Каждый из нас Бог

– Туза тебе чирв! Йозеф, накатишь немного с нами на ночной, а?
– Нет, не хочу схватить от начальства, но за тобой с Томом последить могу, если надо!
– Забираю. Эх ты пёс эдакий, Ганц. Йозеф, что-то ты в последнее время затворником стал. В картишки не играешь, в бар по четвергам с нами не ходишь. Ходи, Шварц.
– Да надоело мне всё мирское. Думаю книгу написать, или стихи…
– Эй, отсталый, кого ты чёрным назвал, да моя кожа белее твоей в разы!
– Хватит бесится, Ганц, все в смене знают твоё арийское происхождение –, сказал Йозеф.
– Да я всего-то пошутил. Бью десяткой пик.
– Ладно, потом с этим разберёмся. Получается что через годик-другой Йозеф будет Гёте под красно-чёрными знамёнами? Бито.
– Если человек не хочет пить, то у него на то есть причина, оставь его. Валет крест…
В комнату внезапно вошел офицер.
– Так, слюнтяи, во втором крематории не хватает силы. Оставьте одного на посту, а остальные – к печам.
– Разве нельзя взять зондеркоманду?
– Не пытайся отлынивать, Шварц.
– Меня зовут не Шварц.
– Заткнись. Ганц, Том – быстрее к печам. Йозеф остаётся на посту.
Когда комната была пуста, Йозеф выдохнул, и сел в более удобную позу.
– Отставший -, пренебрежительно кинул он , - наверное Ганц даже и не подозревает о том, что цвет его кожи абсолютно не имеет значения.
Не подозревает о том, что он сам может оказаться отставшим. Но как? Он же белый, выполняет все требования начальства, и честно служит отечеству! Принадлежит чему-то большему! Но он не знает, и не хочет знать про то, что что-то большее не означает то, что оно хорошо. Да и я недалеко ушел. Служу вместе с ними, выслушиваю их “забавные” истории, в которых нет ни капли смысла, иногда хожу с ними в “бар”...
Вместо того, чтобы просиживать штаны на посту, мог бы написать рассказ-второй, а потом и за книгу взяться. Сегодня мало писателей, так что пробиться будет несложно. Но начать писать – это сложно, да и не очень-то нужно. Никто не любит делать ничего лишнего, особенно если это сложно. Я не исключение. Но если я буду делать только то, что нужно Отечеству, то на смертном одре я буду жалеть о том, что я ничего за жизнь не достиг. Никто не будет вспоминать о том, как кто-то со сложно произносимым именем с такого-то по такой-то год каждый день следил за узниками. Все будут вспоминать их, мучеников, заложников обстоятельств, но никто не будет вспоминать о том, что все мы – заложники обстоятельств.
Какой-то мальчик 16-ти лет ходил туда-сюда в нескольких метрах от “линии смерти” у ворот.
Он проживёт недолго. Каждый день ему нужно работать в четыре раза больше, чем он спит. Система не дают никому больше чем нужно. Если он перестанет работать, то он умрёт. Но если он будет работать, то всё равно умрёт через несколько дней. А узник и надзиратель не очень-то и различаются. Если я уйду с поста, то мои бывшие соратники напишут на меня донос, за что этих крыс наградят сыром, а если я продолжу работать, то умру через несколько десятилетий из-за множества болезней. Разница только в сроке годности.
На левый карман грязной рубашки мальчика была пришита звезда Давида.
Он был верующим. Именно был потому, что он уже мёртв. Он похоронил все надежды. Он похоронил себя. У него нет имени. Только номер.
Мальчик топчется возле “линии”, время от времени поглядывая на Йозефа. На своего Сатану, а в тоже время и своего Бога. Йозеф был волен решить его судьбу, что вселяло страх в голову мальчика. Йозеф мог дать мальчику пройти через него незамеченным, а мог прямо сейчас без веской причины застрелить его. Никто бы и слова не сказал Йозефу за это.
Мальчик решился перебежать через пост, на котором сидел Йозеф. Йозеф достал ружьё. Бог прицелился. Судья отвернулся. Сатана выстрелил.