Глава вторая. Воры

Воры.
Как я и упоминал, первые заработанные деньги я почти все потратил на храм. Отрадно было видеть, как ясно, незамутненно  пролетает, а не натужно прорывается свет в новые окна, озаряя каменные своды. Так же, стали заметны и повреждения фресок (крыша протекала, и лики были расчерчены рыжими потеками), и бедность убранства. Значит, я должен молиться о том, чтобы следующий заказ пришел мне, а не легальным проводникам. А с другой стороны, не было ли это пожеланием скорейшей смерти несчастным пациентам хосписа?
Впрочем, прекраснодушные священники, прогуливающиеся по уютным паркам и садам и размышляющие о высоком – выдумка писателей далекого прошлого. В реальности меня беспокоил вопрос выживания и ремонта храма.
Одним пасмурным утром, уже после первого пациента, меня разбудил шум в пристройке у церкви. Наспех набросив рясу, я вышел во двор, И уже никого не застал. Однако,  дверь пристройки-кладовой была сорвана с петель, а все мои запасы круп и консервов похищены. Прекрасно! Денег нет, еды тоже, помоги мне, Боже. Я помолился, скудно позавтракал, и направился в храм. Для начала, мне пришлось выйти за ограду, и поправить сорванную с петель калитку. Неуклюже приставив ее к забору, я огляделся. Раздолбанная дорога, грязь, оборванные люди вокруг – это были не крестьяне, возделывающие свою землю, а потерявшие человеческое достоинство тени людей. Однако, природа их не изменилась – лишь от голода и нищеты вылезли наружу все пороки, доселе скрываемые. Например, алчность и похоть. Мимо меня прошли две деревенские девицы, раскрашенные, шумные. Пестрота их наряда не вписывалась в окружающую серость, и в то же время удивительно гармонировала с ней своим убожеством: осветленные перекисью волосы, туфли из клеенки, синтетические короткие курточки ядовитых цветов – что оставалось в заброшенных домах, что удавалось найти или выменять, все шло в ход. Я не переставал удивляться, как в нашем государстве, вбивающем гражданам в головы семейные ценности, терпят таких девиц. Однако, их не карали за распутство, а когда они, годам к двадцати, становились матерями, даже помогали им. Печальная картина, и я вновь поймал себя на грехе осуждения. Одна из куртизанок развязно подмигнула мне, и толкнула подругу в бок. Я сделал вид, что не заметил… Гадко.
Поднявшиеся в моей душе чувства брезгливости и гнева (хорош монах!) немного улеглись лишь под сводами храма. Далеко же мне до подвижников первых веков христианства… От самокопания меня отвлекли знакомые шаги.
- Привет, - я улыбнулся мальчишке, моему главному прихожанину, - сегодня нет службы, прости. Ты хотел помолиться? Уже отучился на сегодня?
Тот вздохнул. Его мысли были сумбурны и печальны.
- Что случилось, малыш?
- Я знаю, кто вас ограбил, отче. Они хвалились в школе своим подвигом.
Значит, дети. Что ж, надеюсь, они хотя бы поедят досыта.
- А ты? Надеюсь, не стал им ничего говорить? Дети жестокие.
- Я не жестокий. Не обобщайте.
Я в который раз за этот день устыдился себя.
- Прости. У меня есть подарок для тебя, и просьба…
Я вынес ему стихарь.
- Будешь иногда помогать мне?
Как этому мальчику шел стихарь! Словно ангел с неба, посетивший эту глушь, белокурый, чистый… Он согласился, и обещал быть осторожен. Пока он снимал стихарь, смешно путаясь в нем, в моем кармане завибрировал телефон.
Новый клиент.
- Прости, мне пора. Приходи, когда захочешь, хорошо?
Мой маленький друг согласился. Не подвергаю ли я его опасности?
Вскоре я уже сидел у койки умирающего. Старик, тучный, источающий дурной запах. Он уходил от онкологии, слишком поздно выявленной, и в наших условиях уже не было технологий, способных ему помочь.
Он был в сознании, хоть в его мыслях все было затянуто ледяным и душным маревом боли.
- Поп, что ли? Ну, пусть поп. Никогда вас не понимал, а вот сейчас ухожу, и одному страшно.
Я тепло сжал его мягкую руку.
- Я провожу вас, и буду за вас молиться.
- Еще б, я столько денег плачу, - хамовато ответил он. Я предложил ему исповедь и причастие.
- А знаешь, поп… Почему б и нет. Только ты уж сам, мне говорить тяжко.
И я погрузился в его сознание.
Странно, я оказался в темной и жарко натопленной комнате, украшенной богато и безвкусно, золото, лепнина и алый бархат. В центре помещения сидел еще молодой, мой клиент. Я  встал напротив и молча слушал его исповедь.
Меня зовут Хард. Тяжелый, значит. Жесткий. С детства так окрестили, и не напрасно. Еще мальцом я характер проявлял, да и как иначе-то? Мать пригуляла меня от лавочника, а он, видите ли, коллекционером оказался, запрещенные книжки собирал. Жить бы нам с мамкой на его содержании, да помазали ему лоб зеленкой, а нас пинком под зад. Мать-то и спилась, да и померла,  помню, мне лет семь тогда было. Красивая она была в молодости, не девка – богиня! Коса, грудь! А я, значит, на улице оказался. В приюты меня периодически загребали, но, рано свободу кто попробует, тот потом по режиму жить не захочет. А за вольную жизнь я боролся. Дрался, грабил. Однажды, поп, даже жизни человека чуть не лишил. С тех пор заклялся. Помню, как мамке помирать было страшно. Не убивал я никогда, и старался не калечить никого. Смог-таки, бить бил, а инвалидить – никак нет. Хоть и трудно было с моим характером. Вспыльчив, огонь! В отца пошел. А в мать – любвеобилен. Но вот, вором был, коронован по-нашему, богатств нажил, всем детям останется. Умные они у меня, старший все оформил, как будто и честно заработанное. Не стыдно за них. За себя.
Я чувствовал, что он уже уходит, и что у меня есть последние минуты, чтобы помочь ему.
- В чем каешься?
- Во все жизни моей. Но не убил, и то ладно.
Я начал читать разрешительную молитву, а вульгарная комната вокруг него – будто рассыпалась, как пыль. Старый и обрюзгший, он стоял передо мной, в больничной одежде, посреди серой улицы, какие бывают во снах.
- Каюсь, поп. Проси своего Бога детей моих от моих грехов уберечь, не меня простить. Проси!
Все его преступления мелькали у меня перед взором, вся неправда его деяний. Он жадно открывался мне, принося покаяние Богу, аз же точию свидетель есмь, и… Боже, если б меня обуревали такие страсти, то я убивал бы каждого, кто не так посмотрит! Как сильно он сдерживал себя, смиряя свой нрав, этот старый вор. Меня трясло, лицо мое покрылось потом, струйки которого путались в бороде, пульс  озверел. Я осторожно вышел из его разума.
И вот, когда его душа покинула тело, перед ним открылся не смердящий ад, а Небо.
- Ликуйте, грядет великий подвижник! – услышал я, и увидел не то, каким он считал себя сам, а каким был на самом деле. Его воля была Давидом, победившим Голиафа гнева.
Странно. А ведь – вор в законе, как сам признался, косноязычный и татуированный. Половину жизни проведший в тюрьме.
Мне оставалось лишь пригласить врачей.
- Что ты с ними делаешь? – спросила директор хосписа, отдавая мне гонорар, - второго проводил, и снова счастливого.
Я пожал плечами. Я? Ничего.
По обратной дороге я размышлял об этом старике и о тех детях, разворовавших мои запасы. Что ж, кто их знает. Может, они лучше меня, на самом деле?
Отложив  большую часть суммы на счет, на остальные деньги я накупил продуктов, и даже немного сладостей для моего прихожанина. Надеюсь, он будет осторожен.