Сага Самайна

И настала грозная и великая ночь, именуемая «Самайном» на языке ушедшей далеко на запад ветви некогда единого арийского племени. Эта ночь набрасывала черный саван на умирающую, еще трепещущую на осенних ветрах природу. А через какое-то время другой саван, белоснежный, покрывал уснувшую мертвым сном землю. После череды долгих дней навсегда, казалось бы, умершая природа постепенно оживала. Она размыкала вежды еще в холодные дни Имволка, когда последние метели завывали смертные песни над промерзлой как камень и заснеженной землей. А в светлый праздник Бельтайна, когда огненные колеса, олицетворенья извечного солнца, катятся вниз по склонам холмов, опаляя первую траву, прекрасная природа сбрасывала зимнее оцепенение и гордо восставала во всей преображенной красе своей, озаряя умытый первыми росами мир.

Но до этой светлой ночи должно пройти целых полгода. Не всем суждено дожить до грядущей весны. Старость, болезни, гибель в клановых побоищах, несчастья – да мало ли что еще не позволит многим из западных арьев увидеть новый Бельтайн. Но не будем о том. Пепельные тучи неслись по темному небосводу. Ветер выл, словно стая псов богини Аннун на дикой охоте. Дневной ливень размыл дороги, и гости продирались к королевскому дворцу  сквозь непролазные грязи. Ржанье коней, брань седоков, бульканье воды, скрип колес, внезапно и прочно увязающих в глине – музыка Самайна. Липнут к сапогам земляные комья, облепленные падшими в грязь листьями. Мрачно и зябко.

Тьма на дворе. И лишь в деревянном королевском дворце добрая сотня факелов обращает ночь Самайна в светлый день. Пиво льется пенистыми водопадами, выплескиваясь на грубый стол из медных чаш. Воины шумно спорят, галдят. Ручная куница снует под столом, то награждаемая куском мяса, то погоняемая тычками и пинками захмелевших гостей. Кого-то хмель уже одолел и свалил под шаткую длинную лавку…

Куница, ловко перепрыгнув через худощавое тело сопящего под столом пьянчужки, ловко вскочила на колени Манагану – лучшему в пределах приморского королевства стрелку из лука и непревзойденному метальщику смертоносных ножей. Он подхватил зверька, почесал длинным грязным ногтем за куньим ухом. Зверек довольно заурчал.

- Где Риад? – король мутнеющим от выпитого пива взором оглядел компанию за столом.

-  Должен быть. – Манаган опрокинул очередную чашу самайнского пива. Капли брызнули на звериную головку. Куница недовольно зафыркала, замотала головой, стряхивая бисерины золотистого напитка. Попыталась вырваться, но воин крепко держал ее одной рукой, другою шаря по ближайшему серебряному блюду в поисках закуски.

- Где Риад? – будто эхо пронеслось вдоль длинного стола, отразившись от многочисленных чаш и кубков, блюд с хлебом и мясом. – Где же славный бард Риад?

- Кто пойдет на поиски певца? – король возвысил голос над шумливым сборищем бывалых бойцов. Хмель брал свое, и голоса воинов звучали уже откуда-то издали, сливаясь в нестройную мелодию. Очертания сосудов расплывались, колебались, как огонь в очаге. Казалось уже, что трофеи на стене – головы убитых на охотах  зверей – корчат гримасы, скалятся, беззвучно посмеиваясь над быстро пьянеющим вождем объединенных кланов. Гордость короля – белый кабан, убитый позапрошлой весной в тростниках на берегу сонной реки, ухмылялся. Пусть же явится бард, и возвеселятся гости, и прояснеет голова короля, неудержимо клонящаяся к липкой от жира и пива столешнице.

- Я пойду -  Манаган привстал. Разнежившаяся было куница нехотя сползла вниз по левой ноге, царапая ее коготками.  Легкий шлепок окончательно согнал зверя, и он нырнул под стол, прошмыгнул под ногами пьющих и болтающих невпопад гостей, пренебрежительно отшатнулся от лежащего бревном пьяницы и опрометью бросился к растворившейся вдруг двери. Ветер метнул в пиршественный зал ворох мокрых золотистых листьев. Из-за дверей донеслись шум деревьев, покорно кланяющихся могучему богу ветров, надрывный крик ворон, пытающихся в своем полете противостоять натиску священной стихии.

- Ого! А вот и бард! Приветствуйте же Риада! – Манаган бросился навстречу страннику-певцу и крепко обнял его. – Ну и вымок же ты! С визгом куница вскарабкалась по спине пришельца и уселась на правом плече, поводя носом. Легким движением отстранив Манагана, Риад направился к своему месту за общим столом. Лучший из бардов, по издревле заведенному обычаю, садился подле правителя. Риад скинул с головы отяжелевший от дождя капюшон и молча поклонился королю. С редкой русой бороденки певца ниспадали дождевые капли. В студенистых серых глазах как в зеркальцах отражались последние отблески дня накануне Самайна. Из-под грубой ткани откинутого назад капюшона показалось странное сооружение. Две сломанные напополам стрелы были вплетены в волосы бродячего барда одной из многих женщин, ласкавших его во дни и ночи беспрестанных скитаний по закатным землям. Два острых наконечника грозно торчали в разные стороны. Бард распахнул плащ, и извлек бережно хранимую в потертом кожаном футляре столетней древности арфу – предмет особой гордости певца.

Потревоженная в очередной раз куница спрыгнула прочь с плеча и убежала в дальний угол, где лежала ее соломенная подстилка и стояла глиняная миска с прокисшим молоком. Только хвост зверя легонько скользнул по щеке барда, смахнув прилипшую к коже паутинную нить. Удалившись в угол, зверек оттуда глазел на воинов и слушал музыку их речей, не понимая по своему звериному неразумению смысла слов. Поднялся король:

- Самайн без барда – что пиво, лишенное хмеля, цветы без запаха, мясо без вкуса, женщина, неспособная подарить любовь герою. Но и не всякий бард служит дорогим украшеньем королевского Самайна. Слава о тебе, Риад,  ветрами богов разносится по всем окраинным землям известного нам мира. Мотивам песен твоих, Риад, подвывают эти суровые ветра, их повторяют волны, разлетающиеся фонтанами брызг у подножия меловых утесов. Ты хранишь тьму тысяч слов песен, что рождены за много поколений до тебя,  еще в ту пору, когда кочевали мы вдали от морей.  Но и сам ты сложил их немало.

Скинув плащ, Риад бросил его на лавку. Король, уже нетвердо стоящий на ногах, любовно усадил барда за стол. И тотчас проворный слуга поднес почетному гостю чашу с напитком цвета янтаря, привозимого купцами с берегов восточного моря в обмен на оружие из бронзы, воинские доспехи и прочие кузнечные изделия, коими так славен край заката.

- Сейчас бард споет нам, - обратился король к гомонящим за столом воинам. – А ну тихо!

Не сразу, но шум голосов сошел на нет. Стало слышно, как жужжит под низким сводом бревенчатого дворца муха и трещат поленья в очаге. Риад кивнул королю, который, осушил бог весть какую по счету чашу, наклонился к барду, иронически приложив ладонь к уху. Риад перебрал струны арфы. Машинально оглянувшись, заметил в углу замершую, насторожившуюся куницу. «Благодарный слушатель», - с улыбкой подумал певец и небрежным, но метким движением свободной руки кинул мохнатому невольнику дворца косточку с мясом. Лакомый кусок приземлился перед самым носом зверя, так что тому не пришлось даже вытягивать мордочку, дабы вцепиться в угощение. Снова обратился Риад к старой подруге арфе. «Пой, что молчишь?» - гаркнул какой-то пьяненький боец, но король грозно взглянул на дерзкого из-под кустистых бровей, а соседи по столу зашикали
на невежу, кто-то ощутимо толкнул локтем в бок. Пьяный умолк и сник. И грянула песня!   
 
О чем пел Риад? О тернистой дороге героев, ведущей и к славе, и к смерти; о траурном вороне, провожающем бойцов в дальний поход, печально взирая на уходящих с ветви старого ясеня;  о том, что шепчут друг другу раскидистые деревья в ветреный день; о белоголовых морских волнах, нежно ласкающих измученные ноги и разбивающих в щепки о прибрежные скалы парусные корабли; о том, как сапсан бьет зазевавшуюся куропатку; о нежных косулях, которые, пугливо озираясь, выбегают в полночь порезвиться на лесную поляну; о гадюке, скользящей среди мха и вереска как наемный убийца промеж беспечной толпы; о благородной бронзе и коварном, лукавом золоте; о медных волосах кельтских красавиц, серебряной луне и свинцовых тучах, ползущих по небосводу; о форели, играющей в горных ручьях; о говорливых черных дроздах и молчаливой сове, ждущей наступления темноты;  о завораживающих одинокого путника хороводах фей в полнолуние; о покинувших земной мир легендарных единорогах; о древних властителях… Много еще о чем пел Риад. Застыл завороженный песней виночерпий с кувшином в руках – и пиво струилось мимо чаши на стол, пока один из воинов не дал юноше увесистого подзатыльника. Все молчали. Король задумчиво теребил
золотое ожерелье на толстой шее. А песни Риада лились как праздничное пиво Самайна:

Благородный народ и тупая толпа….
Барабаны борьбы и тропа топора…

И воскресали герои преданий, и снова скрещивались мечи и секиры в смертной схватке.

Внезапно король требовательно постучал рукоятью кинжала по столу. И оборвалась на полуслове песнь Риада. «Все это прекрасно и восхитительно. Мы же жаждем услышать сказания древних времен. Расскажи, певец, о наших предшественниках. О самой первой волне, бесследно сгинувшей на зеленых холмах. Кто были эти люди, наши предтечи, и почему исчезли они, не оставив потомства?» Воины воззрились на короля. Бард еще раз прошелся по струнам: «И, как прежде, звучат заунывно,  аккорды осеннего ливня…» Лицо певца омрачилось напряженной думой. В голове лихорадочно проносились слова, строки, строфы… Король молчал. Молчали витязи. Суетливая челядь прекратила сновать вдоль стола с кувшинами. Настало время для главной песни Самайна. Любимец короля Манаган нервно перебирал пальцами, их костяшки выстукивали по поверхности стола некий незатейливый ритм. Над очагом чернела обугленная кабанья туша. Со стен дворцовой залы стеклянными взорами глядели на королевский пир головы убиенных зверей.

Случайно залетевший в зал воробей уютно примостился на оленьих рогах. Все так же пристально смотрела на короля и его приближенных куница. Под столом невнятно бормотал что-то незадачливый пьяница, давно погрузившийся в озеро снов. Риад, наморщив лоб, вспоминал. Сотню раз пел он эту песню в кругу бойцов, возвратившихся после победоносного похода. Диссонансом звучала она на фоне торжественных од в честь победителей. Не раз освистывали бывалые вояки омрачителя триумфа, не раз грозились побить его. Но король любил это древнее сказание, скользящее по струнам божественной арфы. Молчал владыка – и молчали подданные его, готовясь осмыслить слова древней и мудрой песни. Лишь за стенами дворца завывал крепчающий ветер да последние назойливые комары гудели над склоненными головами слушателей. Да потрескивали поленья в очаге, рассыпая веера искр. Чудны и загадочны были слова песни Самайна.

- Пой же, наконец! – в нетерпении вскричал король, и вонзил зазубренное лезвие кинжала в краюху хлеба. Неуклюжее движение локтя опрокинуло чашу с пивом. И по ровной глади стола расплылась темная лужа, капли падали на дощатый пол. В оконце прямо над головой короля заглядывало расплывчатое око луны, подернутое наползшей с востока тучей. Воробей слетел с оленьей головы прямо на средину стола и принялся клевать крошки. Никто и не попытался спугнуть птаху. Все слушали. Славный Риад запел снова!      
            
                Баллада Риада.

- С тех давних пор много раз весна сменила зиму, - начал певец, - немало поколений прошло земными дорогами и исчезло, оставив потомкам легенды и назидания. Самая первая волна, от которой не осталось и следа, затопила закатный край задолго до рождения на свет наших прапрадедов. Племена неудержимой лавиной лились через горные перевалы, затопляли зеленые равнины, пересекали бурные или ленивые, но одинаково глубокие и широкие реки, огибали озера и морские заливы. И было им несть числа. Но не на голую землю явились грозные пришельцы. Слушайте песню предков:

На влажном мху лист осенний прел –
Ветер «раздел» лесок.
Он ломал траектории быстрых стрел
И в лица швырял песок.
И души павших в область теней
Унес пронзительный ветр.
Летит на спинах лихих коней
Свирепый бронзовый век.

Риад напоминал о том, что благословенная земля Европы, в ту пору еще не носившей этого имени, и до прихода Ариев не была безлюдной. Таинственный народ иберов, трудолюбивых строителей каменных колец, населял ее равнины и холмы.

Многочисленны были иберы, но разрозненны, беспрестанно враждуя друг с другом – точь-в-точь как во дни жизни Риада арийские кланы. Даже пред лицом общего врага трудно, почти невозможно было им объединиться. Одно за другим ложились целые племена под взмахами бронзовых секир пришельцев с востока. Арии гнали вперед, к берегам закатных морей, свои гурты и табуны. Они жгли деревянные жилища иберов и ставили на пепелищах свои шатры. Свистели стрелы свою беспощадную мелодию.

Иберы жили тысячи лет
Под сенью светлых дубрав.
Собрались в хижины на ночлег,
В ножны мечи убрав.
Лишь над молчаньем древних могил
Звучит сверчковая песнь.
Неколебимо стоит менгир,
Уткнувшийся в небо перст.
В садах плоды, а в земле – руда,
Леса живою стеной.
Но вот с востока пришла орда
Неукротимой волной.
      
Пальцы Риада привычно перебегали по струнам арфы. Луна покинула оконце, которое стало похожим на черный квадратный зрачок исполинского глаза осенней ночи.
Так содрогнулся привычный мир
Под натиском злых племен.
Хлестала кровь, оросив менгир,
Забрызгав старый дольмен.
Все хижины сожжены дотла,
Разгромленный частокол.
Черепом черпал из недр котла
Брагу мрачный король.
И, захмелев, восклицал король:
- Врагов повергните в прах!
Пусть много дней не остынет кровь
На бронзовых топорах.
Под сенью каменных колоннад,
От нетерпенья дрожа,
Солдаты бросили колдуна
К ногам своего вождя.
Король, высок и золотовлас,
Сказал: «Провидец, ответь:
Моих племен великая власть
Здесь будет стоять и впредь?»
-  Взлетает мысль на крыльях орла, -
 Плененный колдун изрек, -
Да будет править твоя орда,
Пока не свершится срок.
Стрелу отмщенья направит лук
Сквозь девятью девять лет.
Бесславно закончит царствие внук.
Пришельцам – живьем истлеть.
Как раскрошится старый саман,
И древо станет трухой,
Когда наступит святой Самайн
Все сгинут во тьме глухой.
Король разгневан: «Ты зря грозил.
Властителю лгать не сметь!»
И в грудь провидца он погрузил
Тяжелый бронзовый меч.

Пронзительно звучали слова саги на древнекельтском наречии. Свет факелов отражался в лужицах пива на дубовом столе, играл на лезвиях ножей и опустевших засаленных блюдах. Никто не прикладывался к чаше. Никто не проронил ни слова. Песня завораживала всех. Птица, осмелев, юркнула на королевского плечо. Но вождь племен даже не заметил ее,  не ощутил прикосновения крыл к задубевшей, щетинистой коже щеки. Куница прекратила глодать кость, навострила ушки, будто к чему-то прислушивалась. Казалось, даже ветер за окном стал стихать, словно тоже внимал барду.

...Чудом выжившие после бойни иберы покинули свои разоренные селения, уйдя в горные пещеры. Изредка они выходили из своих подземных убежищ и украдкой спускались в долины, наблюдая за жизнью новых хозяев оставленного ими мира. Иногда иберов ловили арийские воины и казнили как лазутчиков на потеху публике, развешивая несчастных на ветвях дерев. Другим рубили головы, используя в качестве плахи оскверненный дольмен. Черепа обезглавленных аборигенов украсили тын вокруг королевского дворца, возведенного из поваленных наземь менгиров и срубленных священных дерев.
Так скрылись от глаз завоевателей иберы – как звери в норах, цапли в камышовых кущах.

А жизнь новой цивилизации текла своей чередой. Король, завоевавший земли иберов, скончался после серии долгих, изнурительных войн. За пару десятков лет он расширил пределы своих владений, покорив и присоединив многие племена. Среди них были и родственные иберам, и вольные арийские кланы. Кровь лилась как пиво на Самайне.

Сын его воевал мало, предпочитая воинским подвигам стезю мудрого законодателя и справедливого судьи. Четырежды в год – на Имволк, Бельтайн, Лугназад и Самайн – все воины племени сходились на тинг, в котором заправлял мудрый король. Новый правитель свято следовал воле тысячи верных ему воинов и указаниям старейшин. И только иберам, скрывшимся в пещерах и лесах на склонах дальних гор, не дано было право голоса. Впрочем, они уже давно не появлялись в подсолнечном мире, о них редко вспоминали. Пророчество старого колдуна передавалось из уст в уста, но воспринималось с насмешкой: «Мало ли что мог  бормотать поверженный маг, придавленный к земле королевским сапогом. Ведь побежденные всегда проклинают своих победителей».

Процарствовав почти полвека, покинул Срединный мир второй король, завещав наследнику своему хорошо обустроенное царство. Король-внук государевым делам предпочитал пиры и охоты. Дворец обратился в сборище лихих кутил и хвастунов, похвалявшихся охотничьими трофеями да разбойными набегами на соседние племена.

Отец на смертном одре шелестящими губами пролепетал юному наследнику старинное пророчество, добавив едва слышным голосом: «Не придавай сказанному значения». С тем и отошел. К тому времени уже мало кто помнил о древнем проклятии иберского колдуна.

Последние из тех, кто завоевывал закатную землю, ушли вскоре вслед за королем-сыном. Король-внук жил весело и беззаботно, отдав  тяжкие бразды правления своим советникам.

Жизнь текла ленивой рекой. Колосились хлеба, зрели плоды, рождались дети и умирали старики, праздников стало больше, чем будних дней, озорные песни звучали чаще молитв, воинские походы сменили пышные парады полков и потешные потасовки вооруженных деревянными мечами и палками юношей. Они бились до синяков и первой крови, а старые бойцы подзадоривали их, колотя всамделишными мечами по круглым щитам. Монарх пребывал в неге и праздности, и многие подданные следовали его примеру.

…Риад на мгновенье прервал сагу. Сразу же возроптали голоса недовольных: «Что замолкнул? Ты продолжай, продолжай…» Король только тут ощутил, как затекли его пальцы, сжимавшие тяжелое золотое ожерелье. Манаган теребил желтые усы, вытряхивая из них крошки. Риад вспомнил нужные слова и снова протяжно затянул сагу: 

Отцвел щавель, увял любисток,
Деревья обнажены.
Сегодня ночью свершится срок –
Не видеть арьям весны.
Сияет златом большой престол,
Алеют плащи как мак.
Но слуги шепчутся, что король
И свита уйдут во мрак.
- Всем шептунам висеть на ветле
С утра грядущего дня.
Пусть минуло девятью девять лет –
Не сбыться лжи колдуна!
Потомки выходцев из степи
Пусть правят пятьсот веков!
Повелеваю: да будет пир!
Взыграй, арийская кровь!
Король и двор гуляли всю ночь,
Плясал огонь в очаге.
- Ты глянь: пурпуровое пятно
На королевской щеке.
Оно все шире. Вот язва! Мор!!
Так хворь пожирает плоть.
Туманится королевский взор.
- Смотри: обнажилась кость!

Сырой ветер Самайна распахнул дверь во дворец, запертую на два мощных засова. Дюжие стражи пытались захлопнуть ее – тщетно! Внимание обеспокоившихся состоянием короля немногих – еще трезвых – вельмож переключилось с монаршего лица на дверь. Ветер пронесся по залу, взмахнул плащами, тряхнул королевской мантией, рябью пробежался по наполненным пивным чашам. И заалели лица  королевских сотрапезников. Но это не было следствием воцарившегося во дворце осеннего холода, как и не было обычным пьяным румянцем. И не свет факелов скользил по лбам и щекам. Багровые пятна! Кто-то в ужасе отшвырнул бронзовое зеркало, истошно возопил. Кто-то принялся тереть щеку платком.

А лик короля стал багряным как осенний листок. Он внезапно схватился за скулы и… Риад выждал паузу. Все напряженно уставились в лицо певца, будто это по его щекам угрожающе расползаются красные кляксы. Риад продолжил:

- Безумно дергался внук-монарх,
Струилась кровь изо рта.
Рассыпался, превратился в прах.
И прахом стала орда.
На лицах свиты пунцовый цвет,
На коже печати язв.
Вот рев срывается на фальцет.
За князем рушится князь.

Так моровое поветрие в ночь Самайна пронеслось по владениям королей-завоевателей, выкосив всех их подданных в считанные часы. И тогда из глубоких пещер явились на свет подлинные хозяева страны. Они ворошили кости гордых Ариев с остатками полуистлевшей плоти, подымали выпавшие из костлявых пальцев пивные чаши и бронзовые мечи, посохи жрецов и жезлы военачальников, счетные доски купцов и бичи погонщиков быков. Они заново отстроили свои каменные святилища.

Менгиры встали. Пали шатры.
И внук шамана, шаман
Сказал: «Не стало чужой орды
В зловещую ночь Самайн».

- Прошло лет сто – и на эти земли нахлынула вторая волна Ариев. Они уважительно обращались с древними насельникам закатного края. Прошел еще век – и новые пришельцы так перемешались со старыми обитателями, что ибера от ария уже и не отличить. В моих жилах текут обе крови, - закончил Риад. – И в моей, - добавил король.