3

                (предыдущее:http://www.proza.ru/2018/01/31/810)


  - И в чём же буду признан виновным? – поинтересовался я у нового, хохотливого дознавателя.
  - А вы бы что предпочли? – доброжелательно осведомился он.
  - Можно выбрать из списка?
  - Безо всяких ограничений, - сообщил жизнерадостный.  Судя по звукам, он опять копался в портфеле. Ищет варианты моих вин?
  Я задумался. Грехов каждый порядочный человек обнаружит у себя немало. А если не обнаружит, то он – не порядочный человек.
  - Вы правы, - подтвердил, продолжая шуршать бумагами, дознаватель.
  - Я недостаточно… не то, чтобы любил маму, но редко давал ей это понять.
  - Ну, настоящая мать всегда простит за подобное, - сказал он, перестав шуршать.
  - Но я-то себе не простил.
  - Это – ваше право. Ещё? Кайтесь, не стесняясь.
  - Чего ходить вокруг да около, сами знаете о том случае… с попыткой повешенья, когда она уехала. Если бы мне удалось – хорошенькую картину бы она застала…
  - Как говорится, проехали. Не вышло же, что толку вспоминать? Что ещё вспомните?
  - Я не сумел сделать счастливыми жену и дочь.
  - Печально, но вы лукавите. Это вас не слишком тревожит. Говорите о главном, Артур.
  «Главное? С главным у меня хуже, он прав. Я разочаровался в том, за что в молодости готов был отдать жизнь. Готов был даже тогда, когда отрёкся от этого на бумаге».
  - Вот-вот, уже лучше! Это и есть ужасный итог вашей жизни. Но только один. Есть второй, который не упомянули.
  - Два итога? Как двойная бухгалтерия? – попытался я отделаться шуткой.
  - У некоторых – итогов множество, как позитивных, так и негативных. Мы же не о математике или бухгалтерии рассуждаем.
  - Тогда подскажите.
  - Ээ, так не годится! Если вас это не мучает, то, как считать грехом?  Коль сами не судите себя за это. Хотя недавно вы говорили о том Азраилу…
  Я не понимаю, о чём он.
  - Знаете! Разве не думали, что некому пожалеть о вашем уходе? Как и вам о ком-то, кого покидаете? А некогда сами говорили, что если никто не вспомнит, то существовал ли?
  - Я ошибся миром.
  - Слыхали такое и не раз. Вы исходите из того, что ваше появление здесь случайность. Но вам же нравился буддизм тем, что он даёт не один шанс, а значит, эта жизнь у вас – не первая, и, следовательно, такая она не случайно. Вспомните, вам попадалось подобное откровение у другого автора: «Когда спрашивают (редко, но бывает): "За что сидел-то?" – хочется встречно полюбопытствовать: "А ты – за что живешь?" Набезобразил, небось, в прошлой инкарнации – будь здоров! Там отмазался – здесь зато крутишься. Нынче ведь все – "крутятся", нет? За мелочь какую-нибудь в России не рождаются, дружок». 

  С сожалением приходится признать, что его логика по-своему безупречна.
  - Итак, - торжествующе произносит новый дознаватель, - у нас имеются два пункта, признаваемые осуждённым в качестве вины!
  Похоже, он опять запихивает бумаги в портфель, а потом достаёт что-то увесистое, которое роняет на стол.
  - Переходим к следующему, - оповещает он меня, - Вы разделяете принцип, что каждый может и должен быть судим лишь…
  Тут он выдерживает небольшую паузу.
  - … лишь, - повторяет он, - по тем правилам, которые признаёт и только за то, что им признаётся в качестве вины?
  - В отношении себя разделяю, а в отношении негодяев – нет.
  - Это уже другой вопрос, - отметает он моё возражение, - Во-первых, отвечайте только за себя, а во-вторых, негодяй – понятие относительное и житейское. Юриспруденции незнакомое. Перейдём к следующему. По каким правилам вы хотите быть судимы?
  Сразу замечу, что совесть – тоже понятие для юриспруденции не существующее.
  Я усмехаюсь:
  - Тогда я вам не подсуден. 
  Так и вижу в воображении, что он замахал на меня пальцем:
  - Ещё как подсудны! А что покажите относительно высказываний Паскаля на близкие вам темы? Разделяете ли их?
  - Не все, - отвечаю я.
  - А готовы быть судимы по его утверждениям, которые разделяете?
  - Почему нет?
 
  - Что ж, тогда я буду зачитывать вам его мысли, спрашивая: согласны ли? Вы не возражаете?
  - Нет.
  - Приступим!
  Я представляю, как он водружает очки на нос, цепляя их за мочки ушей. А для чего ещё эта пауза? Небось, сам в парике и мантии.
  Слышу, как бормочет, листая книгу: «Не то… сюда не подходит… Вот!»
  - «Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений; способы у всех разные, но цель одна… Счастье — побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься». Согласны?
   - Да. Когда боль нестерпима, а избавиться от неё можно только прервав жизнь, то избавление от жизни покажется счастьем. Мне пришлось испытать подобное.
  - Вы бывали счастливы?
  - Да. Во время путешествий, при чтении прекрасных книг, уносясь в воображении далеко отсюда, а также в августовскую ночь на площади среди защитников Петросовета, когда ожидали ввода войск в город. Те накапливались у Осиновой рощи. Нас бы смели – всё решалось у Белого Дома в Москве – но люди готовы были умереть за свободу, вставляя фитили в бутылки с зажигательной смесью.
  - Хорошо. А как вам такая его мысль: «Горе людям, не знающим смысла своей жизни»?
  - Самого по себе смысла нет. Далеко не каждый задумывается над смыслом своей жизни, как и, просто, задумывается. 
  - Артур, каков  смысл вашего существования?
  - Не знаю… Размышления на эту тему.
  - То есть, смысла вы не обрели.
  - Его просто нет.
  - Да, жизнь не имеет смысла. Она ждёт его от нас.
  Голос его отвердел и звучал жёстко. Какой такой смысл был у этого крючкотвора?
  Это ему явно не понравилось, и он зло спросил:
  - Помните нарушителя границы Соколова?
  Пришлось ответить:
  - Припоминаю…
  С самим Соколовым общаться мне не довелось. Я услышал о нём от нового соседа по камере, сидевшего с ним. Этот Соколов в качестве своего смысла жизни избрал пересечение государственной границы любым способом. Он желал посмотреть мир, а тогдашнее устройство страны выпускало за свой железный занавес лишь пропущенных через идеологическое сито и под надзором сопровождавшего группу.
  В Большом доме Соколов сидел в третий раз перед очередным судом и отправкой на зону. Статья была до 3-х лет, их он и получал каждый раз. Парень не знал языка страны Суоми, куда шёл, ни английского, и, вероятно, попав заграницу, пропал бы там и, не исключаю, что разочаровался в своей мечте. Но система была неумолима, и он должен был рано или поздно сгнить в местах заключения, приобретя там туберкулёз, язвы и прочее – по списку.
  Да, парень был обречён, но не отступался от своего. Думаю, вряд ли он застал иные времена, когда уже выпускали за рубеж. Нужно было протянуть лет пятнадцать. Боюсь, что не дожил.
 
  Дознаватель хочет уколоть меня этим примером? Если бы мы не отреклись от своих взглядов, то повторили бы путь Соколова. Только срок нам предстоял подлиннее.
  Почему я не сдох тогда… в этом случае не пришлось бы дожить до разочарования в том, за что был арестован. Предав это ещё раз. Как и мой друг… пусть и по иной причине. О, Шоу, как ты был прав, когда изрёк: «Если вы в 20 не желали изменить мир – у вас нет сердца. А если в 40 не стали консерватором, вы – дурак». 
  Я подумал, что мой бывший друг, по-своему, тоже разочаровался в тогдашних взглядах. Просто он обманул себя, придумав им замену. Ведь то, против чего мы выступали, пусть внешне иным, но по сути тем же, вернулось. А сделав вывод, что оно всегда возвращается, можно оправдать своё предательство. Только я не хочу себя обманывать, как он. Потому что подарок для следователя…
  Не поумнел с той поры, видно. Тогда нас ловко, профессионально, ещё и обманули в конце, подготовив нужный эффект. Друг был моей совестью, я считал его лучше себя, и пока он не соглашался «раскаяться», а проще – пойти на сделку со следствием, я не мог оставить его одного.
  Когда хочешь соврать – говори побольше правды. На следствии до того меня не обманывали. Это сработало у них, когда другу устроили встречу с родителями. Как потом он сам признавал, свидание было тяжёлым, мать рыдала, умоляя… Чтоб её успокоить, сказал, что покается. В то же время, в расчете на их трюк, меня неожиданно поздно вечером вызвали на допрос. Это уже сбило, наводя мысли о чём-то неожиданном. Якобы нужно было закончить с некоторыми формальностями, я больше следствие не интересую, дело завершается для отправки в суд. Но всё это, как бы мимоходом.  Следователь демонстрировал изменившийся настрой и пренебрежительное отношение ко мне. Я уже не представляю для них ценности, вопрос решён, огребу, раз самому хочется, а вот другие получат ерунду или им засчитают отсиженное. Один пойду на зону. И словно знает что-то или ждёт нужного известия.
  Я теряюсь в догадках. Неужели друг?.. Тут следует звонок, как подтверждение. «Ну, вот, я же говорил! Вы остались последним. Ваш друг-подельник покаялся. Хотите: присоединяйтесь к нему, хотите – нет».
  Позже я узнал: его «купили» также. После чего он принялся точить ложку о каменный пол.
… 


  От этих мыслей меня отвлекли звуки трубы. Она, как никакой другой инструмент, умеет передавать грусть и отчаяние. Скрипка тоньше и выразительнее в нюансах, но истерична временами. Поистине, «Скрипка и немножко нервно»… Труба в руках мастера придаёт свой оттенок любому чувству, в спокойной мелодии сообщая о смерти дня, когда уходит свет, напоминая, что когда-нибудь он не вернётся для тебя…
  Я заслушался, вздрогнув от резкого вскрика дознавателя:
  - Конвой!
  И я стал куда-то падать, охваченный ужасом, проваливаясь и переворачиваясь через голову в полёте. С каждым новым мгновением скорость падения нарастала, как и страх удара всем телом о твёрдое, росло ожидание невозможной боли от столкновения в конце…

  Но этого не случилось. То ли потерял сознание (а было оно у меня или я сошёл с ума?), то ли пролетел конечную остановку, как задумывавшийся Мюнхгаузен у Кривина.   
 
  Очнулся я в полумраке узкого, длиннющего коридора, где у одной стены сидели на стульях странные личности – кто в отрепьях, кто полуголый в тяжёлых цепях, время от времени гремевших, а напротив – двери кабинетов, откуда глухо доносились обрывки фраз, попытки оправданий, безумный хохот, рыдания, крики, удары…
  Слева от меня, согнувшись почти до пола, трясся несчастный в лохмотьях. Его, то сводила судорога, пронзая всё тело, то болталась в разные стороны голова и крупно дрожали руки. «Он уже побывал в одном из кабинетов?» - подумал я, и посмотрел направо. Здесь полулежал, откинувшись к стене, седой старик, явно без чувств, чьё лицо было залито кровью. «Убили?»
  Выходит, Азраил не обманывал. Неужто и тут, на ином свете, а точнее, мраке, где и должен быть скрежет зубов, те же у власти? Насколько тогда «лучше быть не рождённым, чем родившимся»… Еврейские мудрецы, прошедшие со своим народом и не через такое, знали, что говорили.
  Удивительно, но наблюдая за остальными, я не мог видеть себя. Это вселяло надежду, что я, либо уже побывал в одном из кабинетов, либо умер, наконец. Правда, последнее не исключало первого, а могло быть его следствием.
  Обстановка в коридоре была настолько угнетающей, что я попытался отключиться от видимых обстоятельств, однако в голову лезли опасливые мысли: «А что если меня ещё там не допрашивали?.. Не лучше ли сойти с ума? Тогда, глядишь, отстанут, увидев, что бесполезно. Я давно разговариваю сам с собой, и со стороны, конечно, это представляется диким».
  Пока так размышлял, посетила новая мысль: «Не сошёл ли я с ума по-настоящему… почему мне и видится это… Но если Паскаль прав, что среди безумия людского невозможно не быть безумцем, а я им не стал… значит, точно ненормален! Коль Паскаль прав, то права и психиатрическая школа, которая утверждала: не внушаем = безумен.
Не зря было сказано уже в наши дни, что «только идиот способен поверить в то, что вокруг него происходит». А сказавшего это сочли идиотом. Идиоты…»

  Первоначально идиотами греки называли сограждан, не женившихся до тридцати, и не принимавших участия в политической жизни полиса.
  Правда, их мудрый современник Гераклит имел иное мнение.  Он заявил, что «один, если он – наилучший, ценнее десяти тысяч», а идиоты – остальные. Но, чтобы иметь право так считать, нужно быть Гераклитом, тем, кто ценнее десяти тысяч…
  Я вспоминаю о судьбе Хармса, успешно симулировавшего сумасшествие и угодившего вместо чекистской камеры пыток (вроде здешней) в «жёлтый дом», а там скончавшегося в блокаду от голода – больных просто не кормили. Это несколько остужает меня.
  Погоди, сумасшедший не отрёкся бы! Я же отрёкся дважды… второй раз по итогам жизни. Интересно, для сумасшедших существует свой рай и ад? Каковы они, в таком случае? Но я разве не прошёл его уже? Буддист хренов…
  Похоже, я нахожусь в будущем, когда вернулось прошлое. В сущности, если, как сделали вывод те же греки, в истории имеет место круговорот событий, подобно смене времён года, то не принципиально, что сейчас за время. Оно указывает лишь на то, какого ждать после его окончания.
  Некогда я размышлял над этим, придя к неутешительным выводам. Помню, что записал тогда.
«Древние верили в Мойр, слепых богинь наших судеб, прядущих и обрезающих нити человеческих жизней. Продолжая сравнение, можно сказать, что из этих нитей соткано полотно истории. Но под историей люди привыкли понимать то, что произошло, а значит, и прошло, прошлое. На деле же, настоящее – это просто длящееся прошлое, которое никогда не проходит, хотя принято думать обратное. В «прошлом» ищут образцы для подражания, ему поклоняются, и – пока так происходит, а люди не могут иначе – прошлое среди нас, это не столько мы заглядываем в него, словно в зеркало, безжалостно являющее нам те же пороки и изъяны, что и «ныне», сколько «оттуда» приманивают, вглядываясь в нас, определяя кем прирасти, в кого пресуществиться.
За примерами таких воплощений далеко ходить не надо: Иоанна Грозного считали идеалом государя для России Пётр I и Сталин. А выбранный римской курией наместник Бога на земле берёт имя предшественника, чью политику считает образцом, желая её продолжить, добавляя к нему лишь свой порядковый номер».
 
  Шум в коридоре возрос, заставив очнуться от раздумий. В кабинетах включили музыку, видно, чтоб заглушить крики. Музыка везде разная и сюда она проникает, смешиваясь, и становясь какофонией. Вот одна дверь приоткрывается, но оттуда никто не выходит. Зато в коридор выскакивают некие мутные личности и затаскивают туда старика-соседа. Несут его, волоча за ноги по полу, от чего голова стукается об пол. Дверь захлопывается.
  Я холодею. Никто оттуда не вышел. Оттуда не выходят. Вероятно, я – следующий. Но почему я не вижу себя? Видят ли меня другие? Этого, в конвульсиях, спрашивать бесполезно, а прочие едва различимы в темноте и им явно не до меня.
  А вдруг это – кошмарный сон? Но как проснуться? Выход из абсурда может быть только абсурдным. У него своя логика. Как, к примеру, у бандитов существует своя совесть, только аномальная, поэтому те, кто действуют, с их точки зрения, совсем без правил – просто отмороженные на всю голову, опасны и должны быть ликвидированы.
  Некогда мне привиделась бесконечная очередь на тот свет, в которой жили, поскольку она практически не двигалась. Но жизнь в ней кипела! Недаром, издеваясь, в Большом Театре Кукол на Некрасова шутили, что «наши покойники, не то, что западные. Они не лежат себе под землёй, а активно вторгаются в жизнь!» В этом БТК, как в воду смотрели, до сих пор нами руководят во многом представления ушедших, казалось бы, тиранов.
  В бесконечной очереди покойники играли между собой в разные игры – те, к которым привыкли при жизни, делились своими историями, гадали: куда очередь? В рай или… Передавали слухи, приходившие, как полагали, из начала необозримой очереди и по пути, настолько изменённые, что понять сколько в них соответствия реальности было невозможно. Ухаживали, заключали союзы, вот только отлучиться из очереди не получалось, хотя и предлагали по привычке писать номера на руке. Сплетничали по поводу крутивших амуры…
  Жизнь в советские времена и проходила в очередях за одним, другим или третьим, поэтому умерших это не удивляло. Они привыкли к подобному, не представляя иного. Даже шутили, что скапуститься – означает умереть в очереди за капустой. Их бы не удивило, если бы в обществе с плановым хозяйством смерть тоже происходила в порядке очереди, и тому, кто был при смерти, сообщили, что ещё не пора, поскольку не подошла его очередь на гроб.
  Капуста… как прозорлив бывает язык! Ведь тогда уже «капустой» называли у нас и… деньги. А их время было впереди.

  Похоже, я ошибся веком – не туда постучался.  И, увы, мне открыли. Кто выведет меня отсюда? Франц, как ты вовремя умер, почти в сорок один год, не дожив до Освенцима или Гулага… Ты был немногим моложе меня.  Отчего ж я не могу умереть? Умереть совсем, не видя сны, не реинкарнируясь. Я хочу исчезнуть, распасться на атомы, чтобы меня больше не удалось собрать, с меня довольно!
Ну, почему я не умираю…

  По абсурдистской логике дознавателей, раз приговор вынесен до разбирательства, то выбивание показаний, подтверждающих его, предполагается после, под видом следствия. Ничего удивительного, разве подобного нет и у нас?
  Но меня уже уличили в двух преступлениях, которые я признал. Что ж им ещё нужно?
  Об этом можно только гадать. Если приговор предшествует расследованию, то почему бы следствию не явиться самим наказанием – исполнением приговора? Запросто.
  Хорошо (хотя в том нет ничего хорошего), пусть я предал себя. Это – моё личное дело и личная драма. Я никого не сумел осчастливить, признаю. Но и не особо огорчал кого-либо. Я пошёл на сделку с совестью, но эти костоломы сами говорят, что совесть – понятие не юридическое. А, между прочим, Паскаль, чьими словами мне формулировали вину, предлагал чаще с ней советоваться, как с мудрой книгой, которую следует не только почитать, но и почитывать.

  Есть ли на свете существо, перед которым я не виноват? Разве что Виу… Конечно, лиши я его радостей вольной кошачьей жизни, кастрируй и запри в комнате, он был бы ещё, возможно, жив. Но обрадовался бы он, свободолюбивый не меньше меня, такой жизни? Назвал бы своё заключение, умей он говорить, этим словом? Вопрос. Не сбежал бы в форточку, которую мне не закрыть, ибо вечно не хватает воздуха? Не искал бы шанса удрать из тёплой и сытной клетки, подобно несчастному Соколову? Не посчитал бы, что жизнь короткая, но яркая, это – жизнь, а комфортное прозябание – не для него? 
  Но славного Виу мне удалось поселить в Коронтэне, где ему непритворно рады милые люди. Мне же никто и нигде не рад.
  Почему ж я не умираю?

  Содом и Гоморра были уничтожены, поскольку в них не нашлось десяти праведников. Я – не праведник, и нет ни одного даже неправедного, чтобы попросить за меня. Отчего я до сих пор жив?
  В этот момент вместо двух ангелов, посетивших Содом, возникают две фигуры, с закатанными рукавами, по виду – заплечных дел мастера, которые хватают моего соседа слева, бьющегося в припадке, и уволакивают в кабинет, захлопывая дверь.
  Надо думать, следующий я.
  Едва успеваю это подумать, как мои два «ангела», невесть откуда взявшиеся, берут меня под белы руки и слышу:
  - Идём!
  Не чуя ног, двигаюсь через коридор к распахнутой двери. Внутри кабинета меня толкают на середину, где я останавливаюсь, осторожно оглядываясь. Сверху бьёт яркий свет, и после коридорного полумрака нужно время, чтобы различить лица. Выясняется, что лиц нет.  Те, кто в кабинете, в чёрных масках, скрывающих не только лицо, но и голову. В масках прорези для глаз и рта. За столом сидит некто высокий в штатском и, похоже, изучает меня. Помимо приведших меня, вижу несколько масколицых разного роста и комплекции.  Нет никого в форме. Разглядываю их, насколько это возможно, а они – меня. Молчание начинает давить, заставляя нервничать. В любое мгновение, повинуясь незаметному знаку главного, меня могут начать избивать. Больше всего я опасаюсь тех, кто стоит сзади. Эти двинут по почкам, и я скрючусь от боли, а в такой позе меня будет очень удобно бить ногами. Чтоб защититься, я упаду на пол, после чего станут топтать. Йозефа К. не били, а водили за нос во всех инстанциях по поводу приговора. После чего зарезали, не мучая перед смертью. Сейчас я ему завидую, хотя К. – это, конечно, Кафка. 
  - Сочинитель! – глухо доносится из-под маски сидящего за столом.
  Я не успеваю понять: издёвка это или констатация, как вступают остальные, бросая в меня слова, будто камни:
  - Фантазёр!
  - Мечтатель!
  - Писака!
  - Трус!
  - Предатель!
  - Слабак!
  Я сжимаюсь, ожидая удара в спину.
  Вместо этого слышу от сидящего за столом, видимо, главного:
  - Достаточно. Он того и гляди отдаст богу душу. А бог нас пока об этом не просил. К тому же, богу душу отдают бесплатно, а дьяволу можно продать. Не станем лишать беднягу заработка. 
  Раздаются смешки. 
  - Тебя ознакомили с двумя пунктами обвинения? – спрашивает главный.
  Я киваю.
  - Не слышу! – ревёт он.
  - Да, - говорю я.
  - Ты с ними согласен?    
  - Да.
  - С чем ты ещё согласишься, лишь бы тебя не били?
  - Со смертью.
  - Хочешь обмануть суд? Избежав наказания?
  Я молчу и жду удара.
  - Размышляет, - словно даёт пояснения остальным главный, издеваясь, - Для него это – очень сложное умо-заключение. Суд, он обмануть, конечно, хочет, но признаваться в этом боится. Избежать наказания – его мечта, но опять же сказать нельзя! Сплошное расстройство… 
  Снова смешки.   
 
  «Ты смеялся над маленьким рабби, которому пришлось остаться в истории не тем, за что он умер. А между тем его уличали, издевались и били до полусмерти, прежде чем повесить. Он был доведён до отчаяния, иначе б его последними словами не был упрёк Всевышнему. Перед смертью не врут. Видимо, предстоит пройти его путь, не претендуя на его лавры. Ведь по одной из легенд Иуда тоже погиб в петле. Правда, сам затянув её.  У меня это не получилось».
  - Почему ты пожелал повеситься после своей подлости – предательства себя, а не до? Мало того, ты пришёл к концу жизни к выводу, за согласие с которым в молодости пытался наложить на себя руки! Как тебе такой итог? Стоило столько прожить, чтоб придти к этому? Почему ты не сдох после тюрьмы – это стало бы меньшим злом! Тогда тебя хотя бы пожалеть можно было, и понять! 
  «Он прав.  Но лучше помог бы сдохнуть сейчас… представитель власти над жизнью моей. Нет, мы поизголяемся прежде. Хорошо находиться по другую сторону клетки, чтобы судить».
  - Молчишь? Нечего возразить… Скажи нам: почему ты пришёл к такому выводу?
  - Я разуверился в людях. Всё возвращается на круги своя… Нашим людям хлеба важнее свободы. Я не хочу жить. Перестаньте меня мучить.
  - Это мы тебя мучаем? Это ты нас изводишь! Лишаешь надежды и будущего! Это нам жить из-за тебя не хочется… Смотри!
  С этими словами он сорвал маску и бросил на стол. То же сделали и остальные. Теперь я видел молодые лица мучителей, и мне сразу бросилось  в глаза их сходство между собой. Нет, у них были разные причёски, и череп главаря, в отличие от других, был гладко выбрит, тогда как его подчинённые носили, кто ёжик, кто стог соломы на голове. Однако все они были желтоволосы, имели васильковые глаза, но главное, их черты были удивительно одинаковы! Это был словно один и тот же человек, имевший разные тела.
  Я невольно подумал: «Их на конвейере выпускают, что ли?», как меня посетила иная мысль: «Они кого-то напоминают… очень знакомого… но кого? Несомненно, этого парня я где-то видел… Вероятно, давно, раз не могу вспомнить».
  Какое-то время, находясь в лёгком замешательстве, я переводил глаза с одного на другого, пока меня, как молнией ни пронзило: «Это же… я в молодости!»  Но это невозможно… В Абсурде? Возможно всё.
  И тогда я понял их злость на меня, их отчаяние от неспособности уже ничего изменить. Я действительно погубил их надежды, убил мечты, смертельно разочаровал, прожив не ту жизнь…
  Я представил себя на их месте, себя, узнавшего, каким будет дальнейшее, как я струшу и предам то, во что верил, утрачу всякий интерес и стану влачить жалкое существование, и мне стало нестерпимо стыдно и горько. Отчего я закрыл лицо руками, опустился на корточки и уронил голову. 


                (продолжение:http://www.proza.ru/2018/02/02/676)