Марина, или почти Каренина. Ольга Ланская

(Три дня забытого года – из "Дневника Петербурженки")

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Все началось с Ротонды. Есть такое место на Фонтанке.
Говорят, если подняться по ее ступенькам в лунную полночь с закрытыми глазами до самого верха, а потом прочитать надпись, начертанную кем-то по кругу на самом верху Ротонды, то увидишь маленькую дверцу, которую нельзя открывать.
Полюбовался, и – домой.
Если повезет, ты можешь оказаться в том месте Ротонды, откуда видна тень Седьмой Колонны.
И тогда ты можешь загадать заветное желание.
Но результат никем не гарантирован, поскольку, как говорят, все может случиться как раз противоположно загаданному.

Быть может, потому, что Седьмой Колонны не существует: в Ротонде их шесть.
А тень может и обмануть.
Что же касается Дверцы…

Говорят, однажды очень смелый мальчик открыл ее и ушел. Вернулся минут через десять. Седым стариком.

Никто не знает, что он увидел там, за этой дверцей.
Только ползет по Петербургу слух, что именно в этой Ротонде на Фонтанке существует вход в иное измерение…

Так вот, пару дней назад позвонила Марина и сказала:
– Ребята, вы не представляете, как я соскучилась по Фонтанке!
Представить это совсем нетрудно.

…Лет семь назад мы все жили в одном доме на углу Набережной Фонтанки и улицы Зодчего Росси.
А потом выяснилось, что наш дом понравился каким-то заезжим богатеньким молодцам, и они решили отобрать его у нас, чтобы устроить в нем доходную гостиницу.
Дом ощетинился. Мы не хотели ни с того ни с сего куда-то разъезжаться.

Но нас начали методично донимать.

Какие-то девицы звонили, заходили, задавали дурацкий, по нашим понятиям, вопрос:
– Вы не хотели бы разъехаться?
Сначала мы вежливо уточняли, о чем это они и что такое "разъехаться"?
Коммуналок в доме не было и "разъезжаться" было некому.
Но девицы были настойчивы.
Их перестали пускать в дом. Но они всегда находили способ проникнуть…

Тогда в нас проснулось забытое было чувство советского коллективизма.

Мы собрались всем домом на роскошной лестнице Марининого подъезда. Марининого. Потому, что эта маленькая женщина со всегда изумленно распахнутыми в мир глазами стала центром нашего Сопротивления.

Наша Эдит Пиаф времен оккупации Парижа.

Пришли все.
Пришли даже немцы, жившие в нашем доме, – Давид и Сьюзен.
Пришел даже китаец, который арендовал у кого-то квартиру и почти не говорил по-русски.

Пришли, в общем, все. И порешили создать нечто вроде "комитета обороны", во главу которого назначили меня, на что я сказала, что я не против, только вот с этой минуты все – под протокол и личную подпись каждого.
Воевать, так всерьез.
И понеслось!

…Дом мы, конечно, не отстояли. Но право выбрать самостоятельно, где кому жить, отвоевали. И – обязательно с улучшением. Потому, что от добра добра не ищут, как известно.

Захватчики вынуждены были согласиться.

Мы разъехались. Но никого не потеряли.
И каждая семья нашла то, что хотела. Хотя горечь от того, что нас заставили это сделать, не прошла…

Чуть легче было потому, что мы продолжали созваниваться и иногда даже встречаться.

…Так вот, позвонила Марина и сообщила, что соскучилась по Фонтанке.
– Ну, так в чем дело? – сказала я. – Приезжай!
– Ну, это-то само собой, – скороговорочкой проворчала Марина. – Но я хочу, чтобы вы сходили со мной в Ротонду.
– Что-о-о? В Ротонду?! У тебя опять новая работа не клеится?

Марина – скульптор. Талантливый скульптор. А талант – это крест.
Тяжкий.
Когда она работала над статуэткой Андрея Миронова, мы за нее молились…
– Да, – сказала Марина. – Новый заказ…
– Надеюсь, не Анна Каренина?
Я очень надеялась, что Марине заказали какую-нибудь черепашку или хотя бы Змея-Горыныча.
– Почти, – упавшим голосом призналась Марина, – Почти Каренина…
– Тогда нам в другое место, – сказала я. – На Ротонду только в полнолуние. Как там с луной сегодня?
– Не знаю. Я давно ее не видела.

В голосе Марины – глухая безнадега.

Я тоже давно не видела луны.
Но вслух уверенно, насколько можно, говорю:
– И не факт, что поможет.
– Да я знаю, – прошептала Марина. – Но что мне делать?
– Ты приезжай, и мы что-нибудь придумаем.

И вот тогда-то мы вспомнили про Пушкина.

Дело в том, что Марина жила и училась поначалу в Москве. И в особо крутые в ее жизни времена она всегда окуналась в свои московские годы.

Ее облепляли возникшие вроде бы ниоткуда старые друзья, знакомые, московская незабытая любовь.
Бывает так…

Она вспоминала, рассказывала, светлела. И решение находилось как бы само собой.

Что в Петербурге московского?
Конечно же, Пушкин!

Он, ведь, родился там, в Москве. Пушкин – москвич.
Смешнее не бывает. Полная глупость. Аль-бац!
А впрочем…

– Серж, – спрашиваю я осторожно. – А нет ли у нас в Санкт-Петербурге… московского Пушкина?
– Московского? – переспрашивает Серж. – Ну, почему же нет? Есть.
– То есть?!

Он молчит. Смотрит куда-то. Потом осторожно произносит:
– Он на той стороне Фонтанки… Ты просто забыла.

( Да, я все забыла. Выбросила из памяти. Зачеркнула.)

Пушкинская! Две троллейбусных остановки на другую сторону реки. Две троллейбусных остановки!
Полчаса пешком. Если бы не февраль, если бы не подморозило, если бы было побольше времени.
У всех нас.

Времени всегда меньше всего. Меньше, чем денег. Меньше, чем тишины…
Тишина вообще величайшая редкость в моей жизни. Потому, наверное, так бесценна. Даже в Репино ее нет. И там что-то все время, без перерыва на ночь и утро, гудит.
Надсадно, неотвязно.
Однажды мы попытались записать майских соловьев – так дивно, так хорошо они звучали! Стали прослушивать запись, и обнаружилось, что камера зафиксировала помимо соловьиных трелей тоскливый лай чьей-то собаки, чей-то смех, чью-то ленивую перебранку, похожую больше на взаимное поддразнивание, чем ссору… И гул. Низкий, монотонный, прошивший насквозь, испортивший все прочие звуки.

Очень многие этого не знают. И – слава Богу.

17 февраля 2013 г.

Санкт-Петербург