осень, 15. хроники размазни

После того, как мне провели вторую химиотерапию, оба моих врача – лечащий и хирург – ушли в отпуск. Меня передали другой врачихе, молодой пигалице, она всегда ходила с важным видом, говорила холодно, на вопросы отвечала односложно и сухо. Мне она не нравилась, но плевать, ведь всё равно на данном этапе лечения её функция заключалась, по сути, в малом: просто отмечать в истории болезни результаты анализов и выписывать дозировку препарата для следующей химии. Все основные рекомендации ей уже дали мои врачи.

Прошла ещё одна химия. После неё мне было хуже, чем обычно. Я не могла подняться с кровати больше недели, слабость и тошнота одолевали сильнее, чем раньше. Презираю себя, когда я такая жалкая и немощная. Парадокс реабилитационного периода после химозы в том, что каждая следующая терапия через две недели, и нужно успеть за это время восстановить уровень гемоглобина, нейтрофилов и лейкоцитов в крови. Для этого нужно принимать витамины и много есть. А есть – почти невозможно, постоянно тошнит, да и вообще чувствуешь себя так, будто на тебя упала бетонная плита. В тот раз это ощущение было усиленно раза в три. Подходил срок сдачи анализов для следующего посещения онкоцентра. Дело было дрянь – анализы никудышные. Третью химиотерапию проводить мне отказывались по причине скудных жизненных показателей. Это означало, что лечение растягивается, что финал отдаляется и мне еще хер знает сколько придётся через силу давиться едой, железом в ампулах, таблетками, не выходить из дома, а если выходить – то чуть ли не в скафандре. Быть слабаком ещё дольше, чем я рассчитывала. Лечащий врач, будучи в отпуске, получила мои результаты и дала распоряжение срочно госпитализировать меня. И вот я снова подневольный лох.

Меня опять положили в больницу, прописали капельницы на завтрак, обед и ужин. Поступила я в субботу, когда все нормальные пациенты наоборот уезжают домой на выходные. Я устала и воспринимала всё со спокойной обреченностью. Но по общей панике вокруг понимала, что мне чего-то недоговаривают. Оказалось, молодая врачиха, заменяющая моего лечащего, на прошлой терапии по ошибке назначила дозу больше положенной, потому меня и придавило к койке.

Странный был период. За всё время болезни мне впервые стало по-настоящему страшно, впервые явственно ощутила, что могу скопытиться, если что-то пойдёт не так. И казалось, всё уже шло не так: в первый день я , как дура, заблудилась по пути от процедурной и упала в обморок прямо в коридоре. Постоянно держалась высокая температура. Скверно, дорогуша, скверно. Поддалась страху и панике – обнажила слабые места перед противником. Смиряться с собственной ущербностью никак нельзя. Рак уже начинал брать реванш, ну, или что-то вроде того происходило в те неспокойные дни. Радовало только, что в двухместной палате я была одна, и медсестра, с которой мы очень сдружились, разрешила Серёже остаться со мной.

Это было необъяснимое чувство. Помню, сидела на краю койки, как будто на краю пропасти. Лицо обдавало жаром не от температуры, а от раскаленной лавы внизу. Я смотрела на Серёжу и почему-то думала, что вижу его в последний раз. Как в детстве, когда боишься потерять маму и папу. И вот – я тот самый ребёнок, который думает, что потеряет и Серёжу, и маму с папой, и друзей, и скейт; не сможет слушать The Blue Angel Lounge, не побежит к заливу, не получит подарки на день рождения, не успеет повзрослеть. Я заплакала, потому что мне показалось, что сейчас самое время, я достигла нужного уровня ничтожности. Секунд 30 я повсхлипывала, Серёжа погладил меня по спине, а потом я быстро вытерла слёзы и засмеялась над собой и над всем, что промелькнуло у меня в голове. «Блин, я умираю, прикинь? Мне химию не сделают и опухоль опять разрастётся, как думаешь? А чё мне тогда смешно?» Я высморкалась и включила на телефоне песню «Rising end». Она никогда не надоедает мне и идеально ложится саундтреком на любую ситуацию – будь то утренняя пробежка, конец света или восстание из мёртвых.

Я боялась, что болезнь отнимет у меня не жизнь, а то, что делает мою жизнь моей, то, что я люблю, мои возможности, мои стимулы. Музыка заглушала опасения и страх, напоминая, что я – всё ещё я, и эта жизнь – моя, даже здесь, в больнице.

– Потанцуем? – Серёга взял меня за руку.

Обнявшись, мы танцевали в больничной палате, в ночь с субботы на воскресенье, когда в госпитале не было никого, кроме дежурных медсестёр. Мы были одни на огромном тонущем корабле, а вокруг нас плескалось море людей, событий, море всего, что когда-то происходило с нами, море жизни и смерти. Я поняла, что мы посетили самый классный аттракцион из всех возможных, это лучше прыжка с парашютом, это лучше водопадов и полётов на Луну, это самый чистый наркотик. Мы танцевали на краю моей жизни прямо под носом моей смерти. И улыбаясь, я показывала ей средний палец.

Я закрывала глаза и видела апокалиптически алый закат. Мы возвышались над ****ецом и чувствовали вечность. Никто не мог отнять у нас этого. Наверное, если это и правда был бы конец света, то мы бы встретили его именно так.