Туманные согры

                1.

- Ваше Высокопревосходительство, капитан Кармакулов прибыл в ваше распоряжение! – Николай лихо отсалютовал главнокомандующему белыми силами Северной области, правителю Поморья генерал-лейтенанту Миллеру.

Миллер ответил на приветствие, лихо крутанул ус, внимательно оглядел капитана:

- Вот таким я вас и представлял, господин Кармакулов. Вы ведь, кажется, воевали на Двинском фронте?

- На Двинском, господин генерал, на Железнодорожном. В тыл красным ходил…

- Наслышаны, - генерал подошел к капитану. – И о том, как вы в блокгаузе тогда…, - Миллер весело подмигнул, глядя на Кармакулова.

- Было такое, господин генерал. Снаряд угодил, подлец…виноват…торчит себе и не взрывается. А большевики нас с трех сторон уже окружили. Ну, мы их заманили тогда, сами отступили, а я из-за елки и пальнул по снаряду, - Кармакулов широко улыбнулся.

- А вы случайно в деле капитана Чаплина не участвовали? - сидевший в углу у окна человек, которого Николай поначалу не заметил, отложил газету «Возрождение Севера», хищно пошевелил темными усами. Михаил Рындин, начальник северной контрразведки.

 - Никак нет, к попытке переворота непричастен, - Кармакулов вздрогнул, передернул плечами. Он был немного знаком с лихим капитаном.

- А зря, зря…Очень бы пригодились тогда, - ухмыльнулся в усы Рындин.

- Армия вне политики, - отчеканил Кармакулов.

- Вот так бы все и всегда, - вздохнул главнокомандующий. – В первую голову – офицер, а уж потом эсер, монархист и так далее, - махнул рукой генерал. Начальник контрразведки вновь уткнулся в газету.

- Проходите, присаживайтесь, - Миллер указал на кресло, стоявшее у длинного стола. – И вы тоже, - поманил он Рындина. – Разговор у нас с вами будет. Закурить не желаете, Робин Гуд Шенкурских лесов?

- Бросил, - ответил Кармакулов, присаживаясь.

- Может кофе? Адъютант живо сообразит…

- Благодарю покорнейше, но я час назад покинул кофейню на Поморской.

Миллер сел напротив капитана Кармакулова, начальник контрразведки – по правую руку от генерала. Диктатор Поморья раскрыл папку и извлек оттуда несколько помятых снимков, придвинул их капитану.

- Вот, полюбуйтесь-ка на эти «художества»! Перед вами русские офицеры, которые были направлены в Сибирь с особой миссией к Верховному правителю адмиралу Колчаку.

Николай взял одну фотографию – и лицо его исказилось гримасой ужаса, гнева и отвращения. На фото были отчетливо видны обезображенные тела двух людей: разорванные в клочья мундиры Северной армии, окровавленные лица, черты которых различить было невозможно, взломанные грудные клетки – ребра торчали подобно шпангоуту строящегося парусника.

- Красные?! – скрипя зубами, выдавил Кармакулов.

- Мы тоже поначалу так думали, - генерал подвинул еще один снимок. Поручик Нейгарт, снято крупным планом, но лучше не смотреть.

- Спасибо, господин генерал, но я к таким зрелищам привычен. И на германской, и на гражданской нагляделся. – Он скользнул взглядом по фото: живот поручика был разорван, будто снаряд угодил прямо в пуп и вывернул все внутренности наружу. Рындин тоже взял снимок, оглядел его, поморщился.

- Так вы полагаете не красные поработали? – Кармакулов поднял глаза. – Может, какая «зеленая» банда объявилась? Кстати, где это?

- В пяти верстах севернее села Нижнее Согрино, - ответил генерал. – Верхняя Пинега. Там и вправду объявился отряд каких-то анархистов. Крестьяне сначала на красных партизан грешным делом подумали, троих поймали в тайге, били, вилами пропороли. Потом решили, что это «зеленые» разбойники шалят. Да только… А вот это прапорщик Еланцев лежит. На елани трупы и обнаружили, из кустов вытащили, – пару дней пролежали, смердели уже на жаре. Вот посмотрите - живого места нет!

Кармакулов бросил взгляд на фотоснимок: ребра торчком, кишки навыворот – мерзость!

- Не медведь ли задрал? – снова поднял глаза на генерала Николай. – Там их, говорят, много шастает.

- И не медведь, и не человек, - Миллер вытащил из папки последний снимок. На нем были видны два огромных следа, впечатанные в мох.

- Косолапый постарался, точно. – Кармакулов хотел, было, отодвинуть фото, но генерал решительным жестом толкнул его обратно.

- Медведь, говорите? Эх, вы, Робин Гуд из Шервудского…то есть Шенкурского леса! Не можете отличить след медведя от… Поглядите внимательней! Может, вам лупу дать? – в голосе Миллера почувствовалось легкое раздражение.

- Благодарю покорнейше, господин генерал, я вижу хорошо.

- Ну да, стреляете вы, говорят, снайперски.

- След определенно похож на человечий, - Кармакулов вертел фото в руках. – Или обезьяний, но очень крупный. Я ведь в Трансваале воевал, знаю тамошнюю фауну.

- Воевали, из британского лагеря бежали, - невозмутимо произнес Рындин, наклоняясь к снимку. – Мы наводили справки о вас.

- След в полтора раза превосходит медвежий, - генерал ткнул пальцем в снимок.

- И похож на обезьяний… Разве что горилла могла оставить такой отпечаток, - Николай еще раз вгляделся в снимок.

- Какие тут могут быть обезьяны? – с досадой воскликнул Миллер, забирая из рук Кармакулова снимок. – Вы же давно не юноша. По-вашему, в пинежской глухомани, в разгар войны, у самой линии фронта гастролирует зверинец, и оттуда, представьте себе, сбежала горилла! Оставьте эти сказки несмышленым гимназистам.

- А кто тогда это мог быть? – недоуменно уставился на генерала капитан.

- Вот и мы думаем – кто? – внушительно произнес тот, после минутного молчания.

- А если этот головорез решил сыграть нелепую шутку и напялил на свои бахилы резиновые или войлочные «следы»? Чтобы мы тут ломали головы…

- Всякое может быть, – устало произнес Миллер. Начальник контрразведки нервно грыз карандаш, левой рукой перебирая измятые свидетельства злодеяний человека или зверя.

- Следователь из Пинеги замерял след, - вмешался контрразведчик. – И по форме, и по размерам – явно не мишка куролесил.

В кабинете главнокомандующего стало тихо. В полураскрытое окно влетал уличный шум: гудки клаксонов, топот ног и голоса прохожих, цокот копыт извозчичьих лошадей. Стало слышно, как под потолком жужжит муха и зудят зловредные комары. Одного из них начальник контрразведки прихлопнул на обшлаге мундира. Смахнул на пол мертвое насекомое, ткнул мизинцем в темно-бурое пятно, поднес палец к носу:

- Напился кровушки. Истый большевик! – проговорил и вытер палец о салфетку.

Главнокомандующий резко поднялся из-за стола, следом за ним встали Рындин и Кармакулов. Генерал прокашлялся:

- Итак, перед вами, господин капитан, стоит задача – отправиться завтра же в Согрино и выяснить на месте, что за бестия погубила двух славных боевых офицеров. Вы знали их?

- О Нейгарте я слышал, господин генерал. Он под Плесецкой отличился.

- Верно. Смерти в честном бою избежал, хоть первым в атаку шел, а тут, в тайге нарвался, черт те знает, на кого. Обидно и горько! Еще вопрос: вам приходилось бывать на Пинеге?

- Единожды, в Карпогорах, Ваше высокопревосходительство! В Согрине не доводилось.

- Что ж, вас будет сопровождать местный уроженец подпоручик Вагин Василий Трифонович. По прибытии на место, то есть в Нижнее Согрино, расположитесь в избе крестьянина Шехурина Дормидонта Павловича. Он командует местным ополчением. В ваше распоряжение поступят с десяток пинежских крестьян. Тайгу знают, как свои пять пальцев, большинство участвовали в партизанских рейдах в тылу противника. Красные – всего-то в нескольких верстах, на Мечкурье. Фронта как такового нет, так что можете невзначай наткнуться на какой-нибудь красный отряд. Но вы – партизан бывалый, лес вам как дом родной, так что, надеюсь, (он подчеркнул это слово) не пропадете там, в чащобах.

- Рад служить, господин генерал! – довольный похвалой из уст главнокомандующего, Кармакулов вытянулся, даже привстал на цыпочки.

- Ну-ну, вольно…- усмехнулся Миллер, поглаживая франтоватые, седеющие усы. – Вот вам адрес подпоручика Вагина: Олонецкая, дом Тихонина, флигель во дворе. – Генерал достал из кармана собственную визитку, на обратной стороне которой был аккуратно выведен адрес пинежанина. Вопросы имеются?

- Никак нет…Впрочем, хотел бы уточнить – как долго мы будем пребывать в Согрине?

- Пока не разыщете этих мерзавцев! – патетически воскликнул генерал и тут же смягчил тон голоса: - На днях вы представлены к повышению в чине. Так что в случае успеха вашей миссии, сами понимаете, ваше производство в майоры будет вопросом нескольких дней. Мы очень надеемся на вас.

- Разрешите идти выполнять приказ?

- Подождите, какой вы прыткий, капитан. У вас есть личные просьбы ко мне как к главнокомандующему и главе Северной области?

- Простите, господин генерал, но с моей стороны было бы…

- Просить об услугах? Почему же? – Миллер всплеснул руками. – Вы горды и за одно это вас стоит уважать. Но гордыня, знаете ли, грех смертный. Просите, о чем хотите – исполню все, что в моих силах, слово чести офицера! Может быть, вас смущает присутствие господина Рындина? Попрошу вас, оставьте нас ненадолго тет-а-тет, - обратился генерал к начальнику контрразведки.

- Еще раз простите меня, но моя просьба требует присутствия именно господина Рындина.

- Вот как? – удивился генерал. – И за кого же вы намерены хлопотать? Догадываюсь. У меня эсеры, меньшевики, профсоюзники каждый день в приемной топчутся, заваливают прошениями, петициями – освободить того, отпустить этого. Господин начальник контрразведки порой усердствует чрезмерно, - генерал осуждающе взглянул на Рындина, сохранявшего каменное выражение лица. – Так за кого же вы изволите просить?

- За родного брата, Матвея Кармакулова. По дурости на Мудьюг угодил.

- Попрошу изложить подробности, - Миллер пронзительно смотрел на Рындина.

- Взят в Онеге, господин генерал, пару месяцев назад. Причина ареста – большевистская агитация. При задержании сопротивлялся, прокусил руку унтер-офицеру Волкову. Был приговорен к десяти годам каторжным работ, отправлен из архангельской тюрьмы на Мудьюг, где вновь отличился: непристойно оскорбил начальника господина Судакова.

- И каким же словцом он его припечатал? – поинтересовался Миллер.

- Исказил первую букву фамилии, тем самым грязно оскорбив человеческое достоинство оного, - невозмутимо продолжал Рындин. – Теперь его все арестанты так за глаза именуют. Отсидел положенный срок в карцере, однако же, не угомонился.

Кармакулов чуть было не прыснул со смеху. Уж на что дерзок и задирист с детства был Николай, а уж Матвейка ему фору давал. Даром что человек скоро тридцать пять стукнет, а бузит и буянит как парнишка малолетний. Сдуру подался к большевикам. Наобещали, небось, горы золотые. Мама не зря говаривала: семья у нас как штаны у клоуна в цирке – одна порточина белая, другая красная. А еще говорила: ты, Матвей, и на том свете дурачиться не перестанешь, с таким-то гонором тебя ни в рай, ни в ад не примут, будешь болтаться между небом и преисподней как тот воздушный змей, которого ты на крышу губернаторского дома запустил – вот шуму-то было!

- Вы зря улыбаетесь, - прервал воспоминания начальник контрразведки. – За вашим братом много чего числится. Полгорода листовками обляпал. Рабочих с Онежской лесопилки на стачку подбивал, речи вел зажигательные. Может, теперь остепенится?

Николай сперва хотел что-то возразить, но прикусил язык.

- Где ныне находится Матвей Кармакулов? – обратился Миллер к Рындину.

- В Кегостровском лазарете, поправляется после сыпняка. Охрана надежная, не сбежит.

После недолгого молчания генерал произнес:

- Когда вернетесь, брат будет встречать вас у порога родного дома. Вы уж распорядитесь, Михаил Константинович, - обратился он к Рындину. – После выздоровления, разумеется.

- Все сделаю, как вы приказываете, - ответил контрразведчик. Уголки его рта опустились в едва заметной кривой усмешке, глаза сверкнули, скользнув по лицу Кармакулова: он явно не горел желанием вот так просто отпускать брата. Но приказ есть приказ…

- Еще просьбы, пожелания, вопросы есть?

- Никак нет!

- Что ж, разрешаю идти. С Богом! Желаю вам успеха. Насчет брата вы распорядитесь, - обратился он к Рындину. – Думаю, на воле он угомонится – младший братец старшему повиноваться обязан. Властей не признает, но уж своего-то единоутробного… Еще раз успехов вам. Робин Гуд Шенкурских лесов!

«Ну да, он повинуется», - про себя подумал Николай, отдал честь и покинул кабинет.

Он вышел из приемной генерала – и остолбенел, лицом к лицу столкнувшись со своим уже подзабытым прошлым. В креслице восседал седовласый английский полковник, чьи большие водянистые глаза цвета неба над Альбионом в туманный день напомнили ему Трансвааль, первую войну двадцатого века, лагерь. Тогда этот человек был майором и врагом, теперь – полковником и союзником. Сколько ему теперь? Далеко за полвека.

- Господин Кармакулофф? – только и проговорил он, золотозубая «варежка» распахнулась, пенсне медленно сползло к кончику породистого крупного носа.

- Майор…Полковник Мюррей. Вот и встретились… - Кармакулов шагнул к нему.

- А вы не сильно изменились, - полковник говорил по-русски с заметным акцентом, путая  падежи. Он встал и шагнул навстречу. – Как говорят в Россия: кто старое помьянет…

- Это верно, - они отдали друг другу честь и пожали руки. Ладонь англичанина была холодной и скользкой.

- Простьим друг другу билие обиды, - полковник широко улыбнулся.

- Согласен, – в ответ улыбнулся Николай.

- Может бить, отметим нашу встречу…куда пошелаете? «Золотой якорь»? Ресторан Минаева? Офицерский клуб, а?

- Извините, я завтра утром ни свет, ни заря должен отправиться на Пинегу.

- Ох, извините…Пинега. Там говорят, охотят на рябчики?

- Это верно, - Николай выразительно поглядел на часы. – Но мне уже пора.

«Вот ведь какие штуки преподносит жизнь», - подумал он, выходя на Троицкий проспект.

Привычным быстрым шагом шел он по главной улице города, не останавливаясь. Лишь одно происшествие задержало его: прямо напротив резиденции правительства Северной области, на Успенской улице, возле ограды Александровского Летнего сада жарко спорили извозчик, чья пролетка врезалась в березу, и командир броневика. Перед стальной громадиной, похожей на серого слона с маленьким хоботком-пулеметом, переминался с ноги на ногу серый же коняга. На борту броневика размашистыми буквами было начертано «За единую Россию!» (Не удивляйтесь, читатели, ныне здравствующая партия тут не при чем: это словосочетание было в ходу на занятых белыми территориях).

Извозчик крыл на чем свет молодого и заносчивого офицера:

- Разъездились тут. Защитнички, мать… Обнаглели, благородия! Проходу от них нет.

- А ты, мужик, чего лезешь поперек дороги? – наседал офицер в мятой куртке и кепи.

- Да кто ж так резко заворачивает! Ты б лучше на фронте большевиков давил, а не разъезжал тут по проспекту. Небось, к барышне спешил, прыткий какой.

- Не твое собачье дело! Убери с дороги колымагу, живо!

- У себя в дивизиёне командуй, офицерик. Мало вас в семнадцатом штыками кололи!

- Но-но, - угрожающе возвысил голос командир броневика, – в контрразведку захотел? Я тебе покажу «штыками»! У господина Рындина языки не только развязывают, но и укорачивают. Прочь с дороги!

Кармакулов хотел пройти мимо, но по всегдашней привычке встревать не в свое дело, вмешался в спор.

- Что тут у вас стряслось?    
 
Офицер первым козырнул капитану – видимо, был в небольшом звании. На молодом лице едва пробивались ржаного окраса усики. Из-под кепи выбивались того же цвета волосы.

- Офицера посмел оскорблять, пентюх сиволапый.

- А вы сами, господин офицер, куда глядели, когда сворачивали с проспекта на полном ходу-то? Коня бедного перепугали, он и рванул в сторону. Хорошо хоть, в екипаже пусто было, а то бы…, - встрял мужик.

- А то бы тебя под суд! – огрызнулся офицер. – Господин капитан…

- А вас, господин, не вижу погон…

- Поручик Волков. Мундир под курткой, чтоб не запачкать машинным маслом и горючим.

- Вижу, о мундире вы заботитесь. А как вы считаете, поручик: правила дорожной езды писаны только для штатских, а на военных не распространяются? Или же для всех едины?

- Для всех, - обескуражено произнес поручик. Он-то ожидал, что незнакомый капитан безоговорочно примет его сторону.

- Я бы мог препроводить вас к коменданту, да спешу, извините, - саркастически сказал Кармакулов. – Поезжайте своей дорогой и впредь будьте внимательны. – Он махнул рукой и поспешил к дому на Олонецкой. Почти трусцой пробежал мимо сада, где играл оркестр, свернул у перекрестка Олонецкой, бросил взгляд на аккуратное здание костела, куда уже собирались на мессу архангельские католики, прошел мимо изящного немецкого особнячка, нашел дом Тихонина и нырнул во двор, где за зарослями репейника, лопуха, дикой малины и крапивы высился одноэтажный деревянный оштукатуренный флигелек с мансардой. Взбежал на скрипучее крыльцо, нажал кнопку звонка. Изнутри доносились людские голоса, топот ног, звон посуды: на звонок откликнулся заливистый собачий лай.

Лишь после третьего длинного, настойчивого звонка в коридоре скрипнула дверь и в направлении парадного входа загремели шаги. Кто-то долго, чертыхаясь, возился с замком. Сквозь замочную скважину ясно доносился сивушный дух. В доме шла гулянка. 

 Дверь отворилась – и на пороге вырос человек в мятой пижаме, с растрепанными рыжими волосами, в шлепанцах на босу ногу.

- Здесь проживает подпоручик Вагин?

- Здравия желаю, - удивленно пробормотал человек, – да я и есть он. – Вагин нетвердо стоял на ногах, держась за косяк. Он громко икнул: - Ой, пардон…

- Вам известно, что мы завтра отправляемся на Пинегу? Приказ главнокомандующего! Так что немедля приведите себя в порядок.

- Ви-виноват, господин капитан, друг приехал, на Селецком воюет. Отпуск по ранению.

- Ага, раны водкой промываете. К завтрашнему утру протрезвеете?

- Ну, да, - неуверенно промычал тот. Из гостиной донесся зычный голос, звавший подпоручика к столу.

- Кто там басит? – спросил Кармакулов. Оказалось, домовладелец Тихонин, чей трубный глас не соответствовал скромной фамилии. Оттолкнув Вагина, Николай шагнул в дом. Он решительным шагом проследовал за подпоручиком, который заметно пошатывался. В гостиной его встретила разудалая компания: хозяин дома с флигелем – человек лет сорока, с неровно подстриженной темно-русой бородой, в замызганной белой рубашке, поверх которой был надет жилет, испачканный белыми потеками сметаны и рыжими – соуса; его супруга с маленьким, ничем не примечательным лицом и угольно-черными маленькими глазками, напоминавшая аборигенку лапландской тундры; брат Вагина с забинтованной выше локтя правой рукой и таким же грязным бинтом вкруг головы; два каких-то мужичка в поддевках, один из которых уже клевал носом капустный салат.

- Слава русскому офицерству! – сидевший во главе стола хозяин схватил винный бокал, пытаясь наполнить его водкой из хрустального графинчика, но под укоризненным взглядом жены отыскал надлежащую посуду – чистую рюмку - и плеснул водки туда. В недостриженной бороде громогласного Тихонина запуталось колечко репчатого лука, его манеры и ухватки выдавали мелкого купчика,  недавно разбогатевшего – видимо, на поставках в действующую армию – и начавшего новую жизнь на широкую ногу.

- Извините, - отклонил предложение Николай. Вагин успел уже юркнуть за стол и ухватить тонкими пальчиками свою рюмку.

- Не уважает, - развязно произнес перебинтованный братец. – А я вот третий день пью за ви-здоро-вы-во-валение. Хотя мне нельзя каатеарически! Доктор сказал так. У меня ведь кроме ранения еще потрясение мозгов. Красноармеец в лоб прикладом врезал. Так я его штыком в пузо – раз! – он изобразил вилкой удар. – И готов большевичок!

- Ну что вы, Серж, - с укоризной сказала жена хозяина, тряхнув рыжими кудряшками. – И ты, Павел, тоже хорош. Ему лекарства пить надо, а ты ему водку льешь.

- А водка и есть целебная микстура! – Тихонин мигом наполнил рюмки Вагина и его брата. Оба синхронно поднесли их к губам и единым духом осушили. 

- А ты за что ж не хочешь выпить? – блеснул глазами хозяин. – За победу, например?

- Своей горничной тыкать будете, - Николай решительно шагнул к Вагину. – Вам пора, подпоручик. Солнце уже за полдень перевалило, нам с вами завтра рано вставать. Так пойдите же в свою комнату, соберите вещи, провизию, проспитесь. Извините, господа, служба, - развел руками Кармакулов, глядя прямо в наливающиеся злобой глаза хозяина.

- Ты это что, забрать у нас Васютку хочешь? Не-е, не выйдет! – он ударил кулаком по столу так, что жена от испуга взвизгнула, посуда зазвенела, клевавший носом мужик удивленно вытаращил мутные серые глазки.

- Кричите на свою кухарку. А подпоручику Вагину теперь не до застолий! – отрывисто выкрикнул Кармакулов. – Идемте со мной, - он дотронулся до плеча Вагина, тот отдернул руку и опять потянулся к рюмке, сметая локтем с тарелки лохмотья кислой капусты.

- А ты на своего денщика покрикивай, а на честных людей не сметь! Видали мы таких, - в руке рассвирепевшего хозяина блеснул фруктовый нож. – Да я таких как ты…

- И я всяких «таких» осаживал, - Кармакулов мигом выхватил из кармана новенький браунинг. – Промахиваюсь я редко. Тем более с такого расстояния.

Гости вскочили с мест. Жена Тихонина испуганно залопотала. Брат Вагина выругался. Кармакулов, держа на мушке хозяина, ухватил за шиворот подпоручика и одним рывком вытащил из-за стола, поволок к выходу. Ему пытался помешать брат:

- Э-э, куда потащили-то? Оставь на месте! – будто про вещь говорил. – Он нам нужен тут.

- А вам, господин, извините, не знаю вашего чина (Сергей Вагин был в штатском) я настоятельно рекомендую исполнять предписания врача с тем же рвением как приказы своего командира – пить микстуры и пилюли, а не водку. В противном случае ваше поведение может рассматриваться как злостное уклонение от службы и членовредительство внутренних органов – ваших потрясенных мозгов, а также печени, почек, сердца и всего прочего. Ясно ли я выразился?

Брат Вагина ничего не ответил, лишь тупо уставился в закуску. Тихонин, вращая пьяными глазами, положил нож и грузно уселся обратно – так, что стул затрещал. Подпоручик не сопротивлялся. Кармакулов лишь спросил: «Где ваша комната?», Вагин ткнул пальцем в потолок. «В мансарде», - догадался Вагин. Он захлопнул распахнутую настежь дверь гостиной и втащил по узкой крутой лесенке пинежского выходца в его «апартаменты».

Здесь Вагин часа четыре собирался в дорогу – точнее, его собирал Николай. Усевшийся в старое кресло подпоручик периодически засыпал, начинал громко и тяжко храпеть, и тогда Николаю стоило большого труда растормошить его. Пьяный подпоручик норовил уложить в саквояж целых три удочки, одну сломал, тщетно пытаясь втиснуть ее между бельем, посудой и разными мелкими вещицами.

- Нам не до рыбалки будет, - Николай решительно вынул удочки и поставил их в угол. – В отличие от оружия, - он взял новенькую винтовку, пересчитал патроны.

- Краснопузых рябчиков стрелять, - весело воскликнул Вагин.

«И этот про рябчиков», - подумал Кармакулов, вспомнив короткий разговор с британским полковником. На лестнице раздались торопливые шаги.  Дверь постучали. «Входите!» - крикнул Николай, на всякий случай, проверяя браунинг – вдруг кто-то из пьяных гостей решил выяснять с ним отношения?

В дверях стояла жена хозяина с подносом, где лежала снедь на фарфоровых тарелках, стоял кофейник и две чашки. Снизу донеслось пьяное пение Тихонина.

- Вот, поужинать вам принесла. Извините, что так вышло. Нам с утра Василий говорил, что ему скоро уезжать, но мы не знали, что уже завтра. Так что простите нас.

- Да чего уж там, - Николай принял поднос из рук женщины. – Спасибо за угощение. И хорошо, что вина не предлагаете – иначе мне подпоручика пришлось бы утром на себе тащить. Он поставил на ветхую тумбочку кофейник, налил себе и Вагину, который пялился на кофе, варенье и бутерброды с ветчиной тусклыми глазами. Поев, он уснул.

Ночью Кармакулов внезапно проснулся и увидел, как в углу сонный подпоручик орошает росшую в кадке бегонию. «Нужник же во дворе», - с отвращением подумал Кармакулов, но тут же сообразил, что не проспавшийся напарник до отхожего места едва ли способен добежать; еще, чего доброго, скатится вниз по крутой лесенке, кости переломает – и вместо поездки на Пинегу угодит в госпиталь, откуда недавно выписался брат Василий.

Утром Кармакулов с трудом растолкал Вагина, от которого нестерпимо разило перегаром.

                2.

Между коек, на которых лежали выздоравливающие тифозники, неспешно-лениво прогуливался поручик в небрежно накинутом поверх пропыленного мундира белом халате, контрастировавшем в нечищеными, заляпанными  береговой грязью сапогами, по которым господин офицер постукивал длинным хлыстом, выбивая мелкую дробь.

- Ну что, большевички, поболели – и хватит. Скоро вас обратно на Мудьюг отправим. Нет, лучше еще дальше – на Иоканьгу. Наслышаны, верно, про нее? Чудный уголок, нечего сказать! Вам там самое место, рожи каторжные.

- Когда Красная Армия придет в Архангельск - самого тебя с первым же этапом туда. Уж я лично с товарищем комиссаром поговорю, чтоб тебя, кровосос, на каторгу упечь, - бледный, с впалыми серыми щеками и бледно-голубыми глазами, в которых, несмотря на перенесенный тяжелый недуг, не погасли озорные искорки, красноармеец дерзко смотрел на поручика, приподнявшись на локте. – Помяни мое словечко…

- Да я тебя, гнида красная, за такие слова, - поручик, тотчас переменившись в лице, взмахнул хлыстом. Красноармеец инстинктивно заслонил лицо ладонью. Еще миг – и удар обрушился бы на его узловатые прокуренные пальцы. Палата негодующе загомонила. Сосед больного, такой же бледный и худой, угрожающе привстал, в его взгляде полыхнул огонь гнева.

- Прекратите, господин офицер! – за спиной поручика раздался пронзительный женский голос. – Как вы смеете…Я напишу рапорт вашему командиру.

- Во-во, пусть-ка его высокоблагородие этого хама на фронт отправит, - Матвей Кармакулов щелкнул языком. – Там его большевистская пуля быстро найдет. Разжирел тут на лазаретных харчах, что морда, что задница – никакой разницы.

Палата дружно загоготала. Поручик побагровел:

- Вот я тебе, гадина! – громко прошипел он, но хлыст покорно опустил к ноге, повинуясь грозному окрику старшей медсестры. Та, проследив за траекторией хлыста, уткнулась взглядом в грязные сапоги, оставлявшие на полу палаты вереницу желтые следы:

- И не стыдно, господин офицер? Взгляните на голенища своих сапог! Ведь на плац-парад вы в грязной обуви не явитесь, так? А сюда, в лазарет, вы позволяете себе…

Поручик окончательно сконфузился. Он провел кончиком хлыста по голенищу правого сапога, досадливо хмыкнул, развел руками:

- Там, на берегу, у пристани, грязи по колено… А вакса, черт ее дери, кончилась!

- Потрудитесь всякий раз приводить ваши сапоги в порядок перед тем, как зайти в палату.

Провожаемый ехидными смешками и колкостями, поручик, ссутулившись, побрел к двери. У выхода он неожиданно обернулся, скрипнул зубами, рявкнул:

- Недолго вам прохлаждаться, большевичье! Каторга по вам соскучилась, - и демонстративно хлопнул дверью – так, что с потолка грохнулся кусок штукатурки.

Пока поручик остервенело тер мокрой тряпкой грязные сапоги (денщика под рукой не оказалось – уехал в город за покупками), медсестра, сокрушенно вздохнув, подняла кусок штукатурки, раскрыла окно и швырнула его в кусты. Захлопнула окно, обернулась к поправляющимся красноармейцам, которые живо обсуждали инцидент:

- Пора пилюли принимать, граждане-товарищи.

- Тьфу ты, бес, опять эту горечь глотать! – Матвей состроил гримасу отвращения.

- Нам бы что-нибудь сладенькое, - хихикнул рябой парень. – Тут молодые медсестрички есть, - и сладострастно чмокнул.

- Ну и шутки у вас! – огрызнулась старшая сестра. – Сейчас вот поручик вернется, сразу улыбки как ветром сдует.

- Вот придет он, а сапоги - как зеркала, и в них белогвардейская рожа сияет, как солнышко в вешний день - засмеялся рябой. 

Но поручик в тот день больше не появился в лазарете, перепоручив все дела по охране выздоравливающих пленных трем солдатам, а сам отправился к однополчанину, квартировавшему в другом конце острова, в селе Гневашево – выпить, перекинуться в картишки, вспомнить минувшие дни. Больные были до утра предоставлены попечению медсестер и надзору солдат, которые службу несли ни шатко, ни валко, с ленцой.

Под вечер в окно палаты кто-то настойчиво застучал. Матвей, отбросив одеяло, вскочил и подбежал к окну. Над подоконником выросла макушка спутанных светлых волос с торчащими из шевелюры ромашковыми лепестками и былинками. Матвей осторожно отодвинул створку окна, в палату потянуло запахом листвы, цветов, мокрой древесины (час назад прошел дождик), конского навоза. Матвей перегнулся через подоконник.

- Афанасий, ты чего? Заметят – несдобровать тебе.

Афанасий улыбнулся:

- Наш товарищ сейчас часовому у крыльца зубы заговаривает. А я тем времечком – прыг через забор и к тебе.

- Да ты чего? Сдурел? Сейчас сестра появится, застукает!

- Уходим сегодня ночью, - тоном бывалого заговорщика прошептал в ухо Матвею гость. –
А что до медсестры, то она в наши дела посвящена.

- А не выдаст? – с сомнением спросил Матвей.

- Бог не выдаст – свинья не съест. Наш человек, одним словом. В час пополуночи я появлюсь. Стучать в стекло не буду, чтоб не перебудить. У тебя часы есть?

- Белые сволочи забрали при аресте, - Матвей скрипнул зубами.

- Что ж, возьми мои и спрячь, - Афанасий запустил руку в карман и извлек оттуда старые часы с цепочкой. – Ходят верно. Ты вещи потихоньку собирай и готовься. Помни – в час!

                3.

Вагин с трудом соображал после вчерашнего. В свои неполные четверть века он являл собою классический тип бытового алкоголика. Едва продрав глаза, Василий стал клянчить у Кармакулова выпивку. Решительный отказ Николая опохмелить Вагина (с собой у капитана не было, а и было бы, не дал ни капли) поверг того в глубокое уныние. Пока капитан перебирал свои и напарника вещи - все ли уложил вчера, тот суетливо рыскал по комнате, ища, чем бы утолить жажду. Покончив с вещмешками, Кармакулов присел в кресло и с укоризной следил за лихорадочными поисками подпоручика:

- Вы б еще на крышу слазили. Может, под застрехой найдете шкалик? – процедил он, поймав отчаянно-озлобленный взгляд Вагина. Наконец, достал из внутреннего кармана часы на цепочке, щелкнул крышкой:

- Пора, мой друг, пора. Через полчаса за нами приедут. Так что, извините, не до выпивки.

Василий лениво, нехотя оделся. Николай, взяв подпоручика под руку как барышню, бережно спустился по крутой лестнице на первый этаж. От Вагина разило крепким сивушным перегаром. Николай поморщился. Внизу, в коридоре столкнулся с хозяйкой:

- Вы уж извините нас за вчерашнее, – залопотала женщина. – Мы никак не ожидали…

- Да что вы, право, говорите, вы ни в чем вы передо мной не виноваты, - вежливо кланялся Кармакулов. – Я сам с утра не знал, что меня вот так вот отправят. Так что вы простите за вчерашнее вторжение…извините, не знаю, как вас по имени-отчеству величать.

- Софья Дмитриевна. Может быть, вы позавтракаете?

- Завтрак у меня за плечами, – Николай встряхнул вещмешком. Вагин съежился – не видать ему сегодня опохмелки, а голова гудела как колокол Троицкого собора. Улучив момент, он шмыгнул в гостиную, рассчитывая приложиться к рюмашке. Увы, на столе было пусто: только свежая белая скатерть, ваза с хризантемами. На диване дрыхнул один из гостей, оглашая комнату храпом. Василий метнул горящий взор к буфету. Вот он, вожделенный графинчик! И хоть водки в нем с наперсток, но все же для первичного утоленья жажды хватит, а там посмотрим…В это время тяжелая длань Кармакулова легла на его плечо, прервав заветную мысль.

- Нам пора! Возьмите узел с вещами, – он сунул его в дрожащую руку Вагина. Тот попробовал возразить, но, поняв, что это бесполезно, покорно поплелся за старшим по чину. Потом он долго и тщательно умывался, стараясь разогнать пелену похмельного тумана, хлебнул из пригоршни воды, прополоскал пересохший рот. Потер обмылком пропахшие семгой и соусом ладони. Бриться не стал – лезвие в трясущихся пальцах способно стать скорей орудием самоубийства, нежели бритья. Обернулся к Кармакулову:

- Как это вы без посредства будильника просыпаетесь?

- Привычка, друг мой. Приучил свой организм работать как часы. И вам советую.

Они все-таки проглотили по чашке чаю, откликнувшись на настойчивые просьбы хозяйки, Николай полакомился бутербродами и кексом, Василий к ним не притронулся – похмельная жажда явно пересиливала голод. Когда Вагин попросил наполнить ему вторую чашку, за окном призывно просигналил клаксон.

- Вперед! – Николай накрыл рукой чашку напарника и жестом пригласил его на выход, попрощался с любезной хозяйкой и, схватив Вагина за локоть, поволок в сени, оттуда на улицу. Утренняя прохлада немного освежила подпоручика.

- Малиновка поет, - протянул он, потягиваясь. – В такую рань и ехать.

- Прошу вас, - Кармакулов легонько подтолкнул его к машине, поправил на голове Василия съехавшую на затылок фуражку. В окне гостиной Тимониных распахнулись кружевные занавески. Хозяйка помахала платочком вслед отъезжающим.

«Жаль, маму не предупредил, - вздыхал про себя Кармакулов. – Хотел до дому отлучиться, да куда там: надо было следить за этим офицером Бахусовой рати. Впрочем, мать к моим постоянным отлучкам привыкла. Да и вряд ли я долго пробуду на Пинеге».

Все время, пока автомобиль ехал по Троицкому, а потом по Набережной, Василий просил Николая остановиться у какой-нибудь пивной, открывающем свои врата до первых петухов. Но Николай был неумолим. Подпоручик, наконец, задремал. На Смольном Буяне Кармакулов растормошил его – здесь авто сменила крестьянская телега. В Усть-Пинеге, куда они прибыли после полудня, уже ждал паровой бот, которому надлежало подняться по Пинеге до Нижнего Согрина. 

…Тянется вдаль высокий берег, похожий на дырчатый кусок желтого сыра – это ласточкины обиталища в песчаных откосах. Весело щебеча, выныривают из норок береговушки. Лопоча, проносятся над речными струями кулички. Кружит над дальним бором воронье. Величественные избы смотрят в речную даль с обрывистых берегов. Над рекой, зелеными островками с желтыми пляжами и мысами, заливными лугами, темными стенами леса висит в бледно-голубом небе оранжевой морошковой ягодой солнышко.

- Благодать, красота! – восхищенным взором обозревает речные просторы и зеленые брега подпоручик. – Родина моя, Пинега! А, правда, господин капитан, что вы лично с генералом Деникиным знакомы?

- Между собой можно и без чинов, - улыбается Кармакулов. – Лично с Антоном Ивановичем не знаком, не ручкался, на брудершафт не пил, хотя видел его дважды, на Стоходе, когда он отличившимся в сражении бойцам «Георгиев» вручал.

- А я под Динабургом два года в окопах мерз, - вздохнул подпоручик. – Вот насморк заработал, хронический, - он демонстративно шмыгнул носом. – Одна любовь к Отечеству согревала, да еще самогонка с лифляндских хуторов.

«Она ж тебя и сгубит, горькая», – подумал Кармакулов.

- А как фронт-то развалился, я с Двины на Двину вернулся. Полгода без дела маялся. А когда союзники пришли, в белую армию записался, к генералу Марушевскому.

– Нижнее Согрино на Пинеге стоит или поодаль? – прервал его жизнеописание Николай.

- В паре верст, на берегу Мечкурьи. А еще в семи верстах севернее есть Верхнее Согрино. Темное место, скажу вам. «Согра» означает заболоченный лес…

- Знаю, я ж сам помор.   

Вагин тоскливо глядел в сторону приближающейся деревеньки:

- Может, пристанем к бережку? Заглянем на огонек к местным жителям? Бражкой разживемся. Всего-то на часок-другой…

Николай скрипнул зубами:

- Вы, молодой человек, с этим вашим «пристанем» ко мне уже в четвертый раз за все недолгое наше плавание пристаете. Неужели никак нельзя обойтись без возлияний?

Вагин только глубоко вздохнул и ничего не ответил. Выплеснул за борт остатки чая из стакана, зло сплюнул в пинежские волны.

- Да  просто со скуки…Что я, алкоголик… - произнес с обидой и впился зубами в желтую мякоть репы, пожевал и снова сплюнул, вслед за плевком выкинул надкушенный овощ.

- Прибудем на место – там будет «весело», - ухмыляясь, пообещал Кармакулов.

                4.

Матвей поднялся с койки, едва заслышав выбиваемую пальцами по стеклу мелкую дробь, взял из тумбочки скудные пожитки, юркнул к окну. Вся палата сладко сопела. Осторожно, чтобы не скрипеть, приоткрыл окно. Афанасий был тут как тут. Он недовольно проворчал.

- Ты что ж это…На часы погляди. Уже десять минут второго.

- Так остановились, черти! – Матвей протянул их большевику.

- Вот беда, а я и завести забыл! – тот сунул их за пазуху.

- Одежку хоть принесли? – Матвей оглядел свой больничный халат, стоптанные шлепанцы, просившие каши, дырявые кальсоны. – В такой-то срамотище побегу?

- Нет времени переодеваться, - шепнул большевик. – Сигай в окно! На месте переоденем и обуем тебя по-человечески.

Матвей перевалил через засиженный мухами подоконник, шепнул на ходу соратнику:

- Солдат где?

- В караулке на лежанке спит без задних ног. Пока он спохватится, мы уже далеко будем.

Матвей аккуратно прикрыл окно, накинул тощий узелок на плечо. Взобрался на бочку, не без труда перемахнул через окружающий больничный барак глухой забор (арестантские муки и тяготы болезни подточили его силы) – и припустил вместе с соратником через лужайку. Сезон белых ночей был на исходе, на землю уже спустились мягкие сумерки. В окнах некоторых изб горел свет, потому приходилось то и дело нырять в закоулки, пробираться меж сараев-дровяников, красться вдоль невысоких заборов, избегая полос света. В сизом небе неземным ночником светила уполовиненная луна, вдали, над погруженным в сон Архангельском загорелись мелкие, как веснушки на лице, звездочки.

Проламываясь сквози ивняк, они спешили к условленному месту на берегу, где уже ждал карбас. Выскочили на тропинку – и тотчас задним ходом опять вломились в кусты. По тропе впереди них шел некто и во всю мощь своих голосовых связок распевал:

Скажи-и-и мне, куде-есни-ык, любимец, ык, богов,
Забыл, твою мать, со мно-ою…
И скоро ль, на радость соседей-врагов, ык!

- Это ж наш офицер с попойки возвращается, - пробормотал Матвей на ухо Афанасию.

Выписывая ногами синусоиду, мимо проковылял поручик, грозивший вчера возвращением на Мудьюг. Карман мятого кителя оттопыривала бутыль сивухи, горло которой было заткнуто грязной тряпицей. Он остановился посреди дороги, внушительно икнул, шагнул влево, оперся рукой о ствол березки и прорычал что-то невразумительное.

- Нализался, сволочь! – у Матвея сжались кулаки. – Сейчас бы кокнуть его…

-  Кокать приказа не было, - прошипел Афанасий. - Сиди и жди, пока мимо пройдет.

- Может, револьвер заберем?

- У меня в подполе целенький цейхгауз, и при себе два, - Афанасий похлопал по карманам. – Это на случай, если погоня увяжется и стрелять придется.

Единым духом поручик вылил в глотку остававшееся в бутыли пойло. Развернулся – и закинул сосуд в кусты, где прятались Матвей с Афанасием. Бутыль, перелетев через верхушки ивового куста, ударила крепким донышком по локтю Матвея, который тотчас же срефлексировал на раздражитель – рявкнул матерное слово.

- Молчи ты! – Афанасий прикрыл ему рот.

Поручик недоуменно уставился на густые кусты вдоль обочины.

- Ишь ты, дер-ревья – и те ругаются! А может, это гы-лю-ци-нация? А? – Он ущипнул себя за щеку. – Мне доктор р-рас-сказывал про такое. Кто, мол, пьет много, у тех бывает.

Он небрежно махнул рукой и поплелся дальше, силясь вспомнить следующие пушкинские строки. Порывшись в замусоренных кладовых своей пропитой памяти, плюнул и начал с начала: - Как ны-не сбира-а-ается… - и исчез за деревьями. Несколько минут спустя беглец и его соратник выбрались на тропу. Тут уж припустили что есть духу. Миновали еще заросли – и перед ними во всей красе своей раскинулась Двина-матушка: величественная речная гладь, лунная дорожка, протянувшаяся от башни Гостиного двора к кегостровскому берегу, силуэты церквей, тонущие в сумерках. Вот пятиглавая громадина святой Троицы, вот шпиль лютеранской кирхи, вот стройная свечка-колоколенка Успения Божьей Матери…По правую руку кокошники Зосимы и Савватия; корабельные мачты заслоняли шатер святого Николы и куполок Рождественского храма .

- Что застыл, как истукан? – Афанасий толкнул его сзади. – Карбас нас битый час дожидается. Иди вперед, только не поскользнись на валунах.

Матвей осторожно спустился к самой кромке воды. Дырявые подошвы шлепанцев погрузились в холодную двинскую влагу. По мокрому песку поспешил он к карбасу.

                5.
             
В гостеприимной избе пинежского крестьянина Дормидонта Шехурина усталые с дороги Николай и Василий с аппетитом поглощали сочные, источающие горячий парок кулебяки, черпали из большой глиняной миски глазастую чернику и нежную голубику, лихо уминали ватрушки с прошлогодней клюквой и царицей болот морошкой нынешнего урожая. Среди стола широко раскинулось блюдо, превращенное в рыбье кладбище – окуневые, щучьи, семужьи кости громоздились на нем. Хозяин-хлебосол, казалось, поставил себе задачей насмерть закормить господ офицеров. У печи хлопотала хозяйка, готовя очередное кушанье, бормоча что-то себе под нос.

- Заклинание твердит, - объяснил Кармакулову Вагин, отправляя в рот очередную горсть черники. – Без этого никак нельзя. Обычай таков. Пищу для нас заговаривает.

- Зачем? – удивился Николай, ломая кулебяку.

- Ну, как зачем? Бесов от нас отвадить. Не знаешь, сразу видно, что помор из тебя городской, - усмехнулся синими от ягодного сока губами подпоручик. Они давно уже перешли на «ты». – А я вот родился в пинежском селе, в самой что ни на есть медвежьей глуши. Сейчас заговоренных пирожков отведаем. Тогда нам всякая нечистая сила будет нипочем!  По крайней мере, в туманных сограх.

На широком и округлом как блин лице хозяина ходуном ходили щеки, смачно чавкал набитый рыбьей плотью рот. Сплюнув на блюдечко кость, Дормидонт заговорил:

- Там, за борком, согры-то и начинаются. До самого верхнего села тянутся, кругом его окружают и дальше идут. Там низины, туман по утрам густой висит. Раньше в наших местах чудь жила. Как туман поутру сгустится, приходили из лесу чудины с топорами, воевали люто, головы русским людям рубили и в своих избушках на видном месте держали, как вот я эту зверюгу ушастую, - хозяин указал на свой охотничий трофей – огромную рысью голову на стене. В мертвых глазницах матово поблескивали черные агаты, которые брат Шехурина некогда привез с Канина. По бокам от рысьей головы к стене были прикреплены две больших щепных птицы: одна вниз головой, как поползень, другая кверху клювом, как пищуха. Птичек Шехурин любил, но не певчих, а боровую дичь. Недаром на противоположной стене красовалось чучело глухаря, набитое опилками – хозяин дал бы фору многим профессионалам-таксидермистам.

- А есть еще на свете чудь? – вопрошал Николай, облизывая ложку в морошковом соку.

- Потомки ее живы, только по-чудски не говорят уже, - хозяин в задумчивости трепал седеющую бороду.- Вот Лукерья моя из Верхнего Согрина. Глаза-то, видишь, белесые, как у той чуди, которую недаром прозывали чудью белоглазой. Там почти все село такое.

- Что ты мелешь-то? – хозяйка повернулась к мужу. – Русское наше село…

- Сейчас русское, а вот было время – идолам кланялись, русских не любили, воевали. У вас там, наверное, и по сей день истуканы-то стоят, правда?

- Сам ты истукан, - огрызнулась хозяйка. – Когда в последний-то раз в церкви был?

Хозяин ничего не ответил, встал из-за стола и ненадолго отлучился. Пришел он с полной до краев братиной рябиновой браги в руках. У Василия ярким пламенем зажглись очи.

Кармакулов решительным жестом остановил Вагина на пятой чарке. Хозяин хотел было, вновь отправиться за хмельным, но Николай развел руками:

- Извините нас, но в лес нам завтра идти на трезвую голову. – Он пихнул ногой под столом Василия. – Вы нам расскажите-ка лучше, не про чудь стародавнюю, а про то, как офицеров в лесу нашли.

Помрачневший хозяин начал разговор:

- В кустах малинника их обнаружили. Господи, - перекрестился Дормидонт, - страшно на них смотреть было: будто стая волков их рвала на клочья! Пусть земля им будет пухом.

- Там следы еще были?

- Следы? – насторожился Шехурин. – Ну, были какие-то…Не припомню.

«Он что-то таит в себе», - подумал Кармакулов.

После недолгого молчания хозяин продолжил:

- Сначала на красных грешным делом подумали, они тут шастали неподалеку. А, может, Голобородов со своими ребятами шалил? Но я не верю, чтоб красные так над людьми надругались. Все ж соседи, земляки…

- Случается, что и брат против брата идет, и сын на отца, - вставил реплику Вагин.

- Нет, свои местные так глумиться не станут. Если только Голобородов со своей каторжной сволочью. У них тут в лесах республика, вишь ли, независимая.

- Анархисты, - Кармакулов проглотил еще полную ложку морошки.

- Вот-вот. Они и есть. Антихристы, это вы верно сказали. Давайте, помянем убиенных?

Кармакулову пришлось согласиться. И вновь братина опустилась на широкий стол, расплескав сладкую бражку на ягодники, шаньги, кулебяки. После очередной чарки Кармакулов нагнулся через стол к Шехурину:

- Расскажите мне местные байки, легенды так сказать. Только, чур, не про чудь!

Помолчав, Дормидонт начал:

- Говорите, не про чудь? Так у нас что ни ста’рина, то про нее, поганую. Раньше-то чуди здесь много проживало. Считай, вся Пинега чудскою была. Отчаянные головы были, ничего-то не боялись, кроме тумана. Зло в том тумане сокрыто. Как туман на землю сядет, так приходили из лесу люди-исполины. Все серою шерстью покрыты, вроде как медведи, голова как шатер у нашей церкви, ручищи - вот такие и тоже все в меху, только ладонь голая. И с ними чудь билась, бывало, если нагрянут внезапно. Бесы, одним словом.

- Не поминай нечистого! – прикрикнула жена, возясь с пирогом-рыбником.

Не обращая внимания на ее окрик, Шехурин продолжал:

- Так вот, много чуди погубила та нечистая сила. А сила у этой нечистой силы была страшенная: головы от тела отрывали, кости как щепки ломали – страх такой! А сами бесы были как будто неуязвимые – ни меч, ни стрела не брала. А пуль тогда не было.

Быстро хмелеющий Вагин, услышав про мечи, вскинул голову:

- Земляки говорят, будто и Мечкурья получила свое имя от мечей, тут новгородцы с чудью рубились жестоко…

- Не то, - ответил Николай, – это финское название, то есть чудское. Наклонившись к уху Вагина, шепнул: - Знай меру в питье. Развезет ведь тебя…

- С бражки-то? Ха! – дыхнул ему в лицо Василий и, глядя в глаза хозяину, выпалил: - Продолжайте, мы слушаем с огромным вниманием…

- Так вот. Уж лет сто минуло, как сгинули эти бесы. С тех пор, как новый храм в селе нашем поставили. Старый-то сгорел. Говорят, отец Серафим после того, как церковь освятил, в лес отправился. Три, четыре дня ходил там, кропил – и бесов тех извел.

- Сказки, - выпалил Вагин. – а бражка-то кончается.

- И хорошо, - Кармакулов тотчас забрал пустую чарку у Василия. – Спасибо, дедушка, за угощение да за рассказы. Бражки нам более не надобно. Чайку бы сейчас…

Потом пили горячий кеж – традиционный напиток Поморского края, обжигая губы, кряхтя и фыркая. С трудом осилили пирог. Присоединившаяся к трапезе жена Шехурина все подливала. От травяного чая гости разомлели. Кармакулов расстегнул ворот кителя, Вагин небрежно развалился. Хозяин, осушив большую чашку, расписанную райскими птицами, продолжил разговор.

- Эти бесы не только чуди, но и пинежанам крепко досаждали. Мой прадед или прапрадед в лес ушел по грибочки и не вернулся.

- А может, и тех офицеров…того, - Вагин уставился на хозяина.

- Ага, леший, видно, на них напал, - Кармакулов дернул Василия за рукав.

- Леший – это леший, а этим бесам даже имени нет, - строго ответил хозяин. – Вот зыряне про них больше знают. Говорят, будто в удорской тайге они тоже прежде шалили, людей пугали. Потом вдруг пропали, будто их и не было. В ту пору староверы в тайгу пришли, скитов понастроили. Вот нечистая сила и подалась, куда глаза глядят. Может, прямо в ад?

Кармакулов тяжело вздохнул. Он чувствовал себя после обильного кушанья туго набитым мешком, который того и гляди лопнет. Привыкший с молодых лет довольствоваться малым, на этот раз он явно переборщил в еде. Шехурин тем временем извлек из шкафа шкалик водки. Василий, довольно улыбаясь, потер руки – казалось, он сейчас зааплодирует хозяину как тенору в опере. Однако, к его разочарованию, водки оказалась самая малость – по полчарки на человека. «А теперь пора и сны смотреть», - подумал Кармакулов. Но спокойно поспать в первую ночь им не привелось.

                6.
         
Пьяный поручик посреди ночи решил проведать палату, где лежали «краснопузые» тифозники. Несмотря на горячие протесты разбуженной старшей сестры, ввалился в палату, стуча еще более грязными, чем утром, сапогами. В руке его мерцал огонек керосиновой лампы. Змеистым зигзагом двинулся меж койками, светя в лица спящих, натыкаясь на тумбочки, спинки коек. «Пр-роизвести пр-роверку», – бормотал под нос,

- Проклятье! Спать мешаете… - ругались разбуженные красноармейцы, щурясь от света.

- Тихо! – гаркнул поручик – так, что под одеялами зашевелились самые отъявленные сони, которых и из пушки не добудишься. – Ма-алчать! Требую уважения к личности и чину русского офицера. – Он запнулся о ножку койки и едва не рухнул на пол, с трудом удержал лампу. – Безобразие! Даже койки толком расставить не умеют, коновалы! – Он перелез через ворочающегося в полусне пациента и двинулся к койке Матвея.

- Прекратите немедленно же! Или я напишу рапорт о вашем недостойном поведении! – в дверях стояла старшая медсестра.

- Сичас, мадам. Тока вот пр-роверю наличие еще одного бол-льшевичка. Это пос-следний. – он шагнул к койке Кармакулова, сорвал одеяло – и недоуменно уставился в мятую простыню. – А где у вас больной, а? Куда подевали?– Он повернулся и уставился в лицо побледневшей сестры. Больные испуганно переглядывались.

- Так в нужник вышел, господин…- начал было один из больных.

- Ма-алчать! – гавкнул поручик. – Он медленно, но верно трезвел. Подойдя к колченогой тумбочке, ударом ноги распахнул дверцу. Пусто! – Ага, в нужник  –  и с вещичками.

Несколько мгновений он стоял в недоумении, пытаясь осознать произошедшее. Набрал в прокуренные легкие воздуха и грянул на весь лазарет:

- Кара-а-аул! Сюда-а!

Караульный, безмятежно дремавший в закутке, опершись на винтовку, вскочил и пулей влетел в палату, громыхая прикладом по некрашеному полу.

- Ты как службу нес, скотина! – увесистая пощечина буквально отбросила солдата к распахнутой двери. – Ты у меня за все ответишь, ты сам на Мудьюг поплывешь. И эта с тобой, – он указал корявым пальцем на побледневшую сестру. – Сгною всех на каторге!

Отшвырнув солдата, он бросился прочь из палаты, трезвея на бегу и крича:

- Будите утреннюю смену, вашу мать! Всех будите! Где аппарат?! Я сейчас весь чертов Архангельск на ноги подниму. Большевик убежал!

…Карбас, отплыв от берега, взял курс в сторону Конецдворья. Из прибрежных кустов с шумом вырвалась разбуженная кряква. Нос карбаса вспарывал ровную гладь Двины.   

- Вот и свободен, - вздохнул Матвей, плюхая веслом по воде.

 А по лазарету как угорелые носились белые солдаты, поднятые на ноги поручиком.

                7.

Громкий стук в дверь, хор голосов на крыльце…Шехурин. Извинившись, поднялся из-за стола и по-медвежьи косолапо проковылял в сени. Снял со стены заряженное ружье.

- Кто там в поздний час ломится?

- Отворяй, красного привели! Твой родич. Хочешь полюбоваться?

- Игнат что ли, племяш? – хозяин отодвинул тяжелый засов. Его грузная фигура заслонила дверной проем. Из-за могутных плеч его виднелись качающиеся как былье под ветром стволы винтовок с примкнутыми штыками. Хозяйка, вскочив из-за стола, всплеснула руками и засеменила вослед хозяину. Василий привстал, вытянул шею. Кармакулов развернулся на скрипучем стуле.

В сени ввалились четверо. Трое были с винтовками за плечами. У одного – видимо, старшего среди них, несмотря на молодость, из кармана торчала рукоять револьвера, а у бедра болталась сабля в ножнах. Он толкал перед собой четвертого, в рваной, промокшей, пахнущей болотной тиной одежке, с окровавленным лицом и заплывшим правым глазом.

- Пошел! – он ткнул прикладом пленного. Тот неловко согнулся, глухо выругался. Руки его были скручены за спиной. – Развяжите этого олуха, да держите под прицелом, чтоб не вздумал дернуться. Кочев становись слева, Полухин – справа.

Кочев ловко размотал веревку, связывавшую запястья. Стволы английских винтовок  грозно нависли над ушами. Игнат сел рядышком с пленником.

- Ну, что скажешь, братец?

Хозяйка наполнила чашку, подвинула ее незваному гостю. Игнат, поблагодарив, отхлебнул глоток.

- А что мне с тобой разговаривать, - пленник тряхнул растрепанными темно русыми волосами, облизнул губы, покрытые коркой запекшейся крови, шумно выдохнул, – я с народом до последнего, а вот ты…

- Ага, с народом он. С большевиками. Россию немцам продавшими за кайзеровские сребреники… С безбожниками и врагами крестьянства, с Троцким и его кагалом.

- И где ж теперь этот твой кайзер? - насмешливо блеснул синими очами парень. – Тю-тю, скинули его как Николашу. И где теперь немцы? Ушли, раком пятясь. Зато твои белые офицеришки отдали Русь на съедение иноземцам. Куда ни плюнь – англичана, американа, французики эти. Топчут землю наших предков, - он крепко выругался. – А насчет немцев… Твой генерал Миллер кто, русский что ль? Да та же немчура!

- Ну, наши офицеры союзников не предают, - Игнат глянул на Вагина и Кармакулова, с интересом слушавших перепалку двух братьев. – Они ж не красное отребье. Долг и честь превыше всего!

Василий согласно закивал. Игнат поболтал ложечкой в чашке, давя малиновые ягоды.

- Хорошо тебе, - не сказал, а прошипел тут красный братец. – Избу поставил добротную, не дом – хоромы. А бедняки в хибарах ветхих мыкаются. Я перед войной в город подался, на заработки. Лесной завод хуже каторги: и обсчитывают тебя хозяева, и штрафуют…

- Так смотря за что, - осклабился Игнат. – Вот, к примеру, стоит такой лоб и курит, а потом окурок горящий в опилки бросит. А от одного такого окурка весь завод можно в пепелище обратить. Хорошо, если к нему мастер вовремя подскочит и этот окурок вместе с зубами выколотит, чтоб впредь никому не повадно было курить, где не положено. Или вот еще явится на завод, с утра глазищи налив, и спьяну-то руку сунет под пилораму. Вот они твои рабочие-то. Сам два года на лесопилке спину гнул, всяких навидался. Таким власть дай, они и всю Россию пропьют. И пропивают уже.

- Ты рабочий класс не трожь! – вскинул голову брат. – Белый подпевала, вот ты кто. Это твои хозяева людей живьем в прорубях топили, в лютую стужу? Не разбирали, кто правый, кто виноватый. Полковника Дилакторского на Пинеге сто лет будут вспоминать и проклинать. Мало мы офицерья порешили! – Он с ненавистью уставился в лицо Николаю.

Кармакулов спокойно, не отрывая взгляда, смотрел в сверкающие холодной яростью глаза красного партизана. Казалось, четыре пистолетных дула нацелились друг в друга.

- А ты про делишки комиссара Мандельбаума слыхал, что он на Печоре вытворял? – нарушил молчание Кочев, ткнув стволом в затылок красного. – Рассказать?

- Вранье и пропаганда! – выпалил тот. Кочев со злостью ударил его винтовкой в шею.

- Погоди ты! – замахал руками Игнат. – Своего брата я сам уму-разуму учить буду. Жаль, папка его в детстве сек мало, все розги мне, младшему доставались. Надо было тебя как сидорову козу учить… - он обернулся к Николаю. – Вот, знакомьтесь, господин офицер, Селиверст Шехурин, прошу любить и жаловать, братец родной, в краснюки подался. В лесу мы ихнюю шайку окружили, четверых уложили в согре, двое удрали, только пятки сверкали, а этого взяли. Не окажись меня рядом, и ты бы в болотине гнил, дурак! А теперь рассказывай их благородиям, как твои молодчики русских офицеров в клочья растерзали.

- Ложь! – истошно заорал брат. – Топтыгин их порвал. Вот те крест! – и перекрестился.

- Ух ты, большевик в Бога верует! – утробно захохотал Полухин. – А я думал, он красной троице молится – Марксу, Ленину да Троцкому. Как жареным запахло, так Бога вспомнил.
 
Кармакулов обратился к Игнату:

- Вы пока в сенях подождите, я вашего брата допрошу. А то он винтовок заряженных шугается. – Игнат согласно кивнул, встал и двинулся в сени, увлекая за собой Кочева и Полухина. Супруги Шехурины тоже хотели, было, покинуть помещение, но решительным жестом Николай остановил их: вы же хозяева, в родных стенах. Уходя, Игнат шлепнул по затылку брата, кивнул Кармакулову:

- Если дерзить и буянить начнет, зовите меня. Живо успокою! Он мою руку знает!

Волком смотрел на Кармакулова красный партизан. «А ведь и в нашем семействе та же беда, что и у этих таежных жителей. Один брат – белый, другой – красный; один послан главнокомандующим к черту на рога, другой в заточение на Мудьюг. Если генерал сдержит слово (а я верю в это) и я, наконец, увижу Матвея, что мы скажем друг дружке? Может быть, будем лаяться, как вот эти пинежана?», - горько думал Николай. Селиверст Шехурин прервал его невеселые мысли:

- Вопросы задавать будете? Или в молчанку сыграем?

- Буду я краток и конкретен, - Николай перегнулся через стол, вперил взор в разбитый подбородок красного партизана. – Бояться меня не надо, ибо я не Дилакторский. Под ногти щепки вколачивать не собираюсь. И просто бить вас я не намерен. Если, конечно, не будете хамить и оскорблять мою персону, чего я ужасно не люблю. Впрочем, для вразумления вашего я в этом прискорбном случае позову братца. Он хоть и младший, а лишний раз поучить вас уму-разуму будет рад.

- Да уж, «учитель» еще тот, – проскрипел зубами Селиверст. – Далее что?

- Кстати, - повернулся он к чете Шехуриных, живо следивших за разговором. – Угостите чайком вашего уважаемого родственника. В тайге-то шляясь, наверно, оголодал? – обратился он к Селиверсту.

- Да уж, мы подачками с буржуйских столов не кормимся, как некоторые, - буркнул Селиверст. Шехурин плеснул в чашку заварки, отвернув кран самовара, налил дополна.

- И,  я, представьте себе, на званые обеды к генералам и полковникам, к заводчикам и судовладельцам ни разу приглашен не был. Хлеб свой насущный добываю сам. А разговор у нас с вами пойдет о трагическом происшествии, случившемся в лесу близ Верхнего Согрина, когда два достойных человека, два храбрых офицера Русской Армии…

- Белой армии! – проскрежетал зубами Селиверст.

- Ты, племянничек, речь, к тебе обращенную, не перебивай. Не то мы тебе все зубы перебьем, по-родственному… - вмешался хозяин.

Вагин тоже хотел урезонить красного партизана, но Кармакулов укоризненно поглядел на него и хозяина и продолжил:

- Два офицера, героя мировой войны…

- Империалистической, - вякнул Селиверст, но осекся, когда дядя продемонстрировал ему свой увесистый волосатый кулак.

- Были зверски растерзаны неизвестными лицами, которые, возможно, известны господину-товарищу Шехурину Селиверсту, не знаю отчества…

- Кузьмичу, - процедил тот, дуя на чай. – Скажу сразу, без церемоний: обстоятельства сего дела мне неизвестны.

- Прямо-таки прокурорским языком заговорил, - улыбнулся Николай.

- Так я под судом был, еще перед самой войной, - не без гордости заявил красный братец. -  Так что суконным языком владею.

- По политическому делу? – заинтересовался Кармакулов.

- Да нет, по уголовному. Парня в драке покалечил…

Николай не стал выяснять подробности давнишнего дела. Он пихнул локтем в бок Вагина:

- Вы, господин подпоручик, достаньте чистую тетрадочку из вашего узелка и записывайте. Для начала сведения о человеке…

- Шехурин Селиверст Кузьмич, крестьянин Архангельской губернии Пинежского уезда Согринской волости, одна тысяча восемьсот девяностого года рождения, холостой… - забарабанил партизан. – В настоящее время – боец партизанского отряда имени героев Декабрьского вооруженного восстания в Москве в одна тысяча девятьсот пятом годе…

- Бывший боец. Отвоевался ты, мужичок, - хихикнул Василий, макая перо в непроливашку и едва успевая записывать.

- Языком буду работать я, господин подпоручик, ваша же работа – пером скрипеть,– внушительно произнес Кармакулов.   

От краткой автобиографии быстро вернулись к обстоятельствам гибели двух офицеров.

- Ничего я про это дело вам сказать не могу, хоть огнем меня палите! - буквально возопил красный партизан. – Не были мы там и близко, мы в те дни под Сурой отсиживались, после того, как белые нас крепко потрепали.

- Крепко и заслуженно, – вставил слово хозяин.

- Вы б еще чайку подлили жаждущему, - Кармакулов взял чашку и передал хозяину.

- Видно же было, что медведь беляками полакомился, - с мольбой в голосе и глазах вещал красный. – Мы-то тут при чем? Это вы у Мишки Голобородова спросите, у него в сограх самостоятельная республика, он, гаденыш, никому не подчиняется, сам по себе живет.

- Анархист-федералист значит, - заключил подпоручик.

- Он и красным, и белым жизни не дает, душегубец! На него уж наши согринские мужики облаву устроили. И на ногах он медвежий след носит, из войлока вырезанный, так что и не отличишь, Мишка прошел или медведь. Это чтоб несведущих с панталыку сбить. Но мы-то охотники бывалые, мы-то завсегда отличим след косолапого от человечьего.

- Значит, медведь в человеческом облике? Вот тебе и Мишка…- Кармакулов потянулся, разминая затекшие члены. – Где сейчас этот оборотень квартирует?

- Где ж ему быть, как не в заброшенном скиту? Десять верст отсюда будет, если по прямой идти.

- Чего же не накроете это логовище, коли знаете? – Николай посмотрел сперва на хозяина, затем на пленного партизана. – Взяли бы супостата – и дело с концом.

- А кому охота в гиблую топь лезть? – проворчал Шехурин.

- Мишка однако же лезет…

- Так у него дед был старовером из того скита. Он дорогу сыну рассказа, уже на смертном одре. Тогда гонения были на раскольников, вот они и прятались в самой глухомани. А отец Мишке на ушко шепнул. У нас-то в Нижнем Согрине старой веры людей, почитай, не осталось. Да и на жениной родине тоже. – Лукерья кивнула. – Мы в синодальную церковь ходим, благо от моего дома до храма сотня шагов.

- Что-то ты в сейгод хаживать туда перестал, - уколола мужа хозяйка, но сникла под суровым взором Дормидонта.

- Завтра же берем мужиков и отправляемся на розыски банды, - заявил Кармакулов. – У Голобородова сколько штыков в его воинстве?

-Да человек двадцать осталось…- после недолгого раздумья ответил красный партизан.

- Пятнадцать, – отчеканил хозяин избы. – В прошлом месяце пятерых как раз укокошили.

- А сколько у вас белых партизан? – спросил Николай.

- С десяток бойцов наберется. А если еще мужиков кликнуть, кто от Мишкиных набегов пострадали и счеты с Голобородовым имеют, то человек тридцать, не меньше соберем.

- Достаточно десятка. Плюс мы с подпоручиком. В итоге дюжина. Сдюжим дюжиной?

- Если доберемся до скита…

- Есть же, черт побери, бывалые охотнички, что каждую пядь леса знают! – воскликнул Кармакулов. – Кто тут у вас самый искушенный в тайнах тайги?

- Ясно кто – Кочев, зырянин. Он как свои пять пальцев каждое дерево…

- Не подведет? Надежный человек?

- Обижаете! Свой человек, красных на дух не переносит – Селька соврать не даст. – Партизан кивнул. – Стрелок он отменный. Белку бьет в глаз, комиссара – в лоб!

- Вот и поведет нас к скиту. Только скажите ему, Дормидонт Палыч: если вздумает играть с нами в Ивана Сусанина – несдобровать ему! Лично пристрелю и в болоте схороню.

Шехурин проворчал что-то насчет необходимости доверять ближним своим. Николай тем временем крикнул Игната, обговорил с ним детали завтрашнего похода в скит. Кочев согласился вести отряд до озера Вакулево, а дальше начинаются болота…

- Тебе ж, Саввушка, жизнью рисковать не привыкать. Скоро год как ты с красными воюешь, - уговаривал его Кармакулов. – Неужели болота испугался?

- То смерть в бою, а то в болоте, - весомо прохрипел простуженным сиверкой голосом старый охотник-коми. – Нехорошее там место. Духи живут…

- Ну, мы из этих ваших нечистых духов живо дух вышибем. Против револьвера никакой дух не устоит. Я из своего пулять буду, а ты заклинания читать. Идет?

Только обещание подарить новехонький браунинг в случае успеха похода убедило зырянина в необходимости идти через болото к скиту. Он знал его примерное местоположение, однако предупредил, что тропинку, ведущую в старый скит, придется искать на ощупь, методом проб и ошибок. На том и договорились.

Игнат снова связал брату руки и отвел в родовую избу. Поблагодарив хозяина, Николай отправился спать. Немного погодя собрался отходить ко сну и его напарник.

Густой туман наползал из леса на Нижнее Согрино. Перекликались в белом мареве птицы: трещали дрозды-рябинники, стрекотали сороки, хлопая тяжелыми крыльями, вылетали из дупел ночные охотницы-совы. Одинокий олешек вышел к берегу озера напиться водицы – и отпрянул, увидев на влажном мху огромные следы, похожие одновременно и на медвежьи, и на человечьи. В глазах мирного зверя застыл вековечный Ужас.

Не спалось в эту ночь Николаю Кармакулову. Он тяжко ворочался под стеганым одеялом, тщетно пытаясь очутиться, наконец, в сладких владениях Морфея. Едва смежит очи – и чудятся ему странные следы, изувеченные тела офицеров, распростертые на моховой подушке, тени людей с винтовками и двустволками, крадущиеся через затуманенный лес.

И Вагин не спал. Его донимали комары. Подпоручик остервенело хлопал себя по щекам, по лбу, по ушам, давя кровососов. Николай на летучих тварей реагировал слабо – привык за годы скитаний и к тропическим москитам, и к зловредным заразным мухам, а уж к родным комарикам как не привыкнуть? Да и Вагина вроде бы кусачая нечисть не должна особенно беспокоить: все-таки пинежский уроженец, а не какой-нибудь завсегдатай питерских аристократических салонов, заброшенный ветрами эпохи в медвежий угол. Но, видно, кожа у молодого подпоручика нежная, вот и возится, обороняясь от маленьких крылатых бестий, вампирской эскадрильи, посланной болотными духами, чтобы сжить со свету двух русских офицеров, отправившихся в эти гиблые места, дабы раскрыть тайну страшной гибели двух собратьев по оружию.

Туман медленно полз по улочкам Нижнего Согрина, проникал во дворы, обволакивал вековые избы, клубился над коньками крыш, влажной ладонью касался расписных ставенок. Растворялись в тумане белотелые березоньки и разлапистые ели, сосны, вознесшие над засыпающим миром свои кудряво-колючие головы, поникшая ива над тоскливыми водами Мечкурьи, помнящими сечу между заносчивыми новгородскими ушкуйниками и упрямыми, горделивыми чудинами, не желающими ни покоряться лихим ватагам, платить дань далекому городу. Вы живите, как хотите, а мы будем жить, как тысячу и более лет назад живали наши пращуры. Сон-птица раскинула свои нежные, пушистые крыла над сограми и селами - и смыкались вежды пинежан, потомков буйных головушек-новгородцев, стародавней чуди, прирожденных охотников-зырян.

Засыпали в уютных заводях Мечкурьи, на заповедных лесных озерах белые лебеди, пестрые селезни, невзрачные серенькие кулики. Еще ковырял сосновую кору добытчик-дятел, но и он готовился забиться в родное дуплишко. Вместе с туманом нисходила на землю его сестра тишина. А где-то в глуби леса, в сердце топких болот ворочалось неведомое зло, готовое бросить свой вызов миру, уже нарушенному гражданской распрей.

                8.

Быстро уставший от гребли (последствия болезни давали знать о себе) Матвей удобно расположился на корме, переводил дух. Его сменил на посту бывалый корабел Пахом; Афанасий греб без устали. Слабый ветерок перебирал сникший парус. Пройдя между Кегостровом и Житовой кошкой, выбрались на средину Двины, оставили за кормой Кегостров, миновали Хабарку, постепенно приближались к Пустоши.  Вот тут  Кармакулов-младший и заметил, как вдалеке появилась маленькая черная точка, которая следовала строго за карбасом. Точка скоро приобрела очертания небольшой лодки.

- Моторка! Белые на ней! Погибли мы, - Пахом схватился за голову.

-  Не верещи ты! К берегу давай! – заорал Афанасий.

Это и правда была моторная лодка с тремя солдатами и поручиком на борту, рассекавшая острым носом двинские волны. Понимая, что теперь его военная карьера всецело зависит от того, поймает он или нет беглого большевика с сообщниками, офицер опрометью рванул через луга, на бегу отирая пот с невысокого лба и лоснящихся щек. За ним спешили разбуженные солдаты. В Гневашеве разбудил своего приятеля-собутыльника, спихнул в воду лодку и поспешил вдогонку за карбасом, чей парус едва виднелся вдали.   

Поручик стоял на носу моторки, одной рукой держа полевой бинокль, другой продолжая бороться с пьяным потом, выступавшим на лице. Он бросил за борт носовой платок, опустил бинокль, сложил ладоши трубой:

- Остановись, я прика-а-азываю!

- Прикажете стрелять, ваше благородие? – Один из бойцов вскинул винтовку.

- Отставить, дурак! – рявкнул офицер. – Приказано этого…как его…Куркулова брать живым! Убьешь или подранишь, я тебя самого пристрелю, понятно?

Карбас въехал носом на песчаную отмель. Трое беглецов кинулись в ивовые кущи, разбрызгивая воду из лужиц, пиная попадающиеся на пути коряги, комья спутанных водорослей, ракушки, щепки, гальку – в самом разгаре был отлив. Матвей оглянулся: моторка с вооруженными солдатами и орущим что-то поручиком приближалась. Вот и кустарник. Ветки стали больно хлестать по ногам, щекам, разгоряченным от бега телесам.

- До села рукой подать, - задыхаясь, прокричал Пахом. – Дальше луговина пойдет, потом березняк, а там уже…

Он не договорил. Сзади послышался топот и треск сокрушаемых на бегу ветвей.

- Не отставай! - орал офицер, размахивая рукой с заряженным пистолетом. -  Помните приказ: Кармакулова брать живым. С остальными двумя можете не церемониться, если будут отбиваться – стреляй, не робей.

За качающимися ветвями маячили спины убегающих большевиков. Афанасий споткнулся  о бревно, полетел вперед; Матвей вовремя подхватил его под мышку, Пахом потянул за левую руку. Афанасий внезапно ойкнул, его правая нога резко согнулась. Пахом обернулся – сквозь кустарник яростно прорубались солдаты, ведомые поручиком.

- Братцы, я, кажется, ногу вывихнул, - лицо Афанасия искривила гримаса боли. – Не смогу я идти. Оставьте меня, бегите в село, там укроетесь…

- Никуда мы тебя не бросим, товарищ, Матвей переглянулся с Пахомом. – Берем его и понесем дальше. Или спасемся все вместе, или погибнем.

Хоть и был худощав Пахом, а тащить его, даже и вдвоем, было не так-то легко, сказывалась слабость Матвея и усталость Пахома. Сумерки уже растаяли. С реки доносились крики проснувшихся чаек, которые сновали над Двиной, выдергивая из воды рыбин. В селе подал голос петушок. Ноги путались в густой осоке, переплетениях ивовых ветвей, проваливались в мочажины. А сзади, хлюпая сапогами, нагоняли белые. Хлопая крыльями, из уютной, обжитой заводи вылетела вспугнутая утка. Вперед, вперед!

Ивняк редел. Вот уже виден луг в россыпях желтых одуванчиков. Сквозь кущи вымахавшего до подбородка иван-чая, чьи розовые цветки осыпались на рубаху Афанасия, видавшую виды рыбацкую куртку Пахома и дырявый больничный халат Матвея, скорей на луг, а оттуда – в ближайшее село.

Матвей не заметил пенек от срубленной осины, запнулся – и полетел вперед, увлекая за собой Афанасия. «Нога!» - резко вскрикнул он, падая лицом в траву. С трудом устоял на ногах Пахом, выпустив друга.

- Стоять! – поручик с револьвером высился в пяти шагах. Солдаты, раздвигая ивовые ветви, выходили на луг, беря винтовки наперевес. – Бросьте оружие и ручки поднимите.

- А не пошел бы ты, благородие, - сплюнул сквозь прореху в желтом частоколе зубов Пахом. – Видали мы таких…

- Ты что, дерзить? – поручик нацелился Пахому в лицо. – Доставай живо свой пистолет и аккуратненько клади к ногам. Иначе я…

- Беги! – крикнул над ухом полулежавшего в мокрой от росы траве Матвея Пахом. –
Нам, видно, не судьба теперь. А твоя жизнь партии еще пригодится. Будешь один за троих с контрой сражаться. Беги же, и не оглядывайся!

Была - не была! Матвей вскочил и кинулся очертя голову через иван-чай и чертополох.

Поручик выстрелил нарочито мимо. Пуля сбила головку чертополоха где-то далеко о Матвея. А он бежал, раздвигая буйно разросшиеся травы. Солдаты по команде бросились наперерез беглецу, двое слева и двое справа. Пахом, улучив мгновенье, бросился на поручика, который, на секунду позабыв о двух пойманных большевиках, кричал бойцам:

- Заходи, слева. Отрежь его от мосточка! Быстрее же, черти! Бегать разучились?!

Пахом налетел на офицера, стремясь обезоружить и повалить его. Но бывалый вояка даже в похмельном состоянии сохранил быстроту реакции. Пуля вошла прямо в сердце большевика. Поручик отпрянул в сторону – и бездыханный Пахом тяжело рухнул каменеющим  лицом в травы. Афанасий попытался подняться – и глухо застонал от боли.

- Живым брать! – проорал поручик своим солдатам, уже обгонявших Матвея. – А тебя это не касается! – злорадно скалясь, бросил он Афанасию и всадил ему в лоб вторую пулю.

                9.

Рано утром, когда туман еще застилал пинежские согры, вышли в путь. Впереди – Дормидонт с Саввой Кочевым, за ними – Игнат, оставивший братца в погребе под надзором домочадцев, рядом – Кармакулов, далее – Вагин и еще один охотник-зырянин, Илья Росомахин, затем – Полухин и пятеро односельчан; замыкал колонну бывший волостной староста Никита Суземский, крепкий старик лет под семьдесят. Проскрипели сапогами по хлипким деревянным мосткам, провожаемые заливистым собачьим лаем и перекличкой петухов, помесили глину за околицей. Оглянулись на раскиданное по угорам и меж ними Нижнее Согрино. Шехурин скинул шапчонку, перекрестился на деревянный шатер храма. «Тезка, освящена во имя Николы, покровителя всех путешествующих», - подумал Кармакулов, нащупал образок на груди и тоже перекрестился. Вагин шепнул:

- Нехорошо это…Смотрите, сколько нас?

- И что с того? – недоумевал Николай.

- Так чертова дюжина, не к добру это, - прошептал Вагин.

- Разве ж это не к добру – одним стволом больше! – от души рассмеялся Николай.

- И все равно нехорошо.

Николай лишь махнул рукой:

- Не задерживай, пошли.

Вот и согры, давшие имя двум селам. В мокрый лес свернули сразу за первым поворотом дороги, соединявшей два села. Пропитанный болотной водой мох пружинил под ногами, иногда из кустов выпархивал перепуганный рябчик. Руки охотников так и чесались подстрелить его, но Шехурин был неумолим – патроны зря не тратить, они нужны для «охоты» на хищных нелетающих прямоходящих двуногих. Василий рвал чернику, и тут же отправлял ягоды в рот; скоро губы его стали исчерна-синими:

- Прогуляться бы по родным пенатам с туеском, - мечтательно проговорил.

- Когда-нибудь тебе представится эта возможность, - Кармакулов легонько поволок его за локоть. – После победы. Не отставай!

Тропинка вскоре исчезла. Хлюпали по лужицам, запинались о пеньки, порой продирались сквозь густейшие черничники. Лес состоял по преимуществу из чахлых сосенок, осинок, берез – если это можно было назвать настоящим лесом. Остановились для привала на сухом «островке» посреди мокрого леса. Когда шли, не заметили, как рассеялся туман.

Пока завтракали, Кочев успел уложить двух куропаток, стремительно выскочивших из-за кочки, где хоронились от людей. Суземский успел насобирать подберезовиков, их быстро почистили и насадили на веточку, как шашлык на шампур. По-домашнему уютно трещал костерок. Дормидонт торжественно продегустировал уху из котелка, остался доволен:

- Отменная ушица. В Мечкурье рыбки наловили?

- Нет, в самой Пинеге, - гордо поднял голову Гришка Кордумов, один из лучших бойцов Шехуринского отряда.

Николай положил винтовку на сухой мох. Через ствол тотчас лихо перемахнула серая лягушка и устремилась дальше, преодолевая одни препятствия (патронташи, стволы, приклады, разную бытовую мелочь) и огибая другие (сумки, узелки, снятые сапоги).

Уплетая за обе щеки наваристую, пропахшую костровым дымом уху, они не заметили, как со всех сторон, через черничные заросли, к ним подползли полтора десятка вооруженных людей. Первым обнаружил неладное зоркоглазый Росомахин. Отойдя до ветру в кусты, он готовился уже обильно полить их, как прямо меж колен возник ружейный ствол.

- Тихо, мужичок! А то и отстрелить могу. Ты только не кричи, наших вокруг поляны полно. Да ты не бойся, - черноусый молодой парень, ухмыляясь, смотрел прямо в глаза охотнику. – Еще ненароком в штаны облегчишься. Погоди пока. Вот обезоружим вас, тогда и…- Он ткнул дулом в висевший при бедре охотничий нож. – Брось игрушку, только тихо, без фокусов. – Илья покорно проделал то, что требовал от него парень.

- Где ты там, Илюшка! – крикнул из-за сосны его соплеменник Кочев. – Тут по сосне белки скачут, пойдем постреляем.

- Ответь ему, но без глупостей! – приказал вооруженный парень, уже вставший во весь рост (от костра его не было видно). – Скажи: «Я сейчас».

- Я сейчас! – неестественным голосом выкрикнул тот.

- Охрип ты что ли? – удивился Савва.

- Угу, Осип охрип, а Архип – осип. Козьма Прутков, - раздался за спиной охотника приглушенный насмешливый голос. Шея Кочева ощутила холод нагана.– Только ты не пугайся: благим матом заорешь – себя погубишь. Бросай-ка ты ружьишко, дедушка!

Краем глаза глянул Кочев – и обмер:

- Неужели ж ты?

- Он самый, - прошипел человек в ухо. – Мишка Голобородов. – Ружье сними!

Над головой охотника и командира повстанцев-анархистов в сосновой кроне безмятежно резвились белки, осыпая людей дождиком иголок. Им не бело дела до того, что творилось внизу. Голобородов, принимая у зырянина оружие,  прокричал куликом – и тотчас над морем черничных кустиков выросли человеческие фигуры.

- Бросай оружие! – пророкотал голос Голобородова. – Иначе вам же хуже будет.

- В болото отведем и там похороним, - крикнул кто-то из анархистов. Полтора десятка стволом были нацелены на сгрудившихся вокруг костра людей. Вагин вздрогнул и выронил ложку. Кармакулов едва не расплескал уху на колени. Кордумов, державший под прицелом северные подступы к поляне, громко охнул и уронил винтовку:

- Вот тебе и на! Глядел-глядел – и ничего не заметил.

- Ну что у вас за охранение! – смеясь, появился из-за стволов Мишка, державший на мушке Савву, который суетливо семенил впереди. – Ничего не заметило. Мы же вас без единого выстрела. Ха-ха…

Игнат и Дормидонт вскочили одновременно, хватаясь за стволы винтовок. Полухин
метнулся к своему ружью. Голобородов пальнул вверх из ружья Кочева – пуля совершено случайно подбила белку, которая шлепнулась прямо к ногам изумленного Саввы:

- Но-но, без шуток там! – Зырянин переступил через мертвого зверька, а Голобородов наподдал тушку ногой. – Видите, как пуляю? И сам не хотел, а зверя добыл. Вам бы так!

С остервенением швырнул наземь винтовку Игнат, то ж самое через мгновение сделал его дядя. Полухин резким движением закинул ружье в кусты.

- Ничего, подберут! – главарь уверенной поступью шагал через поляну. – Сергей, Ерема, Данила, Федот, Евлампий – соберите оружие, остальным держать белых под прицелом.

Выйдя из кустарника, анархисты засуетились: один собирал брошенные где попало стволы, другие тщательно обыскивали белых пинежан, залезая в карманы, извлекали оттуда смятые «чайковки», мелочь, кисеты с табаком, ножи, часы. В нагрудный карман Кармакулова ловко нырнула грязная, с нестрижеными ногтями рука, в лицо дохнуло перегаром. На свет божий были извлечены часы с цепочкой.

- А хороши бока! – шершавая ладонь тотчас же превратилась в кулак. – Реквизируем!

- Где научился по карманам шарить-то? – ненавистью сверкнули глаза Николая. – Верни часы, немедленно! Их мне человек подарил, которого я однажды спас от гибели.

- Думаешь, на том свете понадобятся? Хе! – часы исчезли кармане анархиста. – Где красиво говорить научился? Образованный, наверно, в университетах учился?

- Я и гимназии не окончил…Отдай! – Кармакулов как зверь на добычу ринулся на бойца лесной армии – и в следующий миг они покатились по земле: один пытался вернуть себе вещь-память, другой отчаянно отбивался. Они кувырнулись мимо костра, огонь лизнул видавшую виды куртку анархиста, едва не подпалил волосы Кармакулова. Противник извивался и дергался, норовя сбросить офицера. Николай полез в карман мародера за своими часами, да не в тот – и вынул пистолет, который тут же уперся в щеку анархиста.

- Верни! – проревел он не своим голосом.

- У нас частной собственности более нету-у-у… - ствол, видимо, расшевелил больной зуб.

- На том свете тебе часы точно не понадобятся. И дантист тоже! В аду тебе в первый же день все зубы черти повышибают! – Кармакулов нажал еще сильнее. Анархист аж завыл от боли. И тут Николай ощутил спиной винтовочную сталь.

- Вставай-ка, братец, какой ты жадный, - над ним, расставив ноги, высился Голобородов.

- Ага, предводитель грабителей… - проскрипел зубами Николай, не отпуская мародера, который, в свою очередь, вцепился грязными когтищами в одежду Кармакулова. – У меня с уголовниками отношения как-то не сложились с молодых лет еще…

- Обижаешь, парень! – пошевелил винтовочным стволом главарь, – Я бы застрелил тебя, да что-то добрый сегодня. Дюжину врагов одолел – и без единой пульки. Один ты только ерепенишься, дурачок. Отпусти моего человечка и вставай. Что он тебе сделал? Карточку любимой забрал? Нехорошо так делать, Сеня. Верни ему сокровище… А может, у тебя в кармане пакет из белого штаба, а? Тогда плохи твои дела. Не дойдет письмо по назначению. Да и ты дальше болота не уйдешь.

Николай ослабил напор пистолета на больной зуб. Сеня простонал:

- Какой пакет, какая карточка? Я свой законный трофей взял, а этот придурок не отдает,
вцепился в свое барахло. Часиков ему жалко!

- Эти «часики» дал мне человек, которого я, будучи на Юго-Западном фронте, спас от австрийской виселицы.

Голобородов присвистнул:

- Герой, если только не врешь. Значит, с немцем да мадьяром воевал?

- Было дело, - Николай вполоборота, лежа на земле, смотрел в мутные, ледяные, желеобразные глазки главаря анархистов; они походили на капельки холодца посреди круглого и плоского блюда – таким было широкое, гладко выбритое лицо Мишки, посреди которого едва выдавался вперед приплюснутый нос.

- Ну а я против турок бился. Ты как того чудака спас?

- Вырвал из рук австрийских палачей, - только сейчас Николай разжал пальцы левой, руки, державшие грабителя за отворот поношенного мундира. Тот тоже ослабил хватку.

- А с палачами что сделал? – с живым интересом спросил главарь.

- Одного зарубил, другие драпака задали.

- У нас истории с тобой похожие. Я вот тоже под Сарыкамышем у турецких палачей армян отбил, которых они расстреливать только собирались. Ну, раздели мы этих горе-янычар до исподнего, зубы повыбивали (от упоминания о зубах у мародера сильнее заныл гнилой коренной, парень оторвал руку от Кармакулова и приложил к скуле). А потом мы их вручили этим самым армянам. Поменяли местами палачей и жертв. Как эти горцы их на мелкие кусочки рвали, что с ними вытворяли – страшно было смотреть, живого места не оставили! До сих пор, как вспомню, тошнота накатит, хоть и всякое на войне видывал.

- Двух офицеров вы тоже на мелкие кусочки порвали, ради  пакета?

Помрачнело лицо анархиста, вздулась жила на лбу:

- Ты про этих двоих? Брешут! – почти выкрикнул он. – Я о них ничего знать не знал, равно и мои люди тоже. Может, красные их порвали в клочья, может, медведь голодный…

- Вы все на топтыгина киваете, - Николай привстал, окончательно освободив грабителя. – И красные то же твердят.

Голобородов ничего не ответил, ловко повернул винтовку дулом вверх, прикладом вниз.
   
Николай огляделся. Обезоруженных белых партизан согнали в кучу возле костра. На них были нацелены десять стволов. В это же время один из неприятельских бойцов беззастенчиво доедал уху из миски Полухина – видно, оголодали, разбойнички! Двое рыскали по сумкам, ворошили узелки. Вытряхнули из торбы кочевских куропаток, весело загоготали, как гуси перед отлетом. Анархист принялся ощипывать птицу, только пух да перья полетели, но Мишка остановил его.

- В республику вернемся, там и займешься. Ты бы патроны лучше пересчитал.

- Куда глазели, водяная сила?! – свирепо хрипел Дормидонт. – Нас же почти поровну,
вы ж бывалые стрелки, всех бы уложили. Тут же, считай, вся банда…

- Может, полбанды? - Полухин пожал плечами. – Кто-то же охраняет их чертов скит?

- Не думаю, - покачал головой Игнат. – Зачем? Кто к ним через болото сунется?

Стальная длань Голобородова легла на плечо Николая:

- Если хочешь убедиться, что не мы убили офицеров, пойдем со мной в республику?

- Куда-куда? – Кармакулов повел плечом и сбросил тяжелую ладонь.

- Свободную Пинежскую республику. Через топь по тропинке, которую мало кто знает.
Я там предъявлю тебе мои доказательства невиновности.

- Но зачем? – недоумевал Кармакулов.

- Затем, что ты ж зачинщик этого похода, так? – Николай кивнул. – Вот и сходишь. Глаза только тебе завяжем. Будешь за Бориса держаться крепко. Он тебе одну слегу протянет, ты за нее уцепись – и чтоб ни шагу, ни влево, ни вправо… Иначе булькнешь в болото – и ни отпевания тебе, ни погребения. Сзади еще боец пойдет, будет тебя штыком подталкивать, чтоб шел ты строго прямо. Там, на месте, с тобой и побеседуем по душам.

- А они? – Кармакулов, обдумывая предложение, обвел рукой сподвижников по походу, который был столь внезапно и обидно прерван.

- Мои ребята их посторожат. Только сперва свяжут крепко-накрепко.

- А можно мне по нужде? – подал голос Росомахин. – Не успел я, на ваших нарвался.

- Яшка, отвели его за дерево, - отозвался главарь. – Да держи все время под прицелом.

- Не могу я на людях. Что я, собака что ли? – заныл охотник.

- Не хитри тут! – Яшка, высокий худой парень с торчащими вверх рыжими космами, похожими на разгорающийся костер, толкнул его в спину. Пошли – и чтоб быстро!

Голобородов, дождавшись, пока приведут облегчившегося Росомахина, подозвал Сеньку:

- Верни этому человеку трофей. Да, совсем забыл спросить: как звать-величать-то?

- Николай Кармакулов, капитан…

- И я капитан, Михаил Федосиевич Голобородов, здешний уроженец, поборник свободы во всех ее проявлениях, командир армии и президент свободной Пинежской республики!

Николай едва сдержал улыбку: если в воинстве осталось пятнадцать штыков, то, сколько ж граждан в самозваной «республике»? Тем временем мародер – щуплый, с рябым невзрачным остроносым лицом и суетливыми ручками бывалого щипача мужичонка, достал из кармана часы и с гримасой злобного ехидства и одновременно сожаления об уплывающей из рук добыче, протянул Кармакулову часы:

- Позвольте-с вам, господин капитан, самым нижайшим почтением, - одну руку он приложил к щеке, за которой прятался больной зуб, другой вручил часы законному владельцу. Николай взял их, едва заметно кивнул головой и тут же отдернул руку – кажется, наглец собирался пожать ее.

- Ну вот, квиты, значится? – на узеньких губах расплылась гадливая улыбочка.

- Поди сюда, - скомандовал Голобородов. Анархист нехотя подошел к нему, предчувствуя крутой разговор.

- Болит? – указал пальцем на щеку, прикрытую ладонью.

- А как же… Этот вот зуб разбередил! – он мотнул головой в сторону Кармакулова.

- Ру-у-ки па-а шва-а-ам! – громыхнул голос главаря.

- Ну, бать, мы ж не в старой армии, - прогнусавил тот.

- Я тебе не «батя»! Батя – тот, кто мало тебя в детстве уму-разуму учил. Смирн-а-а! –
еще более возвысил голос капитан бывшей Русской Армии.

Боец покорно принял два года как позабытую стойку. Кулак главаря с массивным золотым перстнем на безымянном пальце обрушился на скулу мародера. Тот дико взвизгнул и запрыгал на месте, прикрывая окровавленный рот. Бойцы «свободной республики» в один голос заржали, их смех передался и белым партизанам. Сенька выплюнул в траву сгусток крови, командир нагнулся – в капле чернел гнилой зуб.

- Я тут дантистом прирабатываю, - рассмеялся от души Голобородов. – Степан-коновал нашим бойцам кости вправляет, раны лечит, бабушка Фионида травяными отварами да настоями хвори лечит, а я вот на зубоврачебном поприще подвизаюсь. Увы, но с моей «гвардией» иначе нельзя. – Он раздавил сапогом выплюнутый зуб и обратился к Сеньке: - Чего встал-то, глаза вытаращил? Пойдешь сейчас со мной, у бабки пасть прополощешь.

Десять анархистов остались охранять плененный отряд. Пять – командир, Сенька и еще трое здоровых воинов анархии двинулись в путь. Голобородов приказал завязать глаза
Николаю – и вокруг его лица обвился несколькими слоями тугой бинт.

- Видишь чего? – грубым голосом вопрошал анархист, продолжая мотать бинт.

- Ни зги! Ей-богу, ни зги…

- Вот и славно! – главарь анархистов обошел вокруг Кармакулова. – А выглядишь ты прямо как наш полковник в шестнадцатом там, на Турецком фронте, после ранения в физиономию осколком снаряда. Только у тебя бинт чистенький, а у него весь в кровищи был. Кстати, не возражаешь, что на «ты» обращаюсь?

- Да нет, мы ж  в одном чине…Валяй!

И они двинулись в путь. Николай держался за длинную слегу лопоухого и кривоносого мужика Бориса, который второй слегой шарил перед собой. Долог был путь через гиблые мхи. Лишь один раз Николай оступился – и его левая нога погрузилась в булькающую, дурно пахнущую воду выше колена. Правая нога подогнулась, он ойкнул. Тут же штык уперся в его спину, раздался недовольный голос.

- Не сбивайся с пути, утопнешь! В ногу шагай, офицерик, будто ты в строю идешь. И они побрели дальше. Тьма вокруг, чавкающая мшистая почва под ногами, повороты влево-вправо, с кочки на кочку по команде «шаг вперед, короткий, еще шаг, длиннее», штык, колющий в спину, слега, крепко схваченная потными пальцами. Долго, медленно… сколько часов прошло. И ради чего? Что там покажет этот поборник анархии-матушки?

Николай вдруг осознал, что упустил какую-то деталь, нечто весьма важное, способное пролить свет на историю страшной гибели двух русских офицеров. И это что-то связано именно в Голобородовым и его молодчиками, которые окружили, схватили и скрутили белых пинежан. Эх, черт, память подводить стала, хотя на провалы в памяти вроде бы рано жаловаться. Не старик еще, далеко не старик, хотя сединки, малозаметные на светлом фоне волос, уже появляются. Вспомни, Коля, на что надо обратить внимание. 

Сквозь бинт не пробиваются лучи мутного, тусклого солнца, зависшего над унылым болотом. Вот опять свернули налево. Сколько прошло – час, два, полтора? Бахилы по болоту – бульк да бульк, птицы пересвистываются, квакают лягушки, молчат люди. В левом сапоге противно хлюпает вода. Когда же конец этого пути во мраке?

Вдали послышались голоса, развеселый собачий лай. Где-то играла тальянка.

- Стоп. Впереди сосновый ствол лежит. Подними ногу высоко и перешагни – раз!

Шагнул, ощутив прикосновение иссохших, колючих веток. Перенес вторую ногу – и опять вперед. А голоса все ближе. Вот громкий окрик:

- Стой! Кто идет?! Пароль?!

- Собственность есть кража! Ответ?

- Вор у вора дубинку свистнул, большевик у буржуя золотишко спи…! – Николай чуть не прыснул от матерного юморка. Лязгнули, заскрежетали засовы, скрипнули ворота. В лицо ударил запах браги, первача, грязного белья, оружейной смазки и пороха. Заливалась гармонь, задорный женский голосок выводил:

- Мой миленок - дурачок,
У него в портках сморчок.
А у Леньки с Вовиком
Торчат красноголовики.

Лихо стучат, притопывают-прихлопывают каблучки. Заразительно хохочет мужик:

- Давай еще, Аленка! Про Ленина и его коммуну.

- Снимай повязку, что ли! – прогремел впереди голос Мишки Голобородова. – Вот и притопали в самое сердце вольной анархической республики. Сами себе законы пишем, сами суд вершим, сами приговоры исполняем и ни одна сволочь над нами не властна.

Повязку размотали. Николай поначалу зажмурился. Солнце, белесое утром, теперь светило ярко. Осмотрелся. Старый скит был обжит анархистами. Идя по улице, он бросал взгляд на ветхие, замшелые избушки, которые до прихода голобородовского воинства пустовали как минимум полвека, на проходивших мимо людей. Большинство составляли женщины и детишки, некоторые (включая десятилетних мальчишек!) были вооружены.

«Армия» анархистов оказалась более многочисленной, чем считалось ранее. Николай насчитал еще с десяток прогуливавшихся по улице мужиков с ружьями, винтовками в руках и револьверами в кобурах. На обветшалой колокольне, превращенной в наблюдательный пункт, сидел пулеметчик, оседлав  свой «льюис», и грыз сухари. По двум-трем улочкам бегали козы, псы совались под ноги проходящим и, визжа и скуля, отскакивали, получив пинок. В одном из дворов за распахнутыми настежь воротами он увидел медвежонка на цепи, который тщетно пытался освободиться от сдавившего его песьего ошейника. Коты нежились на покосившихся крылечках. Вот и штаб анархистов, он же «правительство» независимой «республики». Обычная изба, над которой слабый ветерок треплет полинялый черный флаг с серебряной звездой, рядом – перестроенная церковка, без куполка, над вратами – вывеска «Арсенал», перед ней прохаживался одетый во что придется боец с берданкой. У входа в «штаб-правительство» небритый часовой взял «на караул», отворил дверь, приглашая внутрь. Пригнувшись, Голобородов и Николай вошли внутрь, остальных командир остановил жестом: «Чуть погодите».

Изба как изба. Только вот вдоль стен – ручной работы стеллажи и шкафы, набитые книгами. Кармакулов пробежался взглядом по запыленным корешкам: почти весь Брокгауз, Фламмарион, Брем, разрозненные тома чьей-то «Всемирной истории», Библия. Подошел поближе – Кропоткин, Маркс, русская поэзия – Бальмонт, Гумилев, футуристы.

- Располагайся поудобнее, - командир указал на продавленное кожаное кресло. – Книгами интересуемся? Сразу видно – культурный человек. Я вот с миру по нитке библиотеку собрал. - «Скорей награбил», - подумал Николай, шаря глазами по неполному собранию Жюля Верна. - Сейчас Матрена чайку сообразит, - он позвонил в коровий колокольчик, лежавший на старом письменном столе рядом с ворохом мятых бумаг. В кабинет развязно вошла розовощекая улыбчивая девица в поношенном сарафане, сама, судя по взгляду и манерам, весьма поношенная. Встала на пороге, изогнулась, облокотившись о косяк:

- Тебе что, командующий?

- Мне и гостю – чаю, да с пирогами.

- Бумаги убери, а то куда я вам самовар поставлю? – пробурчала девица и развернулась.

Командир одним движением руки смахнул со стола ворох бумаг, разлетевшихся белыми лебедями по кабинету. Встал, подошел к стеллажу с дугообразно прогнувшимися под тяжестью книг полками, достал том, оказавшийся при ближайшем рассмотрении фотоальбомом. Ухнул им по столу, на котором не осталось ни клочка бумаги.

Посреди стола высилась настольная лампа под розовым, захватанным липкими пальцами абажуром – просто для придания пущей весомости, для форсу, ведь электричества в бывшем скиту, понятное дело, не было. Источником света в полутемном кабинете вождя пинежской анархии была оплывшая свеча в позеленелом медном канделябре. Тут же, в углу стола, притулился телефонный аппарат без проводов – да и куда связь проводить, в звериные берлоги, что ль? По столу бойко бежал паучок. Командир еще раз поднял альбом – и прихлопнул членистоногое создание.

- Письмо не дойдет, – хмыкнул Николай.

- От кого? – скривил губы Мишка. – От генерала Миллера или из штаба Шестой армии?

Анархист распахнул альбом, бегло перевернул несколько листов, нашел искомое – и развернул его Николаю:

- Вот, любуйся, капитан, это мы с Еланцевым на позициях под Сарыкамышем.

С десяток небрежно наклеенных фотоснимков запечатлели нынешнего главаря анархистов, а с ним живого Еланцева, да не прапорщика - поручика. Вот Голобородов навещает раненого офицера в лазарете. Вот они окунают в стакан с водкой Георгиевский крест Еланцева, вот выгоняют пленных турок из какой-то горской сакли, в которой те отстреливались, вот позируют на фоне тонкого снежно-белого минарета…

- Знаешь, за что он Георгия получил? – Анархист откинулся в кресле. - Меня из турецких лап вырвал, троих уложил, четвертого взял как языка. И меня отбил! Как ты думаешь, стал бы я отдавать приказ о расправе? Мне уж потом бойцы рассказали, как крестьяне согринские нашли в лесу двух растерзанных офицеров. И документы при них. Оказалось, тот самый. Разжаловали его за учиненный над мародерами самосуд. Потому и погиб в чине прапорщика. Храбрый был боец – молодой, горячий. Подумай, стал бы я друга…

- Ныне и брат супротив брата идет, - подумав, отвечал Кармакулов. – А твои бойцы могли без приказа суд Линча устроить. Мародеров, видишь, не любил…

- Мы честные воины анархии! – патетически воскликнул командир, захлопнув альбом. – Есть, конечно, и такие, что поживиться не прочь, как Сенька, который твои часы оприходовать собирался. Что с него возьмешь? Известный в прошлом вологодский жулик-карманник, прибился к нам случайно. Чистую идею грязными вороватыми лапами…- он устало махнул рукой. – Но чтобы зверствовать – это, извините, не к нам претензии. Мы не мучаем и не расстреливаем, только в честном бою…Один раз только пошалили ребята, красного комиссара к сосне привязали вниз головой как поползня и стоят, хихикают. Мне самому пришлось несчастного пристрелить, чтоб не страдал зря. – Он хотел добавить еще что-то, но тут в кабинет вошла девица с медным пузатым самоваром, натертым до зеркального блеска; его сверкающие бока дисгармонировали с общей обстановкой кабинета – царством пыли, зачерствелой грязи и затхлости. Она торжественно водрузила самовар посреди стола. Анархист довольно похлопал ее по широкой спине:

- А пироги где? Будем пустой чай пить?

- Я тебе что, на голове их принесу?! – взвилась девка. – Раскомандовался тут! Я тебе что, солдат?! – Ворча, она удалилась и через пару минут появилась с полным блюдом пирогов – уже черствых, но еще съедобных и двумя надтреснутыми чашками без блюдец. Из-под пирога вынырнул рыжий таракан, Николай едва не поперхнулся чаем, положил обратно едва надкушенный пирог. Пробудившийся было, аппетит был безнадежно испорчен.

- Ты не бойся: таракан – не вошь, тифом не заразит, - глухо прохохотал Голобородов.

- Нет, благодарю покорнейше, я чайком ограничусь.

- Извини, что без сахару. И мука в большом дефиците. Мы все больше грибами-ягодками пробавляемся, да дичью. Кое-кто вздумал скотинку завести, да где ее пасти; забредет в болото – и сгинет.

- Хорошо, - Николай вернулся к теме разговора. – Если не вы, так кто это мог быть, откуда такой изувер взялся? Уж не леший ли? Ты ж из местных, знаешь, что согринские жители сказывают – бесы тут раньше жили.

- Ха-ха, леший! Леший любит людей в чащу завести, чтоб кружили, плутали до изнеможения. Я эти байки знаю! В лесу лешие живут, в водах – водяные, а на болоте – блатные, как мой Сенька, пропащая душа. Суевер ты, капитан, - рассмеялся Мишка.

Опустошив чашку, Николай засобирался в дорогу:

- Виноват, мне пора. Зови бойцов, завязывай глаза.

- Погоди пока. Мы тут посовещаемся, а ты выйди ненадолго, посиди на лавочке, - командир позвал двоих молодчиков, которые вывели Николая на улицу. Выходя, он бросил прощальный взгляд на пыльные книги разной степени потрепанности, бездействующие настольную лампу и телефон, портрет князя Кропоткина, нос и бороду которого «украшали» раздавленные комары. Он достал часы, щелкнул крышкой: без четверти шесть. Ого! Давно пора в дорогу. Бородатый мужик в стеганой куртке с прорехами под мышками согнал с лавки ленивого серого котофея, жестом пригласил сесть. В анархический «штаб» тем временем ввалилось с десяток вооруженных людей.

Совещались не более получаса. Бледно-розовое вечернее солнце клонилось к горизонту, скрытому далекой стеной леса – кончалась белоночная пора. Где-то кричала болотная птица, с улицы доносились брань и козье блеянье. На колокольне скучал пулеметчик; прохаживался взад-вперед, махал руками, разминая затекшие члены, будто зарядку делал.

Наконец, дверь избы отворилась – и на улицу высыпали, гомоня, вооруженные до зубов (винтовка или ружье за плечами, патронташ на боку, по два пистолета, торчащих из бездонных карманов, у некоторых пулеметные ленты), одетые, кто во что горазд, бойцы.

Вышел на крыльцо и командир – попрощаться с неожиданным гостем:

- Ну, не поминай лихом, капитан. Прости, если что не так. Бойцов твоих мои бойцы не обидят, вернут в целости и сохранности. Прощай уж…

- Прощай, - Кармакулов помахал рукой. Он встал – и неожиданно ощутил дискомфорт, о котором, казалось, забыл за чаем и разговором: вода в сапоге противно захлюпала. Он снял сапог, вылил болотную жижу, встряхнул, глянул на грязную подошву. «Вспомнил»! – он почувствовал себя Архимедом, внезапно открывшим закон вытеснения воды.

- Парни, покажите-ка мне подошвы ваших сапог! – крикнул Николай обступившим его анархистам, с трудом натягивая сырой сапог.

- Еще чего? Сдурел что ль? – здоровенный детина уставился на него зелено-серыми кошачьими глазами.

- Вы цепляете к сапогам медвежьи следы? Покажите!

- Все-таки сомневаешься, - командир обернулся, на его широком и круглом как блин лице
появилась гримаса досады. – Ребята, покажите Фоме неверному ваши сапоги!

- Любуйся! – поднял ногу зеленоглазый. – Перед глазами Николая мелькнул «медвежий» след, вырезанный из войлока – как он раньше не обратил внимание? Даже «когти» свинцовые умудрились присобачить для полного сходства. Когти, пальцы…

Другие анархисты, подначивая белого капитана, тоже демонстрировали подошвы своих сапог. Почти у всех были «медвежьи лапы».

- Нет! – воскликнул Кармакулов. – На тех следах пальцы были другие, почти человечьи, и когти не такие… Да и великоваты – в полтора топтыгинских следа будут. У меня хорошо развита зрительная память, я запомнил, что было на снимках, - почти прокричал он гогочущим анархистам и их главарю.

-  Ну, коли зрительная память хорошая, то самое время тебе глазки завязать, - ухмыльнулся зеленоглазый.

- Убедился теперь окончательно?! – крикнул Мишка. – Ну, еще раз прощай. И не дай бог нам  с тобой встретиться в бою. Тогда уж, извини меня, не пощажу. Или ты меня…

…И вот снова потянулось булькающее, чавкающее болото, скрытое во тьме.

                10.

Гришка Кордумов решил рвануть к своим. Четверть часа канючил он, прося отпустить его в кусты помочиться:

- Вон Росомахину так позволили. А чем я хуже? Живо сбегаю до ветру.

- Наконец, он разжалобил видавшего виды бойца анархической «армии»:

- Черт с тобой, иди вон за то за дерево, только быстро. Стой так, чтоб тебя из-за ствола видно было. Учти: дернешься – убью! Отсюда место отлично простреливается.

- Ты руки-то мне развяжи! Или мотня, по-твоему, сама расстегнется?

Нехотя анархист развязал ему руки, подтолкнул вперед – иди уж…

Кордумов встал, как велел ему страж с ружьем, у него же, Гришки, отобранным. Широко расставил ноги, сделал привычное движение руками, обернулся: анархист сидел вполоборота и болтал о чем-то со своим соратником, положив ружье на колени.

- Ну, с Богом! – и Гришка лихо перескочил через черничный куст и бросился наутек!

- Стой, скотина! – прогремел выстрел, потом другой. Кордумов нырял в кусты, низко пригибая голову, чтоб не получить пулю в затылок. Сзади слышался громкий треск ломаемых ветвей. Он зайцем петлял среди деревьев; лес в согре редкий, его высокая фигура постоянно была на виду. Еще выстрел – пуля расплющила сосновую шишку, просвистев над самой макушкой кудрявой головы Григория. Юрк – за дерево!  Пуля царапнула по стволу, сорвав кусок коры. Над головой – гроздья вороньих гнезд. Птицы, спугнутые выстрелами, отчаянно каркали и кружили над согрой. Еще выстрел, еще…

«Пали, дурак, пали в деревья да ворон», - злорадно думал Григорий, ускоряя бег. Его ноги поминутно спотыкались о кочки, пеньки, попадали в ямки и рытвины. «Только бы ногу не повредить», - пронеслось в его голове. Выстрел прогремел далеко-далеко. Он оглянулся на бегу: темная фигурка преследователя издали напоминала игрушечного солдатика.

- Сто-о-ой! – крик почти заглушил вороний грай. Григорий рванул что есть мочи, чтобы окончательно оторваться от погони. Другие анархисты едва ли устремятся на поиски его – надо стеречь отряд. Добежать бы до Нижнего Согрина, собрать оставшихся мужиков – и на выручку. Вот так же подкрадемся – и повяжем банду.

Надо перевести дух. Шатаясь, цепляясь за стволы березок, он добрел до ручья, зачерпнул водицы, смыл потные струи с лица, поднялся. Тишина и благодать вокруг, только пеночки в кустах над водой тенькают. Ранний вечер, солнце еще висит над частоколом сосновых макушек. А голубики-то вокруг – он с наслаждением рвал и оправлял пригоршнями в рот сочные ягоды. Нагнулся – и наткнулся на розовую сыроежку, сорвал шляпку, сунул в карман. Пора идти домой… Он огляделся по сторонам. Ручей знакомый: пойдешь по течению, и через пару часов придешь к месту его впадения в Мечкурью, а уж от устьица до Нижнего Согрина едва ли час ходу будет. Еще бы водицы испить. Он снова нагнулся над ручьем…и то, что увидел в быстрых, прозрачных водах безымянного потока заставило его истошно заорать:

- Господи, что же это такое…а-а-а!!!

В живом зеркальце ручья отражалось то, что повергло парня в панический ужас.

Вопль услышал и анархист, ожесточенно продиравшийся сквозь заросли:

- Видать, крышка парню. Провалился в ямину, засосет его – только пузырьки пойдут.

Он сплюнул и пошел к костру. Здесь на него тотчас набросились товарищи по оружию:

- Убег! Упустил ты его, увалень! – пожилой седоусый мужик вырвал из рук незадачливого анархиста ружье. – Он же своих приведет!

- Он уже никого не приведет! Я крик слышал – в яме, видно, барахтался. Конец ему…

-  Сам-то видел? А если выкарабкается? И явится сюда с толпой мужиков?

- Кто ж пойдет? Пока туда да сюда, пока собираются скопом – ночь уж наступит.

- Болван! Ночь белая! Туши костер! – скомандовал дед, оставшийся на поляне за старшего. – Он злобно оглядел белых партизан, жавшихся друг к другу. – В общем так, оправляться будете прямо в портки. – Обвел глазами вечерний лес. – Долго нам здесь еще торчать, эту белую шушеру караулить? Нет  бы сразу всех в расход – и домой потопать?

Пока старик ругался, пока упустивший Кордумова неуклюже оправдывался, из-за деревьев показалась вереница людей: трое анархистов и Кармакулов. Подойдя к потушенному костру, зеленоглазый позвал седоусого:

- Доставили вот господина капитана в целости и сохранности! Приказано вернуть ему оружие. Федор, - крикнул он мужику, сторожившему винтовки, ружья и револьверы, – выдай этому офицеру то, что ему принадлежит.

- Откуда же я знаю, где чей ствол, - развел руками Федор. – Пусть сам подойдет и возьмет.

- Относительно всех прочих приказ командира: отпустить восвояси. Только вот насчет оружия – извините, военные трофеи…Скажите спасибо, что шкуры ваши целы.

Николай разворошил кучу, достал свой пистолет и винтовку.

- Хорош! Не много ли взял себе? Винтовку положь!

- Это его винтовка, – заголосили связанные.

- Ладно уж, – усмехнулся зеленоглазый. – Приказ есть приказ, раз твое – бери по праву.

- Какова обстановка? – обратился он к деду.

- Не было печали…Один гаденыш удрал, да, говорят, в яму провалился с головой, орал, как будто режут его.

- Кто упустил? - благодушное выражение лица зеленоглазого сменила маска гнева.

- Да Сашка, бездельник, пока он с Евлампием лясы точил, этот деру и дал. Ушел…

- Хорошо, если и вправду утоп в ямине, - зеленоглазый сорвал портупею и принялся хлестать незадачливого Сашку, приговаривая:  - Придем, командир тебе еще добавит!

- Уходить надо немедленно! – заявил он после недолгой, но яростной экзекуции.

Тем временем одиннадцать застигнутых анархистами врасплох белых пинежан были развязаны. Отпустили их, не прощаясь. Зеленоглазый прохрипел:

- Еще свидеться придется. Тогда винтовками не отделаетесь – головы снимем. Скажите спасибо, что президент у нашей вольной республики сегодня добрый был.

Пошагали обратно. Кармакулов вручил винтовку Вагину:

- Благодарю покорнейше, но она же ваша, - отстранил его руку Василий.

- Казенная, – ответил Николай. – Бери. Жалко Гришку вашего, если он и вправду сгинул в яме-болотине. А, может, на него зверь напал?

Под ногами вновь пружинили моховые подушки, иногда подозрительно булькало. Согры, одним словом. Между деревьями медленно расползался белесый туман.   

- Бесполезно теперь искать Григория, - подытожил Шехурин. – Дай бог, чтоб вернулся.

Возвратились в Нижнее Согрино уже в густом тумане, который заволок и лес, и дорогу. В молочно-белом «озере» смутно вырисовывались очертания Никольской церкви и ближайших к дороге изб. Кармакулов перекрестился: «Здравствуй, тезка!»

В селе их ждала еще одна неприятная новость – бежал Селиверст. Полагали, что ушел в Верхнее, где жили родители. Жена Игната, Акулина, охала и всплескивала руками:

- Удрал! Попросился по нужде, я его из подпола выпустила. Не гадить же ему как собаке, где придется, у меня там варенья да соленья. Я его вывела во двор, а он меня оттолкнул и через огороды пустился, картошку вон потоптал…

- Час от часу не легче! – Игнат со злобой хватил ухватом об пол. – Один до ветру попросился, удрал и исчез, как в воду канул, теперь другой…Ищи ветра в поле! Опять ведь по лесам куролесить начнет со своими товарищами.

Кордумов в село не возвращался, родня была не на шутку встревожена:

- Пропадет в таком тумане-то, заблудится…

- Куда уж тут заблудиться, в сограх лес редкий, далеко видно. Может, к утру выйдет?

Особенно досадовали согринские мужики на то, что анархисты разоружили их. Конечно, у большинства помимо отобранных стволов были припрятаны на сеновале и другие, брошенные отступавшими красными и белыми, добытые в мелких стычках с шастающими по тайге отрядами. Так что на следующее утро решено было вновь отправиться в согры, на поиски таинственных неуловимых злодеев.

Не воротился Гришка и наутро. В доме Кордумовых царил переполох. Мать не находила себе места, отец мрачно расхаживал из угла в угол. Только младший братец, казалось, по малолетству не сознавал серьезности происшедшего. Сидя за столом, он забавлялся с птичкой, желтой овсянкой с перебитым крылом, которую вчера подобрал на подворье.

- Она когда-нибудь снова будет летать? – вопрошал он, обратив небесно-голубые глазки к Николаю, зашедшему в избу Кордумовых.

- Думаю, что вряд ли, - Кармакулов хотел взять пташку, он отпрянула. Мальчик высыпал на стол горсть крупы.

- Что же ей делать теперь? Погибнет так. Я соседа попрошу, он ей клетку из прутиков сплетет. Так правильно будет?

- Птица должна жить на воле, - вздохнул Николай. – Но если такая история с ней приключилась…тогда уж лучше в клетке. Иначе не выживет. А ты подкармливай ее.

Мальчик взял в кулачок птицу и протянул ее Николаю. Овсянка трепетала в руке, норовя вырваться на волю. Ненароком Кармакулов надавил на сломанное крыло. Птица пискнула от боли и клюнула его по ногтю.

- Глупая, - он аккуратно посадил ее на стол, погладил здоровое крыло, взъерошил желтые в крапинах перышки. Он с детства обожал пернатых.   

В избу вошли Дормидонт и Игнат, уже снаряженные в дорогу.

                11.

Тяжело звякнули ключи, со скрежетом  повернулись в скважине. Матвей, целый час неподвижно сидевший, уставившись в засиженный мухами потолок, воззрился на дверь камеры. Вот она, скрипя, растворилась – и на пороге выросла приземистая фигура надзирателя, а за его спиной человек с темными усиками, в котором он без труда угадал начальника контрразведки Михаила Рындина. Он изучающе глядел на большевика.

- Встать! - скомандовал тюремщик. Матвей нехотя поднялся с нар.

Рындин хитро прищурился:

- С возвращением в номера, товарищ! – с издевкой произнес он. – С водворением в стены казенного заведения, ставшего для вас вторым домом.

- Вашими стараниями, полковник! – Матвей сглотнул слюну.

- Господин полковник, - вставил надзиратель.

- Когда меня обратно, на остров? – спросил Матвей.

Рындин пристально смотрел в глаза арестанта.

- До возвращения вашего братца из командировки на Пинегу вы побудете здесь. Как видите, номер со всеми удобствами, вдобавок, без посторонних лиц. Надеюсь, долго скучать вам не придется. Ваша судьба отныне, - он поднял палец вверх, - всецело в руках
родного брата Николая. В зависимости от результатов выполнения задания вы будете отданы ему на поруки, либо отправитесь в морское путешествие до Иоканьги.

Матвей вздрогнул. Иоканьга, зловещее место, белая каторга, о которой он столько наслышан из уст соратников. Или…на поруки брату. Что это значит?

- Вы что-то недоговариваете, полковник. С какой это стати я должен быть передан на поруки родному брату, с которым не виделся уже десять месяцев, да и раньше, признаюсь вам, не был особенно близок? И что это за командировка такая?

Полковник выдержал паузу, хитро улыбнулся:

- О том, чем занят на Пинеге ваш брат Николай, вам знать не полагается. От успеха его миссии, повторяю еще раз, зависит: вернетесь ли вы в обжитое семейное гнездо или…

Матвей поковырялся в прорехе между передними зубами, оставленной массивным кулаком поручика, приложил ладонь к заплывшему правому глазу, куда один из солдат приложился прикладом, сказал решительно:

- Так и передайте бывшему брату, который сейчас расстреливает партизан-пинежан – ни на какие такие «поруки» я категорически не согласен. И вообще, знаться с ним не желаю. Уж лучше сразу отправляйте меня пароходом в Иоканьгу!

- Это уже не зависит от вашей личной воли, - сухо проговорил полковник и повернулся, чтобы уйти. – Стеречь его неусыпно, чтоб опять не удрал, - наказал он надзирателю.

                12.

И снова мокрый лес, медленно, но неуклонно тающая заволока тумана. Дюжина вооруженных, кто во что горазд, мужиков медленно двигалась через березняк, раздвигая кустарники, спотыкаясь о корни деревьев, пеньки, проваливаясь в ямы на месте выкорчеванных пней. Чем дальше от Согрина, тем гуще становился лес. Тихо и тревожно.

Тишину леса разорвал крик старика Суземского. Он вышел к берегу ручейка и…вскрикнул от неожиданного зрелища: трава, листва подлеска, стволы осинок – все было перепачкано кровью. «Господи!» - дед перекрестился, склонившись над окровавленной травой. К старику подбежал Николай:

- Что шумишь, дедушка?

- Видишь? – Суземский указал на липкую кровь, испятнавшую траву и кусты. – Будто зверь хищный лютовал.

- Наверно, мишка олешком тут лакомился, - рядом вырос Вагин.

- Олешек-то на двух ногах ходил, - Суземский поднял с земли треснувшую перламутровую пуговицу.

- Это ж Гришкина, - охнул Игнат Шехурин. – Он такие на рубаху нашил, все пофорсить любил. Черт его дернул тогда бежать.

Николай присел. Он аккуратно раздвигал былинки, рылся во влажном мху. Так и есть!

- Следы те самые, - выпрямился Николай. – Вот полюбуйтесь, мужики.

Отчетливо впечатались в мокрый мох огромные следы – то ли медведя, то ли человека-гиганта. Между отчетливо вдавленных когтистых пальцев сновали шустрые муравьи.

Вдоль цепочки следов тянулась кровавая полоса. Видимо, обладатель непомерно огромных следов тащил на себе человека.

- Вперед! – скомандовал Николай. Согринцы двинулись по следу. На стволе одной из осин обнаружили следы звериных когтей, а на ветке – клочок серого меха. Кармакулов снял его, спрятал в коробочку.

- Зверь, - отчетливо произнес Николай. – Точно зверюга. Вот только кто? Шерсть на медвежью непохожа.

- А вы точно думаете, что это ЕГО шерстка была? – подошел Кочев.

Николай открыл коробочку, повертел дымчато-серый, как сгустившийся туман, комок в пальцах.

- Возможно, и не его. Идем дальше.

Кочев еще долго пристально разглядывал следы когтей на дереве: то ли топтыгин постарался, то ли кто другой. Но кто ж тогда это мог быть? Тем временем отряд удалился уже на изрядное расстояние. Дормидонт что есть мочи закричал:

- Эй, зырянин! Ты чего там застрял? Иди скорей, семеро одного не ждут.

Кочев вприпрыжку нагнал остальных. Они шли целый час; Кармакулов замерял следы школярской линейкой, сожалея, что нет у него фотоаппарата и запечатлеть отпечатки не удастся. Иногда доставал блокнот, делал записи и пометки. Скоро длинная кровавая полоса, пятнавшая листья папоротника, стволы осин, травку, мох, превратилась в цепочку отдельных свернувшихся капель. Кровавая стежка вывела к берегу длинного, овальной формы озерка. Здесь, возле кромки воды, обрывались следы. Было время прилива. Тонкая песчаная кайма вокруг озера была почти затоплена. Понятно, что следы на берегу давно смыла водица. Туман почти рассеялся, над озерком кричали чайки, в небольшом заливчике под сенью ив копошились серые утки. Лесистые островки торчали над водой будто цветочные горшки на голубой скатерке.

- Неужто этот самый вплавь пустился с ношей? – развел руками Игнат.

- А бес его знает, - подошел согринец Тимофеев, ткнул прикладом в последний след, четко выделявшийся среди былинок, белых морошковых цветков и черных глазенок ягоды водяники. Дальше была тонюсенькая полоска песка, за которой плескалась вода озера.

- Как оно называется? – Николай обвел рукой озерную гладь.

- Вакулево, - подошел к нему Савва Кочев. – «Вакуль» по-нашему значит «водяной».

- Ага, водяной, значит, Гришку Кордумова в свое царство уволок, - невесело пошутил Игнат. – Пошли назад, ребята.

- Вот и сгинул парень. Вечная ему память, - Савва Кочев хотел было стащить с головы картуз, но Кармакулов остановил его руку.

- Постой, не хорони парня прежде времени. Может, жив еще, бродит где-нибудь в лесу?

В молчании двинулись назад. Но прежде, чем отправиться в обратный путь, Николай перочинным ножом срезал след неведомого зверя, завернул бережно в пожелтевший лист «Возрождения Севера», скинул вещмешок, покопался в нем и уложил туда «вещдок».

- Высохнет – все равно рассыплется, - Вагин скептически поглядел на Кармакулова.

- Заспиртую в самогонке, -  ответил тот. – Мне анархисты бутыль всучили перед расставанием, когда мы из болота выбрались.

Лицо подпоручика исказила гримаса досады и разочарования:

- Хорош капитан! Ему самогон подарили, а он – ни слова никому. Нет, чтоб поделиться...

- Вам, подпоручик, и бражки достаточно, – отмахнулся Кармакулов, завязывая узел мешка. – Ну что, тронулись в путь – десятеро двоих не ждут, так?

- Из этого озера Мечкурья вытекает, – объяснял Никита Суземский, идя рядом  с Кармакуловым. – Рыбы здесь – не переловишь. Особенно вон у того берега, за островами, - он указал рукой вдаль. Хоть голыми руками лови.

Назад возвращались тем же путем, стараясь обнаружить что-нибудь, упущенное из виду, когда шли к озеру. Бывалый охотник Кочев обратил внимание на разворошенный малинник – видимо, некто лакомился здесь свежей ягодой, сломанные, лихо раскиданные на полянках деревца…

- Не иначе, как ош (медведь) поработал, - поделился он своими соображениями. Только вот след вроде как медвежий, а вроде и нет.

- Я это давно заметил, еще на фотокарточке, - Николай нагнулся, привлеченный ярким блеском незнакомого предмета. На зеленом «блюде» лопуха в капле росы блестела еще одна перламутровая пуговица. Оранжевая бабочка, запустив хоботок  в каплю, вкушала небесную влагу. Край листа был измазан кровью.

Солнце уже вошло в зенит. Они шли, облепленные тучам комарья: грозно жужжащие овода атаковали их как маленькие аэропланы. Согра наполнялась птичьим щебетаньем.

- Пока мы тут бредем, Гриша, быть может, уже дома, - Никита ускорил шаг. – Не верю я, чтоб такой здоровый парень не вырвался из хищных лап. Наверно, заблудился в лесу-то, а теперь уж и домой пришел.

Однако дома Кордумова не оказалось. Родители не находили себе места. Про найденные в лесу следы крови Григория домочадцам не сказали. Кармакулов, как мог, утешил их и вернулся в избу Шехурина. Здесь он первым делом развязал вещмешок, достал оттуда еще влажный след непонятного существа, потом извлек из-под кровати припрятанный там самогон. Вагин недовольно морщился, упрашивал:

- Ну, хоть на стопочку-то оставил бы. Зачем весь-то напиток переводить?

- Так подавись же! – в сердцах Кармакулов плеснул беловатый самогон в пустую кружку, наполнил почти до краев. – Утешься и этим.

Василий хлебнул из кружки, глаза его полезли на лоб, дыхание перехватило. Не обращая внимания на своего напарника, лихорадочно шарившего по столу в поисках, чем бы запить огненную влагу, Николай перелил весь оставшийся самогон в глиняный горшок, любезно пожертвованный ему хозяином. С величайшей предосторожностью Николай просунул туда след, который плотно улегся,  выстлав дно и отчасти стенки горшка. Потом закрыл отверстие марлей, сверху приспособил крышку, тщательно перевязал бечевкой. Вагин, наблюдая за всеми действиями Николая, вновь не удержался от реплики:

- Сколько же ты добра загубил.

Николай хотел выругаться, но смолчал. Стряхнул в кружку последние капли из бутыли.

- Слижи драгоценные капельки, - и сунул кружку под нос подпоручику.

- Горьким пьяницей меня считаете, - обиделся тот. – Да гори огнем ваш самогон! – и вышел из комнаты, хлопнув дверью так, что одна из деревянных пташек (та, что клювом вниз) слетела со стены и шлепнулась на продавленную кушетку, обломав несколько перьев раскидистого хвоста. Хозяин заохал, взял птичку, приладил обратно на стену.

Решили завтра отправиться в Верхнее Согрино, опросить местных жителей, а по дороге прочесать лес, лежащий по правому берегу Мечкурьи.
 
                13.

Николай досадовал, что вчерашний день прошел практически впустую. По-поморски хлебая деревянной ложкой молоко из миски, он ворчал:

- Какой черт дернул Шехуриных повернуть обратно! Надо было всю согру вдоль и поперек обыскать, а они заладили свое: вернулся, мол, парень, вернулся. Шли и оглядывались, будто боятся чего-то.

Сам Дормидонт в это время колол дрова, в избу доносились глухие удары. Подпоручик, все еще дувшийся на Кармакулова, вылил в глотку остатки молока.

- Через полчаса мужики соберутся, - произнес Николай, надкусывая кулебяку.

- Будто я не знаю, - Василий встал из-за стола. – Пойду одеваться, - сказал, исподлобья глядя на Николая. Тот лишь улыбнулся ему вслед.

Шехурин кончил работу и отправился собирать односельчан. Его супруга рано утром отбыла в Нижнее Согрино, к родичам, обещав вернуться на следующий день.

И вновь мокрый лес. Тают обрывки тумана. Трещат сороки, кукушка считает, сколько лет осталось прожить всем и каждому, дятел с неприятным пронзительным криком перелетит с дерева на дерево, вспорхнет из валежника рябчик. Охотник потянется к стволу – и опустит руку, остановленный укоризненным взглядом Кармакулова: не время!

Пять часов прочесывали они согры. Николай сосредоточенно молчал, Кочев внимательно изучал следы: лиса, заяц, горностай – все не то. Игнат был в этот день что-то особенно разговорчив, все вспоминал бежавшего брата:

- Сельке-то на язык не попадайся: прожует и выплюнет. Я ему доказываю: мол, марксизм твой – немецко-еврейская выдумка, не для русского мужика учение это, сгубит народ, как пить дать. А он мне в ответ: мол, православная вера тоже не русская. Как же так, спрашиваю, в своем ли ты уме, браток? А он и говорит: мы Христову веру от греков переняли, а до того были язычниками, деревьям кланялись. Так что вера эта не нашенская, не русская, а греко-еврейская. Апостолы-то все как на подбор евреями были. И даже Матерь Божия (Игнат перекрестился), а значит, и Сын ее из того же роду-племени… Вот так-то! Пускай и так, говорю, но мы с этой верой за сотни лет сжились. Вот так и с марксизмом сживемся, отвечает. И говорит так складно…

Перешли вброд ручеек, на берегу которого вчера обнаружили кровавый след Гришки Кордумова. Скоро Николай углубился в незнакомые ему места. Рядом шагал Савва Кочев, позади, в нескольких шагах - дядя и племянник Шехурины.

- Господи, богатство-то какое, - Игнат нагнулся и сорвал сочную, спелую ягоду морошки. – Тут вокруг, будто золотко рассыпано!

И вправду, оранжевые ягоды усыпали небольшую полянку под сенью березок и елей.

- Может, привал сделаем? – обратился Дормидонт к Кармакулову. – Ягодку соберем…

- Хорошо, - Николай прихлопнул здоровенного слепня у себя на лбу. – Я и сам  не прочь полакомиться. Вот под той елкой расположимся…

Игнат проворно достал берестяной туесок и принялся наполнять его.

- Ты бы лучше хворост для костра вначале собирал, - укоризненно бросил дядя. – А уж потом ягодку-то…

- Успею! – Игнат проворно отправлял одну горсть в рот, другую – в туесок, который быстро наполнялся. Он не заметил, как пересек всю поляну и углубился в черничные кущи. Через несколько минут истошный вопль потряс лес. Кармакулов застыл с занесенным над молодой осинкой топором, Росомахин едва не выронил ружье, Тимофеев вскочил, будто ужаленный в зад. Ломая ветки, к ним бежал Игнат с бледным, перекошенным лицом, без туеска; его перепачканный морошкой рот был широко раскрыт.

- Бра-а-ат! Там брат! – дико орал он. Запнувшись о лежавший на пути гнилой ствол, упал.

- Где…что? – подскочил Дормидонт.

- Брат…я думал, он в Верхнем…а он мертв. Пойдите все…поглядите сами! И Гришка так же…и всех нас…скоро.

Отряд, бросив собирать сучья и рубить деревца, ринулся, топча кусты ягодника. Под невысокой елью лежал мертвый Селиверст. Его одежда была изорвана в мелкие клочья, живот и грудь растерзаны, на лице застыла предсмертная маска ужаса; один глаз был широко открыт, другой, видимо, выклевала лесная птица. Голова была вывернута под неестественным углом, сзади торчали сломанные хрящи. Гнусные зеленые мухи кружили над окровавленным телом, паучок полз по щеке. Игнат рухнул на колени, завыл волком:

- Господи, братец…кто же тебя так? Сам своими руками порву, вот как тебя! На дереве за кишки подвешу, на костре поджарю изверга! И какой бес тебя бежать надоумил? Зачем ты в лес дернул-то? Думал, по сограм путь короче, чем по тропе? Зачем? За что тебя так? – причитал он, глотая слезы. Тяжелая рука дяди легла на трясущееся плечо:

- Слезами горю не поможешь. Вставай, Игнашка, потащим твоего братца в село, слышишь? – Он с силой вцепился в плечо и оторвал от земли Игната.

Соорудили носилки из двух толстых длинных жердей и еловых лап, положили на них истерзанного парня. Отправились в село вчетвером: Шехурины, дядя и племянник, Полухин и Тимофеев. По дороге пары менялись каждые двадцать минут. Игнат шел с отрешенным лицом, уткнувшись остановившимся взглядом в мох под ногами.

Все стояли молча, потрясенные увиденным. Первым молчание нарушил Савва Кочев:

-  Теперь нас после всего этого красные как куроптей перестреляют! Отомстят за своего,
хоть мы и не при чем, а на нас свалят.

- Тем более надо найти виновника! – воскликнул Николай. – Будем искать следы.

След нашелся быстро. Зверь вышел на красного партизана, когда тот, видимо, отдыхал под деревом после долгого бега по согре. Свернул шею, вырвал внутренности и отправился восвояси. Следы, хотя и двухдневной давности, сохранились отчетливо – место было относительно сухое, и лишь кое-где выступившая вода размыла их очертания.

Быстро затушили едва начавший разгораться костер, покидали съестные припасы обратно в сумки и котомки, зашагали в лес, перекусывая на ходу.

…В то время, когда отряд Кармакулова шел через согру по следам неизвестного убийцы,в Нижнее Согрино прибрел, шатаясь, Гришка Кордумов. Страшно было смотреть на него: лохмотья изодранной рубахи развевались за спиной, на голой груди виднелись шрамы, будто следы гигантских когтей, прошедшихся по телу человека как по земле борона. Он ввалился в родную избу. «Живой! - во всю мочь голос закричала мать и бросилась к сыну. – Что с тобой? Кто это тебя так?!» Но парень лишь мычал как глухонемой и пытался изобразить руками нечто громадное, несоразмерное. Кружка с чаем прыгала в его руке.

…И снова людям из отряда Кармакулова пришлось испытать шок. След привел в приземистую лесную избушку. Скошенная крыша, поросшая вековым мохом, скрипучая просевшая дверь, покатые половицы…Савва, держа ружье наизготовку, вошел, низко нагнувшись, внутрь – и тут же попятился назад. «Там», – только успел произнести он.

Посреди избы в засохшей луже крови лежал человек, рядом вверх тормашками валялся грубо сколоченный стол, по полу была рассыпана соль, раскиданы и растоптаны сухари.

- И здесь похозяйничал, - Кармакулов подошел к мертвецу, раскинувшемуся на полу.

- Почерк преступления тот же, - проговорил он, приподнимая труп за плечо. – Все потроха вывернуты. Николай поморщился. – А еще из горла сук торчит, - он резко выдернул сосновый сучок, отбросил в сторону. – Вот этим и прикончил человека. – Преодолевая тошноту, Кармакулов нагнулся. – Убитый из анархистов. На рукаве черная повязка, а на ней звезда пятиконечная серебристая нашита. Видимо, охотился тут, -  двумя пальцами Николай поднял ягдташ, из которого торчала голова рябчика; второй, распотрошенный валялся в углу, возле него лежала переломленная берданка. – В избушке его смерть настигла. Пойдем отсюда. Хоть я за войну ко всяким зрелищам привык, но такое…

- Теперь и эти анархи нам счет предъявят, - Кочев перекрестился, выходя из избушки. – Знать бы, какой гад по лесу шалит…

- Здесь болото недалеко, где их логово спрятано, - добавил немолодой согринец Дмитрий Шулихин. – Господин офицер знает, бывал там…

- С завязанными глазами шел, - откликнулся Николай. – В путь, соратники!

- А что с мертвецом делать? – забеспокоился Никита Суземский. – Он хоть и антихристом зовется, а все-таки в православной купели крещен.

Недолго думая, прислонили к двери жердину, Кочев, достав из кармана гвоздик, прибил две щепочки крест-накрест – вот тебе и склеп для убиенного.

- Завтра вернемся, заберем покойника. Он ведь из ваших? – спросил Николай.

- Вроде так…- неуверенно ответил Суземский. – Может, из Верхнего или даже из Суры…

Дальше по старому следу шли мрачные, встревоженные, поминутно оглядываясь, прислушивались к каждому шороху и треску, готовые открыть пальбу. Лес густел; солнце порой едва проглядывало сквозь сплетения ветвей. Основательно проголодавшись, остановились на привал над узеньким ручейком.

- Где мы? – поинтересовался Николай.

- Отсюда до Верхнего Согрина час ходу будет, - откликнулся молодой охотник Павел Хромцов. – Я этот ручеек знаю. Как пойдешь против течения, так и выберешься к селу.

Знавший эти места «как свои пять», Хромцов отошел в сторонку. Искусанное комариками лицо горело. Он нагнулся над водой, чтобы смыть со щек кровавые ошметки раздавленных тварей и…онемел. Из-за кустов выглянула и тотчас исчезла высокая сутулая мохнатая фигура. Охотник вскочил и бросился к костру, заорав не своим голосом:

- Она там…сволочь эта! За мной! Уйдет ведь гад!

Костер затушили, выплеснув остатки супа и весь чай, Кочев потоптался на угольках  - и гурьбой ринулись туда, где несколько минут назад Хромцов увидел мохнатую фигуру.

Они мчались, перемахивая через поваленные стволы, пеньки, скользя, оступаясь и падая, вскакивали и вновь бежали в направлении, указанном Хромцовым. Растянулись по лесу дугой, стремясь охватить убегающего убийцу. «Не медведь он, как пить дать человек! - кричал, задыхаясь на бегу. Хромцов. – Неужели я человечий стан от топтыгина не отличу?» Впереди явственно слышался громкий треск ветвей. Минут через десять за сосенками мелькнул темный силуэт.

- Вот он! Жаль, собак не взяли. Пустили бы по следу…, - кричал Илья Росомахин, вырвавшись вперед всех.

- Не отставай! Без моей команды не пулять. Живьем брать! – вопил Кармакулов.

Ноги вынесли их на опушку. Опять впереди появилась на миг и исчезла в зелени листвы фигура незнакомца, вынырнула над верхушками кустов и опустилась голова – не то звериная, не то человечья, один затылок мохнатый уловили взоры белых партизан. Чем дальше в лес, тем тверже почва, тем гуще ветви – стегают по лицам, сшибают шапки, Суземский и Кочев обронили картузы, Росомахин едва не потерял ружье – лямка зацепилась за сук и лопнула. Вот опять вдали мелькнул неизвестный.

- Прибавьте шагу, черт вас возьми! – хрипел Кармакулов, сам выбиваясь из последних сил. – Уйдет ведь. – Он на лету подхватил фуражку, сорванную хлесткими ветвями ольхи.

А впереди послышался вдруг явственно гул человеческих голосов. «Неужели Верхнее Согрино так близко? Вот тут мы его, проклятого и…», - пронеслось в голове Николая.

Зеленая поляна с желтыми крапинами одуванчиков и оранжевыми пятнышками морошки, посреди нее – неестественно огромная береза. А вокруг березы, взявшись за руки, хороводили человек пятнадцать в праздничных нарядах. К вечереющему небо неслось:

- Йо-ма-ла, Йо-ма-ла, и-и-Йо-ма-ла…
 
Кармакулов недоуменно уставился на эту странную картину. В стволе березы был отчетливо прорезан человеческий лик: дырки глаз, черта рта, овал лица; роль носа исполнял сучок, несколько штрихов изображали бороду. Хороводившие не заметили ворвавшихся на поляну вооруженных людей. Николай, наблюдавший эту сцену, на мгновение забыл о преследуемом. И тут за плечом его раздался возглас:

- Да вот же он, вот! Ловите, хватайте его!

Через поляну, низко пригибая голову, размахивая в такт движениям руками, несся откуда-то со стороны то ли медведь, то ли человек ростом выше Николая и шире в плечах.

- Стой, пристрелю! – закричал Кочев, прицеливаясь.

Застыл хоровод, люди сперва замерли, затем испуганно заголосили. Мохнатый остановился. К нему уже бежали Суземский и Шулихин.

- Всем стоять! – Кармакулов навел пистолет на деревянный лик, потом сдвинул его влево, в сторону мохнатого.

- Да это ж согринцы верхние…- обалдело выпалил Хромцов. – И этот тоже с ними?

- С нами! – смело выступила вперед женщина. – Кармакулов вытаращил глаза: он узнал супругу хозяина Лукерью. – Пошто праздник нарушили?

- Повернись! – гавкнул Никита мохнатому. – Медленно и плавно, как карбас на воде. А будешь рыпаться – пулю поймаешь! - Тот покорно развернулся.

На Никиту глядело простое крестьянское лицо с узенькими небесно-голубыми глазками, рыхлыми щеками, поросшими русой щетиной, пышными усами и редкой бородкой, приплюснутым носом и заметно выступающими скулами.

- Федька Демьянов, стервец! – выдохнул Суземский. – Ты за что столько людей порешил?

- Кого? – испуганно заморгал тот. – Ты что говоришь-то?

- Племянника шехуринского Селиверста, земляка твоего, двух офицеров белых, антихриста болотного и Гришку Кордумова… - захлебываясь от ярости, выпалил Никита.

- Как Селиверста?! – Лукерья так и осела на землю, сняла цветастый повойник, вытерла выступивший на лбу пот. – И это он все?

- Убью! - Кочев направил ствол в лицо Демьянову. Пронзительно закричала девушка, невеста Федора и бросилась к Кочеву. - Уйди, а то и тебя! – тряхнул тот оружием. Девушка  зашаталась и медленно осела прямо на руки подхватившего ее односельчанина.

- Отставить самосуд! – гаркнул Кармакулов. – Взгляните на его ноги.

На ногах парня были старые бахилы. Николай подошел к трясущемуся от страха парню и отщипнул несколько волосков от шерстяного балахона, в который тот был облачен.

- Медвежий мех, бурый,-  Кармакулов смял шерстинки в комок, протянул их Кочеву. – А вот это я подобрал на теле того анархиста, - и сунул под нос охотнику клок серой шерсти.

Савва нехотя опустил ствол, но тотчас поднял его и направил в сторону большой березы:

- А это что за образина?

Лукерья встала, отряхнула сарафан:

- Йомала это, великий дух согры. Ему наши предки-чудины исстари поклонялись. Он удачу охотникам дает, урожай грибов-ягод посылает. А мы его за это благодарим.

Николай только сейчас заметил заячьи шкурки, рядками развешанные на ветвях березы точно стираное белье на веревке. Рядом с ними болтались разноцветные клочки ситца.

Суземский тоже повел стволом в сторону деревянного лика. Кочев отступил в сторону.

- Что это у них? – сзади подошел отставший Вагин.

- А вот это и есть то самое язычество, про которое покойный братец-коммунист своему белому братцу толковал, бывало. Сколько веков пролетело, люди по железным дорогам катаются, под облаками летают как птицы, по телефону разговаривают за сто верст, а вот эти земляки твои ухитряются до сих пор  своему истукану молиться. Он повернулся к застывшим на поляне крестьянам и крикнул: – Эй, согринцы? Вы в Господа Вседержителя веруете?  Только честно, я вранья не люблю!

- Веруем, господин офицер! А то как же…Нельзя без веры! – раздались голоса.

Николай шагнул вперед, подошел к рябому низкорослому мужику:

- Ты крещеный?

- А то как же! -  тот ловко извлек потускневший крест из-под ворота праздничной рубахи.

- Вижу, вижу… Крещеный значит? Так какого же дьявола вы тут деревянному истукану кланяетесь? Какой же настоящий христианин лешаку молится? Суеверы вы…

- Какой хоть праздник празднуете? – подошел Вагин.

- Хочешь, чтоб за-ради праздника бражкой угостили? – невесело рассмеялся Николай.

- Йомалин день, коли хочешь знать, - Лукерья, уперев руки в боки, дерзко смотрела на Николая и остальных. – Не нравится – уходите, нравится – что ж, мы никого не гоним.

Вспомнил тут капитан, как в прошлом году чудом вырвался из цепких лап секты, пытавшееся принести его в жертву. Но это, похоже, совсем не то, не кровавая ересь отбившихся от христианского учения полоумных фанатиков. Тысячелетней древностью повеяло на Кармакулова. Он заметил, что Суземский готовится пальнуть из обреза в лик, вырезанный на березе.

- Не трожь, отставить! – и отвел ствол. – Пойдемте отсюда, не будем мешать празднику.

Лукерья облегченно вздохнула. Николай повернулся к ней:

- Смотри: вот муженек-то прознает, худо тебе будет.

- Он давно знает, - с вызовом ответила женщина, повязывая повойник.

- А тебя мы в лесу подстрелить могли, - Кармакулов хлопнул «человека-медведя» по плечу.- Вон как вырядился.

- Наши предки тоже святой березе поклонялись, - Савва подошел к Николаю. – Может, где в глухих местах, и посейчас молятся дереву.

- Не потревожьте стражей согры, - бросил вслед уходящим Федька Демьянов. – Сегодня ночь особенная, ночь Йомалы! Всякое может случиться. 

- Вот ведь суеверы, - отмахнулся Николай, не придав значения словам парня.

- Только Лукерья, бросившись вслед за уходящими, схватила за локоть Николая:

- Это правда, что Сельку того… - губы ее задрожали.

- Правда, - твердо произнес Николай. – Убили его. Без подробностей…Тело забрали твой муж с племянником. Люди в согре гибнут, а вам все праздники!

- Я…это…в село побегу, родителям его сообщу, чтоб приехали за Селенькой, - залопотала Лукерья Шехурина, пытаясь сдержать слезы.

- А что же, они в вашем обряде не участвуют?

- Так не чудские они, род их от новгородцев идет. Потому и не ходят в лес к Йомале. Я сейчас же в село побегу…

Николай ничего не ответил. Отряд углубился в согру. Туман постепенно окутывал вечерний лес, словно кокон куколку. Вскрикивали птицы, шуршали в траве полевки. Еще пробивались сквозь пелену ползущего тумана и серо-зеленую решетку древесных крон лучи солнца – и ярко блестела в лучах паутинка, сплетенная крестовиком меж ветвей, вспыхивали одинокие капельки на листьях, блестели мочажины, куда время от времени окуналась чья-нибудь неосторожная нога. Туман струился меж стволов, своими влажными лапами скользил по лапам еловым, дышал сыростью. Было тихо и жутковато.

Проблуждав не меньше часа, в сгущающихся сумерках вышли, наконец, к избушке. Дверь ее было выломана, и валялась рядом, в крапиве, жердина заброшена на крышу, в затхлом, пропахшем старым деревом, кровью и тленом нутре избы было полутемно. Боже, что это, Матерь Божия! – Николай резко отпрянул и едва не сбил с ног Вагина.

- Пропал мертвец! – в один голос ахнули Суземский и Шулихин.

«Вот наваждение-то!» - Кармакулов и Кочев принялись искать следы и почти сразу обнаружили их. Развороченные кусты, переломленная напополам молодая березка – и огромные, свежие отпечатки, широкий след – здесь волокли тело. Через сотню шагов обнаружили ворох перьев рябчика, а на дереве – вывернутый наизнанку, порванный ягдташ. След опять вывел к ручью… и пропал.

- По воде пошел, проклятый! – Савва сочно матернулся. – Вот только в какую сторону.

Посовещавшись, решили разбиться на две четверки: Николай, Василий, Илья и Никита идут вверх по течению, вниз направятся Савва и трое молодых согринских охотников:
Шулихин, Елисеев и Хромцов.
               
          14.


…Через разросшийся ивняк Николай топориком прорубал дорогу, Никита не отставал, орудуя своим. Сзади шли Суземский и Росомахин. Темнело…Не заметили, как вышли на довольно-таки широкую проплешину; ручей извилистым меандром огибал ее. В тумане тонули очертания стволов на краю дальнем краю поляны.

- Смотри-ка, какой красавец! – восхищенно прошептал Вагин.

Из тумана горделиво и степенно, будто живой корабль, выплыл лось. На голове с горбоносым профилем колыхались ветвистые рога.  Зверь медленно направился к воде.

- И стрелять такого жалко, - Суземский наблюдал, как сохатый наклонил голову, припал к воде губами. Тихо, лишь вдали перекликаются лесные кулики. Неожиданно лось вскинул голову, насторожился, прислушался. Громко затрещал валежник.

- Да их тут, наверно, целое стадо, - Вагин наблюдал из-за плеча Кармакулова, как лось вдруг принял боевую стойку, принялся нервно бить копытом, пригнул рогатую голову.

- Медведь пожаловал, - прошептал Росомахин, сжимая ствол.

То, что увидел Николай далее, стало одной из самых страшных неожиданностей в его долгой и насыщенной событиями жизни. Огромная серая туша проломилась через кусты и обрушилась на лося. Словно громадный медведь навалился всею тяжестью на сохатого – тот не успел ни отпрянуть, ни пустить в ход рога, ни протрубить тревогу. Под тяжестью серой туши лось осел, хрустнул хребет, голова бессильно свесилась набок.

- Вперед! – возопил Кармакулов – и четверо ринулись на чудовище. «Сколько же в нем саженей-то будет?» - лихорадочно думал капитан, на ходу целясь в болтающуюся над телом поверженного лося крупную, похожую на огромный конус голову гиганта.

- Пли! – почти одновременно град пуль обрушился на серую бестию. По крайней мере, две из них достигли цели: из простреленной передней лапы чудовища хлестала кровь, в груди алело еще одно отверстие, откуда кровь стекала по дымчато-серой шерсти на живот.

Мертвый лось со страшной силой был отшвырнут к ручью. Неведомое существо с утробным ревом, от которого волосы на голове Кармакулова встали дыбом, поднялось во весь рост. Исполин раскинул во всю ширь свои ручищи – и заорал; были в этом яростном зверином крике и разумные нотки, так, во всяком случае, показалось Николаю. Из прибрежных кустов, хлопая крыльями и недовольно гомоня, вылетели птицы. Суземский прицелился в живот чудовища, Николай избрал своей мишенью правое колено – пусть попробует погнаться за охотниками! Вагин и Росомахин согласно метили в сердце.

«Серая обезьяна», - подумал Николай, палец нащупал курок. Рядом изготовился Никита…

Неожиданный бросок – и великанская туша буквально смела стрелка. Ствол Суземского больно ударил Николая по уху. Офицер выстрелил в пустоту – туда, где секунду назад высилась серая гора мяса и шерсти. Росомахин отскочил в сторону, едва не сшиб Вагина.

Одним движением страшных черных пальцев чудовище переломило шею человеку. Тело было отброшено туда же, где лежал бездыханный лось с задранными вверх ногами и запутавшимися в ракитах рогами. Расправившись с первой человеческой жертвой, серый гигант повернул голову – кроваво-красные глаза на черной широконосой обезьяньей морде, казалось, метали пламя. Его взгляд остановился на вскинувшем ствол Росомахине.

Рывок вперед – и охотник отчаянно заверещал, подмятый лесным гигантом. Он пытался высвободить руку со стволом. Его выстрел лишь сорвал клок шерсти с плеча чудовища, не нанеся ему сколько-нибудь серьезного урона.

Николай решился. Он повернулся и, увидев бледного, дрожащего Вагина, крикнул:

- Беги, беги по течению ручья! Догоняй остальных! Я справлюсь один!

- Вы погибнете…- пролепетал тот. Винтовка дергалась в его руке.

Беги-и!!! – заорал Николай. – Приказываю – бежать!

Вскочив, Вагин ринулся через прорубленную Кармакуловым и Суземским просеку в кустах. Николай зарядил винтовку. Отчаянно хрипел под тяжестью чудовища Росомахин, изо рта его сочилась кровь, глаза были неестественно выпучены. Кармакулов прицелился в коническую голову…и угодил в уже поцарапанное пулей плечо. Видимо, он задел кость, потому что громоподобный рев таежной «обезьяны» превзошел все мыслимое. Обе лапы чудовища были прострелены, но, несмотря на это, он развернулся, схватил Николая за бока, поднял над землей – и с невероятной силой закинул в лес. На секунду Кармакулов ощутил страшные живые тиски: казалось, все ребра его сейчас хрустнут, лопнут жилы…

Он упал прямо на засыпающую в своем уютном гнездышке куропатку. Птица пулей выскочила из-под падающего человека. Локтем правой руки Кармакулов больно ударился об осинку, судорога свела мышцы. Перед ним, шагах в двадцати, высилась серая гора, изготовившаяся к прыжку. Зверь глухо скулил – раны давали о себе знать. Из-за его толстых как стволы деревьев ног торчали обутые в бахилы ноги Ильи. Они не двигались.

Николай с ужасом осознал, что следующей жертвой будет он. Рука механически загнала патрон в винтовку. Зверь нагнул коническую голову…выстрел! За миг до того, как  гигант должен был сделать смертельный прыжок, пуля вошла ему в лоб, и существо с грохотом рухнуло спиной на мертвого Росомахина. Падая, бестия увлекла за собой пару березок, за которые в последней предсмертной судороге уцепилась цепенеющими пальцами. Все!

Николая шатало из стороны в сторону. Болели рука, спина, бока, оцарапанное дулом Суземского ухо. Он оперся о ствол сосенки… и тотчас пригнулся и отполз в малинник.

С жутким треском на поляну вломились сразу два серых существа. Одно из них, увидев убитого лося и рядом тело Суземского, глухо захохотало; другое, склонившись над мертвым сородичем, завыло как добрый десяток волков. Николай наблюдал, как один гигант, натужно кряхтя,  взвалил на спину своего товарища, другой тем временем сгреб в охапку Суземского и Росомахина, затем взял за задние лапы лося и поволок его. Они шли рядом: один с добычей, другой – с телом собрата и, казалось, переговаривались. Какие-то гулкие, то ухающие как филин, то журчащие, как ручей рядом, звуки срывались с их губ; они часто мотали своими нелепыми головами. Страшные существа скрылись в зарослях.

Николай встал – и чуть было не рухнул лицом в траву. Его мутило. Он согнулся в три погибели – и неудержимые потоки рвоты испачкали белый стол березы и зеленый мох.
                15.

Четверка шла в туманных сумерках через согру. Начинались особенно сырые места – в версте отсюда раскинулось гиблое болото. Они тихо переговаривались, оглядываясь по сторонам, вылетевший из-за чернеющих в тумане еловых стволов вальдшнеп изрядно перепугал всех.

- Какие тут к чертовой матери следы! – выругался Елисеев. - Еще полчаса – и  мы не будем различать друг друга на расстоянии трех шагов!

- Еще немного, - подбодрил Кочев. – Скоро выйдем к устью ручейка, а уж оттуда совсем недалеко. Если за эти полчаса, пока хорошо землю под ногамивидно, следов не обнаружим, значит, отложим поиски на завтра.

- Что это? – крикнул вдруг Шулихин, указывая пальцем вверх.

- Охотницкий лабаз, наверно, - ухмыльнулся Кочев, поднял глаза - и окаменел.

Да, это был лабаз, наполовину разрушенный. Под деревом валялись выломанные доски, а с крыши лабаза свисала рука.

- Похоже…это тот самый, - прошептал Кочев. – Тихо всем!

Егор Елисеев нагнулся и воскликнул:

- Тут следы…Да не те, что были, поменьше размерами будут. А пальцы как будто…

- Не шуми, тихо! – прошипел ему в ухо зырянин. – Сам вижу…

«Тихо» продолжалось минуты две-три. А потом тишину леса разорвал страшный крик. С вершины высокой сосны ринулась, ломая сучки, черная тень. Казалось, это был человек небольшого роста, только покрытый с головы до пят шерстью и с бессмысленной мордой зверя. Он прыгнул прямо на тело растерзанного анархиста, оскалил зубы и зарычал, как пес, не желающий ни с кем поделиться косточкой.

- Медленно отходим, - цедил сквозь зубы Кочев. – Целимся…

Стволы поднялись одновременно, целясь в морду то ли зверя, то ли…

Громкий треск сучьев и топот шагов заставил всех так же разом обернуться. Из тумана вынырнуло громадное серое существо с заостренной кверху головой, массивными челюстями, красными глазами и толстенными ручищами: попадешь в такие – не поздоровится. Казалось, оно не обращало внимания на сгрудившихся под деревом людей.

Пронзительно заверещала тварь, восседавшая на разоренном лабазе. Серый кинулся к ней – и в два прыжка оказался перед деревом. Стремительно ринулся вниз древесный «человек», камнем пал на коническую башку – и принялся осатанело рвать на ней шерсть,
колотить по плечам, норовил когтями впиться в налитые ненавистью глаза.

- Уходим, к черту все! Уходим! – завопил Кочев.

Неожиданно сзади раздался голос подпоручика:

- Господа…ребята…они и здесь тоже, - ноги Василия подкосились.

Шулихин и Хромцов подхватили Вагина под мышки. Бежать! – и пять человек опрометью ринулись через буйные заросли малинника. А лесной прыгун тем временем был сброшен наземь. Страшен был вид его противника. Из пустой глазницы текла кровь, ноздри толстого и плоского носа были разодраны, на мохнатых щеках – глубокие следы когтей.

Вопль, в котором смешались боль, досада, злоба и ненависть потряс лес. Серое чудовище занесло тяжелые лапы над дерзким похитителем добычи. Безобразие! Стоило ему только отлучиться, уйти на охоту – и спрятанный в яме запас человечины был нагло украден и затащен на дерево, где его уже не достать: серые не умели карабкаться по деревьям.

…Пятеро скатились в яму, хитро замаскированную листвой папоротника. Не слишком-то глубоко, но склоны крутые, хотя, если подставить дружеские плечи, выбраться отсюда можно. Савва первым обнаружил на дне ямы огромные следы, Хромцов поднял черную повязку в бурых пятнах крови с косо нашитой серебристой звездой.

- Да у него тут лежка, - проговорил Кочев. – Переведем дух – и будем выбираться.

- Интересно, они там уже выяснили отношения? – выдавил смешок Егор.

- Сходи да узнай, - буркнул Савва.

- Кто же это? – тяжело дыша, вопрошал Вагин.

- Яг-морт вернулся, - мрачно просипел зырянин. – И ворса опять объявился.

- Кто есть кто? – Вагин повернул к нему бледное лицо, зубы его барабанили мелкую дробь. – Ты по-русски можешь?

- Могу, – неожиданно спокойно отвечал Кочев. – Яг-морты – это серые верзилы. По-вашему будут лешие, а по-нашему – яг-морты, лесные люди. А тот, на дереве - ворса.

- Ну и морда у этого твоего яг-морта, - буркнул Шулихин. – Ночью будет сниться, тварь!

- Ни белых, ни красных, ни этих, - Кочев потряс повязкой, - никого не щадит. – Что ему наши ссоры, переделки, войны… Для него люди – жратва, и все тут! Они тут задолго до людей поселились. И чудь с ними воевала, и мы, и вы, русские, натерпитесь еще.

Они просидели так четверть часа. Над головами вился туман, скрывавший кроны деревьев. Решив, что конфликт лесной нечисти разрешился, и можно выходить, люди бросили жребий – тянули былинки. Первым должен был выбираться Елисеев.

- Ну, с Богом, – он перекрестился и встал на плечи рослого Хромцова. Подбородок уперся в край ямы. Он подтянулся, грудью перевалился через край. Никого. Тихо и пусто!

Неожиданно тяжелая мохнатая лапа раздвинула заросли, сквозь резную листву сверкнул красный, полный испепеляющей злобы и гнева глаз.

- Ну что ты там застрял? – недовольно прорычал Хромцов. – Плечи затекают. – В этот момент вонючие липкие пальцы чудовища уже впились в чернявую шевелюру Егора.
 
                16.

Гришка Кордумов тяжело плюхнулся на лавку. Он, кажется, понемногу приходил в себя.

Мать, Акулина Семеновна, поставила кринку с молоком. Григорий зачерпнул маленько, опорожнил большую ложку, облизал ее. Рука его все еще мелко дрожала, однако речь к парню вернулась, и он мог поведать, что случилось с ним в тот злополучный день в согре.

- Расскажу – не поверите, сочтете, что рехнулся, - так начал он повесть о своих приключениях, опорожнив половину миски и отставив ее на край стола. – Ну и зверя же я в лесу встретил! – Он жестом обрисовал фигуру загадочного существа. - Во-от такой, большой и серый, как стог сена, а глазища красные такие и злые. – Гришка вздрогнул и перекрестился. – До сих пор как вспомню, оторопь меня берет. Не медведь, не человек!

- Что за зверь такой? – удивилась мать.

- Я и сам не знаю. Пока я в ручье лицо умывал, подкрался он сзади, да как схватит меня своими лапищами! Я бьюсь, вырваться хочу, а он меня когтями по животу полоснул, вот здесь, - он задрал новую рубаху. – Полюбуйся-ка, как отделал.

- Видела уж, Гришенька…Тебе к фершелу надо.

- И так заживет. Так вот, значит, я ни жив, ни мертв, кровь бежит, рубаха – в клочья, в лоскутья, а он меня под мышку взял и понес. Ну, думаю, конец мне пришел, молитвы вспоминаю. Донес меня до озера Вакулева, тут и положил на травку, а сам стоит, рычит.

- Страсть-то какая, - мать сочувственно смотрела на Гришку, подперев щеку рукой.

- Тут его отвлекло что-то, какой-то зверь в кустах зашевелился, он туда и пошел. А походка такая смешная: всем телом раскачивается из стороны в сторону, а голова, будто шатер у нашего храма, - он обвел рукой свою голову. – Тут-то я и кинулся к озеру. Я это место знаю, рыбачил там с ребятами, бывало. Мелко там, только островов вода выше плеч становится. Я и побежал, потом поплыл саженками к островку. Слышу, он рычит, как мишка, норовит в воду залезть, да боязно ему. Тут силы меня покидать стали – наверно, крови много вытекло. Думал, не доплыву. На счастье мое мимо дерево проплывало, я на него взобрался, двумя руками гребу. Прибили меня волны к островку, я там и спрятался.

Из-за кустов наблюдаю, как этот серый-лохматый по берегу прыгает, лапами машет. Как посмотришь: то вроде зверь, медведь, то, как бы человек, только огромный. Час он там пробродил и ушел в кусты. А я в ивняк забился и дрожу. Ночь не спал, день в себя приходил, отлеживался в травке, пока шрамы малость затянутся, залепил их подорожником в три слоя. Все за берегом наблюдал – не видать его, окаянного.

- Чем хоть кормился-то? – тяжело вздохнула Акулина Семеновна. – Отощал ведь весь.

- Там морошки полным-полно, правда, больше все рохлецы. Но зато наелся от пуза! Как легче мне стало, решил обратно плыть. Я ведь, мама, и мужиков наших видел, как они на берегу возились, следы искали. Маленькие такие, черные, как муравьи. А меня они как назло не видели – там весь берег в густых зарослях, так что человека едва различишь. Я руками махал, что твоя мельница, а они и не заметили, обидно даже. Хотел крикнуть – да голос у меня совсем пропал: водица-то в озере холодная даже летом, там, на дне, ключи бьют. Вот и простыл я. До сих пор носом хлюпаю, и голос только вот сейчас прорезался.

                17.

Страшное существо вцепилось Егору в волосы и резко крутануло голову. Сдавленный крик боли, затем треск ломаемых хрящей – и безжизненное тело плюхнулось на дно ямы.

- Господи! – хором выпалили сидящие на дне ямы люди. Вагин словно завороженный смотрел, как массивная конусовидная голова поднялась над краем ямы, раздалось глухое урчание. Зверь был одноглаз, единственное налитое кровью око шарило по яме.

- Настоящий циклоп! – ахнул подпоручик. – Будет у тебя Одиссей.

- Что? Кто? – не понял зырянин.

- Долго объяснять, - Василий махнул рукой Хромцову. – Подставляй плечи.

- С ума спятил совсем? –  уставился Павел на подпоручика.

- Не смей оскорблять офицера! – рявкнул тот и потряс стволом.

- В морду ему пулю! – Хромцов снял со спины берданку. Но Вагин решительно отстранил его. Он чувствовал себя мифологическим героем, готовым повторить древний подвиг.

- Не дрожи! – Вагин бесстрашно встал на плечи парня. Сейчас морда чудовища была напротив его лица, пасть гиганта дышала смрадом. Одинокий глаз пристально смотрел в лицо расхрабрившегося молодого офицера.

- Получай! – резким движением руки он всадил ствол прямо в единственный глаз монстра и тотчас спрыгнул вниз, упав прямо на Павла Шулихина.

Рев ярости потряс лес.  Винтовка переломилась пополам от страшного удара о дерево, приклад упал в яму, ударив по лбу Кочева. Серый гигант вопил, мечась по лесу, расшвыривая вырванные с корнем тонкие деревца, топча кустарники. С воем ринулся он в сторону болота.

Подпоручик снова потребовал от Хромцова подставить плечи, поднял ружье Елисеева:

- Ты куда? – недоумевал Павел.

- В погоню! Это будет мой охотничий трофей! Он лихо перемахнул край ямы и помчался через лес, следуя за ревущим чудовищем, маячившим среди стволов во мгле.

Спустя несколько мину, из ямы выбрались остальные. Дмитрий Шулихин ругался:

- Вот ведь черт! Упал да в самую кучку дерьма этого лешака! Все штаны извозил в нем.

- Жонка порты постирает! Надо нагнать офицера, он совсем ума лишился! – скомандовал Кочев, толкнув парня. – Он глянул в черное нутро ямы, где лежал Егор с бессильно свисающей на левое плечо головой. – Вернемся, заберем его. Офицера спасать надо.

… Ослепленный зверь бежал в сторону болота, не разбирая дороги. Булькала мутная вода, хлюпала грязь под ногами. Он угодил прямо в коварную чарусу – обманчивое «озерко» посреди болота, окруженное камышиными полчищами и стройными рядами осоки. 

Подпоручик мчался, отчаянно голося «Ура!» - будто вновь оказался на Северном фронте и идет в атаку, а перед ним – не качающиеся под ночным ветерком камыши, а немецкие шишаки и штыки. Туман обволакивал его. Серая спина бестии то явственно проступала в белой пелене, то вновь исчезала. Вот гигант тяжело ухнул и заревел – его предсмертный голос слышали, наверное, верст за десять. Вот уже только покатые плечи и голова торчат над водой. Подпоручик кинулся вперед – и увяз по пояс. Он пытался опереться на ружье как на слегу – тщетно. Впереди расступился туман – и показалась колышущаяся над водой конусовидная макушка, вокруг которой расходились круги и лопались пузыри – чудовище боролось за жизнь. Болотная жижа затягивала и офицера. Вот она уже по самую грудь…

…Визг, хохот, скрежет, хрип – все эти звуки, казалось, слились воедино. Шулихин на бегу обернулся. Спрыгнувший с ели ворса бежал к нему, подпрыгивая на всех четырех.

- Попрыгаем? – Дмитрий метнулся в сторону. В правой руке он держал ствол, левой нащупал охотничий нож на поясе и выхватил его. Ворса метнулся к человеку – и вцепился когтистой черной лапой в ружье. Сей же миг Шулихин ударил его ножом в бок. Прыгучий бес взвыл от боли, отпрянул, выпустив ружье. Дмитрий ткнул прикладом в  злобную тварь – мимо. Рывок вперед – нечисть проворно отскочила влево, прижимая одной лапой рану в левом боку. Шулихин оглянулся через плечо: Кочев и Хромцов вырвались далеко вперед и исчезли в тумане. Этот поворот головы стоил согринцу жизни: ворса прыгнул, вобрав в этот прыжок всю силу своей ненависти к человечьему роду – и парень, отлетев в сторону, напоролся спиной на острый сук старой сосны, который, пробив тонкую шею, уперся в подбородок. Кровь хлынула в два потока из разверстого рта и проткнутого горла. Ворса, нечеловечески хохоча, прыгнул на мертвого, пробежал по содрогавшемуся в последних конвульсиях телу, с обезьяньей ловкостью взлетел по стволу и исчез в раскидистой кроне.

… Проклятая топь засосала офицера уже по горло. Он еще пытался барахтаться, только усугубляя свое положение. Вонючая тина забила рот. Вдруг совсем близко послышались голоса и мягкие шаги. Выплюнув комок зелено-коричневой гнили, он отчаянно заголосил:

- Эге-ге, где вы там? Спасите меня, гибну!

Негромкие голоса стали слышны отчетливо, из тумана вышли трое вооруженных людей.

- Гляди-ка, господин офицер тонет! – зеленоглазый остановился и ухмыльнулся. – Это ж подпоручик, из тех, кого мы позавчера скрутили на поляне.

Над водой виднелись лишь мокрые погоны и отчаянно мотающаяся голова Вагина. Он из последних сил воззвал на помощь. Зеленоглазый протянул ему ствол винтовки.

- У меня своя, - Вагин попытался поднять над водой руку с оружием – и в ту же секунду погрузился по самые глаза. Еще один анархист протянул слегу. С невероятным усилием Василий дотянулся до нее и, наконец, выполз на сухую кочку.

- Угораздило тебя, - хмыкнул зеленоглазый. – В лесу ваши стреляли? Мы не вмешались: пусть красные и белые друг друга перебьют, наше дело сторона, мы птицы вольные.

- Там…на лабазе охотничьем ваш человек лежит мертвый, - пробормотал Вагин.
   
- Это Петя Мошкин охотился, - вздохнул зеленоглазый. – Пошли с нами в «республику», там обсохнешь и заночуешь. Только глаза сперва завяжем, - и он достал из сумки платок.
 
                18.

Николай брел, шатаясь, как пьяный, хватаясь за стволы. Он оттащил к яме-промоине мертвые тела Суземского и Росомахина, прикрыл их еловыми лапами, навалил сверху срубленных березок, надеясь, что чудовища не вернутся на место своего жуткого преступления и не тронут убиенных до возвращения второй половины отряда. Но совладают ли шестеро с двумя гигантами, способными заломать здоровенного лося?

Он услышал вдали выстрелы, и, сколько мог, прибавил шагу.  Капитана мутило, он вновь ощутил позыв к рвоте и исторг содержимое желудка в лужицу. И съел-то сегодня всего ничего, а хлещет как из ведра, все кишки выворачивает. Он поплелся дальше, наподдал шапку мухомора, не заметив, раздавил белый гриб. Лес качался перед глазами как палуба корабля в разгар жестокого шторма, деревья кренились как мачты, ноги разъезжались на мокрой почве. Снова отчетливо прогремели выстрелы. Наши? В кого же они стреляют?

Он прибавил ходу, споткнувшись о древесный корень, плюхнулся в грязь. С трудом поднялся, отряхнул мятую, мокрую фуражку – офицер всегда должен быть одет по форме, пересчитал патроны. Сзади неожиданно раздался громкий хруст. Николай, с трудом удержав равновесие, обернулся – и вскрикнул: прямо на него сквозь белесый туман летело подобно снаряду серое чудовище, косолапо прыгая по корням и кочкам, неуклюже размахивая верхними конечностями, набычив короткую толстую шею. Николай прицелился. Щелчок курка – выстрела не последовала. Осечка! Зверь глухо рычал, хищно поводя плоским носом с вывороченными ноздрями, в кровавых каплях глаз блестели черные зрачки-пуговицы. Он снова нажал на курок – еще одна тщетная попытка!

Выстрелы прогремели совсем близко, где-то за спиной зверя. Чудовище остановилось в десятке шагов от Николая. Серый подпрыгнул на месте, развернулся всем корпусом. Бах! – пуля взрыла землю у самых ног лесного монстра. Ух! – еще одна просвистела над головой и шлепнулась возле разлапистого соснового пня. Гигант яростно рявкнул – и метнулся в кусты, раскидывая в стороны ветви и листву. Из тумана послышался голос: некто обращался к своему товарищу по-английски.

- Мы, спугнули русского медведя, лейтенант. Огромного, серого, будто стог сена.

- Мне кажется, что это был не медведь, сэр. Неестественный окрас, и бежал он как-то не по-медвежьи, - ответил молодой звонкий голос.

- Наверное, это какая-то особенная порода медведей.

Голос показался Николаю подозрительно знакомым. Неужели, не может быть! В тумане шли, покачиваясь, два темных силуэта, сзади семенил третий. Сомнений быть не могло – полковник Мюррей! Николай не мог вымолвить ни слова. Бывший враг спас его. Чисто случайно: если бы они разминулись во времени-пространстве, лежать бы сейчас Кармакулову на сыром мху со свернутой шеей, подобно Суземскому, или раздавленным тушей чудовища, как Росомахин.

- О, господин Кармакулофф! Неошиданна встреча!

- Да, опять вот так встреча, – с трудом проговорил Николай. – Земной шар так тесен…

- Вы тоше тселились в этот медведя? – полковник подошел к Николаю и протянул ему сухощавую стариковскую ладонь. – Здравствуйте, союзник!

- Это не медведь… - Николая все еще шатало как матроса на борту шхуны в жестокий шторм. – Это нечто вроде огромной обезьяны…

- Обезьяны? – поразился полковник. Он накинул на плечо свой «ремингтон», повернулся к лейтенанту, несшему тушку убитого им глухаря, перевел ему слова Николая. Молодой офицер тоже удивился.  Полковник развел руками перед Кармакуловым: - Я, конэчно, плохо знаю лесной фауну Северная Россия, но…

- Оказывается, что я тоже плохо знаю ее, - усмехнулся Николай, - хоть и родился здесь. И
каких только сюрпризов не преподносит природа!

Мюррей хитро улыбнулся:

- Перед бритиш армия не устоит никакой «обезьяна», будет она величиною с медведь.

Капитан осмысливал случившееся. Бывший враг спас его, выстрелы спугнули чудовище, и оно постыдно бежало с поля брани, боясь разделить судьбу своего сотоварища, убитого Кармакуловым на берегу ручья.

Новый громкий звук привлек внимание офицера. Тарахтя и круша кустарник, на поляну выехал танк. Медленно вращались гусеницы, облепленные комьями земли, листьями, раздавленными грибами. Машина развернулась и подкатила к полковнику. Один из англосаксов проворно взобрался на танк, открыл люк и нырнул внутрь. Другой решил пройтись с винтовкой следом за танком, надеясь наткнуться на какую-нибудь дичину.

- Прокатимся? – предложил Мюррей. – До реки совсем рядом. Забыл, как ее имя?

- Мечкурья, - Кармакулов вслед за британским офицером взобрался на танк. Он ехал, трясясь на броне, через затуманенный лес. Вот и река, противоположный берег которой был словно укутан в вату. В заводи спали, покачиваясь на воде спящие речные чайки.

Тишь ночного леса да гладь безмятежной реки. Ничто не напоминает о трагедии, разыгравшейся здесь. Танк проехал по мокрому песчаному бережку, оставляя четкий след гусениц. Николай с наслаждением вдохнул влажный дух реки – благодать! Он понемногу приходил в нормальное состояние, успокоилась нервная дрожь – с такой железной махиной и союзниками он был в полной безопасности, никакое серое чудовище не страшно! Над головами Николая и полковника вдруг метнулась черная тень. Мюррей вскинул винтовку; Николай тоже оживился.

- Что это? Рись? – англичанин едва успел прицелиться, как неизвестное создание природы исчезло среди густых еловых лап и не менее густого тумана.

- Не знаю, - Кармакулов пожал плечами. Рысь – большая серая кошка, а эта – черная. Для куницы слишком крупная… - Кармакулов устало зевнул: он уже ничему не удивлялся.

Танк снова въехал под сень леса. Скрипели и трещали под гусеницами сучья валежника, взлетали заспанные птицы. Туман еще висел, а мягкие сумерки уже рассеивались.

Впереди они увидели два смутных силуэта. Вооруженные люди. Один из них – это был Кочев – поднял ружье.

- Стой, свои! – прокричал Николай. – Не стреляй!

Белые партизаны испуганно расступились. Они никогда не видели железного монстра.

- А где остальные? – встревожился Кармакулов.

- Погибли: одного яг-морт забрал, другого – ворса, – печально ответил зырянин.

 - А молодой офицер, Вагин, вам не встретился?  - у Николая екнуло сердце.

 - Был-был, - невесело вздохнул Хромцов. – Убежал за яг-мортом в сторону болота.

У Николая в груди похолодело. Болото, трясина, туман, чудовище… Конец Вагину! Он спрыгнул с танка, снял фуражку, перекрестился. Англичане забеспокоились: что случилось, красные? Николай объяснил. Побледневший полковник оглядел туманный лес, потом громко произнес по-английски:

- Завтра же уезжаем, джентльмены!

Танк сопровождал Николая и двух выживших пинежан до околицы. Тела погибших земляков, завернутые в английские плащи, лежали на броне. Николай вспомнил, что у ручья лежат еще двое. Завтра днем надо будет снарядить туда мужиков…

…Кармакулов бегло заполнял блокнот в черной кожаной обложке. Над селами и сограми спускался тихий летний вечер. У печи колдовала вернувшаяся утром из родных мест хозяйка. Односельчане Дормидонта Шехурина оплакивали четверых убитых неведомыми чудо-юдами земляков. Над Нижним Согриным стоял надрывный стон и вой пинежских жонок. В Верхнем Согрине готовились отпевать сына Кузьма и Таисия Шехурины. И пропал подпоручик Вагин. «Что я скажу его домочадцам?» - мучительно думал Николай.

Внезапно дверь распахнулась. На пороге стоял подпоручик собственной персоной, держа в одной руке початую бутыль самогона, в другой – оружие.

- Здравия ж-желаю! – он шагнул вперед, едва не запнувшись за порог. – А я у анархистов был. Они меня из болота спасли и обратно до леса проводили. И даже не разоруж-жили! А это я – он потряс бутылкой – для храбрости, чтоб не сдрейфить перед чудовищем…а между прочим, мне у них понравилось…не у чудовищ, у анархистов этих. Я бы сам не прочь был бы к ним податься, если б присяга меня не связывала. У них там воля вольная!

- Молодо-зелено, - Кармакулов печально оглядел Вагина. – И опять за старое…

- Вот именно? За союз молодости и…э-э-э…ж-жизненного опыта предлагаю выпить.

Кармакулов хотел, было, сурово выговорить подпоручику, да махнул рукой: наливай!

- Анархисты покойника своего с лабаза забрали, - сказал Вагин, наполняя стаканчик. – Он уже был обглодан наполовину. А знаешь, капитан, я так думаю: пи-пи-ка-тропы это.

- Кто-кто? – Николай недоуменно уставился на подпоручика.

- Ну, древние обезьяны. Или люди? В общем, не поймешь, кто. Выжили, видать, в наших местах. Шехурин давеча про лешаков говорил, зырянин – про своих яг-мортов, а на самом -то деле они и есть эти…древние. Я так думаю.

- А, ты про питекантропов? – рассмеялся Кармакулов. – Что ж, всякое может случиться. Я уже ничему не удивляюсь в этом мире.

                19.

- Что за бред вы тут сочинили? – генерал Миллер в сердцах швырнул папку с отчетом капитана на стол. – Какие еще к черту яг-морты? Вы в своем ли уме?

- Так точно, в своем собственном, - пытался сохранить бодрость духа Кармакулов.

- Он еще шуточки шутить смеет! – вскричал Миллер, – мы вас зачем посылали?

- Вот за этим! – капитан извлек из вещмешка горшок, раскупорил его.

- Что это? – Михаил Рындин подошел к горшку и отпрянул. – Сивухой разит!

- Так вы там, значит, пьянствовали, потому вам и померещились черти да бабы-яги?! – зашипел Миллер. Его тон не предвещал ничего хорошего.

- Никак нет! – выпалил Кармакулов и, надев перчатку, ловко извлек из горшка кусок почвы, аккуратно положил его на лист бумаги.

- Это что за коровий блин?! Вы издеваетесь? – кипел негодование генерал.

- След! – Кармакулов подвинул его к отшатнувшемуся Рындину. – Извольте видеть: отпечаток ноги неизвестного науке существа. Можете убедиться: точно не медведь.

Он долго убеждал главнокомандующего и начальника контрразведки, приводил великое множество аргументов, тряс перед носом генерала французской книжкой по антропологии. Наконец, нервно теребя усы, Миллер устало произнес:

- Эх, капитан…Из вас бы второй Жюль Верн получился, ей-богу! Поверили каким-то нелепым байкам, наплели нам с три короба. Какой-то след вонючий притащили. Не выполнили вы задания: красных бандитов не нашли, мужицкие россказни за чистую монету приняли. Но мы в отличие от вас офицерское слово держим и обещанное исполняем. Введите! – возвысил голос генерал.

Сию же минуту дверь распахнулась, и в кабинет генерала вошел офицер контрразведки, ведя Матвея Кармакулова – исхудавшего, бледного, усталого…

- Колька! Ты откуда? – только и выговорил он.

- С Пинеги, - брат шагнул вперед, желая обнять непутевого Матвея, но тот отшатнулся.

- Сколько наших положил, красных? – холодно и отчужденно произнес он.

- Ни одного, только серых и громадных, - Николай протянул брату руку, тот сухо пожал.

- Под ваше честное слово отпускаем. Надеюсь, на этот раз его сдержите? - Михаил
Рындин строго поглядел на капитана.

- Ты смотри у меня, больше не балуй! – полушутя-полусерьезно погрозил пальцем брату.

- Что ж, я вас долее не задерживаю, - ухмыльнулся генерал Миллер. Вопрос о повышении капитана Кармакулова в чине был отложен до лучших времен, которые так и не наступили. Матвей, давший честное слово прекратить борьбу с белыми, уединился в лесной избушке и там дождался прихода Красной Армии. Подпоручик Вагин после пережитого потрясения дал себе зарок не пить хмельного и всю оставшуюся жизнь не брал ни капли в рот. А жить ему оставалось всего ничего: зимой он был переброшен под Онегу, где и погиб в одной из стычек с отрядом красноармейцев, прорвавших фронт.

                ***

…Капитан Кармакулов мчался по двинскому льду, перепрыгивая промоины, огибая полыньи. Несколько раз он споткнулся, вскочил, прокатился по льду как конькобежец.

Ледокольный пароход «Козьма Минин» уходил, увозя из России генералов и офицеров, лесопромышленников и судовладельцев, торговцев и адвокатов, журналистов и докторов – всех, кому скорый приход большевиков в Архангельск не сулил ничего хорошего. К пароходу бежали со стороны Набережной десятки офицеров и штатских: мчались через березовую аллею, спешили по изящному деревянному мостику возле Успенской церкви, перепрыгивали на ходу резные перильца, падали и вновь поднимались. Пароход уходил без них, обрекая на большевистские пули, тюремные застенки и лагеря.

Все ближе пышущая паром громада парохода. Николай, ускорил бег и внезапно поскользнулся возле проделанной каким-то рыбаком проруби. При падении его сумка распахнулась – и в воду посыпались полевой бинокль, чернильница, полотенце, смена белья и тетрадь в черном кожаном переплете, содержавшая описание невероятных приключений капитана в пинежских лесах.

- Дьявол! – возопил Кармакулов. Он засунул руку в прорубь, ледяная вода обожгла ладонь. Здесь было весьма глубоко, а тяжелая тетрадь (толстая кожаная обложка с бронзовыми уголками и того же металла табличкой) быстро булькнула на самое дно.

Пароход поравнялся с Кармакуловым. Он растер перчаткой полуобмороженную руку, сунул ее в карман расхристанной шинели и бросился к ледоколу.

- Трап! Бросьте трап! – что есть мочи закричал он.

Матрос презрительно хмыкнул и сплюнул:

- Еще чего захотел…Вас тут как собак нерезаных, сухопутных офицеришек!

- Убью, гад! – выкрикнул на бегу Николай, выхватил из кармана пистолет и выстрелил.

Матрос пригнулся, потом распрямился. Кармакулов снова выстрелил – мимо! Матрос ехидно загоготал и показал язык. В следующий момент он тяжело охнул: крепкая длань капитана ледокола обрушилась ему на затылок, над ухом моряка проревел львиный рык.

Через несколько мгновений веревочный трап был сброшен к ногам Николая Кармакулова.