Ё-кэ-лэ-мэ-нэ...

Витюха никогда матом не ругался. Матушка сильно этого не любила, не то чтобы запрещала, а просила очень:
— Не надо, сыночек, язык поганить. Бог нам из всех земных тварей слово дал. Слово – самая наша связь с Господом. Как ещё к нему воззвать? Я вот молюсь – слова говорю и за себя, и за тебя, и за всех нас грешных… 
Молилась матушка, покрывшись платочком, крестилась на иконку, ещё прабабушкину, шептала, кланялась. Витюха никогда ей не мешал: увидит и отойдёт, чем-либо своим займётся. Он уважал веру её и стыдился: узнают в школе, скажут, отсталая, малограмотная у Витьки мамаша. Матушка его молиться не заставляла, в церковь не тащила, в дела его не мешалась. Был Витюха и октябрёнком, и пионером, и в комсомол вступил – всё в своё время, как у всех. Но втайне он верил, что глядят на него сверху очи всевидящие, строгие и вседобрые. Не мог он под взглядом этим быть гнусным. Рос послушным, спокойным, усердным, ничем особенным не проявлялся ни в учёбе, ни в спорте, ни в кружках, которых обошёл с полдюжины. Любил мастерить из деревяшек. Окончил ПТУ, стал плотником на стройке, а и хорошо, нравилось. Но слов этих поганых матерных, хоть и наслушается за день, а сам –  ни-ни! Ну, ругался конечно, на свой лад, только всё по азбуке, по русскому печатному тексту: когда укорить хотел, пристыдить себя или кого другого, нараспев этак, как «ай - я – яй», говорил «а – бы – вы – гы – да». Если удивлялся сильно, возмущался там, досадовал или восхищался, тут уж, как водится в народе, с «ё» начинал: «Ё – кэ – лэ – мэ – нэ». А когда любя, с ехидцей, с шуточкой, то уж последнее, что в азбуке нашлось: «Жэ – пэ – че – шэ – цэ»…
Парень Витюха был  тихий, робкий даже, ни охотой, ни рыбалкой не увлекался, тварь живую жалел – мясо и то почти не ел. Но природу любил: лес, воду…  Было у него местечко одно заветное. Садился он в выходной в электричку, доезжал до недалёкой остановки в лесу, шёл недолго по дороге, сворачивал на тропку и выходил к тихой речной старице. В застойной воде – ряска зелёными островками, кувшинки плавают, жёлтый песок на берегу под обрывом… Тихо, вокруг сосновый лес дышит хвойным ароматом.     Посидит Витюха, побродит, съест булку с яблоком и – домой. Так раза три в сезон и погуляет: весной (попозже, как подсохнет в лесу), летом, золотой осенью… Ну, и зимой хоть разок вырвется. Там, бродя среди деревьев, находил Витя иногда диковинно согнутые, скрученные ветрами, неудобством роста, болезнями, сучья, похожие на невиданных, загадочных существ – животных или сказочных человечков. Он приносил находки домой, чуть подрезал, слегка дополнял, устанавливал на срезанном с бревна кругляшке, увивал сухим мхом, и получались интересные статуэтки, которые дарил он без счёта маминым и своим знакомым. А лошадок не дарил. Самое своё заветное дело – резать из дерева лошадок – освоил он лет в десять самоучкой. А потом книга ему в магазине попалась «Резьба по дереву». Он её купил, прочёл, не отрываясь, и стал умение своё совершенствовать. Кто ни увидит его лошадок, хвалят – восхищаются: скачут они, бегут, прыгают в высокой траве, летят, как ветер по полю… Как хороший материал попадётся, так и режет Витёк новую лошадку. Любил он это дело.
Ещё Витюха кино любил – это да! Смотрел бы и смотрел! Как телевизор с матушкой приобрели, все фильмы, какие успевал, смотрел до ночи.
А потом Алусю полюбил. Вот как полюбил!..  Она в их Доме культуры на сцене бальный вальс  в пачке белой танцевала  с другой девицей. И та девица неплоха была: полная, рыжая, брови дугами нарисованы, но Алуся!.. Вся тоненькая, плоскенькая, как досочка, ручки – ножки – палочки ровненькие, без единой изгибинки… Личико овальное с круглыми глазками, светло карими, просто, жидкое золото! Ротик пухлый, круглый, словно «О» говорит, и подбородочек остренький. Красота её неброская, жалкая даже, показалась Витюхе только лишь для него предназначенной, ни в одном фильме такой душеньки-ясочки не видал он. «Лапушка какая! Так бы взял на руки и понёс», –  думал он, глядя на угловатые па этой марионеточки. Светлый ровный лучик двигался по сцене, только он и светил Витюхе, притягивал к себе: «Ё – кэ – лэ – мэ – нэ!..»
Пересилив робость, дурнотой подступавшую к горлу, дождался её после концерта и поплёлся за      нею в отдалении, чтобы оберечь и не испугать. Недалеко она жила, да в их райцентре и далей великих не было…
Потом увидел её в универмаге, она ножик хозяйственный покупала.
— Не брали б вы этот дрянной нож… Во, хороший, стальной!
— Спасибо.
И пошли рядом. Она, как птичка певчая, не смолкала всю дорогу, рассказала, что приехала со своей мамой с Севера, где папа инженером на стройке работал, да авария случилась, и трое погибли, и папа погиб. А мама – учительница – сюда к родне решила переехать, квартиру поменяла. Вот полгода они живут, она, Алуся, в техникуме учится, будет потом в пищевой промышленности товароведом. Вот, в Доме культуры бальными танцами занимается, выступала даже…
Витюха слушал жадно, восторженно глядя на её милое личико, голосок пил, как мёд, к шажкам пристраивал свой широкий валкий шаг. Алуся была высоконькая, вровень с Витькой, а казалась маленькой из-за хрупкости своей и голоса тонкого. А Витюха думал: «Не понравлюсь я ей. Рост всё же чуть пониже среднего, волос, как солома, прямой и тусклый, как бы бесцветный, лицо простое, глаза небольшие, серые… Нет, не понравлюсь, ё – кэ – лэ – мэ – нэ…»
Одно было у Витюхи лучше, чем у других –  ровные белые зубы, ромашковыми лепестками в два ряда. Как улыбнётся он, сразу ярко станет, весело!
Армию он отслужил: два года в стройбате в Подмосковье. Сначала трудновато было – ребята по большинству грубые, смелые, Виктора Викой прозвали, мол, тихий, как девица красная. Но его умелость, трудолюбие, терпение скоро понравились товарищам. А когда из поленец берёзовых вырезал он одну–другую лошадку, зауважали его, приняли в своё братство. Так что армия Витьку много хорошего дала, он и домой об этом писал. Матушка радовалась:
— Бог меня услышал! Слава ему –  не Афган!               
А вернулся Витя, мама советует:
— Теперь женися, сынок, пора. Всё надо делать в своё время.
Тут и Алуся нашлась. Предложение Витёк делал просто:
— Выходи за меня, Алуся, люблю тебя! На руках буду носить!..
Женились, с матушкой поселились – свой дом, места предостаточно. Поплотничал Витя, комнатку отгородил, отделал, верандочку пристроил – вход свой. Хорошо жилось! Все кругом мечутся, недовольствуют, а они, вроде на острове каком, всё им ладно, всё хорошо.  Стройка приглохла, пошёл Витя к другу в шабашку ремонтную. Работа есть, денег хватает, Алуся учится – два года ещё до диплома. Вечерами она на свои бальные танцы ходит. Витёк, когда может, проводит её, встретит. Дома ждёт, а сам лошадку новую вырезает, весь стеллаж лошадками уставлен!
Матушка внуков дожидается, но молодые умные, не спешат. Витёк бы не против, но Алуся рассудила:
— Успеем ещё. Мне специальность нужна. Да и конкурс бальный скоро, я поеду в областной центр – это же успех!
Но по молодости (Алуся такая ласковая, горяченькая!..) всё же ошибочка вышла, а учёба – дело важное. Такое важное, что мама Алусина к доктору её сводила. Витя плакал-рыдал, тёщу невзлюбил, матушке – ни слова.
— У мамы Аллочка ночевала. Мама её приболела.
А деток-то, видно, не будет уж… Горевал Витюха, душу саднило, обида душила!.. А посмотрит он на Алусю, вроде и отойдёт: «Она же есть у меня, красавица моя, деточка – Алусечка!»
Особенно хороша была она на сцене в розовом шёлковом платье с блёстками по плечикам! Танцевала теперь с мальчиком в паре. Мальчик из школы, пониже её ростом, масластенький такой…
Два года прошло. Алуся после техникума по специальности не устроилась, мест нет. Пошла в кафе  официанткой. В бальном их коллективе уже две группы было: для начинающих и их – концертная. Алуся в областном конкурсе взяла четвёртое место со своим партнёром Колей. Они часто выступали в Доме культуры на концертах, те же концерты вывозили то в совхоз, то в детдом, то в соседние райцентры... А после концертов повелось за столом посидеть, покушать с винцом. Витюха вина, а тем паче водки, в рот не брал. Матушка не советовала, да и сам он сильно боялся: много пьяного народу было вокруг, человек на человека становился не похож. Да… Чего кто боится, то и приключится. Сам он не пил, а Алусечка винцо полюбила. Выпьет, и заалеют щёчки, заблестят глазки, а сама тогда всё: «Ха – ха – ха» да «ха – ха – ха!» Тут тёща взялась её стыдить, презирать. Она наплачется у маменьки, разозлится вся и  – юрк, к подружке своей Женьке, тоже из бального. Там покурят, самогонка в доме не переводится. Стала Алуся частенько совсем пьяненькая приходить. Витёк её в ту минуту и разденет, и умоет, и спать уложит, а утром просит – молит:
—     А – бы – вы – гы – да!.. Алусечка, не пей ты эту гадость! Брось, пока не поздно! Здоровьице пошатнёшь, люди застыдят, на работе узнают… Ё – кэ – лэ – мэ – нэ!..
Махнёт Алуся ручкой, чмокнет в щеку и за дверь. А вечером – то ж. Ну и что? У всех хороших подружек детишки растут, свои заботы. Вон Анюта, с которой Аллочка в техникуме дружила, без мужа сынка родила и рада, и живёт трудно, да осмысленно. Ну, как Алусе не досадовать, не метаться в невольной её праздности? 
Тут ещё тёща стала плохеть. Голова кружится. То с табуретки упала, бельё вешавши, то об косяк стукнулась, так её качнуло. В больнице какую-то «дистанию» нашли. А потом Алуся пришла к ней, а она не открывает. Туда-сюда, дверь вскрыли, а тёща уже холодная.
Ну, совсем дело плохо. Похороны – нервы, рюмочки, утром на могилке собрались – снова… Доесть – допить… Алуся не останавливается. Девять дней ещё на девять растянулись – явный запой. Матушка плачет:
— Лечить её надо, Витенька! Скорее что-то делать!
— Что? Да я удавлюсь, если к врачам потащите! В окошко спрыгну! (Тёщина квартира на пятом    этаже). Мне нравится выпивать! Отстаньте!
С обиды к тётке своей троюродной бежит (нашлась какая-то десятая вода на киселе, на похоронах тёщи объявилась, ё – кэ – лэ – мэ – нэ). Там за стакан самогонки наговорит, что Витёк её обидел, свекровь донимает… Сидят пьют, кости их моют. Потом Алуся домой придёт и сама же всё расскажет, покается вроде… Матушка в слёзы:
— Ну, кто ж  тебя тут обижает? Мы тебе только добра хотим! Остановись, доченька! Брось свои походы! Мука и тебе и нам…
Недолго матушка страдала. Витёк у неё поздний был: ему тридцать два, ей шестьдесят четыре. Вот и весь её век. Много ли печальному сердцу надо?
Ох, тяжко Витюхе без матушки, ох, горько!.. Тарелки супа никто не нальёт. А делать нечего, всё сам справляй. Оно и не так уж трудно, он парень умелый, не кичливый…Но с Алусей совсем беда. Как матушка упокоилась, совсем она безудержная стала. На работе терпеть не стали – вытурили с третьего раза, бальные танцы закончились, Витины заработки поехали, как сани с горы… Тёщины вещи распродала, из дома стала выносить: то ложки, то рюмки, то электрочайник… Особенно хорошо лошадки пошли – нарасхват за самогонку. Никто, впрочем, не видел, чтобы Витюха бранил жену или выгонял пьяную. Наоборот, чуть задержится она где-то, бежит искать по подругам, по местам известным. Каждый вечер, как придёт домой  –  пусто.
— Ё – кэ – лэ – мэ – нэ!..
Нет жизни без неё, нет счастья, нет покоя… Своих интересов, вроде, и вовсе не стало: на природу один не поедешь, не бросишь Алусю, а она ездить туда не любит.
— Фу- у – у! Пешком топать! Комары, скука!..
Лошадок резать… Надо материал найти, обдумать, как да что… А не до того теперь. Да ведь чтобы хорошее что сделать, радость в сердце нужна! А тут хоть бы горесть свою на час позабыть…
Кино смотреть тоже некогда и не усидишь у телевизора, если нет Алуси дома. О кинотеатре и речи нет – ни времени, ни денег – всё Алуся прибрала. И жизни своей нет: не евши, не пивши, бегает Витёк  по городу – только б не валялась в грязи, да чтоб не побитая!
И сбылось, что обещал: частенько её на руках носил.
Один раз попробовал всё попрятать, позакрывать, чтоб денег не добыла на эту «гарь». Лбом об стену потом бился, чуть с ума не сошёл! Было-то вон что: Алуся пришла домой днём (утром у подруги была, да не обломилось ей), дверь в комнату, где самое добро в шкафах, заперта на ключ. В кухне Витя всего поесть оставил: щи на плите, котлеты на сковородке, сок из яблок отжал. Но этого ей не надо! В спальне шкаф пустой. Поторкалась туда-сюда – нечего и вытащить. Но, правду люди говорят: «Свинья грязи найдёт»…  Вечером вымотанный беготнёй по подругам-собутыльницам, нашёл Витёк свою Алусю за магазином в подвале с двумя пьянюгами известными. За стакан водки пошла она с ними, ё – кэ – лэ – мэ – нээээ…
Еле увёл её домой, с синяком под глазом две недели ходил. А уж душа – вся в кровь! Терпи, как хочешь!.. Сам на себя в зеркало глянет, вздрогнет.
— А – бы – вы – гы – да… Что ж тебе делать-то, человече? Сам на себя уже не похож – что дед старый. Зубы одни торчат. Ё – кэ – лэ – мэ – нэ…
Опять же люди говорят: «У страшной сказки – страшный конец, оттого она и страшная-то».
Перестал Витюха деньги прятать. А! Пропади всё пропадом, ё – кэ – лэ – мэ – нэ! Не из подвалов же её тащить! Чтоб ещё издевались над нею, болезнями наградили!..
И в тот раз пришёл домой, Алуха на полу валяется, дух в комнате – топор вешай, сизо от курева, скатерть стянута, чашка побита, шторка, что постель отгораживала, валяется на полу, оборванная вместе с железным «уголком» (так рейка металлическая угольная называется, на ней на кольцах шторка висела).
— Жэ – пэ – че – шэ – цэ!.. Алуся! Иди-ка в постель!               
Поднял её, она промычала что-то, положил на кровать, снял туфли, звук ещё такой, неприличный, услыхал, хмыкнул. От родного человека ничего не зазорно… Нашёл выдернутый гвоздь, забил на место, заглубив на два удара, чтоб больше не вылезал, на него уголок хотел приладить, глядь, на том краю уголка, само по ребру, пятно тёмно-рыжее, не сказать, чтоб большое, этак с мизинец длиной, а к пятну волосок прилип длинненький, каштановый, Алусин. Как-то томно Вите стало, ноги подогнулись, с табуретки еле слез, уронил её даже, уголок бросил, к Алусе подошёл, а она вытянула свои ножки-палочки, не дышит. Он её за руку схватил – рука плетью скользит из пальцев. Волосы приподнял – рана на голове сбоку.
— Алусечка! Ты что, ё – кэ – лэ – мэ – нэ?! Лапушка моя! Да как же так?
Побежал в кухню, воды в кружке принёс, да видит, поить-то некого: стынет, белеет лицо дорогое.
Ну, выбежал к соседям, плачет, «скорую» просит вызвать…Вызвали люди, в дом зашли, врач «скорой» велел в милицию позвонить. Забрали Витька. Дело-то ясное. Женщина пьяная убита железной палкой – вон валяется, на палке-то её кровь да Витюхины «пальчики». Драка у них, видно, случилась: скатерть на полу, штора оборвана, чашка разбита, кружка валяется, вода разлита… Около убитой на кровати молоток лежит. Она, скорее всего, на мужа с молотком пошла, ну он её карнизом-то и саданул по голове, в самый висок попал…
Когда брали Витька, он молчал, вялый был, тупой словно.  Потом следователю всё по порядку рассказал, да кто ж поверит-то? Ну, что талдычить одно и то же, мол, карниз поправлял, гвоздик забил... Гвоздику тому с полсотни лет, где сидел, там сидит.
Тут ещё троюродная тётка вывернулась, заявление подала, что покойная к ней приходила не раз, жаловалась на мужа. Соседи Витины, правда, о нём только хорошее говорили, что трудился, жалел её, алкоголичку поганую, терпел всё… А и любому ж терпению конец-то приходит! Понимали люди, что не ангел, а живой человек – мог не выдержать.
Суд, конечно, свидетельские показания учёл, всего лишь пять лет Витьку дали, однако, колонии        строгого режима – убийство всё-таки. Он в последнем слове словно бы не защищался, а удивлялся очень:
— Чтобы я Алусю мою? Да, Господи! Как это? Нет же! Нет! Ё-  кэ – лэ – мэ – нэ!.. – А потом сник, -- я убил. Я тот уголок вешал, выходит, я и убил.
А тётка истерично кричала:
— Гад! Убийца! Фашист!..
Ещё бы! Тёщина квартира, добро в Витином доме, сам дом сдавать можно целых пять лет! Закричишь!
Витёк в тюрьме вёл себя примерно, всё исполнял аккуратно, молчком, хмуро. На оскорбления и пинки не отвечал, но и не сошёлся ни с кем за три года. Никто и зубов его белых не видел – не улыбнулся за всё время. Только раз, взяв в руки поленце сухое да лёгкое, осмотрел его с какай-то тихой радостью, словно любя, погладил, положил со вздохом. Ножика-то нету… И стала с того дня ночами ему сниться лошадка – светленькая, тонконогая – из липы такая вышла бы. У лошадки той, что фигурка, что мордашечка – точно Алусечкины! Пляшет лошадка, головку на бок склонила – добрая, весёлая, живая…
И стало вроде легче Витьку, вроде просветлело там, впереди, за двумя оставшимися годами тюрьмы. Вот только так, без злобы даже, ну, попался под руку не вовремя, и выбил ему один зэк его прекрасные белые зубы.
Ё – кэ – лэ – мэ – нэ!