Перемены

          Сторож Гаврилов не любил перемены.
          Не те, которые бывают в школе между уроками, а настоящие, которые в жизни. Он их не просто не любил, а тихо, но самозабвенно, от души ненавидел.
          Сколько себя помнит Антон Григорьевич (именно так было написано его имя-отчество в паспорте), перемены ни к чему хорошему не приводили. И это касается не только его лично, но и всех. Вот, например, взять развал Советского Союза. Кому от этого стало легче? Такая махина рухнула – многие не выбрались из-под обломков. Несколько десятков олигархов всё распихали по карманам, а остальным шиш с маслом.
          Он служил прапорщиком в Днепропетровске. Не сказать, что катался как сыр в масле, но на нормальную жизнь хватало. По крайней мере, супружница его – Нюрка – в то время не жаловалась. Родила двух погодков: пацана и девку, хотели ещё, но дальше природа заартачилась – было два выкидыша. А потом и они с женой смирились, значит, так суждено – без третьего. Гаврилов пропадал в нарядах, дети росли, жена всё больше превращалась в недовольную мымру. А тут и перестройка нагрянула, будь она неладна. А за ней и настоящее горе – распад СССР.
          Гаврилов был к этому не готов. Да что там Гаврилов, вся армия оказалась к этому не готова. Нужно было выбирать: ехать в Россию, как большинство его знакомых, или оставаться здесь, на берегу Днепра, и учиться отдавать команды по-украински, писать рапорты по-украински, служить новой родине. Нюрка склоняла к переезду поближе к своим родственникам, в Курск. Мол, и дети будут ходить в нормальную русскую школу, и ты будешь служить не тризубцу, а двуглавому орлу.
          Не послушал… А всё потому что не любил перемены. Они всегда требовали каких-то решений, каких-то жертв. А  Гаврилов не понимал, зачем чем-то жертвовать, что-то терять, если можно переждать и всё само собой образуется.
          Не образовалось… Вернее, образовалась кучка маленьких стран-недомерков во главе с амбициозными удельными князьками, которые быстро сменяли друг друга, а толку было «ноль» – люди везде жили всё хуже и хуже. Не помогали ни путчи, ни революции, ни майданы.
          Дети выросли. Служба закончилась. Жена уехала в Курск. Как оказалось, навсегда. Позвонила оттуда, спросила, не передумал ли он? А куда сейчас-то уже рыпаться? Тут хоть квартира есть, а там что? Мыкаться по углам у родственников на старости лет? Нет, увольте…
          Он устроился сторожем в детский сад. А что? Хорошая работа: тепло, женского внимания – хоть отбавляй, особой ответственности нет. Вечером пришёл, обход сделал, дождался, пока все нянечки, воспитательницы и остальной персонал разбегутся по домам – и всё: читай книгу, разгадывай кроссворды и поглядывай в окна, чтобы местная шпана не куролесила на детских площадках. Если что, можно выйти на крыльцо и пригрозить позвонить в милицию. Обычно помогает. А если не уходят, то лучше и не связываться. Проще утречком выйти и убрать бутылки с мусором, чтобы заведующая не увидела, и делов-то…
          Сегодня Гаврилов, как обычно, пришёл намного раньше начала смены – дома делать было совсем нечего. Телек сломался, а на новый, сейчас, денег не было. Радиоприёмник, оставшийся ещё с прапорщицких времён, сипел помехами, ловил, в основном, музыку, которую Гаврилов недолюбливал: всё больше современную муру, типа, попсы или шансона. А он любил народные песни, но их передавали сейчас редко.
- Тоня, чего дома не сидится-то?
          Это Вера Васильевна – нянечка старшей группы. Именно она придумала ему это дурацкое прозвище, которое и приклеилось, как банный лист. Тоня, типа, сокращённо от Антона.
- Привык всю жизнь при деле быть, вот и не лежится на диване. Хоть чуть с людьми побыть. А то, шутка ли: дома всё время один, на дежурстве, тоже, один… Так недолго и того!
          Гаврилов выразительно посмотрел на Веру Васильевну, поняла ли? Она кивнула согласно.
- А что жена? Не собирается возвращаться к тебе?
- Это вряд ли… Захотела бы – давно приехала.
Гаврилов безнадёжно махнул рукой и тяжко вздохнул.
- А дети что? Звонят?
- Маринка из своей Америки носу не кажет уже лет десять. Внуков и не видали вживую, только на фотографиях. Пока жена была здесь – звонила иногда, поздравляла с праздниками. А Пашка – тот, вообще, перекати поле. Два раза был женат, детей нет, то в Польшу поедет на заработки, то в Италию, то в Испанию. А в последнее время в Россию зачастил. Не у мамки ли намылился осесть?
- Да, Григорич, разбросало твоих по миру… Ну ладно, бывай, мил человек. До завтра!
- Ага, пока, Вера. Пока…
          Садик опустел. Сказочные сюжеты, нарисованные на стенах, которые так нравились Гаврилову в начале работы, обрыдли. В них нет никакой правды жизни. Она – за окнами, вокруг детского сада. Да и сами дети его, тоже, понемногу начали раздражать. Это, наверное, от того, что здесь, ежедневно, он видел и чувствовал любовь между детьми и родителями. А в его жизни никакой любви давно нет. Ни к жене. Ни к детям.
          Он подумал, что жизнь прошла как-то по-дурацки, бочком, мимо него. Прошмыгнула, как ящерка, которая испугалась чего-то. И оставила свой хвост. А что с ним делать, Гаврилов не знал.
          Не сказать, чтобы его сильно тяготило одиночество. Но всё чаще он задумывался о том, что осталось, наверное, немного времени до чего-то такого, что он не в силах изменить или предотвратить. До последней перемены в его жизни. А похоронить-то его и некому. Маринка, вряд ли, прилетит из Штатов, чтобы проводить его в последний путь. Жена, скорее всего, тоже. Хотя по паспорту они и не разведены, но давно уже не вместе –   ни в горе, ни в радости… На сынка у него и раньше особых надежд не было, а сейчас и подавно.
Вот так новость!
          Гаврилова, как будто, парализовало на некоторое время – так его поразило это неожиданное и малоприятное открытие. Он представил, что пришёл с дежурства утром, прилёг отдохнуть и не встал. Два дня его не хватятся на работе, до следующей смены. Пока пошлют кого-то проверить в квартиру. Пока найдут участкового. Пока сходят в ЖЭК за слесарем, чтобы взломать дверь. Это ж сколько времени пройдёт?
          Ну ладно, нашли его, мёртвого… От вида своего неживого тела, лежащего в неестественной позе на диване, Гаврилова аж передёрнуло. Третьи сутки пошли, а похоронами никто ещё и не занимался. Да-а-а-а…
          Вряд ли заведующая сможет выделить достаточно денег на похороны. Откуда они у неё? Вечно ни на что не хватает. Значит, начнут собирать с нянечек и воспитательниц. А они и сами тут за гроши работают. С них-то что возьмёшь?
          Короче, засада. Так можно мёртвым и неделю пролежать…
От этих мыслей Гаврилову стало плохо. Он схватился за сердце. Посидел. Отдышался. Потом осторожно поднялся и пошёл к выходу. Открыл входную дверь. Вынес свой стул на воздух и несколько часов наслаждался свежестью майской ночи. И думал…
          К утру он окончательно понял, что в жизни надо что-то менять. Вернее, надо всё менять. Надо жизнь менять. Он наметил план действий. Первое, срочно позвонить Маринке и приказать, чтобы привозила внуков на лето: он с ними будет на рыбалку ходить и по грибы. Второе – помириться с женой. Может, и не удастся съехаться обратно, но нормальные отношения нужно восстановить. И третье – нужно узнать, где сейчас находится его непутёвый сын, связаться с ним, поговорить. Пусть возвращается, попробует ещё раз завести семью – квартира есть. На крайний случай, можно разменяться: Гаврилов согласен переехать в однокомнатную, ему больше-то зачем?
          Продумав и решив всё это, Антон Григорьевич испытал огромное облегчение и, одновременно, какую-то внутреннюю силу, сменившую и вытолкнувшую из его нутра страх к новому.
          И впервые в жизни Гаврилов почувствовал радость от того, что в его жизни наступают перемены.