Рассвет в Синих горах. Глава 3

Клодия продолжала тянуть с ответом, не давая окончательного согласия или отказа. Род выжимал из нее все соки, но пока ей удавалось открещиваться. В конце апреля в дальний блок прибыла новая заключенная, и пока Клодия была занята всей сопутствующей этому волокитой, ей было не до «Рассвета». Характеристики новенькой были не лучшими, а это предвещало множество проблем. В сопроводительной папке значилось, что она агрессивна и склонна к нарушениям дисциплины. Поскольку само понятие «дисциплина» было для Клодии идеей-фикс, она изучила характеристику досконально и пришла к неутешительному выводу: с этой штучкой им всем, возможно, еще придется хлебнуть как следует. Надо бы дать соответствующие предупреждения Мейм. Конечно, нельзя было сказать, что постоялицы блока как на подбор были тихонями (сама обстановка с запертыми в одном месте женщинами в сильном нервном напряжении препятствовала этому), однако неуправляемых среди них не встречалось. 
Когда прибыла Джилл Стайн, другие заключенные находились на прогулке. Лиз Треверс, зевая, курировала Руфь. На ее взгляд, в этом не было совершенно никакой нужды. Руфь бродила по узенькой площадке, рассеянно улыбаясь – со стянутыми в хвостик темными волосами, маленькая и худая, как девочка-подросток. Лиз смотрела на нее и думала: серьезно? Эта женщина-воробышек и впрямь совершила то, что значится у нее в приговоре? Руфь с облезающей на руках кожей, с вечно опущенной головой и виноватой улыбкой выглядела так, будто по своей покорности взяла чьи-то грехи на себя и отправилась расплачиваться в «Речную Низину». Глядя на нее, можно было усомниться, что ей по силам поднять тетрадку. Субтильность, однако, не помешала этой заурядной домохозяйке как-то ночью взять на кухне новенький 16-дюймовый нож и перерезать всех, кто находился в доме: мужа, свекровь, свекра и собственного трехлетнего сына. После резни она методично и размеренно отмывала комнаты от крови, за чем ее и застал наряд полиции несколько дней спустя.
- Пожалуйста, не входите, здесь еще не убрано, - кротко попросила Руфь, поудобнее ухватив швабру.
Она не скрывала следы преступления, а просто отмывала грязь, которой боялась больше всего на свете.
Чем ей так насолила семья, она, кажется, и сама не знала. Приговор суда и последующее переселение в камеру-одиночку дальнего блока «Речной Низины» Руфь восприняла как должное и ни разу не доставила никакого повода для беспокойства. Она мало говорила и никогда не спорила; глаза, когда она все-таки поднимала их на другого, смотрели тоскливо и беззлобно. Руфь выглядела скорее первоклассной жертвой, чем убийцей.
Лиз было жаль ее. Работа в самом неперспективном блоке пока не отразилась на ее характере, и она относилась к большинству своих подопечных сочувственно. Потому-то у нее отлегло от сердца, когда «Речную Низину» покинула Керри Стивенс. Керри была большой шутницей. Любимой ее шуткой был «Визит мамочки». Как и большинство других, она придумала ее самолично.
Пожалуй, одно из немногих (если вообще не единственное), что может принести заключенным дальнего блока нечто, напоминающее радость – это посещение. Большинство женщин, попавших в «Речную Низину», не могут рассчитывать на поддержку из внешнего мира, а потому «визит» работал безотказно. Итак, Керри подходила к камере и с непроницаемым лицом сообщала заключенной, что к ней пришел посетитель. Женщина чувствовала, как в ее душе понемногу начинает сиять солнце, а Керри с тем же выражением велела ей идти в душ. Заключенная послушно шла, предвкушая встречу с кем-то из прежней жизни, а главное – из свободного мира. Спустя пятнадцать минут она стояла возле двери, держа в руках аккуратно сложенную одежду – свежая и взволнованная от неожиданно свалившегося счастья. Керри забирала у нее робу и велела идти вперед по коридору в комнату приготовлений, где ее ждала чистая одежда. Заключенная шла. А Керри, округлив глаза, вдруг кричала ей вслед:
- О, подождите… Подождите, Дженсен, произошла ошибка. Черт возьми… К вам никого нет.
И заливалась хохотом.
Керри, говоря откровенно, была не единственной, кто любил поразвлечься подобным образом на досуге, но авторство этих «шуток» принадлежало именно ей. Руфь Дженсен после «визита мамочки» прорыдала два дня. Ее никто не навещал, но, судя по всему, она все-таки рассчитывала кого-то увидеть. Керри дефилировала по коридору, вертя задницей, и как ни в чем ни бывало интересовалась у нее: «Что-то случилось, Руфи? Получила плохие новости?». Ответом ей был новый поток слез. Длилось все не дольше минуты, но этого хватало, чтобы заметить ее горящие глаза и мимолетную довольную улыбку.
С уходом Керри атмосфера в блоке заметно разрядилась. Лиз почему-то была уверена, что ребенок у нее родится подобием своей матери. Кто еще мог появиться у женщины, придумавшей «визит мамочки» для тех, чьи дни были сочтены?
Звонок прервал ее размышления, и заодно возвестил об окончании прогулки. Лиз откинула со лба волосы и крикнула:
- Руфь, пора возвращаться.
Она кивнула и послушно направилась к Лиз, как маленькая девочка на зов матери. Ее белая роба была безупречно чистой, словно только из стирки, и вообще вся она, несмотря на жару, выглядела прозрачной, свежей и опрятной, а еще какой-то безгрешной. Просто не верилось, что эта женщина когда-то держала в руках окровавленный нож, с помощью которого отправила на тот свет четверых человек.
В блоке Лиз увидела у дальней камеры Мейм Поттер и какую-то черноволосую женщину в сопровождении еще двух надзирательниц. Очевидно, это была новая заключенная, о которой их предупреждали. Лиз ощутила небольшой укол обиды от того, что ей не доверили прием заключенной. В конце концов, она зарекомендовала себя очень даже неплохо. Обида стала острее, когда в одной из конвоиров она узнала Норму Дэниэлс. Вот так-так! Лиз поджала губы. Разве Дэниэлс как-то особенно проявила себя? Она нисколько не старше ее, эта розовощекая деревенская деваха, и ни на грамм не старательнее. Конечно, на нее можно положиться (нельзя отрицать), но ее самоуверенность и ковбойские замашки могут вывести из себя кого угодно. Норма стояла справа от новоприбывшей, держа в руках белую робу, а на лице -  до крайности серьезное и торжественное  выражение. Лиз не удержалась бы от ехидного замечания, если бы находилась рядом, но сегодня ей доверили лишь прогулку с самой безобидной заключенной, которая не решилась бы на побег, даже будь ворота открыты нараспашку, а кругом ни единого надзирателя.
Мейм держала в руках красную папку – видимо, с сопроводительными документами новенькой – и делала ей положенное внушение. Женщина спокойно слушала. В ее лице не было ни отчаяния, ни страха, ни злости. Просто усталость, как у человека, проделавшего долгий путь и мечтающего поскорее лечь и наконец-то поспать.
Лиз препроводила Руфь в ее камеру. Кристина Прайор улеглась на койку и раскрыла журнал. Через две камеры от нее Магдалина смотрела какое-то ток-шоу по телевизору и во весь голос костерила выступающих. Дискуссия, судя по всему, шла об абортах.
- Как можно так относиться к человеческой жизни?! – Магдалина в бессильном жесте мольбы вскидывала к небу руки. – Она – свята! Только Он вправе решать, что делать с ней!
Сегодня она была в ударе. Ее, бывшую наркоманку и убийцу двух человек, приводило в ужас и негодование безжалостное прерывание жизни невинных эмбрионов.
Мейм уже три раза косилась на Магдалину с угрозой, но отвлечься от своих обязанностей не могла. Новенькая приподняла бровь и усмехнулась.
- Здесь у вас все такие праведные и нравственные? – спросила она. – Тогда мне можно позавидовать.
- Прошу выслушать меня внимательно, - строго сказала Мейм. Она всегда старалась побыстрее разделаться с этой частью своей работы, пресекая любую самовольность. Особенно выводили ее из равновесия вопросы – и не потому, что она не знала, как на них ответить. Наоборот, за годы службы она научилась отвечать на что угодно – например, один раз у нее спросили, большой ли у ее мужа, что повлекло за собой хорошую затрещину и разбирательство начальства. Поэтому она старалась уклониться от этого, чтобы не провоцировать себя повторно.
- Пусть кара Божья падет на убийц беззащитных детей! – воскликнула Магдалина с таким истовым гневом, что Руфь вздрогнула и вжала голову в плечи. Кристина шумно выдохнула воздух через нос и закрыла журналом лицо. Чувствовалось, что она с удовольствием бы заткнула Магдалину, но не решалась в присутствии старшей надзирательницы, от которой недавно схлопотала карцер.
- Легла бы ты поспать, - не выдержала Лиз. – Тебя-то это все уж точно никак не касается.
К счастью, Магдалина была покладистой. Она сразу умолкла, но через минуту, улегшись на койку, продолжила спорить вполголоса сама с собой. Она считалась блаженной, однако ни у кого в блоке это не вызывало ни сочувствия, ни снисхождения – во-первых, из-за того, что она могла приняться доставать своей чепухой в любой, самый неподходящий момент. А во-вторых, ей попросту никто не верил. По крайней мере, в дальнем блоке.
По-настоящему ее звали Элиза Фэй Паркер. В 1983 году, закинувшись сногсшибательным коктейлем из текилы и героина, она с беззаботным хохотом убила киркой одного своего приятеля и его случайную подружку. Вот кому точно не повезло той ночью больше всех: несчастная женщина искала простой человеческой радости на одну ночь, а нашла смерть, причем ужасную. Причиной послужила жалоба подруги Паркер, чей муж – этот самый приятель – обращался с ней отвратительно. Паркер в угаре вознамерилась немедленно разобраться с ним. Проникнуть в дом той ночью не составило никакого труда: хозяин был мертвецки пьян и не позаботился даже запереть дверь. Это стоило ему жизни – как и его случайно партнерше, которая просто подвернулась под руку. Трудно сказать, что больше поразило суд: кирка, которую Элиза Фэй оставила торчащей глубоко в груди жертвы, или ее собственное признание в тюрьме, что от всего этого она получила оргазм. На самом заседании она твердила о своей невиновности. 
Однако приговор не заставил себя долго ждать. Элиза Фэй строчила апелляцию за апелляцией, то доказывая, что размозжение черепа крепко спавшего покойного было вынужденной мерой самозащиты, то давя на жалость и подробно расписывая свое детство с беспробудно пьющей матерью и бродяжничеством. Ничто из этого не возымело эффекта. И тогда произошло чудо. Сама Элиза Фэй говорила, что произошло оно после визита в тюрьму одной женщины из Христианской общины, в прошлом наркоманки, а ныне истовой проповедницы для согрешивших и оступившихся. Ее проповедь заставила Элизу Фэй по-новому взглянуть на жизнь, а в конце она украла одну из Библий (которые спокойно лежали нас столе и вообще-то предназначались как раз для заключенных) и за ночь прочла от корки до корки. А наутро Дух Божий снизошел на нее, и она обнаружила себя, стоящей на коленях. Она заблуждалась всю жизнь и только тогда ей наконец-то открылась истина.
Короче,  Элиза Фэй стала истовой христианкой. И с тех пор никогда не упускала случая поделиться с окружающими божественными откровениями. Они реагировали на это-разному. Мейм, к примеру, была уверена, что Магдалина разыгрывает из себя сумасшедшую, чтобы уйти от приговора. Лиз думала иначе – религиозность сама по себе была на руку смертнице, поскольку импонировала общественности. Остальные придерживались примерно такой же позиции. Только один человек верил в искренность Магдалины. Это был преподобный Бэззил, тюремный священник, проводивший с приговоренными последние беседы и утешавший их во время заключения. Они часто и подолгу беседовали, и с каждым разом преподобный все больше и больше убеждался, что его подопечная уверовала. У Магдалины даже появились фанаты за пределами «Речной Низины», время от времени требующие ее помилования. Поначалу Лиз недоумевала, чем вызвана такая популярность наркоманки и убийцы, что заставляет стольких людей верить ей и защищать ее, но потом она поняла. Все дело в ее ореоле, в сочетании несочетаемого, в совместимости полных противоположностей – нарушении самой главной заповеди Божьей и святой веры в Него. Это было необычно и странно, и потому притягивало. В этом был козырь Магдалины, и она, кажется, пользовалась им вовсю.
Пока она что-то бормотала, лежа на койке, Мейм закончила инструктаж новенькой. Надзирательницы сняли с нее сцепку, Норма вручила робу. Переодевшись, женщина отдала ей свою одежду и села на койку. Белый цвет, контрастируя с черными волосами, подчеркивал бледность лица и придавал ей изможденный вид.
Норма вышла из камеры, Мейм задвинула сетку и заперла ее по всем правилам. Так дальний блок обзавелся новой постоялицей, которой при любом раскладе предстояло провести здесь ближайшие годы своей жизни.
- Что она натворила? – поинтересовалась Лиз у Мейм, когда Норма и ее напарница покинули коридор. Она привыкла ко многому, работая в «Речной Низине», но причины, обрекавшие женщин на поселение в блоке, по-прежнему вызывали у нее любопытство. Говоря по правде, не так много наберется среди них тех, кого суд без колебаний награждал высшим приговором.
Мейм взглянула на нее через очки.
- Угон, наркотики, убийство полицейского при задержании, - сухо и лаконично ответила она. – Выстрел в упор. Насколько я поняла, рассчитывает апелляциями добиться смягчения. Сучья дочь, я бы отправила ее на кушетку прямо сейчас.
Лиз опустила глаза. Она знала, что сын Мейм работает в полиции, и, вне сомнений, она примерила эту ситуацию на него. Любая бы примерила. Почему завтра на его пути не может нарисоваться такая вот Джилл Стайн на угнанной машине и с пушкой наготове, которая безжалостно разрядит в него обойму?
Лиз обернулась. Стайн с ее меланхоличным лицом не производила впечатления той, кто при случае бестрепетно застрелит человека. Впрочем, и Руфь Дженсен выглядела почти монашкой. Монашкой, по какому-то недоразумению очутившейся среди настоящих убийц. Но недоразумением это могло показаться только тому, кто видел ее в первый раз.