагнул на крыльцо. И тут из лесу, совсем близко, раздался такой жуткий вой, что у не робкого Николая сердце екнуло, и, казалось, покатилось за сапожное голенище, вслед за ним по спине побежали мурашки. «Волчище в каких-нибудь ста шагах», - в ужасе подумал Николай. Он вспомнил, как удирал от волчьей стаи по сибирской тайге. Но тогда погоня проходила при свете дня, а от неминуемого растерзания его спасла река. Теперь он один на краю зимнего леса, и если хозяин одинокой избушки не даст ему приют, страшно подумать, на какую лютую смерть он обречен. Меж тем хозяин спустился на пару ступенек, потряс оружием и крикнул:

- Повезло тебе, гость нежданный. Тут кругом серые шастают, всю-то ночь голосят, бывает, что к самому дому подбираются. У меня свои, верные люди, частенько заночевывают, иначе нельзя – порвет зверье. Ты иди сюда, не бойся. Пока я у порога, ни один зверюга не посмеет на тебя накинуться. Иди, смелее, чего на месте застыл? – И тут, перекрывая голос хозяина избы, раздался вой сразу трех или четырех хищников. Хозяин пальнул в воздух. Справа от Николая, шагах в двадцати, захрустели кусты, темная фигура шарахнулась в сторону. «Изыди!» - заорал хозяин и выстрелил еще раз, уже в заросли.

Николай быстро, насколько это было возможно в глубоком снегу, двинулся к избе, запнулся, наткнувшись на пенек, чертыхнулся.

- Не поминай нечистого да посреди ночи, - строго произнес хозяин. – У тебя за спиной вон целое воинство сатанинское прячется, порвать тебя грозит, а ты ихнего начальника зовешь. Нехорошо это… - Николай, извинившись, выкарабкался-таки из сугробов, и в десятке шагов от крыльца вышел-таки на утоптанную, заботливо подметенную тропинку.

Навстречу ему, опираясь на двустволку, скрипя валенками, спускался, широкий в плечах и в поясе, кряжистый дед, видимо, разменявший седьмой десяток, с бородой едва ль не до пупа, на треть седой, на две – русой, в накинутом на плечи линялом овчинном полушубке.

- Заходи, гость нежданный. Поди, замерз?

- Ага, зубы стучат как у тех волков, - Николай бросил взгляд через плечо. В кустах крадучись ползли темные тени, едва различимые в свете, падавшем из дверного проема, и блеске взошедшей над миром луны. Караулят, проклятые! Он постучал сапогами о ступеньки, стряхивая снег, и прошел в дом.

- И как же ты в мороз с голой головой? – с оттенком сочувствия в голосе проговорил старик. - Немудрено голову застудить. Чем тогда думать будешь?

- А на морозе, дед, легче думается, - Николай улыбнулся, пригибая голову под низкой притолокой. – Голову поморозишь – она все одно оттает, главное, чтоб штаны были теплые – а то чего другое отморозишь…

- Будешь как скопец поневоле, - ехидно улыбаясь, молвил старик. В широких сенях Николай присел на лавочку, стал стаскивать сапоги. Стянул один – на пол посыпался рыхлый снег, быстро превращавшийся в лужицу – в доме было жарко натоплено. Из  второго так же посыпался снежок. Счастье, что ноги в тепле – шерстяные носки и портянки надежно защищали ступни и щиколотки. Размотав портянки, затолкал их в сапоги. Снял шинель и повесил ее на торчащий из стены лосиный рог, проверил содержимое карманов: граната на месте, часы тоже. Встал, сладко потянулся в тепле:

- Дед, ты чего так далеко за дровами ездишь, за чугунку? Кругом же лес…

- Охотничаю я, - важно произнес старик, теребя пышную бороду. – Пока все капканы проверишь. Вот сегодня утром двух куниц добыл да зайчика.

Николай вспомнил, что встретил на дороге окровавленные клочья бурой шерсти – наверное, та самая куница, извлеченная из железной пасти. За окном опять взвыли волки.

- Звать-то как, служивый человек? – старик проницательным, немигающим  взглядом смотрел в лицо незваному гостю.

- Николай, фамилия Кармакулов, самая что ни на есть поморская. А вас-то как, дедушка?

- А я тезка твой, Николай Вонифатьич Лешуков. Фамилия у меня самая, что ни на есть подходящая. Много лет в лесу живу, бородищей оброс как леший. Некому постричь ее, а самому все недосуг, да и привык уж.

- Бобылем живете? 

- Вдовый я. Когда Ирина жива была, так, бывало, мои волосяные кущи расчесывала, постригала так аккуратно. А теперь уж некому заботиться. Наши нечасто наведываются в мои хоромы, один живу, будто монах в пустыньке. Да ты проходи в избу, - он толкнул низкую, массивную дверь, пропуская вперед Николая. – Попотчую тебя, чем богат: чай из лесных травок, пирог наши бабки испекли…

- Наши – это односельчане? – поинтересовался гость.

- Не только. И из других сел наезжают по праздникам.

Дед скинул полушубок, повесил его на ржавый крюк, оставшись в красной засаленной рубахе, охваченной черным, непривычно тонким пояском, домотканых серых портах, обувь не снял, только смахнул с нее веником снежок, и вошел следом за Николаем.

Николай обежал взглядом просторное помещение: русская печь, широченная кровать, комод, стол, покрытый расшитой цветочками, сильно потертой на углах скатертью, четыре венских стула и два самодельных табурета, посудный шкаф – тоже, видимо, собственного производства, без стекол, посуда – все крестьянские глиняные горшки, плошки да кружки, оловянные чарки и миски, только заварочный чайник с отбитой ручкой фабричного изготовления. На полках по стенам – разный нехитрый крестьянский инструмент, вместительная медная братыня, ковшик, возле печи – ухват, ушат, бочонок.

Классическая северная изба. Но чего-то в комнате явно не хватало. Николай огляделся кругом, вспомнил, что полагается осенить себя крестным знаменьем (в революционном хаосе, длившемся без малого год, миллионы русских людей не вспоминали о Боге и святых – и Николай не был исключением). Он тщетно искал глазам красный угол. На стенах – только полки, да над кроватью, где горкой, мал-мала-меньше, громоздились подушки, - фото женщины в резной золоченой рамке, видимо, покойной супруги. Николай обернулся. Дед все так же пристально-изучающе смотрел на него:

- А образа у вас где? – вырвалось у него.

- А зачем нам потреты, - лукаво улыбнулся дед. – Бога и без потретов почитать надобно.

«Наверное, старик – из толка спасовцев, иначе нетовцев, у которых в избах нет ни икон, ни распятий», - подумал Николай и полюбопытствовал:

- А как же тогда вы молитесь?

- А так вот и молимся, - невозмутимо отвечал тезка, при этом в глазах его сверкнул на долю мгновенья какой-то странный, загадочный огонек. – Коли Бог в сердце живет, то зачем его на стенку вешать? Да ты садись за стол, - спохватился дед. – Сейчас я живо ужин сготовлю. Небось, оголодал, как те волки? – Ночную тишину опять прорезал вой.

Николай кивнул и сел на скрипучий стул. Старик глухо рассмеялся:

- Их тут тьма-тьмущая развелась, спасу нету от разбойников. Я уж на своем веку сколько серого племени перевел. У меня пол в горнице волчьими шкурами устлан в два слою. А все не переводятся, поганые. Я вот за конька своего боюсь. Хоть и заперт надежно, а все равно волчина – хитрый зверь. Раньше у меня пес жил – порвали, проклятые.

В печи потрескивали полешки, тепло сладкой волной разлилось по телу Николая. Пока дед хлопотал у печи, разогревал пузатый самовар на круглом одноногом столике в углу, пока сооружал нехитрую трапезу, разливал ароматно пахнущий лугом и лесом чаек по кружкам, Николай раз ха разом осматривал избу. Он перевидал таких немало – и в Поморье, и в Сибири. Впервые ему попалось крестьянское жилище, лишенное зримых примет присутствия Божества. Тем временем на столе появилось большое глиняное блюдо с нарезанной толстыми ломтями копченой лосятиной.

- Вот, угощайтесь. Сам добыл красавца недельки две назад.

- Спасибо за кушанье. Это не его рог там в сенях торчит…Постойте-ка, а разве Великий Пост еще не начался? – Николай почесал затылок, вспоминая, какой нынче день.

- Может, и вправду, пост, - с равнодушной интонацией откликнулся старик,  ставя перед случайным гостем деревянную миску, полную до краев морошкового варенья. – Я уж давно не слежу, когда пост, а когда мясоед. Если и согрешу, то грешок сей мелок.

- Главное, чтоб Бог был в сердце? – улыбнулся гость, подвигая к себе блюдо с лосиным мясом. – Я вот тоже в церковный календарь не больно-то заглядываю.- Николай, вкушая скоромное, размышлял: «И что за секта такая? Расспросить бы подробней».

- Како веруете? – задал он вопрос, глядя в серые как холодец глаза тезки.

- Что? –  встрепенулся тот, оторвавшись от кушанья?

- Ну, вы, наверное, старой веры придерживаетесь? – «Что это я спрашиваю? – мысленно спохватился Николай. – Какой же он старовер? Эти точно знают все постные дни…»

- Вера – она и есть вера, - недолго подумав, заговорил старик. – «Старая», «новая» - это все от лукавого смущение умов. Ты, брат, имей образ Божий в сердце своем, молись усердно. Будь готов, ежели то понадобится, собою пожертвовать ради святой веры, яко святые мученики. Перед ликом смерти-невеи вся душа человечья наизнанку выворачивается: истово ль веровал или токмо притворялся, что верует. Отведай-ка пирога.

- Спасибо, - Николай впился зубами в румяный рыбник. – А хорош у вас палтус, дедушка!

- Братец привозит, он в Лямце живет, рыбкой морской промышляет.

Старик тяжело уселся напротив гостя, размашисто перекрестившись по-никониански.

Николай поглощал куски пирога и думал: «Стоит ли еще допытываться у деда о его религии? Ясно, как пить дать, что не старообрядец он». Староверов Николай уважал – с тех пор, как в Сибири спасался в глухом скиту; не душу спасал, а саму жизнь от следовавших за ним по пятам как волки разбойников… Он окончательно согрелся, ушибы и ссадины мало-помалу перестали напоминать о себе, лишь иногда неловкое движение заставляло Николая невольно охнуть и схватиться за болящее место. Старик заметил это.

- С поезда выпал? – вопросил он.

- Угу, с него самого. Да не сам, вытолкнули. Упал удачно, а то мог и кости переломать.

- Лихие люди напали на тебя? – сокрушенно покачал дед головой. – Вот времена настали.

- Они серые волки в человечьем обличье, в серых шинелях. – Николай тяжко вздохнул и отправил в рот полную ложку морошкового варенья. Старик подвинул плошку с мороженой черникой. Едва Николай помянул волков, они опять заголосили в лесу.

- А много в уезде людей вашей веры? – спросил Кармакулов, зачерпывая чайной ложкой целебную ягоду.

- Да считай десятка три наберется, - ответил дед. – Раньше много больше было, да все ко Господу на небеса отошли.

Николай внезапно ощутил естественные физиологические позывы: обильно поев после многочасового голодания, Николай захотел сбегать до ветру. Он многозначительно подмигнул хозяину:

- Я тут отлучусь ненадолышко…Где у вас отхожее место?

- Выйдешь из избы, свернешь налево, увидишь тропинку протоптанную, отправляйся по ней, мимо старой кривой сосны, молоньей порченой. А там и нужное место найдешь. Я у оконца с ружьишком тебя покараулю, покуда ты туда-сюда бегать будешь. А то волки так и снуют вокруг. Вон опять песню затянули на весь-то лес, изверги!

Накинув шинель, натянув сапоги без портянок (некогда возиться, коли нутро требует опорожнения) - Николай выскочил из избы, поскользнулся на крыльце и едва не растянулся. Машинально ругнувшись, сбежал с крыльца и, свернув за угол, затрусил по утоптанному снежку в направлении нужника. После пребывания в теплой избе холод  мартовской ночи словно окатил Кармакулова ледяной водицей из ведра – брр! Прямо за убогим «кабинетом раздумий» начинались густые заросли кустарника. Большая черная тень шарахнулась в лес, Николай нырнул в «клозет», щелкнул щеколдой. Оправившись, осторожно выглянул из нужника, огляделся по сторонам, заметил в окне силуэт деда с двустволкой – отлегло от сердца. Застегнувшись, выбежал на мороз и поспешил к избе. На зимнем небе воссияла луна, озаряя мертвенным светом уголок леса, дедову избу и двор. В ее холодных лучах вился дым из печной трубы, который легкий, слабеющий ветерок относил в ту сторону, откуда пришел незваный гость, кружились в лунных лучах алые искорки – и такие же искры, только холодно-белесые, были рассыпаны по черному небу.

Семеня мимо искореженной, черной сосны, он заметил три строения во дворе избы: изрядно покосившуюся черную баньку, за ней – конюшню, откуда доносились возня и храп коня (чует близость волчья), а за ними – невысокую избушку, что-то вроде флигеля.

Николай на секунду остановился. Он заметил в подслеповатом оконце свет; за светлыми занавесками мелькали темные тени. «Кто там живет? Тоже гости? Спрошу-ка у деда», - подумал он и заторопился в избу: внезапно, совсем  рядом, грянул волчий «концерт».

Отряхивая снег в сенях, Николай спросил хозяина:

- На вашей заимке живет еще кто-нибудь? Я видел огонь в дальней избушке.

Он заметил, как насупились седые брови старика, по лицу будто пробежала тень:

- Приметчивый ты. Это ко мне гости пожаловали, после полуночи придут, бдеть будем.

- Это…единоверцы ваши? Община?

-  Да какая там община. Я живу наособицу, они из разных деревень, иные за сто верст приезжают. Любим так вот зимой при луне о Боге и Божьих делах говаривать, стихи поем.

- Ну так это и есть община, когда молятся сообща и песни духовные поют.

Николай омочил ладони под рукомойником – и вот они снова беседуют за столом. В этот раз инициативу в разговоре взял хозяин.

- Невинно убиенные Господу особо угодны, - рассуждал он, лениво потягивая чай из кружки. – Вот, скажем, убили разбойники мирного путника, землицу кровью обагрили. И душа его прямиком-то в рай отлетает, как пташка по осени в теплые края, только не возвращается. Если грешки на ней какие и были (а кто из нас без греха?) – Господней волей она от всех грехов в одночасье очистится и предстанет пред судом Его яко младенчик, чиста и непорочна. Неспокойно нынче на Руси, много невинных душ почем зря гибнет, а Господь их всех в райских кущах приемлет – милости прошу, мол…

- А если разбойник такого ж разбойника убил? – Николай проявил интерес к нехитрой философии деда. – Я не про дележ добычи, а если, к примеру, встретил его на лесной тропке, собрата по воровскому делу в нем не признал и ножик всадил?

- Ну, это дело совсем другое, - развел руками старик, в его голосе прозвучали едва заметные нотки раздражения. – Вор у вора кистень отобрал или жизни лишил – это совсем не то. Я-то  речь веду про людей малогрешных. Есть и такие, кто добровольно себя в руки Господу предают.

- Так самоубийство же – грех неискупимый! – воскликнул Кармакулов, а про себя подумал: «Может, я на самосжигателя нарвался? В тайге блуждая, кого только не встретишь – зря ли я в молодые лета по Сибири странствовал от Тобольска до Иркутска?»

- Я тебе, парень, не про то толкую. Самоубивцы – жалкие люди: кто от несчастной любви веревку на себя накинет или купчик какой проторгуется, богач проиграет в карты последнюю монетку – и пулю в себя пустит. Срамота это все! А вот когда свою смерть человек Господу посвятит, тогда сами ангелы ему славу вострубят в вышних пределах…

- К чему, дедушка, клоните-то? – удивленно спросил Николай, доедая кусочек пирога.

Старик ответил не сразу, крепко призадумался, а потом неожиданно пристально посмотрел нашему герою прямо в глаза:

- Это тебя, вижу, клонит ко сну. Скоро уж наши придут для моления. Ты человек, я вижу, хороший, да только чаи мы с тобой вместе гоняем, а вот молиться должны врозь. Мы ведь и в церкву синодальную не ходим. Даром что ли в лесу поселился. Прежде, бывало, донимали нас власти предержащие, да потом рукой махнули. Видят: мы люди мирные, никому зла не делаем и не желаем, даже хулителям и гонителям своим. Вот и супружница моя покойная, – старик тяжко вздохнул, - лет тридцать как в церкви не бывала, с тех пор как мы браком сочетались. - Николай обернулся, глянул на портрет пожилой женщины в белом платочке, висевший над кроватью. В ее больших глубоких глазах застыла печаль.

Старик проследил за взглядом тезки. Николай, казалось, уловил в пасмурных глазах старика некую смутную тревогу. Тот допил остатки чая из кружки, выгреб ложечкой серо-зеленоватую, как его собственные очи, гущу на стоявшее посреди стола блюдце. Николай понял: пора собираться почивать. Он поблагодарил хозяина за ужин, сладко потянулся – и в самом деле, нежданного гостя потянуло на боковую. Дед, заметив это, обрадовался:

- Спатеньки тебе пора, милый. У меня случайные гости в горнице ночуют. Правда, холодно там, ты уж не взыщи. Ну да жар от печки туда сквозь щели все одно проникает, так что не закоченеешь. Могу тебе в ноги грелку положить с горячей водицей. Озябли, видать, ноженьки-то? – Казалось, старик спешил спровадить гостя в опочивальню.

- Нет, спасибо, - сухо ответил Николай, зевнув, - я ж ведь северянин, к холоду привычен.

Хозяин распахнул дверь в горницу, пожелал гостю спокойной ночи и воротился к столу, сгреб посуду с недоеденными кушаньями, долго шуровал в печи кочергой, пустив в избу целый сноп искр. В горнице было действительно холодно, потому Николай некоторое время держал дверь открытой, чтобы распространявшийся по дому печной жар хоть немного прогрел и горенку. Обстановке в ней была самая спартанская: узкая кровать, сундук в дальнем углу, два стула, стол с медным подсвечником. Хозяин вручил Кармакулову наполовину оплывшую свечку и коробок спичек. Наконец, когда Николаю показалось, что в горнице чуток потеплело, он затворил дверь, бросив прощальный взгляд на хозяина, возившегося с дровишками. Чиркнул спичкой, зажег свечу. Хотел было запереть горницу изнутри – и не обнаружил ни шпингалета, ни щеколды. «Да и черт с ними, что мне таиться?» - подумал он, освобождаясь от мятого, видавшего виды офицерского кителя со следами споротых погон на плечах. Скинув верхнюю часть амуниции, Николай поежился: холод давал о себе знать. Ладно, заночую в одежде. Снова облачившись в китель и, не сняв брюк, нырнул под нанковое одеяло. Он смежил веки, ожидая, когда Морфей заявит свою власть нал усталым человеком, дважды избежавшим гибели – в поезде от двуногих в серых шинелях и в лесу от четвероногих в серых шкурах. Избавление от двух смертей за один вечер – не много ли для одного человека?

Сон не шел к нему. Он, пытаясь погрузиться в мир ночных грез, вспоминал свой жизненный путь: кораблекрушение у берегов Новой Земли, странствия по Сибири, Монголии, Китаю, войну в Трансваале, сокровищницу Дикого Запада - Красную Месу, возвращение в Африку – только с противоположного конца этого таинственного континента, путь домой, в Архангельск, долгожданная встреча с родными, которых не видел столько лет, потом Мировая война, Карпаты… Господи, сколько выпало на долю одного человека, и сколько еще впереди? В России – революция, потрясшая, казалось, сами основы мироздания, так что наверняка впереди ждут еще приключения и приключения, и нет им конца. Кармакулов ворочался с боку на бок. Спать хочется, а сна так и нет, хоть тресни! Он откинул одеяло, встал – и ощутил под ногами некую мягкую субстанцию. Так и есть, волчьи шкуры, которыми похвастал хозяин! Правда, покрывали они не весь пол, а примерно три четверти. В углу под окном он заметил деревянную крышку. Что там хранится у хозяина? Наверняка соленья, варенья, может быть, домашняя бражка, если, конечно, странная вера позволяет ему. Когда хозяин уляжется спать, я постараюсь украдкой слазить туда. Он подошел к деревянной дверце-крышке, и подергал ее за медное кольцо – крышка заскрипела и чуть-чуть приподнялась. Те лучше, не заперто! Николай встал у окна, отдернул выцветшую занавеску. Ого, снег повалил. С неба сыпались крупные, мягкие хлопья. Он долго любовался на тихий, благостный пейзаж за окном: светлая луна, бросающая серебристый свет на заснеженный двор, черные силуэты елей, чьи тени таинственно легли на белое полотно, из которого кое-где торчали тонкие пики былинок и разлапистые кустарники. Прекратились волчьи песни. Ни звука. Впору уснуть, а сон все не спешит заключить его в свои крепкие и нежные объятия.

Неожиданно он услышал скрип снега, приглушенные голоса. От избенки-«флигеля» к жилищу Лешукова двигалось вереницей человек пять: двое мужиков и три женщины в темных платках. Они переговаривались между собой. Один заметил свет в горнице и указал в окно пальцем, остальные обернулись, какая-то женщина мелко закивала головой, видимо, поддакивая. Николай почему-то инстинктивно отшатнулся от окна. В неровном свете свечи через горницу степенно проплыли пять неестественно длинных силуэтов.

«Ага, полночь, единоверцы пожаловали», - подумал Кармакулов и присел на кровать. Вот стукнула входная дверь, воркотня негромких голосов ворвалась в сени, послышался глуховатый баритон хозяина. Слов было не разобрать, но ясно, что тезка приветствовал дорогих гостей. Топот валенок, стряхивающих налипший снег, шорох тулупов.

Николай снова улегся на кровать, запахнул одеяло. Из-за двери слышался звон посуды, отдельные возгласы, стук шагов по комнате. Час ли, полчаса пролежал так Николай, он не знал: часы он положил во внутренний карман шинели, а в горнице ничего, напоминавшего прибор для измерения времени, обнаружить не удалось, как ни водил наш герой свечой вдоль стен. Неожиданно, гости запели. Странен был мотив согласного пения: казалось, что некий остроумец, желая, видимо, потешить публику, решился перевести волчий вой на человечьи язык и музыку. Временами эти завывания обрывались на неожиданно высокой ноте, а потом, через пару минут, возобновлялись с новой силой. В них с трудом угадывалась некая донельзя искаженная мелодия – может быть, старинный духовный стих или ста’рина? «Вот ведь чертовщина! – ругнулся про себя Кармакулов. – Ну, теперь уж точно не заснешь!» Николай настороженно относился ко всякого рода сектам. Он нервно прохаживался по горнице, ломая пальцы, иногда поднимал руки и ерошил волосы. От нудного, однообразного пения вдруг заныли ушибы на теле: бока, ребра, нога, которая, казалось, вспомнила нанесенный удар и стала вновь прихрамывать.

«А не спуститься ли мне в подпол? – подумал Николай. – Конечно, нехорошо ползать по чужим закромам, но что поделаешь: любопытство – мой извечный порок, детская болезнь совать всюду свой нос давно переросла в хроническую хворь. Думаю, Лешуков давно решил, что я дрыхну тут без задних ног». Он взял со стола свечу и двинулся к деревянной крышке. Когда Николай уткнулся в нее ногой, за дверью гости пронзительно взвыли. И через несколько мгновений из лесу отозвались им волки. «Уж не оборотни ли? – вздрогнул от жуткой догадки Николай. – Да полноте, вздор, сказки вспомнил», - он решительно дернул медное кольцо и сдвинул крышку. Из затхлой темноты на него дохнуло вонью старого, слежавшегося тряпья, какой-то прелой гнили и сладковатым душком, похожим на мертвечину. «Что он здесь, туши убитых волков хранит и свежует? - с отвращением подумал Николай, шмыгая простуженным носом. – Или мышей морит?»

Преодолевая брезгливость, Кармакулов полез в подвал, рискуя скатиться вниз по узкой и крутой лесенке без перил и выронить свечу. Подпол был глубок: чтобы достигнуть дна, пришлось преодолеет не меньше тридцати ступенек.  Наконец, ступни его сквозь шерстяные носки явственно ощутили холод земляного пола. Здесь, казалось, было даже холоднее, чем в лесу. В нос резко ударил неприятный запах. Несмотря на то, что ноздри Кармакулова были заложены, смердящий душок отчетливо ощущался. Одной рукой зажимая нос, он поднял другую, в которой держал свечку, к потолку. В круге света обозначились свисавшие в углах длинные кудели паутины. «Ну и грязища же тут, совершеннейший контраст с аккуратно прибранной избой», - подумал он и опустил свечу.

В следующий миг наш герой обратился в неподвижную статую с зажатыми шуйцей ноздрями, десницей, держащей светоч, и изумленно разинутыми устами. Перед ним возвышались пять длинных лавок, на которых лежали тела людей в разной степени тления. Плотно пригнанная крышка не пропускала в горницу зловония, иначе гость сразу почуял бы, что что-то здесь не так. Преодолев оцепенение, Николай сделал решительный шаг вперед. Итак, он был в склепе, вырытом прямо под избой! Пять трупов, мужчины и женщина; в дальнем углу обширного помещения виднелись два широких стола, на которых лежало что-то (или кто-то?), завернутое в пестрое тряпье.

- Ничего себе похоронный обряд у сектантов! – присвистнул Николай, отходя от первоначального шока. И тут же прикрыл рот свободной рукой, освободив несчастный нос, тотчас же окунувшийся в море зловония. – В таком месте свистеть грешно.

Сверху, из-под полузакрытой дверцы, смутно долетал гул голосов поющих-воющих сектантов. Сердце у Николая остановилось, чтобы в следующий миг бурно забиться.

Преодолевая подступившую к горлу тошноту, он подошел к мертвой женщине, еще не тронутой разложением. Ей было лет тридцать, вряд ли больше. Скромная белая ситцевая блузка, сиреневый в цветочках сарафан, стоптанные сапожки, аккуратно уложенные волосы. На горле женщины отчетливо отпечатался след – странгуляционная борозда!

«Ага, самоубийца, значит, таким на христианское кладбище путь заказан. Но все равно человека, как бы он не окончил свой жизненный путь, следовало бы предать земле. Не люблю я эти сектантские штуки», - поморщился Николай и. Борясь с дурнотой, подошел к следующему покойнику – пожилому мужчине с обильно разросшейся пшеничной бородой, густыми усами и столь же густыми бровями и ресницами. Буйный волосяной «кустарник» на лице покойника дополняла длинная шевелюра, ниспадавшая со скамьи и почти целиком закрывавшая по-звериному острые уши. «Говорили мне, у мертвых волосы некоторое время продолжают расти», - Николай озарил свечным огоньком черный провал рта, ряды желтых зубов, напоминавших два кривых забора, и посветил ниже. «Боже мой!» - выпалил он. И здесь Кармакулов обнаружил четкий тонкий след. То же было и у остальных трех мертвецов, от которых невыносимо разило. Ему вспомнилась картина, виденная несколько лет назад в русинском селе, занятом русскими войсками: пять безжизненных тел со следами веревок, затянутых австрийскими палачами на шеях мирных селян -  русские воины не успели спасти от погибели братьев-славян.

Но тут был совсем другой случай. Потрясенный, не зная, что и думать об увиденном (неужели коллективное самоубийство, какие случаются еще изредка в глухих уголках среди разношерстных сектантов?), он прошел в самую глубь подземного «склепа», занимавшего, кажется, все пространство под избой. Здесь, обложенные с двух сторон увесистыми кусками льда, на грубо сколоченных столах лежали две высохшие мумии, одна из которых явно была женской, судя по сохранившимся обрывкам одеяния. Хорошо сохранился белый ситцевый платок, из-под которого выбивались длинные седые волосы.

Собственно, это была и не одежда, а просто ворох тряпок, которыми усопшие были заботливо забинтованы. Он вгляделся в высохшее, морщинистое женское лицо без глаз, вместо которых были вставлены кругляшки черного агата. Лик мумии чудом сохранил некоторые черты жившего некогда человека. Они поразительно напомнили ему…но кого?

Вторая мумия была бережно завернута в форменную моряцкую тужурку, голову покрывала фуражка со сломанным околышем. Николай глянул через плечо на мумию женщины: «Древний Египет, ей-богу! Мне доводилось видеть мумии, но встретить этот жуткий обряд здесь, в лесах Архангельской губернии». Он внезапно отшатнулся к стене и ужаснулся чудовищной догадке: эта женщина…

Он рванулся вперед, пулей взлетел по скрипучей, шатающейся лестнице, закрыл за собой дверцу, ведущую в страшную усыпальницу. Сколько он пробыл там? Из-за прикрытой двери уже не слышалось мрачное, зловещее пение, лишь гул голосов, в котором трудно было что-либо разобрать: толстые стены и крепкая дверь надежно скрадывали голоса. Вот если приложиться ухом к щели… Николай дрожащей рукой потянулся к столу, чтобы водрузить туда маленький бронзовый канделябр со свечой, невзначай уронил его, волчья полость вспыхнула. Николай быстро затоптал огонь, поднял огарок, оставшийся от свечи
- пламя потухло. Схватил коробок, принялся лихорадочно чиркать спичками, сломал три в непослушных, пляшущих фокстрот пальцах, только четвертая загорелась и зажгла то, что еще оставалось от свечи. За окном в один голос взвыли волки – совсем близко от избы.

Николая передернуло. Когда «концерт» серой нечисти утих, он на цыпочках подошел к двери и прислушался. Скоро в приглушенном ворковании голосов он отчетливо расслышал говор хозяина:

- Спит он, спит, голубчик. Впереди у него будет долгий сон – до самого Страшного суда.

- Во сне-то нельзя, - возражал чей-то писклявый фальцет. – Не по обычаю. Надо, чтоб отошел в небесную обитель праведных в ясном сознании.

- Верно Валух говорит, - поддержал старушечий дребезжащий голосишко. – Во сне – грех!

- Примет болезного матушка Невея, Господня сподручница, - залепетала другая бабка. 
 
- Почаще бы невинные души к престолу Богову отправлять, так и, глядишь, на наших душах грехов совсем не останется. С каждым новым человечком, отходящим на небо, десять грехов с каждого из нас напрочь снимается! – внушительно пробасил некто.

- Тс-с, разбудишь раньше времени голубчика, - зашипел хозяин, и напустился на присутствующих. – Балаболите на всю избу, а он может там стоит и подслушивает!

Сердце Николая готово было упасть на волчьи шкуры. Последние сомнения рассеялись: здесь приносили людей в жертву, и очередной жертвой надлежало стать ему. Тут снова возопили живые волки – не меньше десятка хищников вторили страшным речам сектантов и заглушая их.

Смолкли волки, и Кармакулов снова услышал голос горластого мужика, говорившего теперь на полтона ниже:

- Именно так: одна душа на небо – десять грехов прочь с каждой живой души.

- А ты считал? Может, не десять?– резким, отрывистым голосом спросила третья старуха.

- Сведущие люди сказывают, - важно произнес мужик, опять повышая голос.

- Истребив плоть, спаси душу, - заверещал писклявый мужичок. – Я вот по молодости считал, что Господь только частицей плоти удовлетворится. Уж двадцать годков, почитай, как я  живу без этого самого…, - он натужно хихикнул. – Стыдно и горько. Может, и мне веревочку-то накинуть – и к Богу в рай?

- Погодь, - прервал его Лешуков. – Твое время, Валух, еще не настало.

- А когда ж оно настанет? – захныкал тот. – Тошно мне жить таким-то. Меня ж совсем молоденьким в ересь совратили, я и целовался-то разок, и то понарошку…

- Перестань ныть! – громогласно произнес мужик. Все тотчас зашикали на него. – Кто ж виноват, что ты по дурости со скопцами спутался? Тебя ж не насильно этого лишали, сам хотел, по доброй воле хотел. Зато и польза тебе была – греха прелюбодеяния избегнул.

- Так кто же знал, что ихняя вера неправая? Если б я в ту пору про вас услыхал, я бы в смертное братство пришел. Я ведь поначалу, когда милая мне от ворот поворот дала, хотел уж руки на себя наложить. А тут скопчики подвернулись. Говорили тоже: истреби лучше уды треклятые – и блаженство обретешь. Нет, надо было сразу в прорубь головой!

- Опять запричитал, - ехидно вставил хозяин. – Раньше надо было думать» Снявши голову, по волосам не плачут.

- Так ему не голову отрезали, а куда пониже, - вставил громкоголосый. – Недаром тебя прозвали Валух. Одно слово – не мужик, не баба, а незнамо кто.

- Меня между прочим Андреем зовут, - пропищал Валух.

Николай напряжено вслушивался в эту перебранку. «Значит, они решили принести меня в жертву? Что ж» Живым я не дамся, - твердо прошептал Кармакулов и сжал кулаки. - Вот только жаль, что граната осталась в шинели. Да и видели ли эти изуверы когда-нибудь гранату? И что дальше делать? Пустить в ход? А потом? Бежать? Куда? В лес с волками?»

Пока все эти вопросы вихрем проносились перед его умственным взором, хозяин, тяжело кряхтя, встал из-за стола. Николай с замиранием сердца услышал шаги, направлявшиеся в сторону горницы.

- Пойду-ка проведаю нашего гостя. Уж давно пора…

Еще крепче сжал кулаки Николай, ногти впились в мозолистые ладони. Неспешно приближался предводитель сектантов к двери, за которой стоял наш герой…

                3.ДАВИЛЬЩИКИ

Лешуков распахнул дверь – и отпрянул. Перед ним грозно высился принявший боевую стойку гость. Николай шагнул через порог. Хозяин невольно попятился, при этом на лице его, на миг окаменевшем от неожиданности, расплылась отвратительная гримаса, мало напоминавшая человеческую улыбку:

- А я-то думал, ты, парень спишь. А он, гляди, проснулся, - хозяин обернулся к сидевшим за столом сектантам. – Ты хоть маленько-то соснул? Лицо у тебя, будто и глаз не смыкал.

Николай обвел зловещим взглядом компанию за столом. Вот тот, с острым носиком, реденькими волосами, безусый, гладкощекий, с заплывшими узкими глазками, делавшими его похожим на монгола – явно Валух. Рядом с ним – внушительного вида чернобородый детина, чья внешность под стать и зычному голосу. Три старушенции: одна благообразного облика, другая, морщинистая и крючконосая, смахивает на Бабу Ягу,  мордочка третьей напоминает ссохшееся бледно-зеленое яблоко. Во рту зубов – раз, два и обчелся. Из всей гоп-компании только хозяин и его громогласный гость были равны по силе Кармакулову, кастрат и три бабки, даже навалившись всем скопом, не могли бы с ним совладать. Его взгляд лихорадочно шарил по избе. Тем временем осклабившийся Лешуков гадко захихикал:

- А ты, милый дружок, весь разговор наш слышал, небось? Знаешь, об чем тут толковали?

Он сделал еще пару мелких шажков назад и уставился на Николая. К гостю были прикованы взоры и остальных сектантов. Боже, как переменился тезка: из хлебосольного, услужливого хозяина преобразился в подленького убийцу, готового принести в жертву своей безумной вере человека, которого избавил от участи быть загрызенным волками.

- Слышал, - стараясь сохранять твердость тона, выпалил Кармакулов. – Черное дело замышляете, отродье изуверское. Не выйдет! – последние слова он почти выкрикнул.

Хозяин воззрился на предназначенного в жертву гостя, с минуту изучал его лицо, обдумывая, что ответить. Валух, щуря поросячьи глазки, пялился на Николая. Старухи перешептывались, громогласный детина исподлобья глядел на непокорную жертву. 

- Ну, какие ж мы тебе изуверы, - елейным голоском вдруг заговорил Лешуков. – Изуверы – те, что нашего Валуха изувечили, - он указал на бывшего скопца. – И те, которые тебя из поезда выбросили. Вот это и есть изуверы. А мы люди Божьи, и сами Ему служим, и другим помогаем к Господу отправиться с чистой, невинной душою предстать…

- Ага, - перебил его Николай. – Ты и жену свою к Господу отправил, так ведь? – он указал пальцем не портрет женщины в платочке с печальными большими глазами над кроватью.

Черная тень пробежала по лицу Лешукова. Он, казалось, хотел сказать что-то грубое, но тут же прежнее выражение лица и слащавый голос вернулись к нему:

- Да, отправилась Иринушка в небесные кущи. Сама меня попросила: помоги, говорит, на небо взойти своей волей. Хворала она долго, вот и упросила. Я и сына моего, Митеньку…

- И сына на тот свет спровадил? – Николай заскрипел зубами.

- И Митю тоже. Он у меня капитаном был на шняке, товары возил из Онеги на Терской берег. Однажды буря случилась, судно его утопло в полверсты от берегу, товары-то все на дно к рыбам и отправились. А купец, хозяин  той шняки, хотел за потерю товара взыскать с него, судом, тяжбой грозился. А сынок мой небогат, где же ему за убытки заплатить? Если только все имущество пораспродать да и с сумой пойти. Приехал он ко мне и говорит: «Папа, невмоготу мне жить стало, отправь ты меня поскорей ко Господу».

Николай вспомнил мумию в морском кителе и содрогнулся: ни жены, ни сына не пожалел, ирод проклятый! Хотел, было, обрушить на него и всю эту шайку-лейку гневные филиппики, да смекнул: не прошибешь упертых изуверов, хоть до утра мечи тут им громы и молнии. Он внутренне сосредоточился и холодно произнес:

- Ну и чем же вы, граждане убивцы добрых людей, отличаетесь от тех, кто меня из вагона выбросил? Вы как дикие язычники ближних своих в жертву приносите ради своей идиотской веры, а эти народ баламутят, невинных людей почем зря грабят и бьют во имя революции, она у них вместо Бога и всех святых. Не вижу никакой разницы: что там сволочь, что тут; те и другие говорить красиво умеют – заслушаешься, а тебе тем временем удавку на шею или штык под ребро. Понял, старик? Короче, граждане изуверы, вы меня отпускаете на все четыре, и больше ни я вас знать не желаю, ни вы меня. Уяснил?

Хозяин недобро прищурился, потеребил бороду, улыбка его стала еще омерзительнее:

- А куда ж ты пойдешь-то, куда денешься? Ночь на дворе, в лесу волки. Посуди сам: от кого лучше смертушку принять: от дикого зверя или людей Божьих? Волки-то тебя изорвут, да искромсают, живого места не оставят, а мы по-человечьи, поясок на шею. И мука недолга, и до рая небесного рукой подать. Так ведь, Коля?

Кармакулов заметил, что старик незаметно запустил правую руку за пояс и легким движением развязал его. Поистине приближалась развязка затянувшейся драмы.

Николай в упор глядел на старика, который сделал еще один шаг назад – видимо, готовясь к броску на жертву и, склонив голову на плечо, испытующе смотрел на гостя. Кармакулов вспомнил слышанные и читанные истории про индийских душителей, про русские секты ненавистников жизни. Древнее зло восстало из небытия, разбуженное злом новым – революционным. Потревоженные смутой, из всех углов, шипя, поползли подколодные гады, обнажая смертоносные зубы, ища, в кого бы впиться. Будь Лешуков помоложе эдак на четверть века, наверное, сидел бы в какой-нибудь уездной «чрезвычайке» и недрогнувшей рукой ставил краткие резолюции: «Расстрелять в 24 часа!»

Голосом, показавшимся ему совсем чужим, идущим не из горла, а откуда-то из самого нутра, Николай спросил:

- А что ж ты, дедушка, всем других в рай спроваживаешь. Нет бы самому пример показать: поясок на шею, тело – в склеп зловонный, а душенька-то на небо, как голубок?

Дед так же утробно рассмеялся, крутя в заскорузлых пальцах черный поясок-душитель:

- Самоубийство – грех страшный. Я еще поживу. Моя жизнь братьям и сестрам нужна, - он обернулся к столу, где его с напряженным вниманием слушали и скопец с поросячьей гладкой мордочкой, и детина-бородач, и притихшие старушки. Этим мгновением и воспользовался Кармакулов. В этот раз реакция не подвела его. Ударом ноги он опрокинул на пол Лешукова, на секунду отвлекшегося от своей жертвы. Давильщик охнул и схватился за бок. И тотчас же в один голос загомонили, как стайка свиристелей Валух и бабки, детина вскочил, угрожающе поводя широкими плечами.

- Убьет, убьет Николу нашего родненького! – заверещала старуха со сморщенным лицом, обнажая верхнюю челюсть с двумя чудом сохранившимися коричневыми зубами, придававшими рту сходство с гадючьей пастью.

- Навалимся все сразу! – взвизгнул скопец. – Одолеем непременно…

- Все миром! – подзадоривала «Баба-Яга» детину, который пробасил:

- Вон какой выискался! В рай не хочет. Гордыню-то смири… - шипела старушонка с благостным лицом, исказившимся гримасой ненависти.

- Ты не лезь, старая. Мы вдвоем с Николой управимся с этим… - он указал мозолистым пальцем с обгрызенным ногтем на Кармакулова.

Николай в который раз обвел глазами помещение. Итак, из шестерых сектантов только двое представляли для него реальную угрозу: хозяин и чернобородый. Слабосильного Валуха и бабок он раскидает шутя. Главное сейчас – расчистить путь в сени.  Стулья, табуреты и подсвечники сгодятся как оружие. А хозяин, тем временем, поднялся с полу и двинулся на Кармакулова, пригнув тяжелую голову, как бык на матадора. Приблизившись к жертве так, что до нее оставалось три шага, он внезапно распрямился и выбросил вперед руки с пояском-удавкой. И тут Николай успел среагировать мгновенно: выбросив вперед правую руку, он схватился за поясок и рванулся его на себя, успев резко отклонить корпус. Голова хозяина впечаталась в стену, а гость, отскочив на полтора-два шага в сторону, мигом оказался за его спиной и отвесил крепкого пинка – совсем как тот неизвестный в вагонном тамбуре. Башка тезки вторично стукнулась об стену. Взвыли старухи. На выручку главарю секты ринулся чернобородый. Развернувшись, Николай пнул его в живот, тот отлетел обратно к столу, ударившись спиной о край столешницы.

Кармакулов рванулся к выходу. Чернобородый, потирая спину чуть повыше поясницы, приподнялся с пола и заревел как топтыгин:

- Стой! Куда-а-а?

- Туда! – Николай яростным движением обеих рук и ноги подбросил стол и опрокинул его прямо на детину. Испуганно заверещали старухи, отскочив к печи, роняя табуреты, с пронзительным криком подпрыгнул скопец. Посуда и канделябры посыпались на пол.

На него снова надвигался хозяин, глаза его горели испепеляющей ненавистью. На лбу алела изрядная шишка от удара об стенку. Рядом виднелся кровоподтек от другого удара.

Кармакулов подхватил с пола канделябр и, вложив в удар всю силу и ярость, залепил его массивной подножкой в лоб Лешукову – прямо в ушибленное место, которое уже наливалось синевой. На этот раз изувер упал, крепко стукнувшись об пол копчиком.

Наш герой прыгнул на опрокинутый стол, придавивший чернобородого, тот взревел пуще прежнего, а Николай, оттолкнувшись, прыгнул в сторону полуоткрытой двери в сени.

К Николаю метнулся скопец. «Ты-то куда лезешь, увечный?» - успел подумать Кармакулов – и в следующее мгновение Валух на своей скуле испытал всю силу его разящего кулака. Он упал на бок, задрыгал ножками и захныкал, держась за щеку. В локоть Николая вцепилась старушонка с лицом как сморщенное высохшее яблоко:

 - Хватайте его! Маланья, помоги удержать, - шамкала она редкозубым ртом. Николаю стыдно было поднимать руку на женщину преклонных лет, однако пришлось – он резко двинул локтем и откинул старую в угол. С воем покатилась она к печи, опрокидывая горшки. Кармакулов пулей вылетел в сени, хлопнул дверью, сорвал шинель вместе с рогом-вешалкой, которая с глухим стуком упала на пол. По-солдатски, в мгновенье ока накинул ее на плечи, запихнул ноги в сапоги, смяв и затолкав внутрь непросохшие портянки. Сунул руку в карман – граната на месте, в другом нащупал часы. Эх, судьба: избежал гибели на Новой Земле при кораблекрушении, в Сибири от рук разбойников, в Монголии, Китае, на Диком Западе, не съеден в Африке каннибалами, не пал в сражениях мировой бойни, не был растерзан озверевшими солдатами, чтобы вот так глупо и нелепо сгинуть в лесу, в какой-нибудь сотне верст с малым от родного города…Неужели Господь столько лет берег его, чтобы отдать в руки каких-то одичавших изуверов-сектантов?

                4.ГРАНАТА, РУЖЬЕ И НОЖ   

Он стоял посреди сеней, в шинели внакидку, держа в руке гранату. У ног его валялся окровавленный подсвечник. Широко распахнув дверь, в сени ввалилась вся толпа фанатиков. Они медленно и неуклонно надвигались, но не полукругом, как солдаты в тамбуре, а клином, обращенным острым концом в избу. Позади всех - слегка прихрамывавший, как давеча Николай, бородач с кочергой. Налево от него –  полусогнувшийся, Лешуков, одной рукой державшийся за копчик, будто у него прострел, а другой сжимавший горящую головню из печи, за ним – скопец, направо – три старухи.

- Ну, вот что! – произнес Николай. – Или вы меня немедленно отпустите, или…

- У него бонба, - испуганно пропищал скопец. – Убьет ведь…Может, и отпустить, правда?

Громкоголосый бородач, сверкнул глазами, презрительно покосился на Валуха.

- Брось свою болванку, - произнес он. – Знаем мы эти штучки. – В это же время старик, изловчившись, ткнул головню в лицо Николая, который едва успел уклониться.

- Брось игрушку, - ехидным, злобным голоском процедил он сквозь зубы. Недавно радушный хозяин, он преобразился в чудовище, будто оборотень, ставший волком. – Не губи свою бессмертную душу, добром прошу, брось свою игрушку и смирись с неизбежностью. – Теперь он вещал гласом пророка. – Ждет тебя Невея-матушка. А ежели упорствовать станешь, тебе ж и хуже.

- И брошу! – взвыл Николай, легким движением пальца сорвал кольцо и пулей вылетел за дверь, яростно хлопнув ею, спрыгнул с крыльца в сугроб. Граната глухо стукнулась об пол и покатилась прямо под ноги скопца. Старушонки дико заголосили, вдруг осознав ужас своего положения. «Бонба!» - нечеловеческим голосом взвизгнул Валух. Упав в снег, Николай откатился в сторону – и это спасло его от увечья – потому что, спустя пару секунд, в сенях оглушительно прогремел взрыв и тяжеленная дверь, слетев с петель, рухнула на то место, куда только что свалился Кармакулов. Замешкайся он – и наверняка получил бы увечье.  Взметнулась и медленно осела снежная пыль. Николай вскочил и, не отряхиваясь от снега, поспешил что есть мочи к конюшне. Ярко светила луна. Снегопад прекратился. В развороченных взрывом сенях выла какая-то бабка. Другая тупо причитала: «Мишутку убили..». Речь, очевидно, шла о бородатом. Снова заныла ушибленная нога. Николай семенил под вой волков, доносившийся из таежных дебрей.

К возобновившейся боли от ушиба добавилось хорошо знакомое каждому русскому солдату ощущение муки от кое-как запихнутых в сапоги портянок, натиравших ноги.

Он с невероятной силой сдвинул крепкий засов, ворвался в конюшню. Оглянувшись назад, увидел, как из дверного проема выполз тезка с окровавленным лицом. «Живуч!» - зло сплюнул Николай. Конь захрапел и отшатнулся. Кармакулов засунул руку за пазуху: на месте ли образок Николая Угодника? Так странно, он давно не вспоминало своем заступнике. Ощутив подушечками пальцев холод металла, облегченно вздохнул. Николай торопливо отвязал коня, по-скифски, не надевая стремян и седла, вскочил и уселся на спине вороного жеребца. Совсем рядом затянул песню волчище. Конь заржал, встал на дыбы – и Николай, охая и чертыхаясь, полетел на кучу свалявшегося сена, больно ударился плечом. Вороной метался из стороны в сторону. Лишь с четвертой попытки наш герой запрыгнул на спину жеребца, тот яростно брыкался, норовя вновь скинуть Николая.

Только отчаянные удары вовремя оказавшегося в руке прутика заставили животное сделать выбор между страхом и болью. Он ударил сапогами по бокам коня. И тут на пороге появился пошатывающийся как перебравший сивухи мужик хозяин с ружьем в руке и небрежно накинутом на превратившуюся в ворох дымящихся клочьев рубаху. «Быстро же оклемался, пугало!» - Николай резко осадил коня, уже готового пуститься вскачь. Левой рукой сектант копался в спутанной бороде, похожей на обгорелую паклю; вытащив из волос осколок, бросил его на пол конюшни. Лицо старика было перемазано сажей и кровью; он медленно стал прицеливаться в Николая.

- Уйди с дороги, зверюга! – заорал не своим голосом Николай и со всей силой ударил сапогами по худым, костистым бокам вороного. Конь взвился – и копытами нанес страшный удар в грудь Лешукова. Нагнувшись, Николай схватился за ствол и резко отвел ружье – пули ударили в стену конюшни. Миг  – и оружие оказалось в руке Кармакулова.

Последним движением он сумел подцепить прикладом болтавшийся на плече падающего изувера патронташ  - и тут конь вихрем перелетел через стукнувшееся затылком об пол тело. Николай так и не понял – был ли Лешуков убит ударами копыт (конь лягнул своего хозяина в область сердца) или же только впал в шок. Кармакулов летел мимо избы, не оборачиваясь, на ходу накидывая патронташ на болевшее от удара о стойло плечо. На крыльце ворочалась карга в изодранной юбке: «Злыдень!» - возопила она, увидев живую жертву, летящую на коне через сугробы. «Сгинь, давильщица!» - рявкнул Николай вслед полуживой старухе, тщетно пытавшейся подняться. Луна ярко светила, и Николай ясно видел утоптанную тропу, по которой скакал конь. Позади была смерть, впереди – продолжение жизни…или тоже смерть, еще более ужасная, лютая. Волки!

Оказавшемуся между львом и крокодилом барону Мюнхгаузену было легче: один хищник пожрал другого. Но Николай оказался в куда более тяжком положении: одно зло, поверженное, валялось в крови, другое в силах вновь подняться, но новое зло окружило Николая, едва конь ворвался под своды ельника. Игольчатые лапы хлестали Кармакулова по лицу, конь шарахался – и ежесекундно всадник мог слететь в снег. За кустами, за черными тенями деревьев мелькали тени, иногда вспыхивали зловещими желтыми огоньками алчные глаза зверей. Вой скоро стал невыносимым, он несся отовсюду. «Вот напасть!» - едва удерживая свое тело на конской спине, он успел перезарядить ружье и пересчитать патроны. Дюжина! Всего-то… Он трижды избежал смерти – в поезде, в лесу, населенном волками и в избе сектантов-изуверов. Теперь ему вновь грозила смерть от волчьих зубов. Успеть бы к железной дороге, а там, может быть, Господь в очередной раз смилостивится над ним: он домчится по шпалам прямиком до ближайшей станции. Пока мысли в голове Николая сменяли одна другую как кадры синематографа, он ударами приклада направлял бег вороного. Конь часто сбивался с тропы, петлял меж деревьями. А звери неумолимо приближались, он уже ясно видел очертания их гибких тел.

Первый выстрел оказался удачным: ринувшийся наперерез лохматый хищник перевернулся на спину и засучил лапами в предсмертной агонии. Показался еще один, летевший прямо навстречу коню – и обе пули из двустволки ушли мимо, в черноту ночного леса. Серый головорез стремительно приближался. Зубы зверя лязгнули, ударившись о приклад, волк отскочил и заскулил. Перезарядив ружье, Николай отправил смертоносный свинец прямо в лоб хищнику, изготовившемуся к прыжку. Еще один! Конь с жалобным ржанием метнулся в сторону. Николай приложился лбом к шершавому стволу – и только тут осознал, что его голова гола. «Так и вправду все мозги отморожу!» - только успел подумать он, как хищник вырос прямо перед ним, плотоядно щелкая зубами и готовясь вцепиться в мосластый бок вороного. Николай сразил его выстрелом в грудь.

Конь выписывал зигзаги по лесу, уклоняясь от снующих волков. Несколько раз сапоги Кармакулова били по волчьим носам, на зверей сыпались удары приклада – в разинутую, брызжущую слюной пасть, в голову меж ушей, в ноздри. Несколько пуль настигли серых, одна перебила сосновый сучок, другие ушли в пустоту. Настал страшный миг, когда Николай вдруг обнаружил, что в патронташе остался один-единственный патрон. Он принялся неистово нахлестывать коня еловой веткой, ружьем отгоняя наседавших волков.

Высоко, в просветах между смыкающимися еловыми верхушками, то появлялась, то исчезала мраморно-бледная луна. Конь, удирая от волчьей стаи, умудрялся не сбиваться с протоптанной за годы службы хозяину тропы, припорошенной недавним снегопадом. Иногда он вдруг налетал на пень или торчавшее их снега корневище, и Кармакулова слегка подбрасывало; он яростно цеплялся за конскую гриву, стремясь во что бы то ни стало удержаться на спине насмерть перепуганного, но не терявшего привычной дороги вороного. Вот наперерез коню ринулся очередной волчище. Удар копыта пришелся прямо в оранжевый глаз зверя – волк взвыл и отскочил в сторону, Николай успел на прощанье поддать прикладом по серому загривку.

Запнувшись за еловый корень, конь подпрыгнул – и выбросил седока в снег. Падая, Николай чудом удержал ружье руках, с ужасом сознавая, что теперь он один на один с голодной стаей. Тотчас на спину коня, где пару секунд назад был наш герой, оказался волк. Четвероногий «всадник» впился зубами в холку. Коняга отчаянно заржал, в его голосе смешались боль и ужас неминучей смерти. Он мотал головой, пытаясь сбросить хищника, но трое новых уже набросились на него и принялись грызть обреченную жертву. Кармакулов приподнялся. Ему навстречу несся огромный зверь, готовый впиться в человеческую плоть. «Сгинь!» - заорал Николай и размахнулся. Приклад ружья со страшной силой врезался в волчью морду, отбросив хищника шагов на  десять. Николай размахнулся вновь – и приклад ударился о ствол дерева, треснув почти пополам. «Черт!» - пока оглушенный ударом волк приходил в себя, наш герой вспомнил, что у него остался один-единственный патрон. Зверь изготовился к новой атаке, Николай прицелился – и пуля вошла точно между глаз – спасибо яркой луне, на фоне которой отчетливо виделась оскаленная морда волка, готового к  убийственному прыжку. Кармакулов истратил последний патрон, который берег для себя. Холодный пот прошиб его, рука нащупала заветный образок. А за спиной еще хрипел поверженный конь. Николай обернулся – волчье пиршество разгоралось. Пять…семь… восемь… боже, сколько их? Мимо Кармакулова промчались два волка, казалось, не замечая человека. Еще один перепрыгнул через спину пригнувшегося человека, приземлился в сугроб, обернулся, огрызнулся – и побежал к собратьям, свившимся в огромный серый клубок. Одиннадцать…А сколько ж их всего в этом лесу? Конь затих, слышалось лишь урчанье, лязг зубов, звуки борьбы, возни: волки вырывали друг у друга из пасти сладкие, лакомые куски лошадиной плоти.

«Пока они не насытились свежатиной, надо бежать!» - лихорадочно думал Кармакулов, ковыляя по тропе. «Бежать» в его положении значило трусить, растирая в кровь ступни.

Вскоре шум волчьей трапезы затих далеко позади. Николай, в отличие от растерзанного коня, с трудом ориентировался в густом ельнике. Он скоро сбился с тропы и брел  сугробами, проваливаясь, где по колено, где почти по пояс, набивая снегом сапоги. Ружье служило ему подобием болотной слеги. «Правильно ли я  иду? - думал герой. – У деревьев мох растет с южной стороны ствола…» Он ощупал еловую кору: «Точно, там юг, я бреду на северо-запад. В любом случае выберусь к магистрали. Успеть бы…Одного коня дюжине волков мало, и скоро они отправятся на поиски новой добычи». Николай посмотрел на часы. Стоят! Он поднял голову: небо, кажется, чуть просветлело. Утро…

Хруст кустарника, шаги…Человечьи или только почудилось? Он обернулся за звук. Боже!

Меж двух разлапистых елей стоял хозяин лесной избушки. Он был в полушубке внакидку, смятом треухе, на ногах – лыжи, в одной руке держал кочергу, в другой – шест, заменявшие ему лыжные палки. Он стоял в столбе лунного света и злорадно ухмылялся:

- Догнал все-таки тебя, Коленька! Пока ты по сугробам переваливался, я быстрехонько на лыжах. Раз – и уже рядом! Думал, уйти от меня? Сам себя перехитрил!

- Как же тебя волки не сожрали? – шумно выдохнул Николай. – Их тут тьма.

- Так они ж, проклятые, за тобою все увязались. Черныша жалко…Я издали видел, как его волки доедают. Ну, теперь у них новая пожива будет. – Он внезапно резким движением откинул кочергу, воткнул шест в снег и достал из кармана охотничий нож. В серебристом лунном свете зловеще сверкнуло длинное стальное лезвие.

У Николая сердце камнем ухнуло куда-то в потроха. Вымотанный погоней, ослабленный, со стертыми в кровь ногами он едва ли сможет одолеть человека, вооруженного ножом, пусть и старого, и также измотанного сегодняшней ночью. Он поглядел на ружье: патронов нет, приклад раздроблен, ударишь – и разлетится в щепки. К тому же едва ли пара новых ударов причинит ущерб свирепому старику. Поистине Кащей Бессмертный – ни граната его не берет, ни волки в лесу не страшны такому. Старик уловил его взгляд.

- Ай-ай-ай, пульки-то, поди, кончились? Почто ружьецо изувечил?

- Тебя не спросил, - сплюнул Кармакулов и приставил ружейный ствол к стволу ели.

Шаркая лыжами, медленно приближалась Смерть. Уже в пятый раз за какие-то двенадцать часов. На грязно-кровавом лице Лешукова сияли белые зубы. На самом деле они были желто-коричневыми, но на фоне темного лица и черного леса, в свете луны ярко блестели.

- Сколько ж ты, ирод, наших загубил? - Свободной рукой старик загибал заскорузлые пальцы. – Мишка, вечная ему память, мертв – наповал его убило. Авдотью об стену шмякнуло, голова в месиво обратилась, мозги вытекли. Андрейка ране удов лишен был, а теперь и ножек нету – по самые колени оторвало. Сейчас в кровищи лежит, стонет. Уж отошел к Богу, наверное…

- Невея-смертушка приняла, - передразнивая, произнес Кармакулов. – А ты скажи мне: кто такая Невея, коли вы ей молитесь как самому Господу Вседержителю? Она что, святая угодница или кто?

- Сейчас к ней отправишься, тогда-то и узнаешь, - дед медленно поднимал руку с ножом.

- Кто-нить еще жив остался? – Николай пытался оттянуть неизбежную погибель. – Или ты один уцелел из всей вашей своры?

- Зубы мне заговаривать вздумал? – осклабился старик. – Про остальных не ведаю – две бабки, вроде, шевелятся на полу, оглушило их бонбой твоей. А я, как ты эту штуку под ноги кинул, сразу в избу юркнул. Меня вот только опалило чуток, да о косяк ударило, бочок еще ноет. Выкарабкался я из дому-то, вижу – ты в конюшню чешешь, резво так. Ну, я встал и за тобой. Черныш меня с ног сшиб, я перевел дух, на лыжи – и за тобой следом, через весь-то лес. Нагнал все-таки! Черныша вот жалко. Ты и его загубил, стервец! 

Дед, шаркая лыжами, приблизился к Николаю и был теперь от него в паре шагов. Наш герой инстинктивно отшатнулся, шепча молитву. Лопатки его уткнулись в ствол дерева.

- Конька, значит, жалко, а людей - нет! – прошипел Николай. – А ты, я гляжу, живучий, до ста лет дотянешь, душегубец. Если, конечно, тебе подобные к Невее не отправят до срока.

Старик хотел что-то ответить, но раздумал. Он занес руку с ножом над головой Николая. 

Все произошло в какие-то доли секунды. Серая тень метнулась из-за соседних деревьев – и туша зверя обрушилась на старика. Ошеломленный Кармакулов осел в сугроб. Лешуков отчаянно барахтался, пытаясь сбросить зверя, вцепившегося в грудь. Отбиваясь, двуногий убийца раза два полоснул четвероногого по боку, не причинив, однако, серьезных увечий.

Перед глазами Николая метался волчий хвост, обметая снег с дрыгающих ног изувера; одна лыжа соскочила с ноги старика, другая разломилась надвое, расщепленный обломок прыгал вверх-вниз. Нож бил по воздуху, пытаясь достать бок или спину зверя, терзавшего грудь. Второй волк, неожиданно вынырнув из-за деревьев, впился клыками в правую руку чуть ниже запястья, лишая Лешукова возможности наносить удары. Тяжело дыша, Николай поднялся и побрел по сугробам, ориентируясь по замшелым ветвям. Сделав три шага, повернулся, подошел к дереву, взял ружье – не бросать же добро; новый приклад можно заказать в городе. Сектант продолжал цепляться за жизнь; его ноги в взбивали снежную пыль; кровоточащая рука пыталась сбросить вцепившегося в не волка, вторая тщилась оторвать хищника, подбиравшегося к горлу. Старик изрыгал грязные проклятия.

Николай прошел шагов десять. «Сдохни, гаденыш!» - раздался позади хриплый крик. Что-то вдруг звякнуло над его головой, вонзившись в ближайшее дерево. Он поднял глаза – в вершке от темени из елового ствола торчал тот самый охотничий нож. Он обернулся. Дед стоял во весь рост; у ног его извивался волк, другой болтался на поднятой руке. Силен!

- Извините, только после вас. Невея по горло сыта человечьими жертвами. А за подарок спасибушко! – он попытался выдернуть нож из ствола. Сталь глубоко засела в древесине, и нож лишь с третьей попытки был освобожден из тела древа как Эскалибур из камня.

«Вот ведь живучий, паскуда! Истинный Кащей!» - подумал Николай и обернулся. Дед еще пытался стоять, отбиваясь изодранными ручищами от наседавших волков.

- Будь ты проклят вовеки! – возопил из последних сил Лешуков и рухнул под тяжестью вновь навалившегося волка. Зубы зверя сомкнулись на горле изувера, и последние проклятия смыло фонтаном крови изо рта. Старик отправился на свидание с Невеей.

Николай спешил, насколько это было возможно в его положении. Мимо просеменил трусцой еще один волк, привлеченный терпким запахом крови. За деревьями вновь мелькали тени хищников. Кармакулов делал невероятные усилия, стремясь поскорее выбраться из лесу. Он заметил, что ели впереди редеют, и припустил что есть мочи, скрипя зубами от боли в натертых ногах. Он спотыкался о пеньки, продирался сквозь кустарник. Из-за спины донесся жуткий вой. А впереди, за деревьями, виднелась насыпь и линия чугунки. В лесу голосили с десяток волков, а где-то вдали, за горизонтом, послышался другой звук – пронзительный и такой знакомый…Он пересек вырубку, почти ползком поднялся на насыпь, волоча на ремне ружье. Что-то тяжелое обрушилось ему на спину, над самым ухом раздалось рычание, в нос ударил запах псины. Волк! Достал-таки.

Николай каким-то чудом сумел извернуться, высвободить руку и нащупать в кармане торчавшую оттуда рукоять ножа. Зубы серого остервенело грызли шинель, пытаясь добраться до человечьей плоти, когти яростно царапали ткань. Кармакулов тыкал в зверя дулом почти бесполезного ружья, а другая рука приготовилась всадить лезвие в брюхо.

С адским визгом волк отлетел и кубарем покатился вниз, волоча за собой вывалившиеся кишки. А там, внизу, уже спешили навстречу трое его собратьев. Пропал…

Гул нарастал. Из-за поворота показался большой красный глаз, за которым тянулась длинная черная змея. Железнодорожный состав! Спасение! Морозный воздух мартовского утра прорезал гудок. Был уже слышен перестук колес. Николай как завороженный глядел на длинный ряд вагонов. Вчерашним вечером он едва не погиб в поезде, теперь же человеческое изобретение становилось его спасителем. Он машинально оглянулся. Таежный разбойник летел на него, сзади, изрядно отстав, бежали еще двое. Погибнуть в шаге от спасения? Нет уж, не дамся! Сделать одно последнее усилие…

Громадный волк прыгнул. Его пасть была окровавлена: не иначе, успел вкусить плоти старика-душегуба, да, наверное, остались от несчастного одни жалкие косточки, вот и поспешил серый за новой порцией свежего мяса. Николай резко выбросил вперед руку с охотничьим ножом – и рассек горло хищника. Кровь плеснула в лицо. По лбу скользнули волчьи когти, оставив алые борозды, вторая лапа ударила ему в ключицу, едва не опрокинув на шпалы. Волк, кувыркаясь, покатился вниз по склону насыпи, навстречу своим товарищам, оставляя на свежем снегу кровавую дорожку. «Эх, Коля, не подвела тебя реакция. Впрок пошли и уроки китайского мастера». Гудок раздался совсем близко; Николай, встрепенувшись, перешагнул через рельсу и, встав посреди полотна, что есть силы заорал и замахал ружьем. Издав тревожно-предупредительный гудок, поезд резко затормозил, ослепив Николая снопом света. Не более двадцати шагов отделяли его от локомотива. Из окон высунулись солдаты и обыватели, раздались недовольные голоса:

- Чего опять встали, черт вас побери? До Плесецкой уж подать рукой. Застряли, мать…

Машинист в видавшем виды кителе и фуражке, натянутой на самые глаза, спрыгнул в снег. В руке его поблескивал браунинг.

- Ты кто такой? Брось ружье, не то на месте уложу, разбойник!

Николай с сожалением бросил в снег бесполезное ружье. Машинист двинулся навстречу.

- Ты чего это вздумал поезд останавливать? А ну, прочь с дороги! Кому сказал?

Заслоняясь ладонью от слепящего света фар, Кармакулов всмотрелся в озлобленное лицо машиниста. Узкий хрящеватый нос, ухоженные, аккуратно закрученные черные усики…

- Я еле от волков спасся, а ты меня гонишь, наганом грозишься.

- Охотник что ль? – машинист пристально вглядывался в лицо Николая. Со лба нашего героя с двумя фиолетовыми отметинами и тремя длинными шрамами ручейками текла кровь, норовя превратить глазные впадины в багрово-красные озерки. Он отирал рукавом шинели глаза, брови и щеки. – Я тоже охотник, и что с того? Нож-то спрячь, - Николай только сейчас сообразил, что в руке его зажат нож, пропоровший горло волку. – Да ты, я вижу, ранен. Ну, иди в вагон, место сам разыщешь.

Из чащи леса раздался утробный вой, и на него откликнулись волчьи голоса от самой насыпи. Николай оглянулся. Внизу, прямо под ним, у куста репейника сидел волк, склонив на бок голову, и пристально смотрел на людей. За деревьями мелькали еще с десяток серых силуэтов. Заметил зверей и машинист. Он, не целясь, выстрелили в волка.

- Эх, мама родная, мимо! Темновато, да и рука уж не та. А раньше, бывало… - он загоготал вслед удирающему волку. – А ты чего торчишь как семафор? Живо в вагон!

Николай глубоко вздохнул:

- Меня вчера вечером в вагоне чуть было не укокошили. Можно ли мне к вам?

- Кабина машиниста – не постоялый двор, понятно тебе? Лезь в вагон, кому сказал! А, да ты, видать, офицерик, с солдатами не поладил, «благородие»… - прищурив левый глаз, машинист смотрел на Кармакулова, не выпуская из рук оружия.

- Может, я кочегару помогу, уголь в топку кидать, - несвойственным ему жалобным голосом произнес Кармакулов.

- Он сам управится, без твоей помощи – строго ответил машинист. – В вагон шагом марш!

- Я заплачу. Денег у меня с собой нет, так я ружье отдам, вы же охотник. Вон там лежит.

Машинист подошел к брошенной двустволке, поднял, повертел в руках – и бросил:

- На что мне ломаное, когда дома две своих целехоньких берданки?

- Тогда нож, - с отчаянием в голосе торговался Николай

Машинист был неумолим, и наш герой извлек из кармана дорогие его сердцу часы, щелкнул крышкой. Машинист подошел, долго вертел их в руках, встряхивал, сомневался:

- Да они у тебя неходячие. И ружье у тебя ломаное, и часы тоже того, кадет недобитый!

- Я сам едва ходячий…Они работают, я только завести забыл, - промолвил, теряя надежду, Николай. Ему не хотелось, избегнув волчьих зубов, вновь угодить в лапы солдатни.

- Ну ладно, так и быть, полезай ко мне, согреешься, - смягчился машинист и быстро спрятал часы в карман кителя. Николай заковылял вслед за небескорыстным спасителем.

Поезд тронулся с места. Десять пар голодных глаз провожали его жадными взорами: волки сидели на почтительном расстоянии от страшной железной огнедышащей гусеницы, способной своими круглыми, как луна, лапами перемолоть хоть всю стаю. Они видели в окнах лица людей и смачно облизывались, роняя в снег слюну. Кармакулову казалось, что сейчас из лесу появится сочащийся кровью, в изодранной одежде, на ходу запихивая в порванное чрево потроха, страшный лесной оборотень Лешуков. Но изувер был мертв. Николай разулся, намотал портянки на истертые ступни; машинист дал ему замасленную тряпицу – утереть кровь со лба, предложил хлебнуть спирту из бутыли, для сугреву: Наш герой громко хлюпал носом, горло хрипело. Он сделал три глотка, затем плеснул спирт на ладонь и продезинфицировал шрамы, вызвав гнев скупого машиниста:

- Ты что это спирт тратишь почем зря? Или пей, или отдай взад. Раны и так заживут.

Николай вздохнул, поглядел в слегка закопченное и тронутое морозцем окно. Состав набирал скорость. Мелькали деревья, проносились верстовые столбики. Где-то в вышине таяла ночь, гасли звезды. Позади остались страшная изба Невеи и ночной лес с волками.

- А ты, друг сердечный, ружье-то и забыл? – ехидно хихикая, сказал ему машинист, тоже прильнув к оконному стеклу. – Сразу видно, что не охотник.

- Почему ж? – обиженным голосом отвечал Николай. - Я зверя немало добыл, скитаясь по миру. И с четырьмя ногами, и с двумя. Куда меня только жизнь горемычная не бросала…

Потом Николай долго рассказывал подобревшему от выпитого спирта человеку в кителе про свои злоключения. Машинист все больше дивился заковыристым перипетиям жизни необычного человека, и, казалось, с каждым новым эпизодом биографии Кармакулова становился все щедрее: вслед за спиртом появились баночка липового меда, ломоть каравая, напоминавший, правда, кулич Плюшкина, вареньице малиновое и облепиховое.

Так с разговорами доехали до станции на левом берегу Двины, где кончалась чугунка, и начинался старинный город. Утро вступало в свои права. На правом берегу отчетливо выделялись каменные фигуры церквей: монастырский собор, Благовещенская, Рождественская, рядышком Никольская, Михайло-Архангельская, а за ней – величественная Троица с колокольней, один из самых светлых соборов России, согласно энциклопедии Брокгауза. На двинском льду виднелись полыньи и промоины; вдоль берега теснились вмерзшие в лед карбасы и дощаники, черные буксиры и баржи. На перроне сновали торговцы горячими курниками и шанежками, матросы Целедфлота небрежной поступью хозяев жизни бродили среди всеобщего торжища, лузгая семечками, прицениваясь к шаньгам и пирожкам. На столбах и афишных тумбах были расклеены какие-то приказы, призывы, декреты, распоряжения местных властей. Ветер трепал красные полотнища на красном же здании вокзала. Из вагонов с шумом и хохотом вываливали солдаты бывших германского, австрийского, турецкого фронтов.

- Спасибо, что приютил, - Николай порывался пожать руку машинисту, но тот стоял все с тем же хитрым прищуром на лице, заложив руки за спину старого кителя.

- Прощай, дружок! Складно же ты сказываешь. Хоть роман пиши вроде Льва Толстого, - ухмыльнулся он, делая в слове «роман» ударение на первом слоге. – Нашастался ты по миру, можно и книжки писать. У меня вот сын приключения страсть как любит. Я ему деньги, бывало, на завтраки даю, а он на них книжки покупает. Уже две полки заставил.

Николай, готовившийся уже спрыгнуть на перрон, обернулся:

- А ты мне знаешь, кого напомнил? Одного австрийского офицера, которого я на войне того, - он сделал указательным пальцем характерный жест. – Тоже вот был черноусый.

- Русский я, ничего такого австрийского у меня в роду не было, - бросил машинист, крутя ус, и вдруг словно спохватился. – А постой-ка. На вот, возвращаю в полной сохранности.

Он достал из кармана часы и протянул их Николаю. Руки их слились в крепком пожатии – две шершавых, натруженных ладони. Часы тикали – машинист между делом завел их – но показывали время, что называется, «от балды». Уж давно рассвело, а на них было пять с четвертью – надо будет сверить по вокзальным. Машинист широко улыбнулся.

- Они ж дороги тебе как память, вот и решился вернуть. Мне платы за проезд не надобно, ты столько порассказал, что я за свои полвека не видывал и не слыхивал. Тоже вроде как плата. Может, когда и свидимся? Я в Исакогорке живу, спросишь дом Якова Корельского.

- Про книгу я подумаю, - весело прокричал Николай и нырнул в гущу вокзальной толпы.