Остановка

Улица Красноярская была куцая, домов на ней раз-два и обчелся. Город здесь то ли заканчивался, то ли наоборот начинался – это как посмотреть. На улице-коротышке я бывала часто, возвращаясь из фотолаборатории на Зуб-горе, и здесь на остановке возле «Даров природы» дожидалась пересадки.

Для павильона, укрывавшего пассажиров от ветра, места не хватало. Зато в морозы можно было погреться в тамбуре магазина, где, гоня сухой жар, ревели калориферы. Но сейчас они не работали. Был темный вечер в ознобе дрожащих огней – канун зимы. Недолгая – с пуночкин нос – полярная осень догуливала свое. Шуршала в ободранном ивняке на газоне, укрывая корни сохлой скрюченной листвой, гремела кровлями, проверяя, крепки ли крыши, баюкала бессонные фонари.

Если опустить ресницы – огни дробились, рассыпались, множились бессчетно, и тогда казалось, город кончается не здесь – он вообще нигде не кончается, как Москва. Этот хаос светящихся пятен, подменявший собой привычную картину мира, как нельзя лучше отвечал царившей во мне душевной неразберихе. Жизнь моя пустела – осыпалась как осенний куст, и будущее не сулило утешения – одни тревоги.

***
В июне, получив аттестат зрелости, уехал из города мальчишка, чье имя я ни разу не помянула вслух. Мы вообще не разговаривали. Слова были излишни, нам хватало взглядов. Он посматривал украдкой, надеясь, что я не замечаю. Я же хитрая глазела через видоискатель «Зенита», позволявший пялиться на милое скуластое лицо сколько влезет, и иногда потихоньку щелкать затвором. Ради него я научилась снимать. Про это конечно никто не знает. Все думают, я на журфак готовлюсь.

Я знала: он окончит школу и уедет. Все уезжают. И он тоже – насовсем. Это неотвратимое «насовсем» не оставляло сил, горевать – мы же не плачем каждый день о том, что умрем. Он уехал, и увез с собой мой подарок. Я сделала это только для него, хотя он думал, что для всех. Я бы со стыда сгорела, если б он узнал правду.

Но все устроилось, комар носа не подточит. В конце мая время остановилось: полдень ничем не отличался от полночи, огнистое солнце круглые сутки висело над горизонтом, заливая город ледяным как талая вода, жестким светом. Полярный день выжигал снега, играл вспышками солнца в немытых окнах, тек шумными блескучими ручьями. Повсюду рябили под ветром такие моря разливанные, что в них захлебывались и глохли даже вездеходные уазики-«буханки», что уж говорить обо мне, путешествовавшей «одиннадцатым номером».*
Каждый вечер, поневоле перемерив все хляби и растопища, я добиралась до лаборатории на Зуб-горе. Плотно закрыв двери и опустив черные шторы, отгораживалась от нескончаемого дня самодельной ночью – моя тайна требовала темноты и уединения.

Тусклый красноглазый фонарь погружал в багровый мрак узкую комнату с высокими потолками. Монотонно щелкало реле увеличителя, отсчитывая выдержку, кисло пахло фиксажем и уксусом, лилась, слабо журча, вода в стоп-ваннах. Я печатала фотографии – сорок лучших кадров школьной жизни: уроки, перемены, праздники, соревнования, последний звонок… 2360 штук – 59 комплектов – на весь его выпуск. Не могла же я сделать такой подарок ему одному.

***
Последнее школьное лето отцвело и уже отодвинулось в памяти. Только прощание с бабушкой до сих пор саднило душу. Накануне отъезда мы пошли с нею в Фатьяновскую рощу. Бабушка давно уже никуда со двора не ходила, а тут повязала цветастый «парадный» платок, взяла палку с резиновым наконечником, и всю дорогу гордо поглядывала по сторонам – видят ли нас соседи?

В роще среди березовых колонн даль прозрачно золотела от заходившего солнца. Жилистые стрелки цикория с последними верхушечными цветками, как притаившиеся голубоглазые дети выглядывали из высокой травы. Вдоль тропинки, задетые бабушкиной палкой, качались желтые фонарики кульбабы осенней. От разлитого в воздухе покоя, мое нетерпеливое дорожное настроение рассеялось. И стало жаль уезжать от этой рощи, шумящей среди овсяно-васильковых полей, от нашего нищего, полоненного яблочными садами края.

– Проститься бы надо, – словно продолжая вслух какую-то мысль, сказала бабушка, – может, не свидимся боле.
– Ты что? – удивилась я. – Почему?
Она остановилась, полузадушенные одуванчики робко выглянули из под ее стареньких туфель.
– Ты на будущий год небось не приедешь. Выпускные, потом вступительные – до того ль будет?
– Ну ладно, – признала я. – Не в этот, так в другой раз приеду – увидимся еще.
Она молчала. Потыкала перед собой палкой, ища, куда ступить.
– Ба! – ощутив укол страха, возвысила голос я, – Ты помирать, что ли собралась?
– Это уж как бог даст, – она покорно склонила голову. – Ведь семьдесят пятый годок доходит.
– И что? – вскипела я. – Люди и дольше живут.
– Да я что, я разве против? – виновато проговорила она. – Но ты уж большая, понимать должна.

Жестокий бог, располагавший бабушкиной жизнью, мог забрать ее когда угодно, она с этим соглашалась. А мой глупый протест не имел значения. Внезапно я пожалела о каждом дне, прошедшем без нее и с ужасом подумала о новой (вечной?) разлуке. И еще о тех немногих часах, которые оставались нам, чтобы любить друг друга. Пока мы гуляли в роще, время любви уже сократилось, и ближе стала та ненужная черная пропасть, которую люди зовут смертью. Березы двоились и расплывались у меня перед глазами. Солнце зашло, потянуло сыростью.
– Обратно надо итить, – без выражения сказала бабушка, застегивая кофту на все пуговицы. Мы повернули назад. В просвете между деревьями над неубранными овсами белел молодой месяц.

***
После каникул в школе все переменилось. Теперь мы были старшие – выпускники. Учителя к месту и не к месту поминали об экзаменах и смотрели на нас вчуже, будто мы в дверях застряли – уже не здесь, еще не там. Было тревожно и неприютно, как на вокзале перед отходом поезда. Об ушедших не вспоминали (и нас так же забудут!), но стороной узналось, что тот, о ком я еще не перестала думать, поступил в институт физкультуры в далеком сибирском городе, где я сроду не была, и не буду.
Я смирилась, стала жить, будто зажмурившись, ни к чему не прилепляясь сердцем, не глядя по сторонам. Это не спасло меня от новой потери – от расставания с Инкой.

Инка Пожидаева, с которой мы так славно дружили с седьмого класса, отчаянная собаковладелица глупой болонки Сильвы, устроительница домашних катастроф и гроза злобных гинекологов, забежала ко мне проститься. Ее отец майор Пожидаев получил новое назначение в Якутию – в такую тмутаракань, куда Бэрген оленей не гонял.

Во дворе под окнами пыхтел грузовик с трехкубовым контейнером в кузове, солдаты запихивали туда разобранный диван, обернутое одеялом трюмо и картонные коробки, перевязанные полотенцами. Студеный ветер гремел откинутым бортом машины, под сапогами хрустели на вчерашних лужах тонкие ледяные корки, но служивым было жарко, гимнастерки на спинах темнели пятнами пота. Контейнер отправляли спешно, пока не стал лед на Енисее.

Потрясенная известием, оглушенная скоропалительными сборами, я бестолково хлопала глазами и лепетала всякую чушь: «А как же учеба?.. Сильва тоже едет? Будешь мне писать?»
– Нет, – твердо сказала Инка, и глаза ее стали злыми. – Это же навсегда, понимаешь? На кой письма – душу рвать? Я тебя и так не забуду. И ты меня помни, ясно? Щас пореви, если хочешь, а потом не смей, просто помни и все, – она говорила почти грубо – сама боялась расклеиться.
От ее командного тона, я, готовая было удариться в слезы, внутренне окостенела, собралась с духом и проводила подругу с сухими глазами, даже не всхлипнув.
– Молоток! – хлопнула меня по плечу Инка. – А то я не знала, как сообщить тебе. Думала, рассиропишься – обе в соплях потонем. Ненавижу уезжать, – горько сказала она и ушла, ничего не добавив. «До свиданья» – было бы ложью, а «прощай» не выговаривалось.

Подъехал наконец автобус – не тот, которого я ждала. Раздвигая плечами скрипучие двери-гармошки, из автобусного нутра повалил люд. Последней замешкалась на крутой ступеньке старушка с сумкой. Держась обеими руками за поручень, она трясущейся ногой нащупывала опору.
– А ну, мамаша! – бугаистый дядька в синей робе раскрыл ей объятья и легко, как ребенка снял бабку и поставил наземь. Автобус выдохнул и с лязгом сомкнул двери.
– Спасибо миленькой, дай тебе бог… – залопотала старушка. Сумка согнула ее к земле. Дядька отобрал у нее ношу: «Я донесу. Что ж вы, мамаша, в одиночку все таскаете?»
– Так некому мне, милай, – заморгала бабка. – Одна я на свете, – и засеменила следом за своим спасителем.

Я смотрела им в спину. Сколько людей прошло через жизнь этой старушки – и никого не осталось. Может, и со мной так будет – из моей жизни тоже все уходят. А сама я? От бабушки уехала. Потом из дому уйду – как школу окончу. Все говорят, надо поступать. Я не спорю, но…

В палеонтологи, куда я чуть не с пятого класса стремилась, меня не возьмут – это ясно. Присланные с геофака задания по алгебре я не то что решить – прочесть не смогла. Интегралы, ставшие на моем пути к ископаемым ящерам, оказались страшнее доисторических чудовищ.
Тогда журфак – на корреспондента? Фотодело мне нравится, но… настолько ли? Еще есть время решить. Хотя уезжать все равно придется, учиться-то у нас, считай, негде.

Хоть бы скорее пришел автобус. Вон сколько народу собралось. Я вдруг подумала об этих людях – все, о чем я теперь печалюсь, у них уже было: окончание школы, прощания, институты, любови... Они всё пережили, и разве они несчастны? – живут себе. Значит, и я смогу.
Получается, в жизни, как в автобусе – едешь в окружении людей, привыкаешь, успеваешь сродниться. А потом раз – остановка, одни выходят, другие заходят, и дальше едешь, уже в новом окружении. И я сейчас на «остановке», где приходится прощаться с любимыми попутчиками. Короткая пауза: подумать, силы собрать, а там – в новый путь.

Может, в столице буду учиться – опустив ресницы и сощурив глаза, я опять «сделала Москву»: размножив огни и смутно припомнив громадный, содрогающийся в бешеных ритмах город. Представила, как однажды в Москве в такой же вечер буду смотреть на первый снег – как он летит к мокрой земле. И воображать, что там – за метельной завесой нет ни сотен светящихся домов-ульев, ни рубиновых вен магистралей, ни стынущей в гранитных оковах реки…

… только багровое небо над Норильском, игольчатый свет фонарей и узкие тротуары, дочиста вылизанные северным ветром – белый снег ляжет на них и ничуть не запачкается.

–––––––––––––––––––––––
* Путешествовать «одиннадцатым номером» – пешком; ноги, как единицы, потому и номер «одиннадцатый».