Матка. Глава 2

     Маленькие амурчики, каждый на своём облачке, – высоко-высоко, – устроили перестрелку. Не замечая в пылу сражения мои наблюдающие глаза, беззаконно тратили драгоценные стрелы. “А-ап-чхи-и”. Последние стрелы, выпущенные молниеносно загустевшими лучниками, со звоном кололись, долетев до уже застывших противников. (“Лепнина”.)  За окном – обнявшиеся снежные гиганты в медленном танце. Едва знакомая обстановка и непонятное сочетание ощущений – блуждающая по телу горячая энергичность и почти полная расслабленная обездвиженность,  – не вызывали обеспокоенности, и, тем более, страха. Я – есть. Я – где-то. Всё в полном порядке.

– Будь здоров, Коленька, –  выплыло с левой стороны из-за прикрытой двери. И, скрипнув, оформилось окончательно – стройной красивой девушкой, – знакомой-знакомой, – до каждой клеточки.  – И доброе утро, любимый.               

     В голове, толкаясь, запрыгали мысли (“молодец, что запеленала меня”,  “они – живые”,  “а где это я? ”, “я люблю тебя”, “а на животе – пеленать не надо, ручки-ножки  в позу лягушки сложи”, “мне хорошо”, “Коленька? ”), но выскочила только одна – незамеченная: “Доброе утро, – и, перекатываясь на языке сладким шариком барбарисовым, расцвела цветочками красненькими. – Лю-би-ма-я”. И всё время, что возилась со мной (долго-долго), эхом разноцветным довольным пело во мне: “Ма-я…, ма-я…”.

     В ванную плыл точь-в-точь дитём Салтановым – в бочке по бурному морю, – качался, о стенки бахался. А умылся – рассыпалась бочка, назад с царевнушкой-Лебедем по волнам в лодочках золотых скользили. Хорошо засыпать в сказке…

     (А ты помнишь, читатель, как это здорово – умываться? Если забыл, ты – счастливчик вдвойне, – можешь пойти и, как первый раз в жизни:
 
– складываю ладошки (мне “Ма-я” помогает, а ты – сам, читатель);

– вода толкается, – холодная, б-р-р-р, убегает;

– сжимаю сильнее, – живой родничок получился, бурлит, переливается;

– макушка вниз поехала, а руки наверх (“кто там? – в зеркале серебряном; а на дне – что?”; прячутся…);

– ох-х-х, лицо пыхнуло, – сначала точечками, и тут же целиком загорелось;

– фыркаю, булькаю – огонь-то ручной, радуюсь;

– щёки, лоб, – растираю, – лицо вверх-вниз за ладонями следом бегает;

(А пахнут-то как ладошки мои, ладонюшки мяконькие! – молоком сладким, да свежестью утренней.)

– и распрямляюсь: молодой, сильный. Подросший;

– капли стекают, капают, – уже тёплые …

– и ещё;

– ещё;

– каждый раз – как первый!..)

     Глаза уже закрылись и где-то далеко витали последние наставления: “Спать и вспоминать. Спать и вспоминать”. Тепло поцелуя растекалось ото лба, запечатывая густым светлым воском: “Я – с тобой, я – рядом”.

                ***

     Тупое раздражение – плохой попутчик, тем более компаньон. Уж лучше злость, – наорал бы, чтобы пошевеливались, да дверью хлопнул, обплевав тут всё, слюной забрызгав. (Умиротворение и гармония? Ты что, не понял, читатель? – я раздражен! Но уже… на-чи-на-ю злиться...)

     Сопя и раскачиваясь, – раскачивая шарик злобы, прорвавшийся в мой морок , – не глядя на симпатичного юношу – этого цел-лу-ло-ид-но-го мальчика, что должен стать врагом к моменту, когда я пересеку сумеречный зал пустого воскресного автосалона. Не хватает ног передних, шаг за шагом рвущих плоть последней в жизни арены;  не хватает крови в глазах, – там! красная! тряпка…
Вываливаю на него  – два часа смотрящего мультики на плазме в полстены, не желающего поднять свою задницу и решить мой вопрос (что с того, что я забыл документы? – всё в компьютере; что с того, что его начальник задерживается? – какие пробки в выходной?; там работы на полчаса! – уплотнители поменять); и забывшего свои мультики ради этой блондинки, – улыбается гад.  Опаляю своим тягучим смрадным дыханием: “Мо-ло-дой че-ло-век, дол-го-о мне ждать?!”

     (И, выдыхая этот чад, периферией сознания начинаю замечать… округляющиеся глаза одноклассников, их руки, тянущиеся к портфелям и ранцам, что валяются под ногами, их разворачивающиеся тела и уже бегущие ноги. Ещё звучит, заглушаемая топотом, моя бравада, застрявшая в клубах сизого дыма и, в своих корчах взывающая к мщению. Одеревенелое тело отказывается поворачиваться: оно уже всё знает…,  и ничего больше не слышит, не видит, не чувствует.)
 
– Поехали домой, Коленька…

(“Всё. Подую, давай, – дыру от занозы холодит… – Смотри, какая большая ”. Ещё больно, но уже не страшно…)

     Я её знаю…

                ***

– Ваш заказ, – передо мной появился огромный запотевший хайбол с шапкой розовой пены и настоящей соломиной. И следом, ответом на мой немой вопрос: “Что это?” – дорисовалось всё остальное: улыбающаяся солнечная “Ма-я” в соседнем шезлонге и тихое синее море, на этом краю теплом омывающее мои стопы и щекочущее (обратным ходом)  подсыхающей пенкой, а на другом – без всяких переходов опрокидывающееся голубым,  и, верхами, верхами, тянущее голову назад.
   
– Тебе пора подкрепиться. И знакомиться будем – историческими оболочками, если можно так выразиться, – событийными. Со мной знакомиться будешь, – ладонь успокаивающе скользнула  по моему предплечью. – Это – кислородный коктейль (ближе сдвинула): яблоко и клюква  (спе-ци-аль-но для тебя добавили). Пей, пока пузырьки не полопались.

     Терпкая сладость набухала во рту, возвращая небо на место, и исчезала. Всё остальное не исчезало.

– Да не буду я тебя щипать. Про пузырьки слушай. Мою личную пузырьковую теорию мироздания тебе открою. БабаТо’ – про неё я тебя потом расскажу, нет, не понятно будет, – вскочила, в воду на колени плюхнулась, – волосы солнцем вспыхнули, брызги заодно подпалив. (“Нет, я не верю, такого не бывает”.)  БабаТо – это от Тамара, тоже  не верила, смеялась, псевдонаучной называла, – меня вырастила и всюду-всюду с собой таскала. Археологом… была,  –  набрала ладонями теплоту морскую и ноги мне до колен омыла, – спряталась за пеной на миг.

– А я шебутная была: бабка местная ей всегда помогала (от обеда),  – каждую так и звала: БабаТо – Старая-БабаТо, Красная-БабаТо, Чёрная, Жёлтая, – весь мир мы с ней перекопали. Не помню, с какой началось: колыбельную слушаю, небо – черное (“безвидное”, как она говорить любила: “Безвидное, но не пустое”); наверное, и БабаТо-Чёрная тогда была – тоже не видна, только звёзды огромные и напев – чужой поначалу.  Где я во всём этом? – непонятно. И создало тогда дитя малое – я, то есть, мир свой – пузырьковый. Вот она я – пузырёк махонький золотистый (руку мою подняла: себе на голову положила, по волосам провела, по щеке; губами легонько коснулась, невзначай будто, и на место вернула),  сзади меня БабаТо подпирает – почти всю обхватывает жёлтым, густым; спереди БабаТо-Чёрная – прозрачная, а сверху – звёзд пузыри огромные, переливающиеся, лёгкие. И каждый новый человек в мир мой добавлялся, пока росла я, а не тесно, всё просторнее становилось. Перед сном путешествовать отправлялась,  – в чешуйку сплющусь и, вжик, по плёночкам пузырьковым в гости к кому-нибудь. Вклинишься меж пузырей и надуваешься, а они – потревоженные, просыпаются, оживают, сказки рассказывают. Главное, внутрь не провалится, – без БабаТо не выбраться.

– Вот только так – совсем без стенки, я до тебя ни с кем не соединялась. Ты у меня первый – герой-границ-нарушитель, – смеётся, тепло целебное волнами по телу моему гоняет.

     Медленно поднялась, попутно целуя меня, разомлевшего под южным солнцем, добралась губами до лба, и крепко обняв, прошелестела волной набежавшей: “Отдыхай. Я – рядом ”.


                ***

     Собачка на замке лязгнула; “топ-топ” – сапожки со слякотью расстались; щелчок; пять лёгких скрипов и: “ Я – дома”, – в комнату ввалилась, на ходу шубку снимая. А я и не сплю уже – глаза смотрят, уши слушают, сердце толкается, кровь бегает, – столько всего… “Полежу минуту с тобой.  Как устала я, ух-х-х, – и уже лёжа (“Щёчка розовенькая, морозец значит”), засыпая почти…: – На работе – тартарары, – инвентаризация, перестановка, фу-у (от пряди золотой отдувается), смена коллекции, новая хозяйка, фу-у”.
 
     Руку выпростал, волосы от губ убрал аккуратно, с шеи. Не остановиться, рука ниже идёт, взлетает, замирает, осваивается и спускается ме-длен-но . ”Попался, ага, озорник!” – оседлала меня (юбка трещит). Отбрыкиваюсь, как могу: ”И сейчас – шебутная”. Победила… – устами медовыми.

                ***

                Меня в горах застигла тьма,
                Январский ветер, колкий снег.
                Закрылись наглухо дома,
                И я не мог найти ночлег.

                По счастью, девушка одна
                Со мною встретилась в пути,
                И предложила мне она
                В ее укромный дом войти.
                …
                Был мягок шелк ее волос
                И завивался, точно хмель.
                Она была душистей роз,
                Та, что постлала мне постель.

                А грудь ее была кругла, -
                Казалось, ранняя зима
                Своим дыханьем намела
                Два этих маленьких холма.

                Я целовал ее в уста -
                Ту, что постлала мне постель,
                И вся она была чиста,
                Как эта горная метель.
                …

                Роберт Бёрнс
                Перевод С.Я. Маршака


                (продолжение следует)

                2018, февраль