Война, сын и отец. гл. 1, часть 2

Это случилось глубокой осенью 1941 года.  Любимую ласковую маму убил лётчик фашистского самолёта. В четырнадцать лет Саня остался один. Безжалостная война разбросала Ивановых по стране, наполненной  войной.

Несколько семей комсостава авиационного полка эвакуировались на двух конных повозках. Глухая дорога проходила через новгородские леса и болота. Была она  вся в ямах, ухабах, бродах через ручьи и даже через речки, которые приходилось проезжать лошадям по пояс в воде. Лесной путь был  разбит  настолько, что через каждые двести-триста метров из очередной ухабины-ямы лошади не могли вытянуть нагруженную повозку. Приходилось поклажу  с телег выгружать на обочину, на ровное место.. Снова всё грузилось, укладывалось, увязывалось до следующей ямы. 

Дорога была пустынна. Ни встречных, ни попутных. Тишина. Словно жизнь в мире остановилась. Да так оно, наверно, и было. Только хлюпанье лошадиных копыт и стук колёс, да тяжёлое дыхание уставших людей и животных.
В одну из таких выгрузок-погрузок послышался шум моторов. «Танки!» – решили все, ведь они уходили от врага, который был совсем близко.  «Неужели догнали?»  Звук рос. Приближался. Заполнял  всё  пространство. И  было слышно, что он приближается не со стороны дороги, откуда  идёт обоз, а  раздаётся  сбоку, сверху.  Гул  злой, угрожающий, с холодящим  душу подвыванием – «у-у, уу, уу!» – накатывался  на  людей.

Людей было шестнадцать: один мужчина, пять женщин  и десять ребятишек. Лошадей  полковое начальство получило из милиции. Для безопасности и для ухода за тягловой силой был выделен  милиционер.
А звук приближался. Люди уже убедились, поняли: «Самолёт!»
Он появился низко и почти над обозом.  Два мотора устрашающе выли. На хвосте и на крыльях огромные кресты и свастика. На земле  замерли. Фашист  стремительно приближался. Он летел настолько низко, что в передней кабине были видны смеющиеся лица пилотов.

«Свободный охотник или разведчик», – Санька уже знал, что так называется самолёт, если он летит один по вражеской для него территории.
Немец уже пролетел. А из кабины в хвосте самолёта на обоз смотрел фашист. Улыбки на   его лице не видно. Вот он повёл пулемётом. Раздался треск очереди. Лошади дёрнулись в сторону канавы. Все бросились на землю. А самолёт пропал. Улетел. Всё стихло. Поднялись с земли. Только мама продолжала лежать.
– Мама, вставай. Он улетел, – тормошил маму Санька, но она не отвечала. Подбежали взрослые. Перевернули её на спину. Красивое мамино лицо побелело. Чуть осунулось. Но было спокойно.
– Убили, – заголосили женщины.

Такой и осталась в Санькиной памяти мама. Самая красивая, самая добрая, самая любимая. Лежит она сейчас в земле новгородской деревушки. Папа не знает  где она и  что с ней. А Санька не знает  где папа.

Когда началась война, папа прислал телеграмму из Воронежа. Да ещё, перед отъездом Саньки с мамой в эвакуацию, папа звонил. И – всё! Ни  какой весточки. Остался в памяти у  Саньки  запах его лётного реглана, кожи и касторового масла. Такой вкусный, родной папин запах.       А ещё – сумка и шлем.

Отец  перед войной  убыл в командировку в город Воронеж на авиационный завод. «Для освоения новой матчасти», – Санька привык думать и изъясняться коротко и конкретно, как того требовали военные уставы. Потому, что так говорил папа. И слова, да и целые выражения подростка, имели вполне военный авиационный оттенок.
«Война началась, а от капитана Иванова  ни слуху, ни духу. Где он? Почему не пишет, не ищет?» – Санька в своих раздумьях находил причину.  «Отец, наверно, не знает куда писать». Мальчишка знал, что город, в котором они жили до войны, уже за линией фронта. Там фашисты.  И  всё же: «почему не ищет?» Сын и обижался на отца, и оправдывал его. Мысль о том, что отца может быть уже нет в живых, у Саньки даже не появлялась. «Папа не может погибнуть. Папа – самый лучший, самый умелый. Самый сильный!»

Маму похоронили на деревенском кладбище Заборовья, невдалеке от того места, где фашистский лётчик развлекался с пулемётом. В этой деревне прожил Санька до глубокой осени. Но в ней не было школы и его отправили в пристанционный посёлок Веребье на Октябрьской железной дороге.

Саньку приютила бабушка Аня – мать одного из лётчиков папиного авиационного полка. Она вместе с ними тогда по лесам и болотам эвакуировалась и хоронила его мать. Была она строгой и даже деспотичной женщиной. Саньке часто доставались от неё не только лекции о хорошем поведении молодого человека, но и подзатыльники. Из сиротинки она хотела сделать настоящего человека. Жили тяжело. Впроголодь. Не так, как в деревне. В железнодорожном посёлке даже картошки и солёных огурцов  вдосталь  не было.

Приютившая Саньку женщина пыталась через своего сына, служившего до войны с отцом, навести справки о папе. Но в полку  не знали, где капитан Иванов.  А вскоре,  на сына бабушки Анны  пришла похоронка. И ни какой связи с полком отца теперь уже не было вовсе.

На улице – бездонное чистое небо. Оно синее и одновременно золотистое от яркого весеннего солнца. Воздух неестественно лёгкий и вкусный. Не такой душный, как в классе. В школьном поиещении плавали  различные ароматы: и лук, и пот, и пыль, и что-то ещё такое, что и названия-то не имеет. И, вообще, духота в классе настраивала на сон. А здесь, на свободе, на улице, лёгкие наполнялись вкуснотой чистого весеннего воздуха «под завязку». Хотелось вздохнуть глубоко  и закричать что-то такое, что и самому не понятно. Просто закричать. Санька, не раздумывая, так и сделал. Из его широко раскрытого рта вылетело: «А-а-а…», похожее на «УРА-а-а-а!». Громкое и раскатистое, как на параде кричат «Ур-р-р-а!   У него же слышалось: «На аэро-дро-о-м! На аэро-др-о-о-м!».

Лётный шлем – на голове. На плечах – плотно сидит  подпоясанная  ремнём красноармейская ватная телогрейка с закатанными рукавами.
Телогрейка. Неказистое и некрасивое одеяние. Но эта, массовая военная верхняя одежда, очень удобна в боевой жизни армии. Лёгкая, тёплая она подходит в любой работе. Санькина ватная куртка шилась на бойца Красной Армии, на взрослого человека и поэтому рукава её для подростка были длинны. Но и с закатанными рукавами Саньке было очень удобно в ней. Он чувствовал себя почти взрослым. «В этой телогрейке можно на фронт»,– думал он и рассчитывал, что в ней не отличат его от бойца.  А на то, что маленький ростом? «Ну и что ж? И взрослые тоже бывают маленькие». Подарил её Саньке дядя Гриша, водитель аэродромного бензозаправщика «БЗ-38».

От яркого солнца, от огромного весеннего неба, от предчувствия встречи с  аэродромом и  с его людьми Санькина обида на школу как-то притихла, растворилась  в радости чувств, вызванных изумительной весенней природой. Хотелось сделать что-то... Ну, такое! «Да ну их, эти уроки! Кому нужны «тычинки-пестики», если идёт война? Пожрать бы чего…» – одновременно стучало в голове школьника Александра Иванова, а ноги сами несли его на аэродром. «Только на аэродроме – жизнь!»

Раньше эта земля, где сейчас расположился военный аэродром,  была колхозным полем. Взлётная полоса с одной стороны упиралась в Октябрьскую железную дорогу, а с другой – в лес. Небольшого  размера  лётное поле хорошо подходил для истребителей. Здесь стояли советские «МИГи» и «ЛАГГи».

Ноги знали, куда надо нести Саньку. Авиация – это память о папе. О папиной службе. Здесь были лётчики, техники такие же, как и там, где сейчас папа. Папины товарищи. Многие лётчики в таких же кожаных регланах, как у папы. Те же запахи.

Была ещё одна, не осознанная и не выпускаемая  им наружу надежда, которая тянула его на аэродром. Он пытался  не думать о ней. Но, как не думать?  А вдруг шофёр дядя Гриша сегодня на своём БЗ дежурит? Он всегда для Саньки  что-нибудь припасёт. Или лётчикам привезут стартовый обед? Тут уж  обязательно пригласят.
Есть хочется всегда. Чувство голода всё время сидит внутри. Всегда, что-то сосёт под ложечкой.