Последняя зима моего отца

Папа… Уже девять лет, как тебя нет. Мне очень не хватает тебя…
 
Я любила приезжать к тебе в деревню. Полтора часа в автобусе, потом с остановки пробираюсь к твоему дому – осенью-весной по непролазной грязи, зимой – по сугробам, летом – через колючки и траву по пояс.
 
Это была твоя последняя зима… Иду по завечеревшей деревне, похрустывая снежком, лишь кое-где светятся окошки (в деревне экономят электричество и спать ложатся рано). Тишина, только брешут бдительные собаки. К ним присоединяется лай нашей овчарки Графа, но этот лай другой – радостный, ожидающий.

Отец ждет, поглядывает в окно, встречает у калитки. Замечаю какую-то бледность в лице, обычно румяном. Но тогда я не придала этому большого значения.

«Красивый у меня отец, – думаю я, – русская порода – крупный, статный, с бородой. И мастер на все руки. Купил бросовый дом – и за короткий срок превратил его в добротный, уютный; у внуков отдельные комнаты – просторная у мальчишек и «светлица» – для моей дочки. Потолок в доме можно рассматривать как картину, только не рисованный, а из дерева узорами вырезанный – художник по дереву был мой отец. А уж во дворе – и стол обеденный со скамеечками под большой грушей, и теплицы самодельные. Огород у него всегда в порядке – все хорошо растет, семена только свои (сказываются крестьянские корни), в саду плодовые деревья и кустарники радуют урожаем ягод, фруктов. В погребе и огурчики, и капустка хрустящая, и грибочки – все сам собирал, солил. Умудрялся и свинок держать при российской крестьянской заброшенности. И пчелки – возродил фамильный промысел.

Летом здесь красота – цветет и плодоносит большой сад, весело жужжат пчелки – носят медок из дальнего леса (отец снабжал нас и сельчан ароматным медом), мы с сестрой копаемся в огороде, наши дети помогают с поливом, сорняками. Работа кипит, потом, после трудов, на пруд – смыть с себя пыль да пот, поплавать. Пробираемся сквозь заросли сорной травы, цепляя репьи. Валы называется село, а я бы назвала Бугры. Горки с диким разнотравьем – то подъем, то спуск, но вот и поблескивает озерцо. Вода здесь холодная, дно илистое, но все равно приятно в жаркий день окунуться, сплавать на другой недальний берег.
 
А отец в это время готовит обед под навесом в большом казане – чаще всего это плов или шурпа. В 90-е мы приехали из Таджикистана, но таджикская кухня осталась нашей любимой. Вкусные запахи растекаются по всей деревне, могут и соседи заглянуть. Едим плов, овощи с огорода в изобилии, потом пьем зеленый чай из пиал, макая хлеб в золотистый по цвету медок…

…Но сейчас зима. Огород укрыт белым полотном – 25 соток ровного снежного поля, деревья словно застывшие, замершие. Хочется скорее в дом – там тепло и уютно, там какой-то совершенно особенный деревенский запах – запах отчего дома. Грею руки у печки-голландки, уютно потрескивают поленца – люблю смотреть на язычки пламени в печке, как они разгораются, затухают, тлеют, вздрагивают, превращаясь в кучку рассыпчатой золы. Развалилась на диване черная кошка – взглянула на меня лениво и, не меняя позы, продолжила «почивать».
 
Отец рад моему приезду, потчует, чем богат – жареная картошечка с салом и солеными огурчиками, я режу привезенную из города колбасу, сыр, ставлю на стол бутылку водки (а как же без этого), насыпаю конфет и печенья к чаю. Отец становится еще оживленнее, много говорит, делится впечатлениями – он много читает (у него огромная, собранная еще в городе, библиотека, мы с сестрой привозим ему свежие газеты). Он в курсе абсолютно всех новостей – я не знаю более информированного, имеющего на все свою точку зрения, человека. Да, для деревни мой отец слишком умен, начитан, образован, мастеровит, поэтому сельчане его недолюбливают. Я слушаю его до момента засыпания – пусть выговорится, мы делимся впечатлениями, иногда спорим.

А как хорошо спится в деревне! Скрипучая железная кровать стоит рядом с печкой-голландкой, я смотрю на тлеющие поленца и сладко засыпаю.

Утром встаю часов в десять – отец уже на ногах, вовсю хлопочет по хозяйству – собака накормлена, печка натоплена, завтрак на столе. Ем вареные еще теплые яйца, пью парное молочко утренней дойки с деревенским хлебом и смотрю в окно – редкий прохожий пройдет по утоптанной снежком центральной дороге, кто за хлебом в магазин, кто за водичкой к колодцу, пробежит, виляя хвостом, бродячая собака, тут же раздастся лай дворовых собак. Потом снова все стихнет.
 
Колорит деревенской жизни мне по душе – непривычная для городского жителя умиротворяющая тишина, чистый воздух, крики петушков по утрам вместо будильника, мычание возвращающихся с пастбищ коровок. Жизнь здесь неспешная, размеренная, наполненная звуками природы. Я приезжала сюда залечивать душевные раны, подкрепить нервы, расшатанные от полной стрессов городской жизни, подпитаться энергией любви отчего дома. Что бы ни происходило в моей жизни, с отцом я была как за каменной стеной. Как же мне не хватает его сейчас!

…Но внезапно папа заболел. Когда я приехала в очередной раз, никто не встретил меня у калитки, даже лай собаки был какой-то тревожный, невеселый. Папа лежал на своей кровати в углу непривычно безучастный, бледный. Тихо ответил, что нет сил, нет аппетита. Не стал есть приготовленную мною свежую и любимую им пищу, съел только один банан.
 
Пришедший сельский врач почему-то решила, что у папы проблемы с печенью, и прописала ему «эссенциале». Отец послушно и с воодушевлением принимал все прописанные лекарства – он так хотел поправиться! Но по-прежнему ничего не ел – один банан в день – и таял на глазах, превращаясь из мужчины крепкого сложения в дряхлого старичка.

Однажды утром завыла наша собака – тоскливо, долго. Нехорошее предчувствие закралось в сердце.
 
Отец долго не хотел ехать в город, в больницу, все надеялся, что недомогание пройдет, таблетки помогут и завтра он встанет с кровати бодренький и заживет как раньше. Но, увы, только слабел. Поднимется еле-еле, чтобы сходить по малой нужде – по большой он уже много дней не ходил (я думала, не с чего, ведь он ничего не ел), проглатывал банан, пил чуть-чуть водички и ложился в кровать, почти не разговаривая. Наконец, он сам понял, что нужно в больницу. Боже мой, в машине он еще пытался шутить с водителем, а тот смотрел на папу с испугом, стараясь не подать вида, как ему жаль этого старенького немощного человека. За неделю отец скинул, наверное, килограммов десять, если не больше, казалось, дунет ветерок – и он упадет. В тот момент отцу можно было дать на пятнадцать лет больше, чем было на самом деле.

Папа так мужественно вел себя в больнице! Еле стоял на ногах, но долго и терпеливо отвечал на вопросы врача, потом ему сделали рентген и еще какие-то процедуры. 15 лет назад ему удалили половину желудка. Мы с сестрой помнили то время – было очень тяжело, был плохой прогноз, но тогда отец был моложе, организм крепче, очень хотел жить, мы все молились за его здоровье и не минуты не сомневались, что отец поправится. Но сейчас наедине врач нам с сестрой сказал, что, вероятнее всего, это рак желудка, пошли метастазы и что уже непроходимость пищевода, поэтому папа ничего не ел – не мог! Что операция ему уже не поможет, и единственное, что могут сделать в больнице, – это облегчить сильные боли, которые вот-вот начнутся.
 
Эх, забрать бы тогда его домой, в свою квартиру – пусть бы его последние дни прошли в родных стенах, среди близких людей. Но мы с сестрой еще надеялись на медиков, на чудо…

Папа пролежал в больнице ровно четыре дня. Все дни мы с сестрой дежурили в его палате по очереди. Здесь уже лежали два персональных пенсионера – крепенькие капризные дедульки, которые регулярно поддерживали свое здоровье капельницами и витаминами. Они пытались шутить с папой – будь он здоровым, не было бы лучшего собеседника и шутника, но сейчас отец был безучастен, и дедульки злились на него, без конца теребили, обижались, что он не отвечает, не задумываясь о том, что через небольшое количество времени они могут оказаться в таком же положении. Или каждый человек до последнего верит в свое бессмертие?..
 
А отцу было очень худо. Он лежал, стиснув зубы от боли, не издав звука. Я думала, что это было проявление так характерной для отца мужественности, несгибаемости, но сестра потом говорила, что даже он бы сильно кричал, если бы у него был голос – голос пропал, отец мог только шептать, а позже вообще только показывать жестами. А больно ему теперь было всегда – он постоянно ворочался с боку на бок, не находил себе места. Приходила медсестра – делала обезболивающий укол, на несколько секунд он замирал, как будто засыпал, потом мучения возобновлялись. Я сидела на стульчике рядом, держала его теплую руку, шептала молитву. Если бы можно было забрать часть боли на себя! Но я знаю, что отец не хотел бы этого.
 
Смотреть на муки больного человека и не иметь возможности ему помочь – невероятно тяжело. Сестра сменяла меня, и я ехала домой поесть и восстановить силы. Уже сидя в автобусе, видела перетяг над больничным корпусом медгородка, как заклинание: «Все будет хорошо!» Так хотелось в это верить!
 
Но с каждым днем надежда таяла. Запомнилась врач – упитанная, румяная, жизнерадостная, она забегала на минутку, бросала каждому больному дежурную шутку. Только на третий день пребывания она спросила у папы, сколько раз в день он ходит в туалет. Она даже не помнила, что отец не может отвечать и что он уже давно и в туалет не ходит, и ничего не ест. Изумилась! Оказывается, отца нужно было подкармливать физраствором и ставить аппарат для отвода мочи, иначе организм отравляется. Это на третий день пребывания! Слышала, как она весело щебечет в коридоре с медсестрами на какие-то житейские темы, вечером радостно убегая из больницы с полными сумками. Я понимала, что она не обязана переживать за каждого своего больного, бороться до последнего за их жизнь, но почему-то было очень обидно…

И вот наступил четвертый день пребывания отца в больнице. Сестра шепнула мне, чтобы я держалась, потому что сегодня отец не находит себе места от боли и уколов хватает на несколько минут.
 
Отец метался по постели, гримаса боли не сходила с его лица. Я гладила его руку, иногда спрашивала: «Может, укол сделать?». Он кивал – сознание его не покидало. Медсестра ворчала, что и так сделала ему уколов больше, чем нужно. Я тихо говорила, но что же нам делать, если ему не становится легче. Но что она ответила, что скоро и от уколов не будет облегчения. Терпеть…

К ночи боли усилились. Отец метался по кровати, без конца меняя положение. Он брал подушку и ложился с нею то к окну, то к стене. Откуда-то еще были силы двигаться! Но ни в одном положении ему не становилось легче. Дедульки-соседи без конца рассказывали про свою жизнь – в моем лице они нашли благодарную слушательницу. Но на самом деле я ни на минуту не переставала переживать за отца, пытаясь таким образом отвлечь их внимание от того, что происходит на соседней койке. То, что происходило с моим папой, было так страшно – прости меня, Господи, но я уже не молилась за то, чтобы ему стало лучше. Я просила Господа послать ему избавление от мук, видеть которые было невыносимо, а каково было ему?!
 
Так прошло несколько часов, но мне показалось – вечность. Вдруг папа сел на кровати и сделал жест руками – крест. Он хотел сказать, что умирает. Потом попытался встать. «Папа, что ты хочешь? – подскочила я к нему. – В туалет?» Отец кивнул. Я попыталась его поднять. Боже, он был легкий, как мотылек. Мне казалось, что я смогла бы отнести его на руках.
 
Собрав остатки сил, отец шел нетвердыми шажками по больничному коридору, держась за меня, точнее я держала его, иначе он бы упал. Я чувствовала, как его тщедушное тело сотрясает крупная дрожь и проступает испарина – видимо, от усилий. Мой могучий отец богатырского сложения, сейчас я вела тебя – маленького, немощного, худенького, слабого... Это был твой последний путь, последние шаги… Отец сидел на унитазе, и я видела, как по его лицу покатились две слезинки. Почему он плакал? От боли и бессилия или прощался со всем земным?..

Я подняла отца и повела обратно в палату, с усилием сдерживая рыдания, чтобы не показать отцу своего отчаяния. «Папочка, дорогой мой, все будет хорошо», – шептала ему какие-то ласковые слова, совсем как маленькому. Он покорно лег, но сразу же стал метаться, перекладываясь с одного конца кровати в другой. Потом стал часто и громко дышать. Мне стало страшно. Я выбежала в коридор, пытаясь найти медсестру, чтобы та сделала укол и папа немного поспал, но коридор был пуст. Да и что решит еще один укол – ну, продлит муки еще на час… «Мужайся, папочка!» – молила я Бога, слезы текли по моим щекам. Я поняла, что это предсмертная агония. Было ли страшно? Было, я никогда раньше не видела смерть так близко, думала, что выйду отсюда седая.
 
Мне казалось, что это продолжалось бесконечно долго – всю ночь, у меня уже не было сил выносить это, и я, к своему стыду, задремала с молитвенником в руке. Вдруг проснулась, как от толчка. Увидела, как голова отца откинулась, он дернулся, рот открылся и из груди его вырвался короткий звук, словно пробка из бутылки. Это вылетела его душа?.. Потом наступила полная тишина.
 
Никогда не прощу себе, что заснула, что не была рядом у его изголовья все его последние минуты. Но думаю, что он видел меня, чувствовал мое присутствие, что я рядом. Он не был один в момент своей смерти.
 
…Мой отец не был святым, у него была сложная жизнь, сложный характер, были ошибки, больно ударившие по близким людям, в частности, по моей маме. Но мне кажется, что такой мученический, полный страдания и боли уход искупил многие его вольные или невольные ошибки. Не каждый человек так достойно и смиренно принимает муки в своем конце пути.
 
…Отец лежал такой тихий, со спокойным лицом. Сейчас мне не было страшно. Пришло чувство облегчения, что мой отец отмучился и ему больше не будет больно. Я просто сидела и смотрела на него какое-то время. Светало, скоро прибежит медсестра, заохает, как это – больной умер, почему ее не позвали, словно она могла что-то предотвратить. Я сделала все, что положено в такой момент – стянула папе нижнюю часть лица, перевязала ноги. У смерти свой ритуал. Проснувшиеся дедульки очень удивились, что папа умер…

Утром пришла сестра, плакала беспрерывно, но времени осмыслить потерю не было – нужно было получить справку о смерти, транспортировать отца в морг. Вскрытие подтвердило диагноз врача – рак поджелудочной железы…

Потом были похороны и поминки – на третий, девятый и сороковой день. Все сорок дней мы с сестрой не смотрели телевизор, не слушали радио и много молились… Пришло время – и мы поставили отцу памятник – достойный. Думаю, отец был бы доволен.
 
Все эти годы ты в моем сердце, папочка! Вы с мамой всегда со мной, и ваше негласное присутствие я ощущаю всегда! Спасибо, папа, что ты был у меня. Именно такой!