Ампутация совести

Проклятье злого дела в том,
что вновь и вновь оно рождает зло…

Фридрих Шиллер

ПРОЛОГ
ЕрушалАим золотой,
Ты лучезарен, залит солнцем
И пеньем скрипок над тобой…

Его инвалидное кресло придвинуто к воде вплотную. Зимнее солнышко мягко согревает истерзанное диабетом тело, едва колышущаяся вода Средиземки пытается лизнуть покрытые гнойными ранками ноги. Он знает – скоро язвочки сольются, и гангрена отнимет жизнь, как когда-то у мамы.
В лазурном небе над рябью изумрудного морского простора появляется точка и стремительно вырастает в огромный самолет. Он ежедневно прилетает оттуда – из суровых заснеженных далей. И пока выцветшие глаза старика провожают идущий на посадку лайнер, память раскручивает прошедшую жизнь, словно изношенную киноленту.

ПАПА
Санкт-Петербург – гордая белая птица,
Санкт-Петербург – бронзовый царь и царица,
Санкт-Петербург – славы имперской столица…

Энергичный молодой иудей Соломон Краснер в самый разгар лета прибыл в столицу из крохотного городка Остров, что на Псковщине. Там он родился, учился в хедере (школе при синагоге), овладел тонкостями портняжного дела. В роду Краснеров мальчики обычно становились портными. Соломон продолжил эту семейную традицию. Решив, что строгости закона еще Екатерины Великой о черте оседлости ему нипочем, он и приехал в Санкт-Петербург.
Ходили слухи, будто блистательная императрица-немка не была антисемиткой, но, впустив евреев в пределы Империи, столкнулась с ропотом местных купцов. Толковые иноверцы быстро наладили успешную торговлю, их дела пошли в гору, а православные мужики лениво «чесали репу», «долго запрягали», «пили горькую» и не успевали конкурировать с «ушлыми жидами». Ища у царицы защиты от «бесовского племени», здешние и добились учреждения черты оседлости, ограничившей еврейскую прыть…
Соломон снял просторную, хорошо отделанную квартиру в солидном доме на Сергиевской. В двух примыкающих к кухне комнатах устроил портняжную мастерскую, а три другие с окнами на улицу сделал жилыми, обставив по последней моде.
Пригласив для близкого знакомства местного квартального полицейского – пузатого и краснорожего Кузьму Проханова, он деликатно вручил ему червонец. Тот повертел «красненькую» у носа, похожего на бугристую картофелину, крякнул и потребовал водочки. Соломон тут же налил и поднес аппетитный шкалик. Опрокинув огненный напиток в бездонную пасть, Кузьма снова крякнул, спрятал красненькую купюру под мундир и басовито прохрипел:
; Нуте-с, жиды, никого не бойтеся, а ежели кто обижать станет, сей же час мне жалуйтеся, – и со всей своей богатырской силы хлопнул Соломона по плечу, да так, что тот слегка присел.
Заручившись благосклонностью полицейского, Краснер без проволочек взял извозчика и поехал в синагогу, где при содействии раввина познакомился с богатым мясником Хиршем Друяновичем – отцом прехорошенькой Сары-Леи.
Соломон понравился Хиршу не столько внешностью, сколько деловитостью. Свадьбу сыграли в вихревом темпе, благо будущий тесть на радостях денег отвалил выше крыши, да и на приданое не поскупился.
Понесла Сара-Лея от Соломона сразу и после праздника Песах, во время белых ночей, спасибо Богу, родила сыночка. К этому времени богатых клиентов и клиенток у стильного портного Краснера стало, как говорится, вагон и маленькая тележка – от заказов распухла канцелярская книга, куда он скрупулезно записывал любые капризы и прихоти заказчиков…
На иудейские и православные праздники неизменно появлялся Кузьма, выпивал свою водочку, получал червончик, традиционно крепко хлопал Соломона по плечу и с хриплым хохотом провозглашал:
; Нуте-с, жиды, живите-работайте во славу царя-батюшки и Господа нашего, аминь!
                *  *  *
Новорожденного хотели назвать Хиршем  ;  в память о дедушках. Но раввин объявил Краснерам царскую волю: «Детей иудейских, в столице Империи рожденных, ни в коем разе еврейскими именами не называть, только православными, дабы ассимиляцию сих иудеев исправно производить». По мнению раввина, имя Хирш было почти, как Гриша, и маленький, но уже чуток ассимилированный еврейчик Григорий Краснер ворвался в жизнь Санкт-Петербурга, расцветшего к этому времени несказанно.
Величие и красота, воспетые Пушкиным, теперь стали еще ослепительней. Всё в граде Святого Петра поражало динамизмом, гармонией, комфортом. Выросли новые красивые дома, заработали электрические и телефонные станции, водопровод и канализация, забегали трамваи. Гармоничное сочетание изысканных старинных дворцов и новых зданий создавало архитектурные ансамбли прямых, словно стрелы, проспектов и облицованных гранитом просторных набережных, что покоряло иностранцев, дивившихся чудо-граду, богатому не только храмами различных религий, но и гимназиями, училищами, академиями. Уже успели прославиться университет и консерватория, на окраинах множились фабрики, заводы и мануфактуры, построенные с таким мощным запасом прочности, что некоторые в полной сохранности доработали до третьего тысячелетия от Рождества Христова!
Роскошные магазины открылись не только на главных проспектах ; Невском и Литейном, но и на многих других улицах. Среди гастрономических торжищ отличался великолепием магазин господ Елисеевых. Его прилавки ломились от всевозможных деликатесов. Товарами на любой вкус и карман был насыщен Гостиный двор.
Поражали величием и грандиозностью императорские театры ; алый с золотом Александринский и аквамариновый с золотом Мариинский. Кроме них, удивляли и притягивали к себе публику утонченно-уютный в золотистых тонах Михайловский театр и новомодный Пассаж при одноименном универсальном магазине.
Отмена крепостного права благотворно проявилась всё ярче и сильней только теперь. Страна стала кормить почти всю Европу, а полновесный золотой рубль окреп настолько, что сумел затмить былую славу британского фунта и германской марки.
Однако расправившая крылья в полете к блистательному будущему держава уже имела червоточину. В стране начала набирать дьявольскую силу гнойная нечисть – мутная чернь, которая вскоре столкнет её с праведного пути, жестоко изнасилует, обворует и ввергнет в пучину бедствий, надолго отбросив к дремучей отсталости.
Пока же новоявленные «гегемоны» – циничные и порочные, ленивые, наглые и вороватые, хмельные развратники и невежественные мракобесы с ухватками рабов ждали своего часа. Эти тонущие в нищете крикливые «патриоты» пальцем не желали пошевелить для её преодоления. Им только не хватало Вождя…
               
                *  *  *
И козни Сатаны воплотились в большевистском Вожде I – жаждущем власти аморальном фигляре, устроившем на грязные германские деньги незаконный переворот, поднявшем волну террора и развязавшем гражданскую войну, в результате которой погибла лучшая часть народа, а чудом выжившие бежали из страны. И она очутилась на острие кинжала, вонзенного Вождем I и его соратниками в самое ее сердце.
Растерзанная столица погибала без воды, электричества, продовольствия и транспорта. Если что-то работало, то с перебоями, потом переставало работать вовсе. Люди давились в очередях за хлебом, основу которого составила солома. Исчезло мыло, и начались эпидемии тифа, холеры. В драках за мёрзлой картошкой обнищавшие люди убивали друг друга, а с красочных плакатов на них, будто издеваясь, оптимистично взирали румяные красноармейцы и синеглазые младобольшевички. Демагогическая пропаганда большевиков навсегда осталась утопией, обнажая пропасть между их лживыми посулами и кошмарной реальностью.
Тех же, кто пытался роптать, Вождь I приказывал расстреливать, и жизнь, мигом потеряв ценность, упала на дно адова колодца, а над некогда прекрасным градом Святого Петра навис туман ужаса и тлена… 
Краснеры решили спасать сыночка в Острове, куда добрались на перекладных, ибо поезда, перестав возить население, мчали на фронт только солдат и оружие. В родном городке Соломон с женой смогли покупать сносную картошку, молоко зачахшему и завшивевшему Гришеньке. Ребенка отмыли, подкормили, и на это пришлось истратить все семейные накопления – золотые монеты царской чеканки…
Когда же Вождь I сгинул от страшной, толком неразгаданной болезни, к власти над измученной страной пришел Вождь II, переименовавший столицу в Вождеград и принявшийся пуще прежнего сажать, расстреливать лучших граждан…

               



УЛИЦА МОХОВАЯ

«Жизнь ; театр, ; Шекспир сказал,
И все мы в нем актеры»,
А ты игрой сердца пронзал,
Рождал восторг и споры…

По воле отца, Гриша поступил в Училище правоведения. Соломону Краснеру, ставшему теперь Семеном Григорьевичем, казалось, будто «еврей-юрист» звучит гордо, однако жена Сара-Лея резко возражала:
; Ах, перестань! Вокруг столько большевистской романтики, хватит уже ветхозаветных штучек!
Гриша соглашался с матерью, хотя и адвокатская карьера его не интересовала, ибо он мечтал стать актером. Недалеко от Сергиевской, теперь Чайковской улицы, в красивом особняке на улице Моховой расположился Институт Сценических Искусств, и Гриша поступил туда тайком от отца. Семен Григорьевич около полугода считал, будто сын всё ещё учится на правоведа. Блестяще окончив ИСИ, актер Краснер был приглашен в Александринский, ныне Пушкинский театр, и начал быстро продвигаться по ступеням артистической карьеры. Звездной для него стала роль Первого актера в постановке шекспировского  «Гамлета»…
Этот театр блистал не только в Вождеграде, но и с аншлагами гастролировал в других городах. Как-то летом была организована поездка в Баку, где пришлось арендовать комнаты для актеров у местного населения. Администратор определил Гришу к весёлой грузинке Клавдии Михайловне Жгенти, отнесшейся к постояльцу с радушием и заботой. Краснер никогда не едал столь вкусных кавказских блюд, не пил таких терпких домашних наливок, как у «тети Клавы».
Знакомясь с постояльцем, хозяйка объявила:
– У нас не принято отчества говорить. Зови меня тетя Клава, тебя без церемоний Гришей буду звать! Театр сильно люблю, при царе даже на Шаляпина ходила, теперь на тебя смотреть пойду!
Тетя Клава жила в крохотной квартирке первого этажа, имеющей два входа – со двора и с улицы. В Баку такие жилища называли «растворами». За уличной дверью находилась светлая комната, куда Клава и решила поселить постояльца, а со двора можно было попасть в другую – полутемную комнатку с примыкающей кухней. Из удобств – водопровод и газовый таганок. Ни туалета, ни душа. Сама Клава ездила на трамвае в турецкие бани и пользовалась дворовым туалетом.
Гришу обескуражило отсутствие в квартире самых элементарных удобств, и он попросил администратора переселить его. Однако тот, замотанный массой гастрольных проблем, сумел убедить его остаться. Другие-то жили по два, по три у одной хозяйки. «Ну, а туалет во дворе и баня в нескольких трамвайных остановках – вовсе не беда», ; проворчал одуревший от бакинской жары администратор…
У Гриши еще сохранились смутные детские воспоминания о старой вождеградской квартире с просторным коридором, освещаемым электрическими бра, и большой ванной комнатой, облицованной цветными изразцами. Однако большевики, придя к власти, устроили кошмар «уплотнения». Семье портного оставили две наименьшие по площади комнаты, а в другие три вселили революционного матроса-алкоголика с женой на сносях и любовницей товарищ Меркушовой, что вполне соответствовало «большевицким нормам».
Спас Краснеров от такой жизни «совслужащий» Нил Проханов –  сын убиенного «гегемонами» квартального Кузьмы. Он похлопотал, и Краснеров переселили из пятикомнатных апартаментов в крохотную, но отдельную квартирку в том же доме. Из-за мизерности нового жилья они избавились от последующего «уплотнения», что в «революционной ситуации» было истинным чудом.

                *  *  *

В «растворе», кроме тёти Клавы, Гриша обнаружил еще одну обитательницу – её дочь. Стройная юная красавица с вьющимися тёмными волосами и длинными ресницами тихо вошла посреди монолога матери, оживленно беседующей с постояльцем, и присела, потупив черные очи, в глубине которых мерцал огонек весёлого лукавства. В голове у Гриши тут же случился «поворот винта» ; так Вивьен называл ступор, в который впадали актеры из-за слишком резкого замечания худрука. Клава же перехватила его остекленевший взгляд и хитро спросила:
; Что, хороша дочка? Ниной звать.
Гриша отлично понимал, что ради приличия следовало бы промолчать или хотя бы отшутиться, но он прошептал:
; Хороша, отменно хороша…
Нина улыбнулась и быстро глянула на Гришу, будто стрелу в сердце пустила…
                *    *    *
Он пригласил квартирную хозяйку с дочерью на «Гамлета», а на другой спектакль, где играл смешного обаятельного парня, Клава не пошла, сославшись на занятость. Нина же явилась с букетом роз, и когда актеры вышли на поклон, взбежала на сцену, отдала цветы Грише и поцеловала в щеку, шепнув на ухо:
; Успела полюбить тебя…
Он и не помнил, как разгримировался. Выбежав на улицу, сразу же увидел Нину. И та подошла, снова поцеловала. Потом долго гуляли у моря. Она рассказывала о себе, а Гриша сбивчиво говорил о милых родителях, о родном городе-красавце, но вдруг умолк.
; Что случилось? – глаза девушки мерцали в темноте южной ночи, словно далекие звезды. Он обнял её и прошептал:
; Ты должна знать… Я еврей…
; Ну и что? А я грузинка! В Баку это никого не заботит. У меня есть подружки- еврейки. Хочешь, познакомлю?
; Мне нужна только ты!
Нина покорила его не только красотой, но и, как сказали бы теперь, «толерантностью». Когда вернулись в «раствор», оказалось, что тети Клавы нет дома, и девушка тихо сказала:
; Видно, у родственников ночевать осталась…
Он нежно, но властно взял ее, и она отдалась, как восточная царица – гордо, но покорно. Уснули лишь на рассвете, овеваемые ласковым ветерком с Каспия.
                *  *  *
Клавдия легко отпустила дочь в далёкий Вождеград, такой уж беззаботный был у неё характер. Ни ранняя трагическая смерть мужа, ни бедность на грани нищеты не испортили легкости нрава. Благословив дочь и молодого актера на счастливую жизнь, она обещала приехать на свадьбу в северный город.
Пока же Гриша договорился с администратором театра о дополнительном железнодорожном билете. И вот поезд, промчавшись по берегу Каспия, вдоль Волги, миновав столицу, въезжает под своды вождеградского вокзала…
Нина понимала, сколь авантюрно начинается ее жизнь с любимым, робела перед его родителями и не только перед ними. Всю дорогу девушку обуревал страх перед Гришиным блистательным городом, о котором читала у Пушкина, Гоголя, Достоевского…
Если будущий свекор отнесся к ней приветливо, то свекровь встретила в штыки. Сара-Лея, ставшая теперь Софьей Григорьевной, считала, что Гриша поступил подобно избалованному ребенку, притащив невесту с южных гастролей, да еще и не еврейку! Был бы жив дедушка – мясник Друянович, снял бы со стены широкий кожаный ремень для заточки разделочных ножей и всыпал бы дурачку!
Софья Григорьевна не хотела слушать доводы сына о какой-то там «любви» и прочих глупостях. Ведь легкомысленная «чурка», окрутив мальчика, прикатила из своего гадкого городишки, чтобы погубить Гришу!
И Соня стала без устали пилить мужа:
; Соломон, надо что-то делать! Если ты не сделаешь, так сделаю я!
И план по выпроваживанию Нины стал складываться в голове ослепленной неприязнью Сары-Леи. Первым делом она отправилась в синагогу, ибо когда-то ее замужеству способствовал раввин.
Теперь посещать иудейский храм стало небезопасно. Спецслужбы Вождя II денно и нощно следили за всеми еще не уничтоженными церквами, а синагога оказалась под наиболее зорким их надзором. Большевики вели бешеное наступление на религию, не признавая никакой идеологической конкуренции. Вместо Богов молились Вождям, убивали священников или внедряли в их ряды агентов, здания церквей разрушали или превращали в склады, казенные конторы, плавательные бассейны, дома пионеров… 
Войдя под некогда роскошные, а теперь покрытые паутиной и слабо освещенные своды синагоги, Софья Григорьевна принялась искать раввина. Служивший здесь раньше, был расстрелян, а новый, судя по слухам, сотрудничал с ЭмБэВэ (Министерством Безопасности Вождей) и, скорее всего, вообще не был евреем! Найдя его, Соня зашептала:
; Ребе, я еврейка, ищу невесту для сына…
; А сын-то младобольшевик или кто?
; Большевик, данкен гот (спасибо Богу – идиш)… 
; Так черт тебя дери, ищи ему невесту в парткоме!
И обескураженная Софья Григорьевна, поплелась вон.
Оставалось искать замену Нине самостоятельно. Даже не поев, она отправилась к Меркушовой, ставшей теперь рьяной «активисткой». Та долго не открывала, а когда, впустила Софью Григорьевну, стало ясно, что сильно пьяна:
; Ого, какие люди-то пожаловали! Ты, Сонька, хоть и евреечка, но почти, как наша… Аль маскируешься? Чего приперлась-то?!
; Беда у меня, Рива.
; Не Рива я тебе, а Ривмира Артуровна! Вот еще, жидовским именем меня кликать! Меня отец в честь мировой ри-ва-лю-ци-и назвал, а его Артуркой в честь Порт-Артура дедуля поименовал. Пора бы знать, серость ты жидовская…
; Ладно, Ривмира Артуровна, не лайся ты. Может, слышала, какую невесту мой сыночек привез с гастролей, будто в Вождеграде хороших девушек нет!   
; Товарищ Меркушова всё слышит, всё видит, чего на Чайковской деется. Таков ея долг перед большевицкой родиной! А ты бы, Сонька, уж как-то прописала Гришкину бабу. За воду, елестричество, уборку, дрова пл;тите за троих, а вас-то четверо нонче! Не даром Вождь II за большевицкую честность да за усиление классовой борьбы высказывается, и я с ним полностью согласная.
; Да угомонись ты! За помощью я пришла. Хочу познакомить Гришу с какой-нибудь хорошей вождеградской девушкой, чтобы отвлечь от приезжей. Может, посоветуешь кого?
Активистка расхохоталась, как оперный Мефистофель, закашлялась и прохрипела:
; Слухай сюды, Сонька, в тридцать шестом доме проживает девка одна, Валькой звать, фамилиё Лащенко. Красавица писаная! Одно плохо – по причине отсутствия денежной поддержки проституткой заделалася, сука дрёбаная…
Сара-Лея в ужасе отшатнулась, а Меркушова иронично продолжила:
; Чё дергаешься? Хочешь от чурки черножопой избавиться, так надо познакомить твово Гришку с ентой Валькой!

                *    *    *
Валя Лащенко занимала комнатёнку «для прислуги» с подслеповатым оконцем, выходящим в двор-колодец, из-за чего здесь постоянно царил полумрак. В других одиннадцати комнатах бывшей барской квартиры проживали разные жильцы. Гигантский коридор, некогда утопавший в свете электрических бра, теперь освещала лишь тусклая пыльная лампочка, свисающая с загаженного потолка.
Валя обставила свой «апартамент» случайно найденными на мусорке предметами барской обстановки. Особенно дурно выглядело канапе, покрытое серой тряпкой с крупными, когда-то алыми, а теперь бурыми маками. Как только Сара-Лея с Ривмирой вошли, Валя кинулась на канапе и застыла в напряженно-нелепой позе, пытаясь изобразить грациозное изящество. На ней было явно не по сезону ядовито-розовое шелковое платье без рукавов, канареечного колера шляпка, смахивающая на детский ночной горшок и зеленые босоножки.
Сердце Софьи Григорьевны болезненно сжалось. Валентина явно была лет на десять старше Гриши. При мысли о том, скольких мужчин она пропустила через себя, Соня чуть не лишилась сознания. Меркушова тем временем сбивчиво поведала Вале о сути дела. Та выслушала с плебейским достоинством и капризно заверещала:    
; Тёть-Рива, а чего я иметь с того буду?
; Ты, милая, не сумлевайся, оне жиды богатенькие, озолотят-тя, будь уверена!
; Денег-то ихних мне и не нать, ; заметила проститутка, ; мне б колечко с брюликом…
Софье Григорьевне стало совсем плохо. Все краснеровские драгоценности были давно истрачены на поездку в Остров. Казалось бы, теперь ей уж точно следовало отступиться от Нины… Тем не менее, Сара-Лея решительно проговорила:
 ; Будет колечко…
И решили: Соне надо заложить в ломбард лакированую китайскую шкатулку черного дерева с перламутровыми инкрустациями, чтобы купить на вырученные деньги кольцо; Вале следовало хорошенько помыться и пойти в субботу на спектакль Пушкинского театра «Гамлет», по окончании которого применить к Грише всю силу наработанного на ниве продажной любви искусства соблазнения; Меркушова выступила бы в роли гаранта и свидетеля последующей передачи колечка, за что Софья Григорьевна обязалась выдать ей «комиссионные» в виде «поллитры»…
Обеспокоенный долгим отсутствием жены, Семен Григорьевич зашел к Нине. Та спала. Она заметно похудела, лицо стало бледно-серым. Приоткрыв глаза, встрепенулась, а старик ласково сказал:
; Девочка, послушай, Соня вовсе не злая, но сильно ревнует. Время – лучший лекарь, и любовь одолеет невзгоды. Пока её нет дома, истоплю колонку, и ты помоешься. Когда Гриша вернется из театра, я нажарю картошки, поужинаете.
Нина с благодарностью посмотрела на старика и расплакалась…               
               
                *  *  * 
Утром Гриша убежал на репетицию, а Нине никак не хотелось вылезать из-под одеяла. Слышно было, как ворчит Софья Григорьевна:
; Сколько спать-то можно, так и опухнуть недолго, лучше бы полы на кухне вымыла…
Но это не испортило настроения. Нина решила, что теперь у неё два защитника – и муж, и свекор. Умывшись ледяной водой из-под крана, она поклевала сухой пшенной каши, и запила едва теплой желтоватой бурдой, которую сама свекровь называла «писи сиротки». Мама-то всегда поила Нину чаем только свежей крепчайшей заварки, который бакинцы называют «мэхмэри» («бархатный»– азерб.), даже песенку про него сочинили:

«Уряимиз янында – чай, чай, чай…» (рядом с нашими сердцами – чай… –  азерб.).

Вернулся Гриша, перекусил и снова убежал – к вечернему спектаклю. Мать, подавая еду, будто невзначай, обмолвилась:
; Сынок, Меркушова просила контрамарку на «Гамлета».
; Ох, мама, неужели у тебя что-то общее с этой вечно пьяной хабалкой? С чего бы это ей понадобилось в театр?
Софья Григорьевна промолчала, но, провожая сына до двери, повторила просьбу, и тот второпях бросил:
; Ладно, сделаю. Только Нину не обижай.
День не задался. Вивьен нервничал, и это передалось актерам, репетиция затянулась. В служебном буфете выстроилась очередь. Обед казался холодным и невкусным, Гришу стало мутить. Тем не менее, он выписал у администратора контрамарку и по телефону сообщил об этом матери. К заключительному выходу на поклоны он еле стоял на ногах, потом, переодевшись и разгримировавшись, поспешил к служебному выходу. На площади между театром и помпезным памятником распутной императрице, вдохнул свежего морозного воздуха. Похолодало, северо-западный ветер принес зиму, и «белые мухи» закружились в свете старинных фонарей.
Вдруг он услышал томное контральто:
; Григорий Семеныч, я туточки!
Обернувшись, увидел румяную молодую женщину. У фонаря стояла Валя Лащенко, и снежинки, вьющиеся вокруг нее, создавали волшебную иллюзию схожести с изящно-хрупкой Снегуркой…
Весь прошедший день Валентина провела у Меркушовой. Туда явилась и Соня. Заговорщицы обсудили вечерний наряд Вали и решили, что платье можно надеть любое, а вот верхняя одежда не должна быть вульгарной. Пришлось взять в комиссионке напрокат слегка приталенное зимнее пальтецо кремового цвета с беличьим воротничком и шапочкой. Черные лакированные туфли-лодочки имелись у самой Валентины. Они выглядели прилично, но проститутка надевала их лишь пару раз. Она любила обувь попугайских расцветок, а эти, по ее мнению, были слишком строги – «будто во гроб».
Гриша направился к «Снегурке», и она двинулась навстречу, профессионально виляя бедрами. Животное желание мигом накрыло темпераментного парня, а она вдруг утробно расхохоталась. Грише показалось, что вожделение сводит его с ума, захотелось сию же минуту повалить её на скамью и, несмотря на холод, сорвав одежду, всем телом впиться в якобы роскошную плоть…
И в начале первого ночи он оказался в убогой комнате продажной дешевки.
О, как же великолепно она умела «давать», владея нехитрой техникой разврата! Гриша ощутил дикое сладострастие. К болезненно-извращенному наслаждению слово «хорошо» не подходило…
Утром, проснувшись с сильной головной болью, он с ужасом увидел на соседней подушке угреватую харю потасканной храпящей бабы…
Тут, откуда ни возьмись, ворвалась Меркушова и, воздев к потолку выпученные глаза, заорала: 
; Йы-ы-ых!!! Люди добрые-э-э-э, чего ж енто деецца-а-а-а!!! Антиллихент прокля-а-а-атый, жид порхаты-ий, нашу девоньку-незабудку, лебедь белую-у-у, снасилова-а-а-ал!!!
Но Гриша не растерялся:
; Товарищ Меркушова, придется жаловаться в вашу партийную ячейку и привлечь вас за клевету с оскорблениями. Вы же знаете об интернациональной линии большевистской партии! Товарищ Лащенко сама меня пригласила к интиму в благодарность за удовольствие от спектакля «Гамлет»…
Это подействовало отрезвляюще, и Меркушова стихла. Пришёл черёд раззявить пасть Валентине:
; Соседи, спасите! Клоуны еврейские насилуют!!!
Но коммуналка в этот ранний час выходного дня крепко дрыхла похмельным сном…
                *  *  * 

Утром Гриша зашел к отцу:
; Прости меня, папа.
Тот заплакал:
; Сынок, я боялся, что тебя загребли в ЭмБэВэ (Министерство Безопасности Вождей). Они ведь забирают прямо с работы, и люди исчезают бесследно. Спасибо Богу, ты дома…
 А Нина бесстрастно обратилась к Грише:
; Возьми мне билет до Баку, не то умру здесь...

МАМА
Ушли от моря горы, жажду утолив,
И встал на берег город, охватив залив…

Родилась Клавдия в Кутаиси. Её отец – Мишико Майсурадзе, купец первой гильдии, построил свой большой богатый дом с конюшней на высоком берегу реки Риони еще в XIX веке. Клава с сестрами любили наряжаться в выписанные из Парижа платья амазонок и скакать на горячих конях наперегонки с речным потоком. Порой слуги впрягали тройку лучших лошадей в шикарный экипаж, и семья отправлялась в Тифлис за покупками или в итальянскую оперу.
А Иван Жгенти родился в самом Тифлисе – городе-празднике, воспетом многими художниками и поэтами. От своего отца – силача Георгия он перенял кузнечное ремесло.
Иван и Клавдия, полюбив друг друга, решил уехать жить в промышленный Баку, где европейцы Нобели создали нефтяную концессию и построили свои заводы. Здесь для хорошего кузнеца открывались большие перспективы. С годами Клавдия народила Ивану семерых ребятишек, из которых выжили трое. Когда она понесла в последний раз, получила на пятом месяце беременности страшный удар судьбы. Прибежавший с завода подмастерье Ахмед прокричал:
; Клава-джан, горе! Вано насмерть задавило!
Козловой кран, двигаясь над цехом, тащил гигантскую деталь, которая раскачивалась на стальных тросах. Внезапно рухнув, махина погребла под собой человека. Спустя пару минут сбежавшиеся на грохот рабочие увидели под грудой металла кузнеца Жгенти. После гибели мужа Клава не хотела жить, но Господь отвел от греха и сохранил ребенка. Новорожденной она дала имя Нино, как хотел покойный супруг…
Училась девочка отлично, окончив школу, стала настоящей красавицей. Клавдия сумела купить швейную машинку и открыла белошвейную мастерскую. «Раствор» будто был создан для этого, и дела у белошвейки Жгенти пошли – лучше некуда.
Но все хорошее, увы, заканчивается, и Баку коснулась чёрным крылом большевистская буча…
                *  *  *
Узнав о желании Нины поступать в Индустриальный институт, одна из клиенток Клавы – Нэктара Егиазарян, предпочитавшая заказывать белье из тончайшего батиста, добытого ею в московско-кремлевских «закромах», сказла белошвейке:
; Клава-джан, ара-э, так просто дэвачка твая нэ паступит-вэ. Матахым (дорогая моя  – арм.), готовь хороший даш-баш (ценный подарок, взятка – карабахский жаргон), клинус мамина чес-слово-э!
Клавдия оторопела, но, придя в себя, ответила Нэктаре:
; Могу только красивый комплект белья сшить, кому скажешь.
; Ой, Ниначку тваю люблю, самсэм как сваю, клинус чес-слово! Ты, Клава, шей, а я отнесу одному чалавэку – кому нада, и Нина-джан паступит-э…
Лукавая клиентка втридорога продала Клавдии Михайловне отрез «кремлевского» батиста, а сшитое из него сказочно красивое белье забрала, но отнесла не мифическому «чалавэку», а к себе домой. Она долго любовалась красотой и изяществом белья, отделкой из старинных кружев, причмокивая и бормоча по-армянски. Затем спрятала в шкаф, а под вечер явилась к Жгенти. Угостившись крепким чаем с печеньем, Нэктара таинственно прошептала:
; Всё, джана мая, мышка в норке, а даш-баш у кого нада. Теперь Ниначка пускай идет и будет легко паступить…
Это не было пустой болтовней. «Возможности» Нэктары базировались на влиятельности её мужа Беранжика – одного из большевистских начальников Баку. Клавдия Михайловна, хоть и отличалась простодушием, предположила, что этот самый «кто нада», скорее всего, Беранжик и есть!
При этом белошвейка подумала: почему армяне так охочи до вычурных франко-итало-испанских или нелепо выдуманных нелепых имен? Все эти Джульетты, Арлекинады, Виолеты, Травиаты, Аргентины и Элладины, Грёзы, Эклерины и Андромеды, Эдгары, Эрнесты, Беранжики, Труфальды и Эсмеральды внешне вовсе не вязались со своими пафосно-помпезными именами. Были у армян популярны также имена, прославляющие большевизм: Октябрина, Даздраперма (да здравствует первое мая), Марклен, Вождина и Колиндастра (коллективизация-индустриализация), Свердла и Энгелина. Ходили слухи, будто один арменин даже назвал свою дочь Цирозой! Вот и Нэктара, Беранжик – разве это нормально?!
Тем не менее, отбросив ненужные мысли, Клавдия сказала дочери:
; Ты обязательно поступишь!
Так и случилось. Выучившись на экономиста, Нина получила распределение в главное управление нефтедобычи. Молодая красивая сотрудница быстро завоевала авторитет и хороший оклад. Руководство настойчиво рекомендовало ей вступить в ряды большевиков, но Нина, скромно потупясь, неизменно отвергала эти предложения: «Еще не доросла…». Она понимала, что достижения большевизма покоятся на постаменте из миллионов людей, безвинно замученных и казненных Вождём II.
               
                *  *  *
Как-то знойным летом, вернувшись с работы, она обнаружила дома незнакомца, оживленно беседующего с матерью. Клавдия Михайловна так увлеченно любезничала с молодым человеком, что даже не заметила дочь. А та, остановившись в дверях, стала внимательно вслушиваться. Нину поразил красивый тембр голоса, правильная речь и четкая  дикция гостя …
Наконец, увидев её, мама сказала парню:
; Познакомьтесь, это Нино, дочка моя. А это наш гость. Он актер, и во время гастролей вождеградского театра будет жить у нас. Всласть походим на спектакли, да?!
Румянец заиграл на щеках девушки, а Гриша, церемонно поклонившись, представился:
; Для вас – просто Гриша.
Подражая ему, она молвила:
 ; А я для вас – просто Нина.
И оба рассмеялись…



БОЙНЯ
Ах, война, что ты сделала, подлая…

Обратный путь показался втрое длинней. К счастью, в вагоне было тепло. Проводница исправно топила титан и разносила чай. Поезд прибыл в Баку ранним утром.
Войдя в «раствор», Нина немного успокоилась. Привычный дух родного дома показался восхитительным, и девушка подумала: – Ну, и пусть, всё к лучшему…
Из кухоньки появилась мама. Увидев дочь, рухнула на диван, а та бросилась к ней и зарыдала. Никогда она не плакала так горько, судорожно всхлипывая, размазывая слезы по щекам:
; Мама, он выбросил меня, как ненужную вещь… Поверь, ничего плохого не сделала… Мама, зачем ты его впустила тогда?!
Клавдия Михайловна ласково гладила по голове свое несчастное дитя и шептала:
; Не плачь, доченька, в жизни всякое бывает, и ты впервые получила несправедливый удар. Только помни, уныние – страшный грех.
Голос матери убаюкивал, и Нина заснула…
                *  *  *
Вскоре до Баку донеслась весть о войне с финнами.
Нина часто просыпалась среди ночи с тяжелым чувством тревоги за Гришу, но порой казалось, будто гложет её мстительное желание гибели обидчику…
Тем временем Вождь II – бандитствующий психопат Джуга – насильно заставил народ поклоняться себе, словно языческому кумиру или древнему фараону, подняв при этом волну массовых репрессий. А в Германии пришел к власти Вождь нацистов – исчадие Сатаны.
Большевизм и нацизм оказались в опасной близости, грозящей человечеству. Характерно, что Вождь II и Вождь нацистов некоторое время испытывали извращенно-болезненное влечение друг к другу, стремясь союзничать в целях раздела мира. Но нацистский Вождь, оказавшись циничней и хитрей Джуги, напал-таки первым. И вспыхнула самая кошмарная в истории планеты чудовищная бойня… 
                *  *  *
Гриша ушел на фронт добровольцем, а Пушкинский театр успел эвакуироваться из Вождеграда до начала нацистской блокады. Актерам разрешили увезти с собой семьи. Если же кто-то, как Гриша, сам решил идти воевать, можно было отправить с театром близких родственников, но старики Краснеры заартачились и погибли в первую же блокадную зиму…
Боец Краснер не знал, что большинство добровольцев обречено Вождём II на гибель в кровавой мясорубке. Он был легко ранен и снова отправлен в бой, и второе ранение оказалось гораздо тяжелее первого.
С катушкой телефонного провода Гриша попал под обстрел, и в него, ползущего по присыпанной снегом грязи, угодил осколок вражеской мины. Спину обожгло, сознание померкло.  Очнувшись, он обнаружил, что не чувствует ног. Было потеряно много крови, и стала наваливаться предсмертная дрёма…
Когда разрывы стихли, он глянул в далеко голубеющее небо. В памяти возникла Нина, и слезы полились из угасающих глаз…
Внезапно послышалось:
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла…». 
Песня постепенно приблизилась, и Гриша понял: это – спасение. Не хватало сил окликнуть певца, но тот и сам через минуту показался из-за ветвей. Раненый, несмотря на сгущающиеся сумерки, разглядел ладную фигуру и лихо сдвинутую набок пилотку, под которой сияло молодое курносое лицо.
; Вот, оказывается, как на самом деле выглядит Ангел-хранитель. А на картинах Рубенса и Рембрандта в Эрмитаже все они пухлые голенькие мальчуганы…
Гриша застонал, и солдатик, слегка пригнувшись, стал пробираться к нему. Потом выпрямился, озадаченно произнес:
; Мать честная! Никак, браток, ранило тебя. Кровушки-то много потерял? Сейчас в медсанбат доставлю, ты уж не сумлевайся!
Спаситель вытащил из-под гимнастерки край полотняной рубахи, оторвал, скомкал и, ловко повернув раненого лицом к себе, прижал ткань к ране. Легко подняв Гришу, он перекинул его через плечо и пошел из лесу. Краснер так и не узнал имени солдатика. Тот будто возник ниоткуда и пропал никуда. Потом, вспоминая его, Гриша понял, что вовсе не Вождь II одолел проклятый нацизм, а вот такие люди, грудью вставшие на защиту Родины, отстоявшие и спасшие мир!
Очнулся Краснер лишь через трое суток, лежа на животе в холодной комнате, заставленной железными кроватями. В спине пекло, во рту полыхал пожар, губы растрескались. Но он был жив! Тихонько попросил воды, и человек с соседней койки крикнул:
; Сестричка, чернявый-кучерявый – тот, что в спину раненый, очнулся, пить хочет!
          
НИНА         
Мой город красоты, и славы, и мечты,
Моё богатство ты, Баку родной…

В тот вечер Нина пришла с работы поздно. Мать поставила перед ней тарелку супчика – тёплой воды с подгнившей капустой. Потом принесла алюминиевую кружку с бледным чаем на сахарине. «Писи сиротки», ; вспомнилось Нине, но она, резко тряхнув головой, отогнала непрошенное воспоминание…
Теперь Нина работала счетоводом на хлебобулочном комбинате. Рабочие и сотрудники бухгалтерии раз в неделю получали здесь кусочек низкокачественного хлеба и литр чая на сахарине…               
Баку, исправно добывая и перерабатывая нефть, отправлял во все концы страны эшелоны c нефтепродуктами, которые на фронте вертели моторы танков и самолетов, а в тылу пульсировали в турбинах электростанций, в движках тракторов на свободных от нацистской оккупации землях. Без бакинской нефти оказалась бы немыслимой борьба с врагом на фронтах и работа в тылу. Не будь нефти, никакое сопротивление, никакие жертвы не смогли бы одержать Победу. Понимая это, нацисты рвались к Баку остервенело, но небо над городом крепко оберегалось от вражеских самолетов…
                *  *  *
Работники хлебобулочного комбината получали также талоны на обеды в рабочей столовой, устроенной в городской филармонии. Здесь Нина познакомилась с Фимой Лившицем, щупленьким подслеповатым евреем, оказавшимся с ней за одним столом. Слабое зрения спасло его от фронта, а работал он, используя, кроме очков, еще и лупу. Когда Нина появлялась, Фима оживлялся:
; Здравствуйте, Ниночка, а что сегодня будет на нашем царском пиру? «Кецки» или «пецки»?
Дежурные ставили на столы большие кастрюли. Нина, опередив соседок, брала половник и наливала убогий супчик Фиме, всем остальным и только потом себе. Глянув в тарелку, она весело говорила:
; Фимочка, сегодня у нас «пецки».
Это означало, что в тёплой воде, кроме кружка моркови, плавало перышко зеленого лука. Если же лук отсутствовал, Нина объявляла «кецки» ; такая у них с Фимой была игра. Частенько в супе плавал червяк или муха. Нина, морщась, вылавливала это безобразие:
; А сегодня еще и «мясца» подложили.
Одна из соседок, звавшаяся Лизаветой Матвеевной, была, судя по высокомерной важности, дамой высокого полета, хотя никто не понимал, в чем причина ее гонора. Когда в столовой установили черного цвета радио-тарелку, обедать стало веселей. Передавали патриотические песни в хоровом исполнении или диктор читал сводки с фронта. Однажды хор пафосно запел хвалебную лабуду о подвигах Вождя II, и Лизавета Матвеевна сказала:
; Стихи, конечно, прелесть, но музыка – полный отстой. Мой зять наверняка сочинил бы лучше!
; Он композитор? – живо спросила Нина.
; Конечно, деточка, и очень известный, вы наверняка слышали – Яшил Мавиев…
                *  *  *
По городу ходили слухи, будто семьи большевистского начальства в это голодное время вдоволь ели пшеничный хлеб, сливочное масло, осетровый балык и черную икру. Однажды Клавдия Михайловна смогла убедиться в их правдивости. К ней явилась Нэктара и заказала платье из неведомо откуда взявшегося отреза изысканного крепдешина. Клава согласилась сшить наряд за полкило белого хлеба и сто граммов натурального сливочного масла.
Когда платье было готово, Нэктара пришла в неописуемый восторг, потом притащила оговоренные продукты и граммов тридцать паюсной икры, завернутой в листок белой бумаги. Выложив всё это на стол, она, как всегда, темпераментно заорала:
; Ара-э, паслуши сюда, Клава-джан, от себя атарвала-э, пусть, думаю, твая Ниначка покушает! Как этот вождеградский джиут ее бросил, так она бэдняжка самсэм плахой сделался, клинус чес-слово, вэ!         
Разумеется, Нэктара ничего от себя не отрывала. Просто её Беранжик теперь процветал в интендантстве, распределяя продовольствие для фронта. Воистину, пустили козла в огород…
Однажды после работы и чахлого обеда в филармонии Нина, уткнулась носом в запертую на ключ уличную дверь «раствора» и сильно удивилась. Стоял январь, и обычно теплая бесснежная бакинская зима вдруг сорвалась снежной бурей с штормовым северо-западным ветром «нордом». Войдя через дворовую дверь, первое, что Нина увидела, было загадочно улыбающееся лицо матери. Клавдия Михайловна с порога объявила, что в передней комнате затеяла уборку:
; Доченька, снимай верхнюю одежду, а халатик и кипяток с сухариком принесу сюда.
Мать явно темнила, но усталость и холод так измотали Нину, что она, присев за стол и уронив голову на руки, задремала.
Очнулась от устремленного на нее пристального взгляда. Опираясь на костыль, над ней склонился изможденный «незнакомец» в военной форме…
Гриша! Она вскочила так стремительно, что стул с грохотом отлетел в сторону. Наваждение, сон? Нет, ведь позади военного сияет лицо мамы!
; Вон убирайся?! Не хочу тебя видеть! Мама, зачем ты его впустила?
С Ниной никогда не случалось истерик, но сейчас она казалась безумной: 
; Видите, Клавдия Михайловна, я знал, что так будет, ; с укоризной выговорил военный. Он накинул тонкую шинель и, сильно хромая, тяжело опираясь на костыль, направился к выходу.
; Ты спятила, дочка! – голос матери дрожал от едва сдерживаемого гнева. Так с Ниной она никогда не разговаривала. – Человек с фронта, чуть живой, а ты! Ну-ка, подойди к нему, обними, приласкай, так ведь у нас принято!
То ли, подчиняясь, то ли, осуществляя мечту, Нина со слезами ринулась к хромому и стала покрывать его исхудавшее лицо поцелуями, жарко шепча:
; Я ждала... И ты выжил, вернулся, ненаглядный мой!
ГРИША

Дремлет суровый северный город,
Низкое небо над головой…

Операция шла без наркоза. Военврач велел раненому выпить залпом полстакана спирта и зажать в зубах какую-то деревяшку. Вот и всё «обезболивание».
Из Гришиной спины удалили большой осколок, но за окончательное спасение его жизни ещё никто не мог поручиться. Тем не менее, молодость и благополучие в детстве сделали свое благотворное дело. Боец Краснер пошёл на поправку, хотя у него был задет позвоночник, а ноги оставались парализованными. Однако через месяц Гришу отправили на военмедкомиссию, где признали негодным к дальнейшему несению службы. По словам врачей, бойцу предстояло долечивание в глубоком тылу, и Гриша безучастно слушал, как решается его судьба. Седая председательша сурово гаркнула:
– Койко-места остались в госпиталях Ташкента и Баку!
Её перебил молодой доктор:
; Смею напомнить, в Ташкент уже отправили двоих.
; Значит, пусть дует в Баку!
                *  *  *
Дорога лежала через город Горький. В старенькой скрипучей теплушке ехали вповалку человек сто, зато было жарко натоплено. В центре вагона стояла печка-буржуйка, а в углу лежали сухие ветки-сучья для ее «прокорма».
Через трое суток, ближе к вечеру состав прибыл на станцию Горький-товарный. Продолжать путь Грише предстояло в кабине паровоза, ведущего с другого берега Волги в Баку состав порожних нефтяных цистерн. И раненый солдат пешком отправился через длинный мост. Шел Гриша медленно, сильно хромая, в тридцатиградусный мороз, а обмундирование было летнее. Дойдя до середины моста, он понял, что замерзает. Перестали слушаться не только ноги, но и руки. Стужа охватила все тело и, казалось, проникла в сердце. На Гришу навалилась предательская сонливость. В ясном небе сияла огромная луна, мерцали звезды. Он уже был готов опуститься на асфальт и заснуть навеки, но судьба подала добрую руку.
В середине моста к перилам прислонилась деревянная будка. Гриша из последних сил постучался, и охранник втащил его внутрь. На раскаленной буржуйке кипел чайник. Налив в полулитровую банку кипятку, охранник обернул её тряпицей и подал гостю:
– Пей, парень, куда тебя несет-то в такой морозище?
Гриша не мог ответить. Слушая окающий говорок, он жадно пил кипяток и думал: «Вот еще один Ангел-хранитель…». По телу разлилось благотворное тепло, и сердце забилось ровнее.
                *  *  *
В Баку он первым делом отыскал военную комендатуру, гдн дали адрес консерватории, ставшей на время войны госпиталем для тяжело раненых.
Краснера поместили в палату с окнами в сад, где росли источающие сладкий аромат олеандры. Теплый сухой воздух, напоенный запахом цветов, синее небо и яркое солнце отодвинули от Гриши фронт, ранение, операцию без наркоза и морозную ночь над Волгой. Думалось о Нине, Гриша никак не мог взять в толк, далеко ли консерватория от дома с заветным «раствором». Вообще-то он был уверен, что не простит она, выгонит. Война наверняка ожесточила. А вдруг замуж вышла?
Будто невзначай, он спросил у пожилой нянюшки Ануш:
; Скажите, драмтеатр далеко отсюда?
И та затарахтела, всплеснув руками:
; А что ты там потерял? Артисты – кто-где, а в здании теперь военный склад. Так зачем тебе театр? – и прибавила своё любимое: ; Волноваться петка-че, если бенчи-ка (волноваться не надо, если не из чего – словесный «винегрет» с вкраплениями  арм. слов).
; И все-таки, далеко?
Ануш подмигнув, улыбнулась, – двух передних зубов у нее не было, из-за чего улыбка получилась уморительная, – и добавила: ; Темнишь ты, дарагой!
Гриша сделал вид, будто в шутку гневается:
; Был я до войны по делам в Баку, ходил в театр, понравилось, теперь хочу всё вспомнить.
Няня заулыбалась и кокетливо прошепелявила:
; Наверно, в артистку какую-то втюрился? Кароче, около консерватории надо сесть на трамвай, прямо до театра довезёт…
Назавтра день выдался солнечный, но начинался «норд» – предвестник снежной бури. Ануш все объяснила верно, и вскоре Гриша оказался у театра. Воспоминания о счастливых гастролях нахлынули на него. А вот и дом с «растворами». Какой же из них? Кажется, этот. Сердце стало куда-то проваливаться, и он остаовился, чтобы передохнуть.
Дверь открыла Клавдия Михайловна. Вглядываясь в изможденное лицо человека в шинели и с палочкой, спросила:
; Вы к кому?
; Здравствуйте, не узнаёте?
; О Боже! Гриша, входи скорее!
Обнялись, расцеловались, и она, кинувшись на кухню, вернулась с тарелочкой сухариков.
; Сейчас чай будет, ; воскликнула радостно, ; конечно, не такой шикарный, как до войны, но пить можно – Нина с работы приносит.
Поставив на стол стаканы, тетя Клава села напротив Гриши и сказала:
; Теперь говори, внимательно слушать буду!
; Где Нина?
; Подумать только! я ему про что, а он мне про кого? Ждала она тебя. Сейчас на работе, придет скоро. Пока приляг в другой комнате. Думаю, в госпитале до ужина тебя не хватятся, так что время есть…
Проводив Гришу до диванчика, она заперла «раствор» с улицы, а когда Нина пришла, первым делом накормила дочь, и та задремала. Потом привела Гришу, и он, склонившись над любимой, боялся оторвать от неё взор…
Бакинское солнышко быстро растопило последствия снежной бури, и Нина с Гришей отправились в ЗАГС. Заведующая, учитывая фронтовое ранение жениха, сразу же выписала свидетельство о браке, а когда бойца Краснера выписали из госпиталя, счастливые молодожены уехали в далекий северный город.

БЕГСТВО
Петербург, Петербург,
Я еще не хочу умирать…
 
Измученный войной и блокадой город встретил их враждебно. В родительской квартире поселился генерал интендантской службы, и Гриша сразу понял, что выселить этого раздутого от обжорства и наглости жлоба не удастся. По причине его мощной влиятельности, «бодаться» с ним было безнадёжно.
В комендатуре выдали ордер на крохотную комнатёнку в многонаселённой коммуналке, и Гриша отправился к Меркушовой. Всю блокаду Ривмира Артуровна работала «хлеборезкой» и шустро обирала трагически гибнущих от лютого голода соседей. В ее интерпретации Гриша и узнал, как погибли родители.
Незадолго до кончины Семена Григорьевича в квартиру угодила бомба, которая не разорвалась, но обрушила стену со стеллажи книг, любовно собиравшихся Гришей с детства… В тот день Софья Григорьевна, почти год не мывшаяся, спавшая в нескольких кофтах, дырявых кальсонах и подпоясанных бечевкой брюках мужа, еле открыла глаза.  Пошатываясь от голода и слабости, она засеменила в другую комнату. Соломон сидел в кресле с приоткрытым ртом и остекленевшими глазами. Это заставило Сару-Лею поторопиться на кухню. Там она нашла баночку с несколькими граммами сахарного песку, хранившегося «на самый черный день», поспешила назад и тихонько позвала мужа… 
Ответа не последовало, и Соня, трясущимися пальцами открыв баночку, высыпала сахар на ладонь и забросила в рот мужа. Ей так хотелось, чтобы он проглотил животворную сладость, очнулся и сказал, что не покинет её в переполненном кошмаром гибнущем городе… Но сахар не растаял, а она продолжала ждать… Чуда не произошло, и Сара-Лея стала выковыривать драгоценные кристалы изо рта покойного, но рука дрогнула, сахар рассыпался по полу, и старуха, упав на колени, начала вылизывать грязные паркетины…
                *  *  *
Меркушова отхлебнула из бутыля и хрипло объявила:
; Эх, Гришаня, и эт-то ещё не все! Мать твоя не смогла доставить покойничка к милиции, и я сказала ей не торопиться, спрятать трупешник на недельку, чтоб собрать евонные хлебные пайки. Мол, за ентот хлебушек мой дружок Колька-рябой сколотит гробик фанэрный, чтоб не в дырявой простыне хоронить. Послушалась мам-твоя, скопила блокадного хлебца, и мы с Колькой на санках свезли отца твово в гробике фанэрном на Охту да закопали, жаль места я не запомнила. Как придет весна, Вождь II победит немчуру проклятую, мы с тобой вместе на Охту сходим али съездим, ежели транвай пустют, отыщем могилку-то. А за совет мой правильный мам-твоя подарила мене уйму барахла всяко-разного…
Позже Грише удалось хорошенько осмотреть комнату Ривмиры, битком набитую чужим добром. Участковый обещал фронтовику за литр водки отобрать у Меркушовой все краснеровские вещи. Так и получилось, да не совсем: французский гобелен и зеркальный трельяж в человеческий рост, у которого Семен Григорьевич в лучшие времена принимал клиентов, оказались в комнате её младшей сестры Октябрины, проживающей неподалеку с мужем своим, слесарем Валерианом Проулковым.
Отправившись к Октябрине вместе с участковым, Гриша удивился тому, что гобелен висит вверх ногами, хотя сюжет картины не давал для этого никакого повода: знатная красавица с мальчиком лет десяти, видимо, сыном, мчится верхом на коне по изумрудному лугу.
       Участковый, почесав «репу», принял решение: гобелен и трельяж вернуть фронтовику, остальное оставить Проулковым. Вечером Ривмира с «пузырём водяры» за пазухой явилась к Грише с Ниной для «обмывания мировой». Она быстро опустошила бутыль и сильно удивилась, что у «жиденка с его бабой-чуркой» нет никакой тяги к водке. Захмелев, она прохрипела:
; Ребеночка бы вам родить, а лучше двоих, назвали б, как усопших – Сенькой да Сонькой!
Гриша с Ниной удивленно переглянулись. Выходило, Меркушова – провидица. Ведь вчера они ходили в женскую консультацию, и старичок-гинеколог, осмотрев Нину, объявил:
; У вас, товарищи, будет ребенок. Гражданочка Краснер – на четвертом месяце беременности.
                *     *     *
Гриша, мечтая вернуться в Пушкинский театр, пошел к Вивьену. Тот встретил как-то странно:
; Желал бы твоего возвращения, поговорю с руководством города, но гарантировать ничего не могу. Через пару недель сообщу результат.
И спустя полмесяца Гриша позвонил, ответила секретарша:
; Леонид Сергеевич просил передать, что вам отказано, но предложил зайти к нему домой, он теперь живёт на Пушкарской…
Профессор проводил Краснера в самую дальнюю комнату и тихо сказал:
; Милый друг, здесь стены наименее звукопроницаемы. Не удивляйся, что придаю этому значение. Времена настали страшные, а разговор наш коснется опасной темы. Когда я спросил, можно ли тебе вернуться в актерский состав театра, эти скоты заорали: «Космополит?! Еврей?! Ни за что!». Потом я созвонился с худруком ТЮЗа, и он согласился принять тебя. К детскому театру у власти пока не очень озабоченное отношение, но поторопись, ведь могут и туда запретить принимать на работу евреев.
Сказанное Вивьеном ошеломило Гришу, и он поделился этим с Ниной. Безучастно выслушав мужа, она на удивителение спокойно проговорила:
; Я же знала, этот город смертоносен…
А назавтра выпал снег. Темноту, холод и кошмар этого дня Нина запомнила на всю жизнь. С утра коммуналка расползлась – кто куда. Гриша отправился на Мальцевский рынок. Купив сто граммов дико дорогого, вазелинообразного якобы сливочного масла для жены, он вернулся домой, чтобы забросить пакетик в авоську, болтающуюся на гвозде за форточкой, и заторопился в ТЮЗ…
Тем временем Нина поплелась на кухню, чтобы поставить на керосинку чайник. Накануне вечером она почувствовала тупую боль внизу очень уж сильно выросшего живота. К утру боль усилилась, и женщина теперь ступала тяжело, поддерживая живот тощими руками.
Вдруг до Нины донесся странный визг. К моменту, когда она опасливо приоткрыла кухонную дверь, визг усилился и превратился в утробный вой, сопровождаемый громким царапанием. Войдя, она тут же отпрянула. Перед ней предстало зрелище сродни бредовому кошмару: посреди кухни три огромные рыжие крысы душили квартирного кота, который орал, отбиваясь от мерзких тварей. Они же творили свое бесовское дело беззвучно, но ожесточенно. Через считанные секунды окровавленное тело кота распростерлось на полу, а длиннохвостые дьяволицы, не обращая внимания на Нину, неторопливо скрылись за шкафчиком. Судорожно хватаясь за живот, она упала на пол и задергалась в конвульсиях…
Вернувшийся Гриша нашел жену без сознания и увидел меж ее раскинутых ног кровавую лужу, а в ней – мертвое тельце недоношенного ребенка.
               
СНОВА БАКУ…
Ты весь из золота соткан и на склоне дня
Горящим солнцем на окнах озаришь меня,
А ночью звезды бледнеют от твоих огней,
И нет мне неба роднее, нет земли родней…

После выкидыша Нина постоянно твердила мужу:
; Давай уедем, ведь я здесь погибну.
Комнату решили бросить, но французский гобелен Гриша аккуратно вынул из рамы, скатал в трубочку и уложил на дно ободранного чемодана…
Баку встретил приветливым теплом и безоблачным небом. Не верилось, что где-то, наметая сугробы, воют вьюги и быстро клонятся к фиолетовым сумеркам короткие дни. Ступив на родную землю, Нина ожила. Гриша получил в министерстве культуры направление на работу в драмтеатр.
Под крылом заботливой матери, в условиях благодатного климата и относительной сытости Нина благополучно перенесла новую беременность, и родился сын. В память об отце Гриша решил назвать малыша Семеном, Нина согласилась, и Сеня Краснер пополнил пёстрое население Баку.
                *  *  *
Впервые Сеня увидел Вождя II – не самого, а статую – когда пришел с мамой записываться в первый класс. За входной дверью школы начиналась широкая лестница, ведущая к трехметровому гипсовому истукану, выкрашенному в черный цвет. Одной рукой Вождь II властно указывал на каждого входящего, а в другой, согнутой в локте, держал курительную трубку. Ребенок остановился и начал вырывать ладошку из маминой руки. Румяное личико скривилось, Сеня расплакался…
После знакомства с учительницей, уже на выходе из школы мальчик оглянулся на статую, и ему показалось, будто усатый дядька вот-вот спрыгнет с постамента и затопчет сапожищами. Сеня снова принялся плакать, и Нина была вынуждена строго спросить:
; Сынок, ты чего?
; Мам, я боюсь, – и ребенок робко кивнул на статую.
; Это же Вождь II. Его не надо бояться.
Но при этом Нина подумала: «Дитя не обманешь, чует Сатану»…

                *  *  *
С наступлением обычной для Баку «золотой осени» Сеня Краснер пошел в первый класс. Проходя мимо зловещей статуи, он всякий раз опасливо поглядывал на неё снизу вверх.
В большой классной комнате казарменного типа набралось больше пятидесяти первоклашек. Ряды выкрашенных черной краской парт – той же, что и статуя – были заполнены под завязку. Подавляющее большинство детей – послевоенная безотцовщина. Для них школа стала продолжением босяцкой уличной жизни. Аккуратно, хотя и бедно одетый Сеня резко диссонировал им, вызывая и зависть, и ненависть. Нина давала сыну с собой бутерброд, что подогревало злобу голодного хулиганья, норовившего выбить еду из рук.
Учительница Алмаз Мамедовна решилась работать в не азербайджанской школе на не родном языке из-за безысходности своего положения. Ее отец погиб на фронте в самом конце войны, и теперь вместе с ослепшей от горя матерью и младшим братишкой Алмаз жила в полной нищете. Учительского опыта у девушки не было. Педучилище она окончила кое-как, но по причине дефицита учителей сумела устроиться на работу и получить тот самый первый класс, куда Нина записала Сеню. Алмаз Мамедовна просто не знала, что ей делать с кучей сорванцов на протяжении ежедневных трех уроков. Учить детей грамматике с чистописанием ей было не под силу, арифметика казалась непостижимой, даже рисование с пением не давались. И все свои молодые силы Алмаз направила на уроки физкультуры, во время которых прыгала и смеялась вместе с питомцами, а потом устраивала с ними «перетяг канат», при этом роль каната выполняла большая тряпка для стирания с доски. Сеня скучал от идиотизма такой «учебы», а в «перетяг канат» не участвовал, боясь  перепачкаться мелом. На переменке, съев свой бутерброд, он начинал бегать по школьному коридору с широко раскинутыми руками, изображая самолет.
Изо дня в день за этим угрюмо наблюдала химичка Степанида Ниловна Ежова. Старшеклассники прозвали ее «ежовой рукавицей», и было за что: суровой жестокостью нрава слыла товарищ Ежова, будучи фанатичной обожательницей Вождя II. Став учительницей, она начала убирать в тугой узел волосы на затылке, носить черные юбки «в пол» с белыми полотняными кофточками и очки с круглыми стеклами. При этом Степанида Ниловна прославилась в школе ярой поборницей «железной дисциплины».
Она-то и наблюдала за беготней ничего не подозревающего Сени. Как-то раз, на большой переменке Ежова встала в проеме между окнами и замерла – так кобра выслеживает жертву, чтобы в молниеносном броске смертельно ужалить.
Услышав звонок с урока, Сеня в потоке одноклассников вынесся в коридор. С утра Алмаз Мамедовна объявила: «Дети, перетяг канат не будет-да». Следовало молча и неподвижно сидеть за партами, заложив руки за спину. Намаявшись по причине вынужденной неподвижности, Сеня стал особенно резво носиться по коридору, а химичка медленно приблизилась к шалуну. Улучив момент, она изловчилась и схватила мальчугана за ухо. Тот мотнул головой, пытаясь вырваться, но, замерев от боли, испуганно глянул в змеиные глазки за круглыми стеклами очков.
; В каком ты классе, негодяй, кто твоя учительница? – злобно прошипела Степанида.
Слезы брызнули из глаз мальчика, и он, всхлипывая, выговорил с трудом:
; Отпустите, пожалуйста, больно… Я Сеня Краснер из первого «в», у Алмаз Мамедовны учусь.
«Ага, значит, жидёнок» – подумала Ежова, и угрожающе заверещала:
; С Алмаз Мамедовной я потом разберусь, а сейчас у меня урок в восьмом классе, и ты пойдешь со мной. Накажу тебя так, что на всю жизнь запомнишь заветы Вождя II – горячо любить его и не бегать на переменках!
Крепко держа Сеню за ухо, Ежова потащила его в кабинет химии. Звонка на урок еще не было, и ребята медленно усаживались за парты. Ребёнок понуро стоял у доски, слезы еще капали из глаз, но он немного успокоился, надеясь, что строгая учительница, пожурив, отпустит. Когда же прозвенел звонок, и старшеклассники собрались, Степанида Ниловна торжественно провозгласила:
; Ребята, перед вами наглый первоклашка. На переменке носился по коридору, нарушая правила поведения, завещанные Вождем II. Помогите наказать его.
Пошарив глазами по рядам, она остановилась на второгоднике Балаяне:
; Рачик, сбегай в туалет. Рядом с умывальником уборщица оставляет помойное ведро. Наполни водой до половины и принеси сюда.
Сене снова стало страшно. Между тем ребята поняли, что химичка затеяла какое-то необычное развлечение и стали, обзывая и дразня мальчика, бросать в него бумажные шарики. Спустя пару минут, Балаян притащил из туалета ведро с водой, в котором плавала половая тряпка.
; Молодец, ; обрадовалась химичка, ; это тоже понадобится. Теперь Кузнецов, окати-ка гаденыша с головы до ног!
Тот ловко исполнил приказ, класс громко заржал. Визгливо захохотала и Степанида Ниловна. А на голове мокрого, дрожащего Сени, наполовину закрывая личико, повисла вонючая тряпка. Вдруг мальчик побледнел, вскрикнул, задёргался и рухнул на пол…
Домой его привела школьная уборщица. Баба Клава, ничего не спрашивая, умыла внука, уложила в постель и стала поить крепким чаем с кизиловым вареньем. Через некоторое время ребенок уснул, но по его тельцу время от времени пробегала судорога. Когда же проснулся, Клавдия Михайловна решила спросить, что произошло, и Сеня, заикаясь и дергая плечиком, рассказал, как он был по-большевистски наказан товарищ Ежовой. 
; Вай-ме, я убью эту дрянь! ; вскричала баба Клава.
Она всё рассказала Нине с Гришей. И на утро боец Краснер, тщательно побрившись, пошел якобы в театр на репетицию, однако на самом деле отправился в школу.
Ежова в учительской заполняла классный журнал. Гриша вошел без стука, и она тут же рявкнула:
; Стучать надо, товарищ!
; Тамбовский волк тебе товарищ, ; тихо, но грозно промолвил нежданный посетитель.
Степаниду поразил не столько его бесцеремонный тон, сколько откуда-то знакомое лицо. Вдруг ее осенило: ведь это артист, которого она заприметила в спектакле «Ревизор». Красивый, слегка прихрамывающий, он лихо и смешно играл Хлестакова.
Ежова ласково заворковала:
; Здрасте, товарищ артист, позабыла фамилию.
Гриша подошел к ней вплотную, схватил за волосы и резко дернул к себе. Ежова упала на колени и заорала дурным голосом:
; Спасите, убивают!
; Я не за то кровь проливал на фронте, чтобы ты, гнида, истязала моего сына!
«Так значит, он – отец наглого жидёнка!» ; подумалось Степаниде Ниловне. Она поднялась с колен, отряхнула юбку и, гордо глянув посетителю в глаза, выпалила:
; Дело товарища Вождя II живет и побеждает! А я здесь для того, чтобы исполнять его заветы. Твой ублюдок хулиганил и был справедливо наказан. Теперь я накажу и тебя, жалкий шут!
Ярость переполнила Гришу. Перед ним стоял враг – ничем не лучше нацистских захватчиков – и Краснер ударил химичку ногой в пах, да так, что она взвыла…
Дома, ничего не говоря, он улегся спать. Потом пришел участковый и увел Гришу. Узнав, что «подозреваемый» ; фронтовик, милиционер Гусейнов порвал донос Ежовой и сказал:
; Твое счастье, Краснер, что мы в Баку, а то не сносить бы тебе головы. Иди и больше так не делай!
Однако стоило Грише появиться в театре, как секретарша худрука вручила ему приказ об увольнении. Ежова накатала «телегу» и сюда…               
                *  *  *

Приближался Новый год. В Баку, как и в других городах страны, началась подготовка детских представлений – «ёлок». До войны украшать новогодние деревья Вождь II запретил, опасаясь ассоциаций с Рождеством Христовым. Однако теперь «елки» вновь разрешили устраивать в Домах культуры. Традиционными персонажами веселых представлений снова стали Дед Мороз и Снегурочка.
После увольнения из театра Гриша хотел, было, идти работать на нефтепромысел, но тут ему встретился актёр Отрадин. Разговорились, выяснилось, что тот уже начал халтурить Дедом Морозом. Гриша попросил «сосватать» и его на такую же роль. Отрадин связал Краснера с директором ДК железнодорожников Джавадом Гасановичем Азизовым, а Нина сумела раздобыть несколько флагов, из которых сшила шубу и шапку сказочного персонажа. На оторочку пошла старая простыня, а блестки, бороду и усы принес Отрадин.
С этой амуницией, уложенной в большую хозяйственную сумку, Гриша и отправился к директору железнодорожного ДК, приветствовавшего его бурной скороговоркой:
; Слуши суда, товарищ Краснер! Таварищ Атрадин пра тибя многа хароши гаварил-а… Заплатить тебе харашо буду-а!
«Елки» у товарища Азизова должны были продлиться десять дней, и перед Гришей замаячила перспектива неплохих заработков. Перед началом «ёлок» директор пригласил его в свой кабинет, где в пыли и живописном беспорядке валялись барабаны, горны, знамена, вымпелы, портреты обоих Вождей и еще много всякой бесполезной чепухи. Единственной дельной вещью была модель поезда – паровоз и два товарных вагончика…
Джавад Гасанович закрыл дверь на защелку, подошел к Грише вплотную и таинственно прошептал:
; Слуши суда-а… Ишо многа артист хател мой кулуб Дед Мороз работать-а… Я тебе выбирал-а. Знаю, ты не Баку радился, наш порядок не знаешь-а… Нада будет мине немножка даш-баш давать-да… За эта потом дружить будем-а…
Ошалев от этой тирады, Гриша растерянно молчал, а Джавад Гасанович сказал чуть громче:
; Ладна, я слышал, ти Вождеград радился, даш-баш харашо не панимаешь-да? Отрадин гаварил, твой жена Баку радился. Иди дамой, жена спраси, патом немножка думай-да!
Вечером Нина убедила-таки Гришу в необходимости сделать так, как посоветовал Азизов.
Сеню на «ёлки» отец решил не брать – после истории с Ежовой мальчик был еще слаб, заикался, дергал плечом. Во время зимних каникул он днем гулял с бабой Клавой, а вечерами слушал радио. Особенно нравились Сене лирические и плясовые песни, которых после смерти Вождя II в программе стало чуть больше.
В ста шагах от «раствора» был гарнизонный Дом офицеров с кинозалом, и бабушка с внуком ходили сюда в кино. Сеня, завороженно глядя на экран, легко запоминал песенки из «Кубанских казаков», «Свадьбы с приданым», «Золушки», «Весны»…
После ужина баба Клава обычно ставила внука на маленький табурет и ласково говорила: ; Шеми-чери, бичико, картули хар (дорогой-любимый мой мальчик, ты же грузин – грузинский). Так пой же!
И Сеня выводил нежным голоском:

«На крылечке твоем каждый вечер вдвоем мы подолгу стоим, но расстаться не можем на миг.
Я люблю тебя так, что не сможешь никак ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить…».

Бабуся восторженно хлопала в ладоши, а ребенок уже запевал другую песню:

«Ой, цветет калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я, и хожу, не смея волю дать словам, милый мой, хороший, догадайся сам…».

При этом он переставал заикаться, а его личико благостно светлело.

Другим источником Сениного «творчества» стал репертуар отца. После ухода из театра Гриша стал учить стихи для выступлений на детских утренниках. Сын слушал и быстро выучивал наизусть довольно большие стихотворения. А Нина, решив учить его музыке, нашла музыкальную семилетку, где еще оставались места в первый класс.
Пианино, как и очень многое другое, были в дефиците. Поэтому в универмаге шла предварительная запись на эти «черные гробы с музыкой». Нина записалась и стала ежевечерне ходить на перекличку. И через полгода у «раствора» остановился грузовик, из него выпрыгнули четверо грузчиков, ловко взяли пианино «на ремни» и внесли в «раствор», из-за чего в нём стало очень тесно…
Вскоре Нине встретилась Нэктара Егиазарян. Как всегда, шумная, экспансивная, она сразу же начала хвастаться своим мужем, «дослужившимся» до замминистра торговли, потом подобострастно затрещала:
; Ниначка, радная, джан-джаночка, матахым, эс-кес-сирумем (дорогуша, обожаю тебя – арм.). Что хочишь праси, для тебя все исделаю, красавица мая, ара-э! Слышала, сынок твой, как тюльпан-роза цветет, – и Нэктара, выпучив без того слишком выпуклые буркалы, симулировала дикий восторг, – Канэчна, еврэйский кровь у его есть! Джиут нэрис все таланливые, клинус мамина чес-слово-э!
Нина сдержанно заметила:
; Он все песни из кинофильмов и радиопередач поет, быстро слова запоминает, и мелодии у него правильно получаются. Я пианино купила, хочу его музыке учить.
Нэктара, напрягшись так, что её яйцевидные глаза чуть не вывалились из орбит,  снова заорала:
; И ты малчала, матахым?! Знаешь, куда его нада? Не знаешь, а я знаю – в школу при кансэрватор для одурённых детей-э!!!
; Для каких-каких? – Нина расхохоталась, – может быть, для одАрённых?
; Вэ, джана, не умею правильна гаварить, только эта школа для детей, каторые к музыке сильно хотят-э! Туда берут детей, у каторые папа – большой «шишка» или директор рынка, мясакамбината, завгар, а еще хароший даш-баш памагает-э!
И Нина тихо промолвила:
 ; А что, много денег требуется?
Вопрос ввел Нэктару в радостный экстаз:
; Спрашу мужа, Нина-джан, потом тебе расскажу…
Примчавшись вечером к «раствору», Нэктара вызвала Нину на улицу, вплотную приблизила к ее лицу гигантский горбатый нос и, отрыгнув вонью чеснока, лука, гнилых зубов и пота, зашептала:
; Ара-э, муж сказал, нада три тысячи даш-баш директору школы Анакишиеву давать, и всё-э. Сваему ничего не гавари, а то он ужас, что устроит из-за вождеградски васпитания-э. Минэ поколотит, как Ежову-э. Они такие, эти вождеградские джиут-нэрис.
От потока Нэктариных слов и «ароматов»  у Нины закружилась голова, а в мозгу пронеслась хаотичная кавалькада мыслей об идиотизме Алмаз Мамедовны, о бандитке Ежовой и о том, как на Сеню в школьном туалете пописал старшеклассник. Замаячило осуществление мечты об особой школе, где ничего этого не будет… Но где же раздобыть проклятые три тысячи?!
Нэктара выжидающе устремила на Нину свой волоокий взор, и та решительно сказала:
; Будут три тысячи, Нэктара, так и скажи мужу.

                *  *  *

Когда сгинул Вождь II, в стране развернулась ожесточенная борьба за власть. Победителем в ней стал необразованный и малокультурный Вождь III. Развенчав фараонов культ Вождя II, он, тем не менее, оставил незыблемой саму порочную Систему. И страна вошла в фазу острого дефицита продуктов питания и даже голода, а вместо хлеба появилась весёлая байка:
«Сарафанное радио» разнесло весть, будто в центральную булочную к утру завезут хлеб. С вечера собралась огромная толпа, а к полуночи из магазина вышел заведующий:
; Товарищи, хлеба привезут мало. Поэтому есть распоряжение продавать его всем, кроме евреев.
И евреи безропотно побрели домой.
В час ночи снова вышел суровый заведующий:
; Мне звонили сверху: хлеб привезут только для большевиков!
Толпа сильно поредела, но в три часа ночи опять вышел заведующий и еле слышно проговорил:
; Товарищи, только что с самого верха сообщили, что хлеба вовсе не будет.
Тут из очереди послышалось:
; Повезло евреям, хоть выспались…
                *  *  *
Между тем Сеня Краснер стал-таки учеником школы при консерватории. Здесь на самом деле всё оказалось красиво и удобно! В просторном светлом классе набралось лишь двадцать учеников, парты были выкрашены не в черный, а в кремовый цвет, а рядом с учительским столом стояло пианино. Кроме обычной классной доски, висела и расчерченная под ноты. Широкие окна без решеток выходили во двор с благоухающими олеандрами, а паркетные полы были натерты до блеска. Гриша расчувствовался, вспомнив помещавшийся в консерватории госпиталь…
Вскоре Краснерам позвонила новая классная руководительница Сени – Анна Георгиевна:
; Вас ожидает директор Исрафил Таирович Анакишиев, зайдите к нему незамедлительно…
Когда-то товарищ Анакишиев был скромным скрипачом, но после назначения на пост руководителя престижной школы был обласкан большевистской знатью и прямо-таки утонул в море даш-баша. С сильными мира сего Исрафил Таирович умел быть подобострастным, но становился презрительно-высокомерным со всякой «мелюзгой». Он исправно делился даш-башем с властьимущими, обеспечивая себе солидный вес в «высшем обществе».
Когда Гриша с Ниной вошли в его роскошный кабинет, директор даже не поздоровался:
; Ваш Сенечка не будет учиться на фортепианном отделении, где все места заняты детьми особо уважаемых людей. Ему придется осваивать флейту. Инструмент хороший, если не считать того, что у большинства флейтистов обычно развивается продув лобных пазух и, как следствие, идиотизм, но Сене это, думаю, не грозит. Судя по характеристике товарища Беранжика Егиазаряна, вы все же постараетесь перевести ребенка на фортепиано. По мере ваших усилий, я помогу, а пока идите в школьную библиотеку и возьмите казенную флейту.
В кабинете повисла тяжелая пауза, которую прервал Гриша:
; Но мы же передали для вас через товарища Егиазаряна нашу… хм… благодарность в оговоренных размерах. Так что же случилось?
; Не знаю, не знаю! Он отдал мне вдвое меньше условленного и сказал, что вы больше не можете. Поэтому закончим разговор...
Когда Нина позвонила и пересказала слова директора Нэктаре, в ответ услышала:
; Вэ, Ниначка, ара-э, как ты можешь такие вещи гаварить тваей Нэктаре, вай-аствац (о боже – арм.). Вабше-та муж паследний врем такой сволочь жадный стал-э, прям ужас! Ты, джана, не обижайся, патом переведем Сеня-матах на пианина учить, а я хлапатать буду день-ночь, день-ночь!
Судя по усилению армянского акцента, Нина поняла, что Нэктара окончательно завралась, но, проявив миролюбие, сказала:
; Знаешь, Нэктара, все равно мы с мужем благодарны тебе. Ведь Сеня теперь учится не в заплёванной хулиганской казарме, а в истинном храме искусства, и мы с твоей помощью всё-таки добьемся желаемого.
; Ах, Ниначка! Ты такая муРДая! Лява, эс кес пачем (отлично, целую тебя – арм.)!

БУЛЬ-БУЛЬ

Школьные годы чудесные,
С дружбою, с книгою, с песнею…

В Сенином классе, кроме него, не было ребят из простых семей. К примеру, долговязая тощая виолончелистка Валида оказалась дочерью Мирвари-ханум Рашидовой – директрисы чаеразвесочной фабрики. Отец кларнетиста Вовы Отверткина служил заместителем министра строительства, а папу пианистки Сонечки Вайншток весь Баку знал как заведующего центральным гастрономом…
Учились здесь и детки из музыкальной элиты: Хоруз – сынок Яшила Мавиева; Фарик – отпрыск дирижера оперного театра Шамсутдина Бадамбеева; Алина Германицкая – дочь консерваторской преподавательницы Ольги Чернобесовой – по совместительству Мавиевской любовницы…
А вот Юзик Трамбан был дебильным сынком Мони Абрамовны Голдман, сумевшей благодаря содействию Яшила Мавиева удивительным образом совмещать посты его личного доктора и учительницы фортепиано.
После кончины бакинского оперного тенора, прозванного за красивый переливчатый голос Бюль-Бюлем (соловьем – азерб.), власти дали школе его имя. В народе заведение тут же прозвали «буль-буль», что придало кликухе неприличный оттенок, ибо по-арабски это вульгарное словечко означало мужской детородный орган!
                *  *  *
После первого же дня в «буль-буле» Сеня пришел домой в возбужденно-веселом настроении, бросил на диван сумку с учебниками, кое-как сполоснул руки и уселся за стол. Его переполняла новая информация, и мальчик жаждал поскорей поделиться ею. Развязно расхохотавшись, Сеня ни с того ни с сего стал громко декламировать:
– Шла на реку купаться, за мною шел бандит, я стала раздеваться, а он мне говорит, «Какие у вас ляжки, какие буфера, позвольте вас полапать за рубль-полтора».
У бабы Клавы из рук выпала ложка, и за столом воцарилось гробовое молчание.
Нина спросила:
; Сынок, что это было?
Сеня снова противно захихикал и состроил смешную гримасу:
; Меня научила одноклассница Валида. У нее целая тетрадка таких стишков. Нас посадили вместе за последнюю парту, и Валька трогала меня везде, даже писю пощупала через штаны, а на переменке потащила под лестницу возле физкультурного зала, задрала платье, спустила трусики и показала, что у нее там есть!
На последнем слове он смешно вытаращил глаза. Гриша с Ниной остолбенели…
                *  *  *
Тем не менее, годы учебы в «буль-буле» стали для Сени самыми счастливыми. Он легко подружился с ребятами, завоевал хорошее отношение учителей, а главное, научился не реагировать на мелкие неурядицы. Учился он хорошо, чтобы оправдать надежды родителей. При переходе Сени в шестой класс Анакишиев вызвал Гришу и объявил:
; У нас открывается отделение теории музыки. Если захотите, то за какие-то пятьсот рублей получите музыковеда вместо пианиста.
Гриша вспыхнул:
; Я-то, может быть, хочу, но вы могли бы сделать перевод и без даш-баша.
Директор ответил по-большевистски сурово:
; Странно, что такой достойный товарищ как Беранжик Егиазарян дружит с вами. Советую поговорить с женой и тещей. Они ведь бакинки и сумеют вправить вам мозги.
И Сеня Краснер стал-таки музыкальным теоретикиком…
                *  *  *
Гриша продолжал из года в год «дед-морозить на елках». Он понимал, что растрачивает талант впустую, но вынужден был делать это ради денег, необходимых для Сени на хорошую одежду и дорогие продукты с рынка.      
Грише удалось уйти от Джавада Гасановича и стать Дедом Морозом на  «общегородских ёлках» в шикарном Клубе ЭмБэВэ по приглашению самого директора товарища Сюсюкина, хотя для того «головной болью» стала Гришина национальность. Сюсюкин отлично знал о проводимой на этот счет большевистской политике. Тем не менее, он рискнул и не промахнулся: ёлочные представления с участием «актера вождеградской школы» засияли, словно бриллианты. Ну, а для Гриши эта работа стала особо прибыльной. Ведь «ёлки» в Клубе ЭмБэВэ оплачивались выше, чем в других ДК.
И благодаря счастливому стечению обстоятельств следующим летом Краснерам удалось, наконец, съездить в Вождеград.

В ПАРКАХ И САДАХ ЛИПЫ ШЕЛЕСТЯТ…
Город над вольной Невой,
Я тебе пою
Задушевную песню мою…

Остановиться пришлось у Меркушовой – больше теперь было не у кого. Ривмира даже приехала на вокзал встречать, кинулась к Грише, жарко расцеловала и разревелась так, что носильщики стали шарахаться.
Активистка постарела, хотя её возраст из-за постоянной пьянки никогда нельзя было точно определить…
Немного успокоившись, она объявила:
; У нас-то недавно метро пустили, домой на ём и попрём. Мал;му интересно будет. Эх, бабка-Сонька, дед-Семен, не дожили! А чего он такой толстый-то, раскормили, что ля!? Ты, Нин, тут поаккуратней с твоими кавказскими замашкими-то! Глянь, какое у пацана брюхо, да и ляхи толстущие, как у бабы. Вождеградские робяты дразнить да лупить его будут, поверь тёть-Риве… Милые вы мои-и-и!!!
; Вы же не разрешали вас еврейским именем называть, а теперь чего вдруг? ; заметил Гриша.
Меркушова набычилась:
; А ты не ехидничай, Гришань. После кончины Вождя II и его полного обсёра Вождем III многое пересмотрела товарищ Меркушова и поняла: не еврейчики враги-то наши, а америкашки проклятуШШие…
Схватив одной рукой б;льший из двух чемоданов, другой – плетеную корзину с бакинскими помидорами, она рванула к метро… И вскоре Сеня с папой и почему-то загрустившей мамой вошел вслед за Меркушовой во двор на Чайковской.
Помидоры «тёть-Рива» запретила кушать – велела оставить для «сестрёнки Октябринки и племянничка Вени». А Краснерам она приготовила скверно пахнущие щи с квашеной капустой и нарубленную крупными ломтями селедку. «На десерт» подала сухари из ржаного хлеба – к самогону, который стала хлебать «прям из горл;».
Гости ели вяло, а самогон полностью оприходовала хозяйка. Ривмира от него расслабилась и буйно заорала песню из новой кинокомедии, намеренно перевирая слова:

«Старый хер, старый хер, старый хер стучит в окно, приглашает он меня на гулянку-у…».

Вдруг она остановилась и хмуро сказала:
; Таперича, Гриш, поведаю тебе кой-чего. Было это, когда хлебушек из Питера по вине Вождя III – дурака кукурузного – начисто пропал. В Баку-то, видать, и не знали, что в калабели большевицкой ривалюции бунт хлебный случился. Знаешь большой памятник Вождю I, что перед Северным вокзалом-то? Как с хлебом-булкой началися трудности, власть велела выпекать гороховые батоны – дрянь-говнецо. Лихие работяги-то на вытянутую руку того памятника эти батоны и повесили. Смехатура кака, но и позор политический! Народ кричал: «Долой Вождя III! Жиды виноватые!». Только ты, детка, не обижайся на тёть-Риву, сама я про жидов-то не со зла говаривала. Просто вы, жиды, на нас сильно непохожие. От того наши всё плохое на жидов и валят, что завидуют вам черной завистью! Так что ошибалася теть-Рива, а мамку твою всё равно любила, да и батю тоже, царствие им небесное…
И забавно кающаяся большевичка заголосила громче прежнего, но справилась с нахлынувшими под влиянием самогона эмоциями и продолжила, понизив голос:
; Я ведь, Гриш, в блокаду по первости всяку дрянь жрала. К примеру, кошек ловила, камнем по башке хрясь, шкурку сдеру и отменный супец сварю. Да быстро кошечки закончилися. Тогда на мышек-крысок перешла, только ловить их – одно мученье, резвые оне, юркие да не вкусные. Бывало крыску поймаю, на остатках машинного маслица пожарю, а мясо-то вонючее, горькое, в глотку не лезет. Потом стала всяки кожаны вещички жрать. Меня одна бабенция научила из вещичек ентих, да из клея столярного отменный студень варить. Его под ваксу обувную жрала. У нас в доме, помнишь, на третьем этаже сапожник до войны проживал, армяшка или, как твоя Нинка, грузинчик. Так он в блокаду быстро помер, а ваксы сапожной от него тьма-тьмШШая осталася. Проникла теть-Рива в его комнатень, похоронила без гробика. Потом ваксу енту стала разводить в невской водице, славный ликерчик получался! Вот я нажруся студню из кожаных изделий, запью ликерчиком из ваксы да закимарю. А когда кожаные вещички закончилися, решила теть-Рива ложиться да помирать. Но подумалось: разве не большевичка я, разве не пригожуся еще Вождю II, не близка ли победа над фашистами и построение большевизьма во всем мире?! И решила жить назло блокаде! Вышла как-то на Литейный, а навстречу – мальчик с пустым ведерком. Видать, на Неву аль на Фонтанку направляется, к проруби, чтоб водицы набрать…
Тут Меркушова остановила мутный взгляд на Сене и продолжила:
; Почти, как твой пацан, только худенький… Рванула я к нему наперерез, взяла за ручонку, погладила по головке и сказала, что живу рядышком, хочу его в гости пригласить, мол, дома у меня конфетка припасена… Не хотел сперва идти мальчик, недоверчиво так на теть-Риву поглядывал, говорил, дома его мам-больная, голодная ждет. Ему бы только водицы набрать и домой, маму напоить. А я всё на конфетку напираю, соблазняю зайку. И уболтала-таки, привела к себе, усадила за стол, сбегала на кухню, будто за конфеткой, а сама топорик прихватила и вернулася. И ентим топориком мальчишечку по головушке огрела со всей оставшейся силушки. Сполз он со стульчика на пол. Гляжу – глазки синие открыты, а в них вопросик замер: чего ж ты, тетка, вместо конфетки меня топором-то по балде?
Ривмира сипло закашлялась:
; Дальше – без подробностев, а то Нинка твоя ШШас блевать начнет… Короче, разделала я мальчика, из самых мясных кусочков щей наварила, наелася всласть! Человечина-то по вкусу, как поросятинка…
Может, хватит! – с омерзением и ужасом воскликнул Гриша.
; Нет, милок, ты уж дослушай, не брыкайся… Жрала я его, мальчишечку-то, цельную неделю. Каждый раз оставшиеся кусочки в довоенную газетку «Вождеградская правда» заворачивала и в сетке за форточку на мороз вывешивала. А как закончилось мясцо-то сладенькое, решила снова идтить охотиться. На ентот раз девочку заманила, думала, что вкусней будет, ан, нет – слишком тошшенькая попалася…
; Сколько же ты детей сожрала, гадина?! – не выдержала Нина.
; А ты мне не тыкай, ; зашипела Меркушова.
; Тихо! ; прикрикнул Гриша. Сенька засыпает, он в поезде плохо спал.
; Ладно, Гришенька, только главного-то я тебе еще не поведала, ; внезапно елейным голоском залопотала Ривмира. – Нинка пусть сыночка укладывает и сама дрыхнет, а я уж выговорюсь…
Когда Нина задремала, ей приснилась холодная грязная кухня, на заплёванном полу которой огромные крысы душат… нет, не кота – маленькую девочку.
Тем временем Меркушова продолжила свой рассказ:
; И вот, представь, Гришаня, такое пережить и снова до голодухи докатиться! Но, как пшеницу у проклятых капиталистов стали закупать, хлебушко в продаже и появился, а бунты прекратилися. Но зачинщиков нашли и сильно наказали, как при Вожде II. А меня в Большой дом вызвали, и солидный такой полковник сказал: «Вы, товарищ Меркушова, настоящая большевичка, на таких людЯх власть наша только и держится. А с продуктами, скажу по секрету, все хужей будет. Не можем мы с треклятой Америкой соперничать. У них денег на все хватает, – и на жрачку-одёжу, и на бонбы-ракеты. А у нас, как хвост из болота вытянем, так нос увязнет, потом нос вытягиваем, сразу хвост в трясине. Конечно, не имеем права отставать от врагов наших по части оружия, наперегонки с ними гонимся, слава Вождям нашим. Но по жрачке, по всякой бытовой лабуде, и по культуре, будь она неладна, вынуждены мы сильно отставать. Из-за еще Вождя II – красавца усатого – отгорожены мы от остального мира стеной железной, однако до народа доходит, как; сладкая жизня тама и как; хреновая здеся. Поэтому, товарищ Ривмира, давай-ка, будем бдительны. Ежели начнутся особые трудности с продуктами, то ваша задача пойтить по магазинам, выявить особо болтливых граждан и донести в Большой дом. Будем вместе нейтрализовать контру – подлых врагов большевизьма и критиков вождизьма!».
От ентой речи полковничей я прям зажглася! Вскочила, честь отдала ямУ, да как заору: «Служу Великому Вождю II, за дело большевизьма жизню отдам!». И, представь, очень даже скоро пришлось мне выполнить, хоть частично, приказ полковника. Началися в Вождеграде трудности то с мясом, то с маслом сливочным, то с рыбкой, овощами, сахарком, то с солью даже, а то и сразу со всем вместе взятым, да еще с мылом и спичками, хотя никто еще жрать их не додумался. В магазинах очереди километровые! Люди с ночи стоят – питаться всем охота, с блокады не наелися! На рынках цены взлетели – не угнаться. За импортными шмотками аль сапогами люди в очередях тоже по нескольку суток маются! Вот я и стала ходить по очередям. Как-то в Елисеевский зашла, так там за вареной колбасой, которая будто из газетной бумаги сделана, очередь кругалями вьется. Все орут, в драку лезут: «Вас, гражданка, тут не стояло! В одни руки – не больше трехсот граммов! Жидов с антиллихентов вон из очереди!». А один козел с бородкой и в пенсне тихо так, но четко говорит:
; При царях, товарищи, всё было, и без очередей…
Тихонько сказал, но вокруг него люди сразу стали собираться, прислушиваться и головами согласно кивать. Тут я как заору:
; Не слушайте, товарищи, козлину тухлого, вражину буржуйского!
Короче, все свое красноречие большевицкое в ход пустила. Тут дружинники набежали, забрали смутьяна, а один мне на ухо шепнул:
; Вы, гражданочка, зайдите-ка в Большой дом к товарищу полковнику-то…
В другой раз попала я в очередь на верхнюю галерею Гостиного двора за чехскими сапожкими. Ой, Гриша, чего там творилося! Страх и ужасть! Хотя сапожки – дрянь-говнецо! Я в самую гущу внедрилася, да как заору:
; Суки вы неблагодарные! Наша доблестная фабрика «Скороход» прочнейшие сапоги шьет, а вы тут за иноземным дерьмом убиваетеся? Расходитеся, спать пора!
По чести говоря, «скороходовские» сапожки, как кандалы каторжные, а уродливые – страх, не дай Господь ночью приснятся.
Очередь меня, конечно, на смех подняла. Люди гавкали и про «Скороход» мерзкий, и про жизню нищую. Потом милиция набежала, самых отчаянных крикунов задержала, а мне один мент потихоньку сказал, мол, ждет не дождется полковник из Большого дома с благодарностью…
В третий раз выдала я провокацию, как настоящая артистка. В соседнем гастрономе мороженую спинку минтая в продажу выбросили, давали по полкило в одни руки. Как моя сеструня Октябринка говорит, «спинка минтая хороша только, чтоб ее почесать». Ну, снова дикая очередень, а я, конечно, тут как тут:
; Агенты американские, вам бы всё осетрину да икру ейную трескать?! А чем спинка минтаюшки плоха? Позор, сволочи!
Тут люди в штатском набежали, я и указала, кто больше других в очереди власть ругал… А один в штатском мне и шепчет:
; Чего в Большой дом-то не заглядываете, товарищ полковник вас прям заждался…
Побрела я восвояси, и вдруг так больно мне за народ наш сделалося, что расплакалася горькими слезами. А назавтра пошла в Большой дом, доложила о себе дежурному, и проводили меня к полковнику в кабинет. А он-то, кобель, в кресле развалился, спичкой в зубах ковыряет, в паху почесывает и меня нахваливает: «Вы, товарищ Меркушова, отменная пропагандистка, толпу зажигаете, провоцируете профессионально. Так говорите, чего желаете: финского маслица сливочного али икорки красной? Можно и черной заказать. Для таких, как вы, ничего не жаль. Можно и отрез японского маркизета на летнее платьице или шотландского драпа на зимнее пальтецо – в наших же мастерских и сошьют. Можно сапожки импортные – не из Польши-Чехии-Венгрии сраных, а из Италии-Норвегии-Канады».
Улыбнулася я беззубым ртом и отвечаю: ; Жрачки мне всегда хватало, даже в блокаду, а сейчас хочу я, товарищ полковник, ваши яйцЫ доблестные да хер могучий пошшупать…
Засмущался он, зарделся и говорит игриво: «Для вас, Ривмирочка, ничего не жаль, вы хоть дама не молодая, но еще огого!». И портки расстегивает, и вплотную подходит. Запустила я туда пятерню, да как схвачу весь его «аппарат», как сожму изо всех сил! Полковник аж взвыл, а я поиграла писюном да мудями евонными всласть и руку из портов вынула. А он ширинку застегнул, оправился и спрашивает:
; Для чего же тебе, старой лярве, это надо было?
; А для того, ; отвечаю, ; чтобы узнать: долго ли вы еще народ наш трахать будете и в хвост, и в гриву?
Разочаровалася теть-Рива в большевиках на всю оставшуюся жизнь. Думала, расстреляют меня, но, видать, не только жрачка, но и пули у них закончилися!
Полковник тот наорал на меня, чтобы близко к Большому дому не подходила…
                *  *  *
Сеня мечтал об этом городе давно, хотя знал о нем только из рассказов отца. Теперь же увидел гениальный град воочию и с каждым днем восхищался всё сильней. Ему нравилась тихая, неяркая природа его пригородов, леса с ягодами и грибами, о которых у папы всегда были наготове интересные байки. Рожденного на жарком юге мальчика удивляла летняя прохлада и частые, но не злые дожди…
Тем не менее, Нина, как и раньше, плохо переносила Вождеградский климат. У нее разыгрался насморк, приходилось сидеть дома. Ривмира пыталась лечить своими методами – с руганью заставила гостью залпом выпить стакан самогона с черным перцем, солью и горчицей, но после «большевицкого лекарства» насморк у Нины только усилился, вдобавок стало плохо с кишечником. Забираясь с ногами на оттоманку, она читала приносимые Гришей газеты или дремала. Вечером Сеня с отцом возвращались усталые, но счастливые, и Нина, обнимая сына, слушая восторженные рассказы, шептала ему на ушко:
; Ты прав, город прекрасен, но он – убийца, и я когда-нибудь умру именно здесь…
Вскоре Гриша повел сына в «свой», будто сотканный из солнечных лучей, театр. До Невского проспекта ехали на трамвае, а дальше решили пройтись пешком. Они с восторгом осмотрели статуи укротителей коней на мосту через Фонтанку, на изысканно прекрасный Аничков дворец, на пафосный памятник царице-немке…
Парадные двери театра были заперты, и Краснеры направились к служебному входу. Накануне Гриша созвонился с любимыми друзьями-однокашниками, и теперь их уже ждали красавец Коля Черк – «Александр Невский» из гениального кинофильма и весельчак Вася Сатурнов – добрый Лесничий из чудесного фильма «Золушка».
Сеня с гордостью смотрел на отца, его знаменитых друзей, которые, обнимаясь, то смеялись, то плакали, и вдруг почему-то выкрикнул:
; А папа – самый лучший на свете Дед Мороз!
На обратном пути опять сели в трамвай, и Сеня случайно наступил на ногу какой-то тетке, которая визгливо заорала:
; Раскормили жиденят, а они по ногам ходЮт!
Ее тут же поддержали другие пассажиры, а кондукторша назидательно проговорила:
; Гражданин с мальчиком, если не можете вести себя по-вождеградски культурно, то идите пешком!
Гриша рассмеялся, вызвав у трамвайных пассажиров приступ бешенства…
               
                *  *  *    
               
ПОЛНАЯ АССИМИЛЯЦИЯ
Если в кране нет воды,
Значит, выпили жиды…


В Баку мама выздоровела, повеселела. До окончания отпуска оставалась пара дней, и Нина провела их с матерью, рассказывая, с каким восторгом Сеня знакомился с красотами Вождеграда и со знаменитыми актерами – друзьми отца, как «забавно» было жить у Меркушовой. Баба Клава слушала и, время от времени, восклицала своё «вай-мэ!».
Начало сентября выдалось жарким, и родители, пожалев Сеню, решили не пускать его в школу до десятого числа, ведь многие одноклассники даже к этой дате наверняка не вернутся с каникул. Спустя две недели класс всё же собрался полностью, и обнаружилось, что появился новичок – худенький, белобрысый и молчаливый. Анна Георгиевна торжественно представила его:
; Ребята, а у нас новенький – пианист Саша Гладилин. Его папа военный, переведен по службе из Краснодара. Наш директор проявил особое уважение и пригласил специально для Саши профессора Шароева из консы!
Все захлопали в ладоши, а Фарик Бадамбеев громко пукнул ртом. Тихий на вид Саша спокойно подошел к нему и заехал кулаком в глаз. Фарик взвыл:
; Он дерется, Анна Георгиевна!
; Успокойся, Бадамбеев, он делает правильно, так ему наверняка велел делать боевой отец. И никому не советую обижать Сашу! Я и товарищ Анакишиев всегда будем на его стороне…
Класс притих, но тут встал Сеня Краснер:
; А разве это справедливо? Фарик без причины получил в глаз, а вы защищаете обидчика…
Теперь новенький, ступая мягко и пружинисто, вплотную подошел к Сене и, чеканя слова, сказал:
; А ты, как я вижу, грязный жид. Вы, проклятые, Христоса продали за тридцать копеек и распялили на пяльцах. Мне бабушка об этом рассказывала. Бить тебя пока не буду, мой папа говорит, что не стоит пачкать руки о жидов…
Тут встряла Анна Георгиевна:
; Сашенька, в Баку так говорить не принято. А еще тебе надо знать, что Христа на самом деле не было, ошиблась твоя бабушка…
На переменке Бадамбеев подвалил к Сене:
; А ты, Краснер, клёво сказанул! Давай после уроков затащим этого новенького в кусты и хорошенько отлупим. Хоруз Мавиев тоже поможет. А кто такой «Христоса»?
; Этого я не знаю, но почему-то опасаюсь и новенького, и его отца. Лучше своему папе пожалуюсь…
Этими словами Сеня сильно разочаровал Фарика, тот позже насплетничал Хорузу, и оба стали дразнить Краснера:
; Слабак, трус, папенькин сынок!
А Гриша, выслушав рассказ сына обо всём случившемся, сказал:
; Знай, Сеня, «Христос терпел и нам велел», ведь и он, и его мама тоже были евреи…
                *  *  *
Тем не менее, Гриша решил изменить фамилию, чтобы вся семья стала Красновыми вместо Краснер, и отправился в районный ЗАГС. Седовласая заведующая восседала за столом, заляпанным чернильными кляксами. Предложив посетителю присесть, она надменно проговорила:
; Ваш паспорт, товарищ. Что заказывать будете? Свидетельство о смерти, о рождении или о разводе с супругой?
; Хочу изменить свою фамилию. Пусть, скажем, будет Краснов.
; Но это строго запрещено. Если я доложу в ЭмБэВэ о таком вашем порочном желании, вам не поздоровится. Большевики считают: если евреи маскируются, то особо опасны! Был бы жив товарищ Вождь II, я могла бы вас и в лагеря закатать!
; Ладно, пугать-то! Сколько хотите на лапу?
Заведующая не удивилась, но, резко сменив тон, забубнила вполголоса:
; Вы наверняка человек опытный, умелый, но родились-то в Вождеграде, а все тамошние крайне не надёжны и слывут демагогами…
; Короче, сколько денег приготовить?
; Не торопитесь, сначала пишите соответствующее заявление. Я составлю заключение, и будем подавать в районный суд. У меня там сестра секретарем служит. Дело для вас выгодное – мне и сестре по двести рублей плюс судье триста.
; Уловил. А вы большевичка?
; Это к делу не относится, но вообще-то, конечно, раз в кресле начальницы сижу. А вы молодец, что хотите любыми путями от еврейства избавиться. Помогу, даже от своей доли даш-баша откажусь. Несите двести рубликов для сестры, триста для судьи, и хватит…
Через месяц фамилия Краснер канула в Лету, чем как бы завершилась ассимиляция, начатая при царе петербургским раввином и завершенная бакинской большевичкой во времена «всеобщего равенства»…


ЛЮБОВЬ-МОРКОВЬ
Любовь, похожая на сон –
Сердец хрустальный перезвон…   

Когда у Сени огрубел голос и появились другие признаки возмужания, его сильно заинтересовала одноклассница Соня Вайншток. Произошло это вовсе не по причине несметных богатств ее папаши. Просто Сеня Краснов подумал, что влюбился.
К восьмому классу Сонечка ещё крайне скверно играла на фортепиано. Тем не менее, она получала пятерки в обмен на дефицитнейшие продуктовые наборы, которые её папа регулярно презентовал Анакишиеву. Продукты от Вайнштока были гораздо ценнее любого даш-баша, ибо купить подобное в обычном магазине было невозможно.
Школа «буль-буль» не отличалась строгостью нравов. Если в первом классе виолончелистка Валида, собирая хулиганские стишки, читала их пацанам под лестницей у физкультурного зала, то теперь она стала там же отдаваться любому из них. Попробовал долговязого тела Валиды и физрук Мамед Гасанович, успешно использовавший её как спортивный снаряд.
Таинственное место у физкультурного зала пользовалось успехом у многих. Сюда Фарик с Хорузом завлекли скрипачек – Лилю Баширову и Лену Радиолову. Друганы пригласили их под лестницу, стали лапать, полезли целоваться в губы. Поначалу те вяло отбивались, но позже сдались. Смутные слухи об этом докатились до Анны Георгиевны, и та, вызвав арфистку и ярую активистку Тасю Кулиеву, прозванную одноклассниками «партизанкой Кулей», таинственно спросила:
; Тасенька, детка, ты в курсе, что творится под лестницей у физкультурного зала?
; Конечно!
; Проследи и в письменном виде доложи мне в подробностях, чтобы я могла рапортовать товарищу Анакишиеву.
; Хорошо, Анна Георгиевна… А если мне за это потом морду набьют?
; Не бойся, если что, скажу, будто Сенька Краснов «зурну» (1. народный музыкальный инструмент, 2. донос – бакинский слэнг) накатал.
Между тем ничего не ведающий о готовящейся провокации Сеня решил в канун
8 марта признаться Соне Вайншток в любви. Он не стал тащить её под лестницу, а купил открытку с фотографией чайной розы и написал на обороте: «Дорогая Сонечка, хоть мы и учимся в одном классе, но слишком далеки друг от друга. Я в тебя влюбился, давай дружить. Разреши поздравить с праздником и поцеловать в щечку, искренне твой Сеня». Он долго перечитывал наивное послание, потом запечатал в конверт и, улучив момент, подложил в Сонину сумку. Думалось, результат последует незамедлительно, однако Соня оставалась невозмутимой, хотя Сеня постоянно вертелся возле нее и однажды даже спросил, заискивающе глядя в глаза:
; Как дела, Сонечка?
Ответ потряс его. Веснушчатая толстушка вяло проблеяла:
; Лажа, чувак (плохо, парень – муз. жаргон), полное верзо (дерьмо – муз жаргон). Пахан мне житья не дает – заставляет худеть и часами лабать на фано (играть на фортепиано – муз. жарг.). Я уже охренела, а он говорит, что слишком, мол, большую верзоху (задницу – муз. жарг.) отъела. Берлиоз (еду – муз. жарг.) от меня прячет, а когда я не берляю (не ем – муз. жаргон), у меня зусман (мне холодно – муз. жарг.), и башка разламывается…
; А ты прочла мою открытку?
; Может, читала, а может, и нет. Думаешь, я помню, чего читаю? Если хочешь потрахаться, не темни. Пойдем, как нормальные люди, под лестницу, дам тебе. Только м;зги не дырявь. Меня уже несколько раз под лестницей Юзик Трамбан трахал, но он ваще засранец – морда в прыщах, писюн крохотный, а изо рта грязным унитазом воняет…
Сеня опешил. Глядя в бесцветно-водянистые глазки Сони, он пролепетал:
; Но я же хотел предложить тебе дружбу и поцеловать в щечку. Не бойся, у меня изо рта вообще ничем не пахнет, я дважды в день чищу зубы…
; О господи! ; похабно расхохоталась Соня, ; вот дурак-то! Пошли под лестницу, будем взасос целоваться, потрахаемся, но потом не обижайся, если мой пахан тебя лупить прихляет (придет – муз. жаргон). Он и Юзика хотел побить, но Юзикина маханя (мать – муз. жарг.) откупилась – подарила для меня золотую цепочку с еврейской звездой. Теперь дома валяется. В нашем-то царстве-государстве запрещено такое носить, а я собираюсь в младобольшевики вступать, чтобы потом в консу легче было вползти… Короче, идешь?
Отчаяние накрыло Сеню с головой, словно штормовая каспийская волна. Отвернувшись, чтобы Соня не видела слез, он побрёл домой…
Между тем «партизанка Куля» уже успела поведать Анне Георгиевне – нет, не об оргиях Фарика и Хоруза со скрипачками, а о «Сеньке с Сонькой». Конечно же, это мигом долетело до Анакишиева, и директор, вызвав отца Сени Краснова, сообщил:
; Вы доигрались! Ваш сынок пытался изнасиловать Сонечку Вайншток! Будем исключать из нашей кристально чистой школы…
Нина, узнав обо всем, помчалась в «буль-буль». Оттолкнув секретаршу, она ворвалась в кабинет, подскочила к Анакишиеву и зарычала:
; Ты, провокатор грёбаный! Сама тебя изнасилую! Будешь знать, как на моего сына клеветать! Сколько дать еще на твою грязную лапу, чтобы ты заткнулся раз и навсегда? Думаешь, управы на тебя не найдётся?! Всё расскажу Беранжику Егиазаряну!
Анакишиев побледнел. Отойдя на безопасное расстояние от разбушевавшейся женщины, он заметил:
; Если найдется семьсот рублей, замну дело.
; Найдется!!!
И Нина стремительно покинула кабинет, а назавтра часть «ёлочного» заработка Гриши, отложенного на лето, перекочевала в карман директора «буль-буля»…

ЛЮБОВЬ-МОРКОВЬ-2
Любовь свободно мир чарует,
Законов всех она сильней.
Меня не любишь, но люблю я,
Так берегись любви моей…

Сюсюкин снова пригласил Гришу «дед-морозить на ёлках». При Вожде IV «ёлки» в ДК ЭмБэВэ стали богаче, пышнее, а количество «сеансов» достигло девяноста шести, и каждый день всем участникам приходилось отрабатывать по восьми представлений!
Гриша вставал ни свет, ни заря, наскоро завтракал и к девяти уже был в ДК. Он гримировался, надевал костюм Деда Мороза, а в десять начинался первый «сеанс», последний же заканчивался около девяти вечера. Работа изматывала, и Краснов к концу «ёлок» даже терял в весе.
Нина, как могла, старалась поддержать мужа. Взяла на работе отгулы, чтобы готовить и носить Грише горячую еду в термосах. Сеня тоже помогал – благодаря каникулам ему удавалось выспаться, но потом вместе с Ниной парень отправлялся в ДК ЭмБэВэ.
Мир новогодних «ёлок» Сене нравился. Участники представлений, несмотря на трудности, всегда были остроумны и веселы. Разумеется, их радостные эмоции усиливались по мере приближения зарплаты. Чем ближе было окончание «ёлок», тем больше проказ и шалостей устраивали артисты. Сюсюкин на общих собраниях призывал коллектив к благоразумию, однако забавные безобразия день ото дня усиливались. Директор ворчал, угрожал карами всемогущего начальства ЭмБэВэ, но его с непозволительным легкомыслием никто не слушал. К концу «ёлок» так называемые «нарушения трудовой дисциплины» достигали апогея, а последний сеанс превращался в вакханалию с оттенком откровенного, но безвредного хулиганства.
Теперь над сценой подвесили металлический барабан с дырочками, в который между сеансами загружалась мелко нарезанная белая бумага вперемешку с кусочками серебристой фольги. Перед выходом Деда Мороза и Снегурочки рабочий сцены включал соединенный с барабаном моторчик, и под бурные аплодисменты детворы начинал идти «снег». В перерывах участники представления брали веники с совками и сметали «снег» обратно в барабан к следующему сеансу. Делал это и Сеня, чем заслужил персональную похвалу Сюсюкина.
Сценарий сочинили бакинские конферансье Эдмон Крикорьян и Юрий Шаров, который на самом деле был Юликом Шапиро. Для себя оба выбрали ведущие роли пионеров Пети и Мамеда. При этом Крикорьян – долговязый брюнет с огромным орлиным носом – исполнял роль славянского мальчика, а маленький, рыжий и картавый Шаров-Шапиро – кавказского. В начале спектакля оба выбегали на авансцену в синих шортах, белах теннисках, красных галстуках и звонкими голосами выкрикивали: «Проклятые американские буржуи точат ножи на нашу любимую страну! Так давайте, ребята, защитим её!». Помогать пионерам брались Дед Мороз, Снегурочка и танцевальная группа сотрудников ЭмБэВэ. Тут рабочий сцены под аккомпанемент пианиста Моси Гринблата выкатывал из-за кулис установленную на специальной тележке большую ёлку, украшенную не только блестящими шарами, мишурой, но и красными флажками, пятиконечными звездочками, серпами и молотами. Потом начинал падать «снег», а Петя и Мамед звали Деда Мороза со Снегурочкой, которые появлялись под восторженные крики зала. Дед Мороз произносил патриотические стишки: «Хорошо живется детворе, потому что большевизм на дворе»; «Старый год ушёл, а Новый год пришёл, Спасибо партии за всё, что хорошо!». Снегурочка тонким голоском тоскливо пела «Оду Вождю IV», похожую на песню «Маруся отравилась». Зал от восторга сходил с ума, а на сцене появлялись лесные зверушки – танцоры и танцовщицы ансамбля песни и пляски ЭмБэВэ, которые отплясывали что-то несусветное, после чего Дед Мороз провозглашал:
; Ребята, а теперь все вместе крикнем: «Ёлочка, гори!».
Дети выкрикивали призыв, но елка не загоралась. Тогда Дед Мороз орал громче:
; Вы сегодня мало каши скушали, поэтому кричите слабо, а ну-ка, съешьте мандаринку, печеньку, конфетку из подарка, полученного перед входом в зал, и очень громко, задорно крикните: «Ёлочка, гори!!!».
Тут у публики начиналось настоящее бешенство – подарки раскурочивались, мандариновая кожура и обертки от конфет летели на пол, а когда обжираловка заканчивалась, Дед Мороз снова предлагал зажечь елку, и на этот раз она загоралась множеством разноцветных лампочек, вызывая новый экстаз. Петя с Мамедом запевали торжественную большевистскую песню «Товарищ Вождь – наш рулевой», все подхватывали, после чего в зал впускались ожидающие в фойе родители и забирали разбушевавшихся чад…
Когда Нина с Сеней приносили Деду Морозу поесть, им приходилось пробираться за кулисы через зал позади последнего ряда. Зрителям они не были видны, но мгновенно засекались Петей и Мамедом, которые тут же начинали вопить:
; Ребята, не только вы участвуете в новогоднем празднике! Вот и жена Деда Мороза Нина Ивановна с сыном решили присоединиться! Принесли в термосах Григорию Семеновичу вкусные котлеты с жареной картошкой и какао! Да здравствуют Красновы! Ура вкусной еде для Деда Мороза!
Ближе к завершению «елок», шуточки приобретали откровенно свинский оттенок: из-под рук Моси Гринблата проказники отодвигали рояль, но несчастный по причине хронического недосыпа продолжал мельтешить пальцами в воздухе, не понимая, почему инструмент не звучит; танцевальный ансамбль, изображающий зверушек, переставал плясать синхронно, и все валились друг на друга, устраивая кучу-малу. А рабочий сцены, окосевший от выпитой за дни «ёлок» водки, никак не мог включить барабан со «снегом» и громко матерился, из-за чего актеры покатывались со смеху, перевирали текст и жутко фальшивили, исполненяя патриотическую песню…
В конце концов, недавно назначенному новому председателю ЭмБэВэ стало известно, в какой «ацкий балаХан» актеры превращают «общеХородские ёлки, имеющие своей целью патриотическое воспитание подрастающеХа поколения». «На ковер» для разноса и объяснений был вызван Сюсюкин. От страха он чуть не наложил в штаны, ибо помнил, что при Вожде II за такое можно было схлопотать расстрел. С бывшим начальником у Сюсюкина сложились дружеские отношения, но того за непозволительный либерализм отправили на пенсию. Оставалось гадать, кто же «стукнул» новому руководителю об озорствах на «ёлках». И Сюсюскин получил-таки ответ, придя в кабинет Мозгового. Тот, грозно заорав и круто матюкнувшись, спросил:
; Знаешь ли ты, Хнида поХаная, откудова мне известна вся Хавнистая срань? Мучает тебя – пидара поХаноХА этот вопросик? Так вот, дочура моя Надюшка, свет в окошке, нынче на «ёлках» у тебя СнеХуркой была! ПонЯл?!
Мозговой получал явное удовольствие, видя в глазах Сюсюкина панический ужас, вызванный его информацией. Фамилия Нади была не Мозговая, а по матери Елдыкина. Она в самом деле была сотрудницей ЭмБэВэ, даже принесла оттуда рекомендацию, как и почетную грамоту за участие в художественной самодеятельности. Однако ее партнер – Дед Мороз, Краснов отзывался о Наде отнюдь не лестно: «Снегурочка тупа, лишена артистизма и вдобавок пришепетывает». Однако, когда на Надю примерили нежно голубое с серебристыми звездочками платье и кокошник, костюмерша да и сам Сюсюскин невольно залюбовались ею.
Одна беда – Елдыкина оказалась очень уж «слаба на передок». Первым делом она «завалила» за кулисами рабочего сцены, ответственного за манипуляции с ёлкой и «снегом», и тот потом долго приходил в себя. Она же, ненасытная переключилась на «пионеров» – Крикорьяна и Шапиро. Покушалась она и на Деда Мороза, развратно поглаживая Гришу ниже пояса то спереди, то сзади. Снегурка обратила также внимание на его сына, решив ознакомить мальчика с реалиями сладострастия. Однажды она подкралась к Сене, когда он сметал со сцены «снег». Поблизости никого не было, и Елдыкина наклонилась перед ним так, чтобы увидел всё! Она не любила надевать трусики, и Сеня, поглощенный работой, не заметил открывшегося «пейзажа». Наде пришлось нарочито громко кашлянуть, и он, подняв голову, обомлел: перед глазами маячили голые жемчужно-белые ляжки, а меж ними, посреди промежности, откровенно мерцала большая тёмно-бордовая «роза»… Сеня закашлялся, а Снегурка бесстрастно спросила:
; Нравится?
Не дождавшись ответа, она потащила Сеню в дальний угол, где валялась куча пыльного тряпья, толкнула туда и, грубо расстегнув его брюки, вытащила взбухший член. Усевшись на парня верхом, она принялась гарцевать, словно наездница… Ни до этого, ни потом Сеня не испытывал такого испепеляющего наслаждения. Под конец он пронзительно вскрикнул, а Надя зарычала неизвестно откуда взявшимся басом и, отряхнув юбчонку, отправилась восвояси.
Вскоре началось очередное представление, но Сеня остался лежать на тряпье, не имея сил подняться. Лишь когда поблизости промелькнул рабочий, готовящийся «зажигать» ёлку, он застегнул штаны, встал и, как в тумане, побрел прочь. Сказав маме, будто разболелась голова, пошел домой и заснул до самого утра, когда с ужасом увидел свисающую с конца каплю вязкого гноя. Испугавшись необходимости рассказать обо всем отцу, Сеня сперва поведал о беде Нине. Та заплакала, но, взяв себя в руки, скомандовала:
; Бегом к папе!       
Гриша, успевший отработать два утренних представления, при виде заплаканного лица жены и бледной физиономии сына, понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее. После сбивчивого рассказа Нины он попросил ее выйти из гримерки и мрачно спросил Сеню:
; Кто тебя наградил такой пакостью?
 И тот, робея, заикаясь, сказал…
Теперь Григорий Семенович, внимательно вглядевшись в Елдыкину, обнаружил её потрясающее сходство с вождеградской проституткой Валькой Лащенко, а после завершения «ёлок» решил сходить к полковнику Мозговому. В здании Бакинского отделения ЭмБэВэ актёр долго не мог преодолеть пост охраны. Наконец, дежурный с красной повязкой на рукаве гимнастерки позвонил, что-то пробурчал в трубку и велел ждать. Лишь через два с половиной часа зазвонил телефон. Подняв трубку, дежурный скомандовал:
; Краснов, пройдите к товарищу Мозговому в комнату двести один.
Начальник развалился в кожаном кресле. Даже не поздоровавшись, не предложив присесть, он процедил сквозь зубы:
; Так вот ты какой, Дедушка Мороз! Явно не из славян, и какое же Хавно за славянской фамилией прячешь?
; Я с вами свиней не пас. Обращайтесь ко мне – фронтовику, инвалиду войны – только на вы, ; с едва скрываемой яростью ответил Гриша.
; Фу-ты-ну-ты, шут ХороХовый, Херой дрёбаный! Жаль, нет теперь на таких Вождя II, он бы закинул тя, куда Макар телят не Хонял.
; Может я и шут, но сына моего твоя Надя триппером наградила…
; Пшёл вон, сука!!! – заорал хозяин кабинета. ; БереХись сам и вы****ка свово обереХай! Да скажи спасибо, что на волю отпускаю…
Угрозы Мозгового таили в себе реальную опасность, и через пару дней Григория Семеновича вызвал до смерти перепуганный Сюсюкин, чтобы пересказать полученный «сверху» приказ: «Артиста Краснова – главного нарушителя трудовой дисциплины больше на работу в ДК ЭмБэВэ не приглашать».


ЗАСТОЙ
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь,
Остров невезения в океане есть.
Там живут несчастные люди-дикари…
Чтоб они ни делали, не идут дела…

Ситуация вынудила Нину полностью взвалить на свои плечи зарабатывание денег. Ради этого отважная женщина стала ходить на служебном катере к нефтепромыслам в штормящем море для инспектирования их работы. Все труды по дому легли на старческие плечи бабы Клавы. Добывать же продукты в магазинных очередях и на базаре пришлось Грише.
Сеня продолжал учиться в «буль-буле», стараясь радовать семью хорошей успеваемостью. Лишь вечерами ему удавалось полчасика посмотреть телевизор.
Все передачи были пропитаны лживой пропагандой. Из отечественных картин показывали только лакировочные фильмы о якобы счастливой жизни, высокой производительности труда и прочих «подвигах». Иностранные ленты предварительно «кастрировались» жёсткой цензурой. Информационные программы на девяносто процентов состояли из приторного любования Вождем IV – неуклонно дряхлеющим маразматиком, награждавшим самого себя всё новыми орденами. Так зловещий культ личности Вождя II превратился в фарсовый культ Вождя IV. К его приезду на празднование какой-нибудь большевистской даты даже в детские садики приходила директива из ЭмБэВэ: «Готовить показательное приветствие «Дорогому Товарищу Вождю IV».
В одном из них заведующая сочинила соответствующий текст, в котором наряду с панегириком «любимому руководителю» были и такие слова: «Хорошо нам жить в стране под гениальным руководством лично товарища Вождя IV. Здесь много вкусной еды и у всех отдельные квартиры…». Когда дети начали наизусть заучивать приветствие, одна девочка робко спросила: «А когда мы все поедем в эту страну?»…
                *  *  *
Главной мечтой Сени стала золотая медаль при окончании школы. Согласно наивным представлениям юноши, она стала бы гарантией поступления в консерваторию.
Увы и ах! Её ректор – друг Яшила Мавиева уже разработал «вступительные расценки». Наиболее дорогими были места на фортепианном отделении. Дешевле всего – на духовом. Теоретическое отделение в «прейскуранте» стоило семь тысяч рублей.
Наскрести такие деньги Красновы теперь не могли, и Нина перебирала в уме варианты выхода из положения. Остаться за бортом консерватории было нельзя, ибо Сене грозил бы призыв в армию. Нина считала, что для такого «домашнего мальчика», как её сын, армия станет верной гибелью. И она была не далека от истины. Возвращающиеся со срочной службы соседские ребята на взволнованные распросы Нины угрюмо отмалчивались, но их матери и бабушки шепотом рассказывали о чудовищном кошмаре, царящем в вооруженных силах Империи. Армия стала фабрикой психопатов, калек и самоубийц. Скитающиеся по отдаленным гарнизонам без жилья нищие, спившиеся офицеры; используемые начальством в качестве рабов солдаты и дикая дедовщина!
Нина решила, во что бы то ни стало, не пускать Сеню в армию. Он должен, просто обязан поступить в консу… Как-то среди ночи, лежа без сна, она вдруг вспомнила обеды в филармонической столовой и Лизавету Матвеевну – тещу композитора Яшила Мавиева, ставшего ныне музыкальным лидером Баку. Вот кто поможет с поступлением, возможно, даже без даш-баша. В поиках Лизаветы Нина решила позвонить Нэктаре Егиазарян, и та сходу заорала в трубку:
; Ниначка, барев (привет – арм.)! Матахым, какая счастя, что снова слышу маю джан-джаночку!!! Как твой сладкий сынок? Не пора еще ему в кансэрват;р поступать? Толька скажи слово, дарагая, и Нэктара всё-всё исделает самсэм бесплатна-э!
; Спасибо, Нэктара, знаю, как ты любишь меня, но Сеня не будет в консерваторию поступать, у меня нет столько денег, ; схитрила Нина, – но есть к тебе просьба: помоги найти одну женщину – Лизавету Матвеевну. Хочу повидаться с ней.
; Ниначка, эс-кес сирумэм (люблю тебя – арм.), какая же ты добрая, сладкая! Город большой, но твая Нэктара узнает, клинус мамина чес-слово! Знаю, ты за это мине обязательна хароши падарок исделаешь, правда?
; Сделаю, Нэктара, не сомневайся…
Через пару дней армянка позвонила и, захлебываясь от распирающих фальшивых эмоций, закричала:
; Ниначка, цалую тибя, радная! Эта Лизавета Матвеевна – теща самого Яшила Мавиева! Ты напрасна Нэктару хитрить хатела. Гавари, зачем тебе Яшил?! Я телефон Лизаветы узнала через падругу маю, Эсмеральду Геворкян, каторая сильно с Тамаркой Мавиевой дружит. Кароче, пиши, джана!
У Нины, будто крылья за спиной выросли. Сильно волнуясь, она позвонила.
Лизавете Матвеевне, и та пригласила Нину к себе. Назавтра, приготовив роскошный торт «наполеон», она уже поднималась по шаткой деревянной лестнице двухэтажного дома. Объятиям и поцелуям не было конца. Хозяйка усадила гостью за стол, на котором, как по волшебству, возник сплошной дефицит: финское сливочное масло в гэдээровской фарфоровой масленке, паюсная икра в чешской хрустальной вазочке и тонко нарезанный пшеничый хлеб в индийской хлебнице-плетенке. Лизавета принесла югославский стеклянный чайник с крепчайшей заваркой и блюдечко с кубиками сахара-рафинада, однако «наполеон» на столе так и не появился.
; «Кецки» у нас сегодня или «пецки»? – пошутила Лизавета.
Нахлынувшие воспоминания заставили обеих прослезиться.
; Всё это, ; Лизавета показала на продукты и сервировку, ; только благодаря зятю моему Яшеньке, великому большевистскому композитору. Мне дочка Томочка присылает со своего стола. Ее подружка – Эся Кеворкян сказала, что ты меня усиленно разыскиваешь, и вот, слава Господу, нашла! Кстати, во время войны фамилия твоя была, кажется, Жгенти, значит, ты успела замуж выскочить?
; Да-да, теперь я Краснова. Мой муж вождеградец, в Баку попал после фронтового ранения.
; Так у тебя и детки есть?
; Сын. В этом году заканчивает теоретическое отделение школы «буль-буль»!
; Дорогая, так значит, он в одном классе с моим внуком Хорузенькой? Как же тесен мир!
; Ох, Лизочка, какое счастье, что мы снова вместе!
В разговоре с Лизаветой Нина решила использовать её же гламурную систему ласковых словечек, модную в богемных кругах под назваием «поцики-мудики».
; Лиза, я хочу посоветоваться насчет поступления сына в консерваторию. Ходят слухи, будто за место на теоретическом отделении надо дать семь тысяч!
; Это правда, милая, – лицо мавиевской тёщи исказила грустнейшая из гримас,
– Ректор обнаглел, даже перестал делиться с Яшей! Мой зять честен и позиционирует себя истинным европейцом, а не «чуркой». Ведь он учился у гениального Шестикровина! Доложу тебе, лапуля, ; зачем-то сильно понизив голос, продолжила Лизавета, ; тот ведь по-черному споил Яшку, и теперь он хлещет коньяк вёдрами, утверждая, будто без этого нет вдохновения. Скажи, а твой супруг тоже пьет? Вождеградцы, как правило, алкоголики…
Поняв, что Лизавета в разговоре постоянно «сходит с рельсов» и начинает плыть «без руля и без ветрил», Нина поспешила вернуть беседу в нужное ей русло:
; Нет, мой муж не пьет. Он вождеградский еврей, а у них алкоголь не в чести.
; Так и азерА обычно не пьют, но вот Яшка, ёфама, позабыл про свое естество и назюзюкивается – будьте-нате! Чтоб ты знала, лапочка моя, он стал импотентом, и Томка жутко из-за этого страдает. А он, зараза, даже не думает бросать коньяк, но и «подшиваться» не хочет!
Нина не поняла, что такое «ёфама», «подшиваться», и сделала еще одну попытку вернуть разговор к теме поступления Сени в консу:
; Лизанька, у меня нет семи тысяч, да и не предвидится, а ребенку надо непременно поступить, чтобы в армию не загреметь!
; Ты, Нинок, не парься, поступит твой сын, не будь я мавиевской тещей! И бесплатно поступит – в память о съеденном нами вместе дерьме!



КОНСА 

Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…

Вступительные экзамены были назначены на начало июля. Им предшествовал пышный выпускной вечер в «буль-буле» с шампанским и черной икрой, устроенный по инициативе директора в банкетном зале отеля Интурист. Вдобавок товарищ Анакишиев заказал прогулочный теплоход для катания выпускников по бакинской бухте. За всё это лукавый руководитель содрал с каждой семьи по тысяче, а львиную долю собранных денег присвоил. В отличие от состоятельных родителей Красновым пришлось туго.
За неделю до начала экзаменов Лизавета Матвеевна заглянула в гости к дочери и проникновенно побеседовала с ней в стиле «поцики-мудики» за роскошно сервированным столом:
; Томусенька, родная, поверь, Нинка вся на юморе, просто чудо! Знаю это еще с военного времени, когда мы вместе питались в филармонической рыгаловке. А как она готовит! Помнишь её «наполеон»? Если мальчик поступит в консу, Нинка будет печь для нас лучшие торты. Уверена, что и она, и ее мать потрясные кулинарки. А ты в готовке – ноль, как Яшка в музоне. Можно легко приспособить Нинку стряпать для нас бесплатно, а это, согласись, было бы грандиозно!
; Мамуля, перестань трахать мне мозг! – загудела Тома, раскуривая сигарету. ; Ты же знаешь, ректор консы хочет получать свой «навар» с каждого поступающего. Так почему он должен что-то терять из-за твоих диких фантазий и пошлого альтруизма? Ты же знаешь, ректор делится с Яшей, и это выгодно! Когда Главный Бакинский Большевик вызывает ректора «на ковер», тот со страху накладывает полные штаны. Поэтому с ним для уверенности ездит Яшил. Но я всё же поговорю с ним. В принципе, заполучить халявную кухарку было бы славненько.  А кто у Нинки муж?
; Бывший вождеградский актер, после фронтового ранения хромает и потому не работает в театре, ; соврала Лизавета. ; Их мальчик – настоящий херувим. Ведь он – одноклассник Хорузеньки и окончил «буль-буль» с золотой медалью!
; И что, у этих засранцев нет каких-то несчастных семи тысяч?!
; Во-первых, нет, а во-вторых, я обещала Нинке помочь, и это вовсе не альтруизи, ёфама!!!
Тамара буйно расхохоталась:
; Мамуля, сколько можно говорить, что в моем доме нельзя материться, даже шифрованно. Ладно, шучу, я и сама обожаю подпустить это «ёфама», хотя Яшка из моих уст матерка на дух не переносит. Сам матерится, Хорузу разрешает, а мне, видишь ли, нельзя!
В этот момент в комнату вползает Яшил Мавиев с бутылкой коньяка, и Тамара обращается к нему:
; Яша, мамочка предлагает нечто интересное. Рассказать?            
; Давай, журчи.
И Тома слово в слово пересказывает мужу о Нине, её кулинарных талантах и о предстоящем поступлении её сына в консу. Раздраженно выслушав, композитор начинает орать:
; Всегда так! Что ты, что Лиза! Если бредовая идея приходит в ваши глупые головы, то обе начинаете трахать мне мозг! Жрачка – ваша проблема, я не обязан об этом заботиться и впихивать сына какой-то плебейки в консу. Кстати, вам обеим отлично известно, что мы с ректором каждый год ждём июля, чтобы получить левое бабло, а тут вдруг надо «за так» устраивать какого-то придурка только из-за того, что Лиза когда-то обожралась говном вместе с его матерью!
Теперь на повышенных тонах вступает Тома:
; Что, все помои из своей плевательницы слил?! Ни хрена музон не сочиняешь, бабосы не зарабатываешь, и туда же – чуть что, орёшь, как бешеный шакал! Доиграешься вместе с ректором, и какая-нибудь сволочь накатает в большевистские «органы», мол, превратили консу в свою кормушку. Тогда мало не покажется! А так отмазка будет: мальчика из бедной семьи забесплатно приняли. Дошло?!
Лизавета поддерживает дочь, и Мавиев сдаётся:
; Ладно, прикажу ректору принять этого болвана без даш-баша, но обязательно спрошу у Хоруза, что он собой представляет…



ПОЛНЫЙ ПОФИГИЗМ

…И от страха всё быстрее песенку поют:
; А нам все равно, а нам все равно…


Пришло время Злой Империи загибаться особенно стремительно, ибо Вождь IV и его одряхлевшая камарилья погрузили её в бездну безнадёжной отсталости. При этом ко всему безразличное население было вынуждено мотаться по очередям за едой, а наиболее толковые граждане при малейшей возможности стали сбегать из страны. «Гегемоны» же всё больше тупели, спиваясь как в городах, так и на селе. А черный парализующий страх, когда-то разлитый в сознании народа Вождём II, благодаря усилиям ЭмБэВэ стал неистребимым, и люди готовы были терпеть бесконечно…
               
                *      *      *
Нина, продолжая работать в нефтедобывающем управлении, вечерами теперь готовила обеды и пекла торты для композиторской семейки. Гриша с утра забирал  у Томочки Мавиевой свежайшие продукты, поставляемые большевистским спец. распределителем, потом отправлялся на рынок, чтобы купить, согласно оставленному Ниной списку, соления, маринады, специи, зелень. Придя со службы, Нина без промедления начинала стряпать, а в полночь к «раствору» подкатывал спец. фургончик и увоили всё ею наготовленное Мавиевым…
Когда Сеня перешел на второй курс консы, умерла баба Клава – вскоре после своего девяностолетия. С ней навсегда ушла по-грузински трепетная любовь к внуку, но волшебные слова «Шеми чери бичико» порой вспыхивали в Сениной памяти яркими волшебными искорками.
Нина, тяжело переживая уход матери, стала быстро уставать, а к сережине дня совсем выбивалась из сил. В крови у нее обнаружился высокий процент сахара, и терапевт районной поликлиники сказал:
; Эта сахарный болезня – очен плахой-а! Вся организьма нарушает-а! Если диета делать не будешь, самсем слабый будешь-а! Патом самсем умирать будешь-а! Ищи хароший платный эндокрилонок, я эта лечить не умею-а!
Испугавшись внезапно надвинувшейся таинственной хвори, когда ничего не болит, но весь организм неуклонно разрушается, Нина решила посоветоваться с Лизаветой Матвеевной. Та, не долго думая, предложила обратиться к Моне Абрамовне Голдман – матери бывшего Сениного одноклассника Юзика Трамбана и личной врачихе Яшила Мавиева:
; Мигом тебя к Моньке пристрою. Её сынок-дегенерат учился в одном классе с твоим сыном и Хорузенькой. Яша воткнул-таки его в консу на фортепианное отделение… Ой, я, как всегда, съехала с темы! Так вот, я позвоню, и Моня примет тебя, как родную, даже бабосов не возьмет, поняв, что ты от мавиевской тёщи. Вообще-то Монька «на ходу подметки рвет», страсть, как бабло обожает. Короче, Нинок, хоть из Мони эндокринолог, как из меня Папа Римский, люди говорят, будто она все новые медицинские книги читает. Так что, детка, не куксись, ёфама! Вылечит Монька тебя, и станешь, как новенькая. Давай, дернем за это коньячку, зять мне французский презентовал…

                *        *        *
И вот Нина с Гришей стоят перед дверью в квартиру Мони Абрамовны. На их звонок долго не отворяют, хотя слышится возня и резкие вскрики. Наконец, открывает мордастая растрепанная старуха в грязном халате и дырявых шлепанцах. Она сходу начинает резво верещать, но, тем не менее, не впускает посетителей:
; Ой-вэй, ви уже пхишли?! А Монечка еще занимается с учеником на фохтепьяне. Ну, ладно, уже войдите и подождите, а я буду хазговахивать, чтобы вам не било скучно…
Из недр квартиры слышится экзальтированное контральто Мони Абрамовны:
; Мамочка, впусти уже людей в дом, что ты держишь их на пороге?! Это же от Мавиевых!!!
Однако старуха, стреляя хитрыми глазками, так и не впускает Красновых даже в прихожую:
; Ой-вэй, ви-таки сейчас войдёте, навехное…
Наконец, она пропускает их, продолжая тараторить:
; Садитесь уже вот на эти стулья – немножко сломанные, но сидеть-таки можно, тольки остохожно, не упадите, я умоляю!
Из комнаты доносятся громкие звуки пианино, на фоне которых Моня Абрамовна орет:
; И раз, и два, и раз, и два, громче, четче, не надо сидеть, как мешок с говном! Считай уже, двигай руками, играй ровнее! И раз, и два!!! 
Гриша с Ниной не успевают усесться, как старуха принимается тарахтеть пуще прежнего:
; Ой, ви знаете?! Моя Монечка – лучшая в гоходе учительница на пианине. Недавно товахищ Анакишиев, ну, дихектор «буль-буль», пхислал ей совсем безхукую девочку, так Монечка не только поставила ей хуки, но и смогла за месяц заставить игхать этьюди Шапена, ой-вэй, ви пхедставляете?!
Красновы огляделись. Кругом царила дичайшая грязь. Казалось, здесь никогда не убирались. На полу валялся мусор, пыль слоями покоилась всюду, а из туалета веяло чем-то кошмарным. Между тем старуха продолжала:
; А как доченька учила Сонечку Вайншток? Это стхах и ужасть! И что? Тепехь девочка тоже игхает этьюди Шапена и скохо вийдет-таки замуж за мой внукь Юзикь!!! И нашим ходственником станет сам Вайншток!!! И это тоже заслуга моей сладкой Мониечки, дай-бог ей здоховье!!!
В этот момент вбегает тощий, прыщавый юнец и, увидев посетителей, резво подпрыгивает, корчит жуткие рожи и визгливо поет:
; «Куртизаны, исчадье порока!»… Я горбун – Риголетто! Ха-ха-ха-ха!!!
Только теперь Красновы замечают большую подушку, привязанную к его спине, а бабушка так реагирует на появление внука:
; Ой, это же наш Юзикь – живой ум, а есть дхугой внукь – Юликь – остхый ум, котохый уехал учиться в московский инститьют. И как же бабушка Хоза за него скучает, пхосто нет слов! Да, между пхочим, я Хоза Соломоновна, но ви можете меня звать-величать пхосто тетя Хоза! Помните эту хохму? Жених пхишел к невесте по имени Хоза с букетом хоз и сказал ея маме: «Как у вас в доме запахло хозой!», а та говохит дочке: «Хоза, иди уже вимой ноги!!!»…
Нина с Гришей вяло улыбаются, а неугомонная старуха, зашедшаяся, было, в бешеном смехе, щебечет:
; А еще моя Монечка блестящий вхач, такой доктох – это что-то! Один хаз ея пхигласили к больному, таки он пхямо пехед ея пхиходом уже умех, не дождался глупенький. Ах, доченька всегда опаздывает! И что ви думаете? Моня-таки пхишла, пошшупала его пульс и сказала, что он-таки умех! Да-да, совсем умех!!! Она всегда пхавильно ставит диагноз!!! Но потом сделала в его попу укол, чтоб ви знали, тольки она знает секхет этого укола, и «мёхтвый» откхыл глазки, увидел мою Монечку и от хадости вскочил, и стал кхужить ея по комнате в хитме вальса! А назавтха уже пошел на хаботу, чтобы тхудиться на благо нашей большевицкой ходины!
В этот момент горделиво вплывает Моня Абрамовна, за ней понуро плетётся ученик с нотами подмышкой. Моня высокомерно говорит ему:
; Идиёт! Я с тобой весь свой голос сорвала. Если к следующему уроку ты не сдвинешь «Шествие гномов» Грига, я так пожалуюсь твоей маме, что она три шкуры с тебя снимет! А теперь давай деньги, ты думаешь, я забыла?! Моня Абрамовна за деньги никогда не забывает!
Мальчик роется в кармане штанов, вытаскивает мятую купюру с профилем Вождя I и отдает Моне, а та деловито продолжает:
; Всё правильно, привет маме, иди уже!
Ученик скрывается за дверью, а она обращается к Красновым:
; Вот так всегда, все норовят обмануть бедняжку Моню Абрамовну…
Потом резко меняет тон на слащаво-любезный:
; Здравствуйте уже! Мамочка вас, конечно, заговорила, всё про мои успехи и достижения, про чудесных сыночков! Вот так она делает мне рекламу на весь город! Пройдемте уже ко мне в кабинет!
Гриша с Ниной направляются в еще более грязное помещение, но в нерешительности остановливаются на пороге. «Кабинет» Мони Абрамовны мог бы служить обителью бродячих циркачей, уголком плохой харчевни, но только не приемной врача. Окно закрывает тяжелый, местами изъеденный молью плюшевый занавес бордового цвета, с замусоленными шелковыми кистями. В углу стоит черное пианино, испещренное неуёмным Юзиком текстами оперных арий. Посередине комнаты, под запыленным матерчатым абажуром цвета перезрелого апельсина стоит большой дубовый стол с ножками, стилизованными под львиные лапы. На нем в беспорядке валяются ноты, рецептурные бланки, денежные купюры и монеты различного достоинства. В противоположном от пианино углу на мощной дубовой тумбе – бронзовые бюсты Вождя I, Вождя II и композитора Бетховена, на лбу которого синими чернилами нарисована свастика – еще одно «художество» Юзика.
; Садитесь, гости дорогие, ; воркует Моня Абрамовна, и Гриша удивляется ее способности резко менять не только голос, но и манеру говорить. – Что привело вас ко мне, Ниночка Иванна? Ведь так вас звать-величать?
; Быстро устаю. Недавно потеряла маму, ; в глазах Нины слезы, ; в результате сахар в крови…
; Да-да, я знаю от Лизы!
Гришу поражает и нервный тик Мони Абрамовны, ее странный взгляд. Никак не удавалось уловить, куда она смотрит, из-за чего разговор приобретает некую неопределенность, двусмысленность. Поняв, что посетители в замешательстве, Моня вопит:
; Да что же такое, товарищи?! Вас смущает мой стеклянный глаз?! Ха-ха! Протез действительно скверный, никак не могу вырваться в Москву или Вождеград, чтобы заказать новый. Вы спрОсите, как я лишилась глаза? Таки расскажу! Когда мне было шесть лет, мамулечка решила повезти меня в кубанскую станицу Хреновое на парное молочко, сливки, сметанку, яички из-под курочки. Трудно представить, но тогда я была хиленькая! Остановились мы у одной казачки. Она постоянно нас грязными жидами называла, просто умора! Но какие роскошные продукты по дешевке продавала, это что-то! В Баку такой еды сроду не было, нет, и не будет, даже у Вайнштока! Так вот, у этой самой антисемитки курей развелось – море разливанное, а петух только один! До чего же агрессивный, это что-то! А мамочка велела мне пойти в курятник и взять яичко прямо из-под курочки. И петух, наверное, тоже антисемит, подкрался ко мне и ка-ак клюнет в левый глазик! Я так орала, что вся станица сбежалася. Конечно, глазик вытек, но я сразу перестала быть хиленькой, налилася – огого! И никогда больше не худела. Поэтому мой покойный муженек Ёся Трамбан, он был известный в Баку цеховик-трикотажник, такими деньгами ворочал, вам и не снилось, так он меня полюбил как раз за мое крепкое, упругое тело, несмотря на единственный глаз. И не зря! Ведь я родила ему двух сыновей-богатырей…
; Да-да, ; перебил Гриша, ; ему уже надоела ахинея, которую, судя по всему, Моня готова была нести до бесконечности, ; ваша мама уже рассказывала…
На это Моня Абрамовна надменно процедила:
; Короче, Ниночка Иванна, я готова полностью вылечить ваш диабет. Вообще-то чёртова болезнь не лечится, ; она резко понизила голос, ; даже врачи Израиля и Америки перед ней бессильны, но, чтобы вы знали: Моня Абрамовна покупает с рук за бешеные деньги все самые новые книги по медицине, и через них умеет лечить любую болезнь, даже рак! А уж с диабетом я как-нибудь справлюсь, будьте уверочки!
; У кого? У какой Верочки?– спросил Гриша.
Моня расхохоталась:
; Да не у Верочки, просто поговорка такая. Ах, Ниночка Иванна, ваш муженек, кажется, изменяет вам с какой-то Верочкой? Ха-ха-ха… Ладно, я устала и сейчас лечить не буду. Но с завтрашнего дня вы перестаете жрать сладкое, белый хлеб, виноград, а через недельку придёте, и я дам вам такие таблетки, от которых станете летать, как пчелка с цветка на цветок.
Тут в комнату просачивается Юзик и капризно ноет:
; Ой, мамочка, я не хочу тЕфтели с майонезом! Бабуля Роза не хочет жарить картошку, а я без жареной картошки могу сдохнуть!
Вдруг он начинает петь кошмарным басом: «Сатана там правит бал, ту-ту-ту-ту-ту, Сатана там правит бал, трам-та-та-та-там… Ха-ха-ха-ха!!!
; Юзичка, дай уже мне закончить с людЯми, это же от Мавиевых. Кстати, их мальчик – Краснов, кажется, учился с тобой в одном классе?
; Таки этот поц и отличник – их сын!? Бедняжки! – И Юзик, скроив скорбную гримасу, снова поёт уже тенором: «Пусть неудачник плачет, пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу!».
Картинно грохнувшись на пол, он начинает извиваться в конвульсиях.
; Юзичка, не дури! Сейчас люди уйдут, и я сама нажарю тебе целую гору картошки…
Когда за Красновыми захлопывается дверь, Гриша говорит:
; Слушай-ка, Нина, может, мы напрасно пошли к этой хабалке? Давай, лучше сами найдем врача?
; Нет-нет, Лизавета Матвеевна ничего плохого не посоветует…
 И Нина позже снова сходила к Моне Абрамовне, и та, помимо повторной рекомендации «не жрать!», назначила ей лошадиные дозы сахароснижающих таблеток…

                *        *        *
Сеня грустил по бабусе, но постепенно печаль притупилась, тем более, что в консе вокруг него оказались не только весёлые выпускники «бюль-бюля», но и музыкального училища. Среди них была, к примеру, Вождина – дочь директора хлебобулочного комбината Грига и продавщицы газированной воды Эрны Хачатурьян, которые владели несметными богатствами. Старший брат Вождины – Броневик был назван так в память о пламенной речи Вождя I с броневика в канун большевистского переворота.
При выборе профессии для Вождины родители руководствовались не столько выгодностью будущей специальности, сколько своим пылким романтическим настроем, граничащим с идиотизмом. Григ знал, что назван в честь композитора, видимо, армянина «Григяна». Другим армянином, помимо Д`Артаньяна, он считал «Фартапьяна» и сильно удивился, когда узнал, что это – лишь «бальшая пианина». Вождина, брошенная родителями на «музыкальный фронт» была пристроена на теоретическое отделение консы благодаря пресловутым семи тысячам.
Другой музучилищной сокурсницей Сени оказалась Идочка – дочь Исаака Давидовича Эклера – зубного техника правительственной стоматологической клиники, имевшего неограниченный доступ к золоту, и Фани Хаимовны Эклер – учительницы географии, доходы которой даже превосходили гешефты мужа. Ведь она из года в год назначалась руководительницей выпускных классов и, выявляя богатеньких выпускников, вызывала их родителей и предлагала устроить золотые медали. Те, разумеется, мигом клевали на такое предложение, ибо медаль давала льготы при поступлении в любой вуз. Фаня называла цену, скромно отмечая при этом, что деньги пойдут директору, а ей, мол, ничего не надо. Богачи отличались понятливостью, ибо после вручения взятки «для директора» презентовали самой Фане Хаимовне либо золотое колечко с рубином, либо платиновую брошку с брюликом.
Еще одна Сенина однокурсница – Лерочка Глюкина с малолетства стала любовницей музыканта-алкаша Зиновия Стелькина, слывшего не только собутыльником Яшила Мавиева, но и совратителем сироток. Леру воспитывала мать-одиночка, а развратный Зиновий охотился как раз за нищей безотцовщиной. Он приметил Лерочку давно, когда та еще училась в музучилище. Глянув на ситцевое платьице и стоптанные туфельки, отпетый развратник сильно возбудился. Он пригласил мать девочки и сказал, что у Леры нет шансов на поступление, ведь для этого требуется крупный даш-баш. Та чуть не упала в обморок, но Зиновий напоил ее валерьянкой и обещал помочь. Если Лера будет готовиться у него дома, то обязательно поступит в консерваторию. Бесхитростная мама согласилась, и на первом же «уроке» девочка отдалась Зиновию…
Все четыре года учебы в музучилище Лера регулярно посещала развратника, а когда пришло ей время поступать в консу, мерзавец отправился к Яшилу с французским коньяком и встал пеед ним на колени:
; Яшенька, я уже без Лерки не могу! Устрой крошку в консу без даш-баша!
                *  *  *
Среди преподавателей консы тоже были презанятные люди. К примеру, на кафедре «научного большевизма» блистал доцент Мухтар Гаджиев, так преподававший «Атеизм вождей»:
; Эта лЕРигия – балшая враг прагрессивный чалавечества. А чтоба знать враг, нада ему изучать-а! И мы будем эта делать-а! Учить буддизьма, ислама, христианства и даже юдаизьма-а! Аднака, ай-балаларым (дети мои – азерб.)! Самая несурёзная – эта христинства. Весь его кансепсий строисся на непрочный зачатий-а!
Аудитория мощно ржала, но Мухтар остался серьезным, продолжая капризно-писклявым голосом:
; Я учу либерална-а! Кито будет моя лексия посещат, каныспект писат, семинар готовит, на экзамен буду поставит хароший асенка, напиример, пият! Кто эта вся делат не будет, палучит плахой асенка, напиример, четире…
Не меньшей оригинальностью, но несколько в ином стиле, отличалась преподавательница «Истории большевистской музыки» Ольга Чернобесова.
Трудилась в консе и её заклятая врагиня-соперница Изольда Спекторская, обладающая характером злобной кобры, терзаемой сексуальным голодом. Выйдя в молодости замуж за сказочно богатого цеховика Арона Гопенгауза и прожив с ним три с половиной года, она отравила муженька стрихнином. Оставшись наследницей его фамилии и несметных богатств, купила университетский диплом и стала преподавать в консе. Сеня показался ей похожим на убиенного мужа, и эта иллюзия стала роковой, ибо Изольда перенесла свою острую ненависть на него.
Забавен был и военрук Зейнал Аббасов, за годы службы в интендантстве сколотивший себе состояние из наворованного добра. Студенты обожали его «занятия». В течение учебного года Зейнал многократно возвращался к своей любимой теме «Ядерная атака Америки». Если Аббасов приносил на занятие противогазы, ребята замирали, предвкушая развлекуху. Зейнал же с пафосом, олицетворяющим патриотическую ненависть к США, поначалу нёс всякую околесицу, а потом начинал «молоть» собственно о ядерной атаке:
; Пиридпаложим, американский атамна-вадародный боНба падает на кансерватория!               
В этот момент кто-нибудь задавал вопрос:
; А почему американцы бомбу сбросят именно на нас?
Преподаватель умолкал, желая своим видом показать, что перед ним не студенты, а стадо тупых баранов, но после паузы по слогам произносил:
; Я же сказал – пи-рид-па-ло-жим!
Ребята только этого и ждали, начинали хохотать, что вызывало у Зейнала приступ гнева:
; Стадо музыкальных ишаков!!! Сваё лисо сматри-а!!! Смеяться будете? Да? Нет?
Вдоволь натешившись, студенты успокаивались, но кто-то задавал новый каверзный вопрос:
; А как же спастись от американского ядерного удара?
; Надевать противогаз будем, белый прастыня на голову кидать будем, на кладбища ползти будем… задом-а!
; Почему же задом? Настоящие большевики всегда должны идти или ползти только вперед, вы же сами так учили!
; Эта я учил для большевицкий идеологий и припеганда, а когда атомный бонба падать будет – абязательна задом, чтоба не сильна страшна была-а!

ПЕРЕД КРАХОМ
Кто-то злой и умелый, веселясь, наугад,
Мечет острые стрелы в воспалённый закат…

Учиться в консе было не сложно, оставалось много свободного времени, и Сеня на предпоследнем курсе решил устроиться на работу. Помогла Лизавета Матвеевна, поговорив от имени зятя с директрисой одной из музшкол-семилеток. Одновременно Сеня стал готовить дипломную работу под руководством однокашника Яшила Мавиева – Ермолая Иванова. Тему для диплома выбирали вместе с Ермолаем и сошлись на «Полифонии Баха». Предстояло перелопатить кучу произведений гениального немецкого музыканта, и Сеня стал работать увлеченно, скрупулезно записывая результаты музыкального анализа, читая необходимые книги, слушая грампластинки. К апрелю диплом был готов, и в мае состоялась защита, вызвавшая хвалебные отзывы. Сеня даже удостоился рекомендации в аспирантуру! Радости не было предела, ведь перед ним открывался путь к успешной карьере. И Красновы всей семьей решили, что поступать надо в аспирантуру при вождеградском Институте на Моховой.
                *  *  *
Приехав с сыном в Вождеград, Гриша стал звонить Василию Сатурнову – единственному оставшемуся в живых другу:
; Васенька, мой сын успешно окончил бакинскую консерваторию и получил рекомендацию в аспирантуру. Разумеется, его мечта – наш институт. По паспорту он грузин, как мать, но я боюсь, что вождеградские антисемиты сумеют докопаться до еврейства. Прошу тебя, поговори с ректором, поддержи парня. Ведь твой авторитет очень велик и непререкаем.
; Гриша, острожнее, телефоны прослушиваются! Ты можешь быть уверен, что без моей помощи твой сын не останется.
Остановились в гостинице, ибо Меркушова успела помереть, дерясь в очереди за индийскими джинсами для племянника Венечки, который теперь стал сотрудником Большого дома ЭмБэВэ.
Незадолго до поездки в Вождеград Гриша успел выправить чрезвычайно полезный документ – Удостоверение инвалида войны. Оно предоставляло кое-какие льготы, в частности, давало возможность останавливаться в любой гостинице без очереди, чем и решили воспользоваться Красновы. Однако любые законы Зловредной Империи вовсе не предполагали исполнения, и администраторша отеля «Ноябрьский» брезгливо глянув на «потертого старикашку», каким ей не без основания показался Гриша, и на его «корочку», скучающе прогнусавила:
; Всё равно мест нет.
Тогда Нина открыла б;льший из двух чемоданов, вытащила солидный сверток, который Сеня передал отцу. Под старыми газетами находились роскошные бакинские гранаты. Гриша артистично скроил смущенное выражение лица и протянул пакет администраторше, но та грозно закричала:
; Что вы себе позволяете! Это же Вождеград – город трех революций!
; Да ладно вам, ; скучающе, сквозь зубы процедил инвалид, ; один-то свободный номер наверняка найдётся для фронтовика. Кушайте гранаты на здоровье и поскорей заселите нас – мы очень устали с дороги.
И через десять минут Красновы оказалисб в уютном номере, выходящем окнами на лучший в мире проспект…
                *  *  *
Сатурнов помог, и Сеню приняли в аспирантуру. После вступительных испытаний к нему подошел профессор Соколов и вкрадчиво сказал:
; Семен Григорьевич, как в сказке о Золушке, вы молниеносно превратились из малозаметного провинциала в столичного ученого! Это накладывает на вас особые обязанности перед большевистской культурой. Однако настоятельно рекомендую поменять тему исследования…
Сеню будто молнией пронзило. Из ступора его вывел голос профессора:
; Милый друг, я еще толком ничего не объяснил, а вы уже слишком глубоко задумались.
; Какую же тему взять вместо Баха?
; Скоро юбилей Большевистского Союза Народов. Поэтому надо посвятить исследование большевистскому композитору из Баку, откуда вы приехали. Ведь яркий большевик Яшил Мавиев – вдохновенный творец, способный любого классика за пояс заткнуть!
Сеня вяло пообещал обдумать эту идею, и Соколов, залившись приятно-переливчатым смехом, добавил:
; В случае положительного ответа сам возьмусь за научное руководство вашей работой и гарантирую успешную защиту. Но горе вам, если я услышу «нет»…
Когда Сеня вернулся в гостиницу, Нина стала накрывать ужин на журнальном столике, а Гриша отправился к дежурной по этажу за штопором, чтобы откупорить бутылку «Хванчкары».
После бокала вина Сеня рассказал о разговоре с Соколовым. Отец помрачнел, а мама радостно воскликнула:
; Дорогой сынок, это же удача! Яшил наверняка обрадуется, он же обожает лесть и наверняка поможет тебе!
Начался снежок, и родителям захотелось пройтись по Невскому. После прогулки, когда Нина уснула, Сеня шепотом спросил у Гриши:
; Пап, ты чем-то огорчен?
; Эх, сынок, гнилой этот Мавиев насквозь, и музон его такой же – лишенный живой мысли, подлинного чувства. А в творчестве Баха заключено величие Бога и человеческой души. В его титанической музыке еще много неразгаданного. А что Мавиев? Лет через пятнадцать о нем наверняка забудут…
Сеня заметил, как увлажнились глаза отца, и ласково сказал
; Не надо грустить, папа.
; Мечтаю, дорогой мой, чтобы ты, в отличие от нас с мамой, стал свободным, по-настоящему счастливым.
Сеня обнял отца, и они сидели так долго, а снежинки за окном парили в морозном воздухе…
                *  *  *

Моня Абрамовна заставляла Нину то сурово голодать, то принимать кучу таблеток и есть сладости без ограничений. Назначая огромные дозы сахароснижающих средств, шарлатанка затем вдруг отменяла их. Такое хаотичное жонглирование привело к резким скачкам сахара в крови и к осложнению, грозящему трофическими язвами – предвестниками гангрены. Теперь у Нины при малейшей попытке ускорить шаг возникали страшные боли, судороги. Гриша решил воспользоваться пребыванием в Вождеграде, чтобы показать жену врачам Военно-Медицинской Академии. Один из них, бегло осмотрев её, с солдафонской прямотой выложил:
; Левую ножку, товарищ Краснова, скоро придется ампутировать. Правую пока можно оставить, но потом – и ее долой. А пока с таблеток на инсулин переходите…
    Вернувшись в Баку, Нина рассказала об этом Моне, вскользь упомянув и о Сенином поступлении в аспирантуру. Именно оно, а вовсе не тяжелое состояние пациентки, ввергло  Моню Абрамовну в экстаз:
; Но как вам удалось? Неужели без даш-баша?! Сенсация!!! Как бы мне Юзичку туда устроить? Помогите, любые деньги отдам!

                *  *  *
Сеня впервые остался один в чужом городе. Аспирантская общага находилась в пятидесяти километрах от центра, и добираться до Моховой приходилось электричкой, а от вокзала уже бежать в Институт. Тем не менее, он решил однажды зайти к Проулковым. Кроме них, в Вождеграде у него никого не было. Сперва позвонил. Пьяный женский голос ответил:
; Але, дворник Проулкова у аппарата.
; Здравствуйте, говорит сын Гриши Краснова – бывшего соседа тети Ривмиры.
Будучи «под газом», Октябрина долго не могла ничего понять, но потом в её голове чуток просветлело:
; А! Эт-ты из тех еврейчиков с Чайковской? Просто «погудеть» приехал или чё?
; Я в аспирантуру поступил!
; В комендатуру? Чё, военный или чё?
; Нет, хочу ученым стать.
; Ладно, заходи как-нибудь, с моим Венечкой подружишься. Ему друзей не хватает, плохо с людЯми-то сходится. Короче, заглядывай…
И в выходной Сеня решил воспользоваться приглашением.
Проулковы теперь занимали уже две комнаты всё той же коммуналки – вторую удалось получить после кончины соседки-старушки.
В меньшей комнатушке спал «в сосиску» пьяный Валериан, и Октябрина пригласила гостя в «зало», где все же отчетливо слышалось, как её муж храпит и пукает…
Сестра Меркушовой не изменилась – выражение лица осталось, как всегда, глуповато-заторможенным. Она спросила у Сени:
; И как же тебе в эту, как её, в аспирантуру-то попасть удалось? Отец-то у тебя еврей, мать – «чёрненькая»…
Сеня подавленно молчал. Раздался звонок, и Октябрина встрепенулась:
; Вот и «сына» вернулся, счас познакомлю.
Она засеменила в прихожую, и через минуту в комнату крадучись «просочился» тощий прыщавый паренек с лицом, похожим на череп типа того, что с надписью «Не влезай, убьёт!» изображают на трансформаторных будках.  Увидев Сеню, «сына» вздрогнул, его водянисто-серые глазки забегали, и он тихо, но отчетливо произнес:
; Мам, кто это? Почему у нас чужие?
; Веня, это внук бывших тёть-Ривиных соседей с Чайковской – ну, тех еврейчиков, что в блокаду с голодухи померли. У нас еще много ихнего добра осталося… Он здеся в аспирантуру поступил.  Кушать будешь? Я рагу сготовила, как вы с папой любите – пару банок кильки в томате с квашеной капустой смешала да потушила.
; Неси…
Октябрина ушла на кухню, и оттуда тошнотворно пахнуло разогреваемым «рагу», а «сына» угрюмо уставился на Сеню. В характере Вениамина уже успел созреть целый букет отвратительных качеств, типичных для эмбэвэшников. Среди них особое место заняли злопамятная обидчивость, мстительная подозрительность, клеветническая лживость. Выросший в одном из самых хулиганских дворов Вождеграда, Веня стал зловеще изворотливым и циничным. Вдобавок он отличался типично большевистским «катастрофичным мышлением», из-за чего ему всюду чудились враги…
Теперь он спросил гостя:
; По какой специальности в аспирантуру-то поступил?      
; Музыковедение.
; Чушь какая-то! Я вот в Школу ЭмБэВэ пристроился. Не стану же, как предки, слесарить или двор мести. Буду служить в Большом доме.
Сеня отреагировал непозволительно развязно:
; Ну да, это как раз ЭмБэВэ!
; Тссс, ; Вениамин приложил указательный палец к тонким серым губам. ; Ты, давай, потише на поворотах. Тёть-Рива много интересного про Эм-Бэ-Вэ рассказывала. Жаль, она перед самой своей кончиной разосралась с ними. Между прочим, там сейчас нужны люди из сферы культуры, искусства. Могу тебе поспособствовать, очень советую.
Предложение напугало Сеню, возникло желание поскорей скрыться от буравящих глаз собеседника:
; Спасибо, подумаю…  Пойду-ка я, а то на электричку опоздаю.
Метнувшись в прихожую, он столкнулся с Октябриной, несшей на вытянутых руках кастрюльку со зловонным варевом. Наскоро попрощавшись с ней, Сеня выскочил на сумрачную лестницу, где у разбитого окна трое алкашей «давили поллитру»; уже на улице он глотнул сырого холодного воздуха и побежал к Северному вокзалу…
                *  *  *
В это время к власти у «руля» Вождеграда прорвался абсолютно оголтелый большевик Геннадий Васильевич Ром. В народе его просто и со вкусом прозвали «ГэВэ». Жизнь при нем стала хуже и мучительней, нежели в других городах Империи. Ведь он ввёл бредовые запреты на всё передовое, смелое во всех сферах вождеградского бытия. Вдобавок, кроме старых мерзких коммуналок, он, и в новостройках, создал коммуналки-гадюшники. А еще «ГэВэ» обязал всех студентов, учителей, академиков, музыкантов, прочих «мутных антиллихентов» регулярно «ездить в поля на битвы за урожай». Когда вождеградцы в ватных кофтах-душегрейках и резиновых сапогах являлись на село, у тамошних «тружеников» из-за вынужденного безделья мгновенно разгоралась дикая пьянка, и они начинали с наслаждением издеваться над «шефами». Бывало, какая-нибудь «в драбадан» хмельная баба-колхозница, уперев «руки в боки», вставала посреди мерзлого глинистого поля и начинала поливать горожан матом…
При всем этом «ГэВэ» усиленно готовил Вождеград к юбилею Империи. По его указанию, все средства массовой информации неумолчно трещали о величии предстоящего торжества. Театры срочно меняли свой репертуар, удаляя спектакли по пьесам зарубежных авторов и ставя на их место бездарные поделки угодных «ГэВэ» отечественных «драматурХов». По его требованию, ученые-гуманитарии перестраивали свою работу на «юбилейную волну», изо всех сил восхваляя «достижения большевизма».
                *  *  *
Назавтра после посещения Проулковых Сеня поехал на центральный переговорный пункт. Наменяв на три рубля «пятнашек», он занял очередь в кабину автоматической связи с Баку, услышав в трубке голос Нины, бодро выкрикнул:
; Мам, говори спокойно, я трёшник наменял!         
; Как ты, мальчик мой? – Нина расплакалась.
; Мамочка, умоляю, перестань «пИсать глазами».
; Сынок, пожалуйста, хоть на недельку вырвись в Баку, мы с папой безумно по тебе соскучились!
; Хорошо, прилечу!   
И вскоре Сеня уже стоял в очереди к одному из окошек центральных авиа-касс. Пока другие брали билеты в разные концы страны, он размечтался. Перед мысленным взором проплывали лица милых родителей, дорогие сердцу улицы...   
Стальной голос из кассового окошка грубо окрикнул:
; Куда летите? Мечтать дома будете, а здесь говорите быстро!
; Билет до Баку на завтра.
Белобрысая кассирша стала по телефону переругиваться с диспетчером, потом, воззрившись на Сеню ненавидящими глазами, прошипела по-змеиному:
; Пятьдесят два рубля, шевелись…
Приехав в Выпуклово за час до отправления бакинского рейса, он после регистрации уселся в самолетное кресло и стал наслаждаться льющимися из динамиков песенками «Бони-М». Под их мелодии начал забываться еще маячащий за иллюминаторами холодный, сумрачный Вождеград, а в воображении всплыл теплый, яркий Баку. Взревели моторы, и через четыре часа полёта родной город заключил Сеню в свои объятия.

                *  *  *
Пару дней Сеня отогревался, отъедался, отсыпался. Нина, договорившись с Лизаветой Матвеевной о его визите к Мавиеву, приготовила для композиторской семейки шоколадно-ореховый торт, израсходовав весь запас сливочного масла, добытого Гришей в ветеранском магазине…
Войдя в мавиевский подъезд, Сеня начал подниматься на третий этаж, но вдруг услышал, как наверху хлопнула дверь, и кто-то помчался вниз через две-три ступеньки. Спустя несколько секунд «нарисовался» Хоруз и глумливо заорал:
; Чё, пидор, припёрся из своего сраного Вождеграда?! Небось «берлиоз» (жратву – муз. жаргон) тащишь? Вот счас как отфутболю жрачку, что твоя мать-рабыня наготовила!
Сеня замер, спрятав торт за спину.  Перед ним был враг, и, если бы не торт, он с удовольствием врезал бы Хорузу промеж глаз. А тот, сполна насладившись «унижением плебея», умчался…
Дверь открыла Лизавета. Она ловко выхватила торт и рванула на кухню, откуда послышались возгласы восторга:
; Глянь-ка, Томка, ёфама, ты охренеешь! Такой прелести Нинка еще ни разу не выдавала!
Вспомнив о Сене, она вернулась в прихожую и таинственно прошептала:
; Ждите здесь, позову…
Когда, по знаку Лизаветы, Сеня вошел в кабинет композитора, тот окинул его мутным взором и, не здороваясь, пробормотал:
; Слышал про ваши вождеградские успехи, Краснов. Желаете посвятить исследование моему творчеству?
Яшил сидел в глубоком кресле возле новенького красного рояля с початой бутылкой французского коньяка. Композитор был пьян, и Сеня, потоптавшись, нерешительно шагнул к нему:
; Да-да, Яшил-мюэллим (учитель – азерб.), поначалу я хотел исследовать полифонию Баха, но, в силу обстоятельств, решил посвятить диссертацию вашей музыке…
; А что?! – вскинулся мэтр, ; мой музон и впрямь равновелик баховскому, это правда!
; Да, ваша музыка замечательна, и к предстоящему юбилею Союза Большевистских Народов вождеградцы хотели бы выпустить научные работы о творчестве ведущих региональных композиторов – таких как вы, ; подобострастно пролепетал Сеня.
Мавиев по-птичьи глянул на него и процедил сквозь зубы:
; Так и быть, исследуйте, однако ставлю условие – обязательно показывайте лично мне всё, что напишете… А матушка ваша отличная кулинарка! Попробовал под коньячок её торт и чуть язык не проглотил…
И Сеня, угодливо поклонившись, попятился к выходу.

                *  *  *
Вернувшись в Вождеград, он ввалился в общагу за полночь, а ранним утром отправился в Институт на Моховую.
Первым делом он повидался с шефом. Тот благосклонно выслушал рассказ о встрече с Мавиевым и резюмировал:
; Вот видите, теперь ваша диссертация окажется в русле актуальности и непременно придется по вкусу нашему Ученому совету. Уверен, что светлая перспектива ей обеспечена!
 Затем Сеня направился в отдел аспирантуры к заведующей Эле Назаровне. Стоило ему войти, как та завопила:
; Краснов, наконец-то! Вас же разыскивает военкомат! Быстренько дуйте туда!
Сеня в ответ смог лишь прошептать пересохшими от испуга губами:
; Но почему? У меня ведь отсрочка от военной службы по причине учебы в аспирантуре.
; Оттуда звонили и сказали, что я покрываю дезертира! Мне это надо?! Не хочу из-за вас попасть в лапы ЭмБэВэ!
Сеню объял ужас, в голове стало как-то пусто и безнадежно. До сих пор Закон защищал его от армии, что же случилось теперь? Тем не менее, он отправился в общагу и завалился спать, а в шесть утра был разбужен тычком в бок и грубым окриком:
; Эй, гражданин Краснов, мать твою, вставай!
                *  *  *
Военком встретил Сеню ожидаемо хамской речью:
; Вижу, Краснов, не желаешь ты служить в рядах большевицкой армии?! Отсрочки твои, конечно, хде надо проверяются, но служить пойдёшь в любом случАе! Войску большевицкому нужны пацаны с высшим, так сказать, образованием, сохласно плану Хенштаба. И давай-ка без заёбов! Бысс-тра на призывной пункт для прохождения срочной военной службы на Хранице республики Хрузия с Турцией. И чтобы никаких звонков отцу-матери! А то михом по ****ьнику схлопочешь!!!
Всё дальнейшее было похоже на дьявольское наваждение. Через трое суток голода-холода в засранном вагоне Сеня оказался в военной части. И началось: днем – курс молодого бойца с наматыванием портянок и марш-бросками при полной выкладке под аккомпанемент изощренного мата; ночью – избиения «дедов», которым до «дембеля» осталось всего чуток. Выспавшись за день, они поднимали «салаг» и начинали зверски избивать кулаками по голове или ногами по почкам, животу, в пах. После первой же такой ночи новобранцы Сеня Краснов и Яша Курников – выпускник московского Литературного института – не смогли подняться с коек. Их лица и тела в сплошных кровоподтеках ныли той саднящей болью, которая до армии была неведома тихим домашним мальчикам…
Утром тощий лейтенантик, равнодушно оглядывая люто избитых «салаг», проорал бабьим голоском:
; Чего раскисли, мать вашу в дышло?!
Новобранцы подавленно молчали.
; Может, пожаловаться хочете аль рапорт написать? Ну, попробуйте! Эгей, «дембеля», хватит груши околачивать, работка заждалася!
Тут ввалились Вася Бойков с Рязанщины, Федя Мокроухов с Пермского края и Шура Гоношилов с Воронежа, ; как на подбор, все белобрысые, мускулистые, с заспанными харями с печатью идиотизма. Они были пьяны и сразу же начали собачиться с командиром:
; Хули, спать не даешь, мать твою через плетень?! Покою нет! Чё надо-то?
«Деды» виртуозно перемежали красочные высказывания со смачными плевками, долетающими до сапог лейтенанта.
; Ладно, ребятушки, хочу молодое пополнение вам сдать с рук на руки. Уж повоспитуйте вы салаг-то. Особое внимание обратите на столичных умников с высшим образованием. Вот, к примеру, рядовые Краснов и Курников. Глянь, каки оне от мамочек  гордые, самолюбивые явилися. Краснов – музыкантишко из Вождеграда! Видать, как перловки нажрется, так жопой мелодии выводит. Курников – из московских литераторов сраных. Думаю, в школьную тетрадочку стишки строчит еротические. Повоспитуйте их, ребятушки, по-нашему, по-армейски, чтоб спесь ихую сбить!
Пока лейтенант упражнялся в красноречии, «дембеля» почесывались в паху и смачно рыгали, а Шура Гоношилов вдобавок гнусаво пробубнил:
; Да мы их всю ночь воспитывали. Глянь, как ихи хари-то поколочены!
; К битью кулачному быстро привыкают. Надо морально бить, как делал товарищ Вождь II – красавец наш усатый! Ладно, других погоню на плац, а вы берите Краснова с Курниковым в сортир-душевые. Чтоб разделись до трусов и драили помещение. А вам надзирать за ними следует и морально унижать, блин. В восемнадцать ноль-ноль приведёте обратно, проверю, что да как.
«Дембеля» загыгыкали и, грубо подталкивая Сеню с Яшей, отправились выполнять приказ.
                *  *  *
Кафельные стены помещения были покрыты зеленовато-серой плесенью. Вдоль стен – кабинки без дверей, с дырами в полу вместо унитазов. В двух кабинках из стены торчали ржавые трубы с протекающими кранами, над которыми черной масляной краской значилось: «хол», «гор». Вверх от кранов шли отрезки загнутых на конце труб с неряшливо присобаченными душевыми лейками.
Шура Гоношилов сплюнул и мрачно повелел «салагам»:
; Ну-ка, мудачьё, скидай всё, окромя труселей, бери щетки, скребки – вона в углу валяются, и ***рь помаленьку, а мы сходим за пивом-водочкой – расслабиться надоть. Когда вернемся, чтоб всё блестело, мать вашу!
Матерясь, дембеля выползли из помещения, а Сеня с Яшей принялись выполнять «задание». Работали изо всех сил, наивно надеясь на снисхождение «дедов» за ударный труд. Прошло минут сорок, и Сеня первым выбился из сил. Присев на корточки,  онприслонился спиной к холодному осклизлому кафелю и тихо спросил:
; Яш, а тебя до армии били? Ну, родители или хулиганьё?
; Не-а, я никогда не дрался, а отец с матерью только пылинки с меня сдували. Я у них поздний.
; Вот и я точно такой же. Видимо, «дембеля» как-то по-своему определили, что мы небитые, вот и зверствуют.
Яша присел рядом с Сеней. Послышались тяжелые шаги и рыкающие матом голоса. Вновь нарисовались «деды». Они успели крепко «принять на грудь». Налитые кровью хари приобрели бордовый оттенок, а сжатые кулаки буквально кричали об усилившейся агрессивности.
«Салаги» скорчились и, словно приклеенные, остались сидеть на корточках. Гоношилов выступил вперед и, театрально жестикулируя, пробасил:
; Глянь-ка, друганы! Эти пидары тут, бля, совсем и не работают! Отдыхать устроилися, мать их на перекосяк!          
Со всей дури он пнул сапогом Сеню, и тот, вскрикнув, отлетел в угол.
; Ну, и чего, робяты, надоть таперя поучить салаг, что ля! Этот пидар, ; он указал на Сеню, ; пусть пока поглядит на примере другого, что мы с ним потом сделаем, а того, мужики, сразу бери в оборот!
Вася с Федей, пошатываясь, приблизились к Яше и сорвали с него трусы:
; Эх, хороша «корма», так и просится на дембельский грех! – вскричал Шура. – Мы тута больно голодные, бабы-то здешние не дают, так мы счас оттянемся!
Яшины надрывные крики были наполнены отчаянием и болью. Сеня в паническом ужасе застыл в углу. Вдруг в глазах у нег потемнело, а в мозгу будто прошелестело: «шеми чери бичико»… И вместо чудовищного кошмара возникла солнечная бакинская улица, и тянущиеся к нему родные ласковые руки…

Дважды два – четыре
Это всем известно в целом мире…
А не три, а не пять, это надо знать!

Сельское хозяйство разрушили, промышленность полностью перевели на изготовление военной техники, а всё остальное стало загнивать под фанфары пропагандистской трескотни «об успехах и победах», обездоленное население маялось в диких очередях…
Тем не менее, газеты и телевидение продолжали восторгаться «всё новыми достижениями». Им усердно помогала Имперская Статистическая Служба, выдававшая умопомрачительные цифры «трудовых успехов». Лживая информация шла «наверх ; для хозяев», чтобы им слаще жилось, так и «вниз ; для народных масс», чтобы подогревать их патриотизм.
Однако известно: «Сколько халва не кричи, во рту слаще не становится»…

    
МЕТРО ИСАНИ
Такой лазурный небосвод сияет только над тобой,
Тбилиси мой любимый и родной…

Сеня не знал, как долго пробыл без сознания. Когда очнулся, понял, что лежит на железной казённой койке со связанными руками и ногами. За окном синеет безоблачное небо, пышно цветет алыча. Входит пожилая женщина в белом халате. Увидев, что Сеня открыл глаза, она всплескивает руками и начинает развязывать его конечности. Управившись, она выходит, но скоро возвращается с пижамой, на которой виден черный штамп «Окружной военный госпиталь». Женщина ласково говорит с грузинским акцентом – почти, как у бабы Клавы:
; Я тётя Аня. Одевайся, Краснов, провожу тебя к начальнику.
Сеня пытается встать, но голова начинает кружиться, и он садится на койку. Видя это, тётя Аня тихим голосом успокаивает:
; Ай, не волнуйся, дАрАгой, сейчас помогу.
Она берет Сеню за руку, и они медленно идут по озаренному весенним солнцем коридору с окнами в цветущий сад. Останавливаются перед дверью с табличкой «Подполковник Дзюдзе».
За старинным письменным столом – убеленный сединами человек во врачебном халате. Он встает, подходит к Сене и гладит по голове:
; Присаживайся, сынок, расскажи обо всём.
И Сеня, дёргая плечом, заикаясь, повествует о пережитом кошмаре. Дойдя до кульминации, теряет сознание, а тетя Аня быстро подносит к его носу флакончик с нашатырем…
По словам начальника Дзюдзе, всё произошедшее – результат мести бакинского эмбэвэшника Мозгового. Став генералом и начальником округа, этот циничный зверь решил нанести Красновым жестокий удар – вопреки законной отсрочке на время учебы в аспирантуре подвел Сеню под призыв…
Глянув на Сеню из-под седых бровей, Дзюдзе подытожил:
; Теперь, бичо, страшное позади, пришло время радоваться. Твоих стариков я уже вызвал, пусть заберут тебя домой в Баку.
            Тётя Аня подводит Сеню к невысокой каменной стене, отделяющей госпитальный сад от спускающейся к Куре живописной улочки, и велит подождать. Вскоре вдали появляется лихо мчащийся красный трамвай. Поравнявшись с госпиталем, где над стеной маячит Сенина голова, он резко тормозит, на секунду остановливается и уносится дальше, оставив посреди улицы старика и старушку. Сердце Сени бешено колотится, из глаз льются слезы, а родители, взявшись за руки, скрываются за изгибом стены. Вскоре они обнимают сына, и отец говорит:
; Ну же, сынок, Дзюдзе ждёт нас. Ты иди вперед, а мы с мамой поплетемся тихонько, уже не можем быстро…
Когда они втроём входят в кабинет начальника, тот сдержанно говорит:
; Мой долг – извиниться перед вами, а для тебя, Семен, у меня и печальное, и доброе сообщение: во-первых, рядовой Яков Курников потерял рассудок и покончил с собой. Во-вторых, ты комиссован, вот справка для получения военного билета по месту жительства…
На обратном пути Красновы услышали через пару остановок, как кондукторша трамвая весело выкрикнула: «Следующая – станция метро Исани!».


СМЕРТЬ
Расскажите, птицы, что вас манит ввысь,
Надо мною вы так дерзко вознеслись.
Может, потому вам так легко лететь,
Что к успеху не стремитесь вы успеть,
Что не мучат вас обиды прошедших лет…      


Сеня решил перевестись на заочное отделение аспирантуры. Он видел, что родители уходят, словно вода сквозь пальцы, они тоже отчетливо понимали это и лихорадочно занялись поисками невесты для сына…
К добыванию еды в очередях, частным урокам и работе в музшколе у Сени прибавились ежедневные перевязки маминых ног, пораженных язвами. Ночами Нина почти  не спала из-за отчаянных болей и всё нарастающих сердечных приступов. Приходилось вызывать Скорую помощь для внутривенных вливаний, ибо остальные уколы Сеня научился делать сам. Однажды у врача никак не получалось помочь, и Нине становилось всё хуже. Гриша закричал:
; Моя любимая, не умирай!
Она встрепенулась, а доктор тихонько сказал Сене:
; Твой папа молодец. Как говорят в народе, он «откричал» маму и прогнал смерть…
                *  *  *
Диссертацию Сеня защитил, но из Аттестационной Комиссии, утверждающей кандидатские работы и выписывающей дипломы, не было никаких известий. Вместе с этим Сеня заметил, что отношение к нему Яшила Мавиева резко ухудшилось. Казалось, это связано с прекращением маминой стряпни для композиторской семьи, но тучи сгустились над Сеней не только по этой причине.
Чернобесова и Гопенгауз – каждая по-своему – взбудоражившись его успехами, негодовали: сопляк, вчерашний студентишко перебежал им дорогу?! Если прежде матёрые «кобры» враждовали между собой, то теперь дружно ополчились против «наглого выскочки». Сговорившись воспрепятствовать продвижению его работы в Аттестационной Комиссии, они отправили туда клеветническую анонимку: «Диссертация С.Г. Краснова – бесстыдный плагиат».
В один из светлых майских дней в «растворе» раздался телефонный звонок. Дремавшая в кресле Нина встрепенулась, схватила трубку и пролепетала:
; Да-да, слушаю…
Кто-то, чеканя слова, произнес:
; Позовите Семена Григорьевича.
; Его нет дома.
; Он должен срочно вылететь в Москву для посещения Высшей Аттестационной Комиссии. Будет рассмотрено дело о плагиате в его диссертации.
И в трубке стало пусто...
Сердце заныло мучительно, остро. Дотянувшись до нитроглицерина, дрожащей рукой Нина положила под язык две таблетки, и боль стала потихоньку отпускать, но ей на смену пришел страх, а на лбу выступила липкая испарина.
Когда Сеня вернулся домой, сбивчивый рассказ Нины заставил его с тоской подумать о туго закрученной пружине зла, готовой больно ударить. Он кинулся, было, к Мавиеву, но тот лишь брезгливо промычал:
; Вы надоели! Моё отношение к вашей диссертации вовсе не так благосклонно, как могло показаться. Я даже не читал эту муть, но от преданных мне людей знаю, что многое там надергано у Чернобесовой и Гопенгауз. Вот они – истинно добросовестные исследователи моего творчества, а вы лишь жалкий, хитрый и наглый конформист, не более…
Сеня кинулся звонить в Вождеград Соколову. Он-то поможет, посоветует что-нибудь дельное, но тот ответил холодно:
; Не мог и подумать, что ваш путь в науку будет столь извилистым! Еще добавилась эта странная армейская история, а теперь и проблемы с ВАКом. Тем не менее, если спросят меня, то готов засвидетельствовать вашу научную состоятельность…

                *  *  *
Аттестационная Комиссия помещалась в сером московском здании времен Вождя II неподалеку от Курского вокзала. На проходной Сеня назвал свою фамилию, и строгая вахтерша в гимнастерке, глянув в толстую канцелярскую книгу, бросила:
; Второй этаж, комната двести семь.      
Он стал подниматься по широкой лестнице, но вдруг остановился. В далеком детстве уже была такая лестница. Сейчас появится зловещая черная статуя в шинели и сапожищах. Подняв голову, Сеня вздохнул с облегчением: Дьявола не было.
Он постучался в двести седьмую комнату и вошел. Сидевшая за письменным столом пожилая румяная дама спросила:
; По какому вопросу?
; Меня звать Семен Григорьевич Краснов, от вас звонили и велели приехать по вопросу утверждения моей кандидатской.
; Краснов-Краснов, ; роясь в бумагах, нараспев проговорила дама. ; Вас ожидает товарищ Блохин.
Резво вскочив, она скрылась за малозаметной дверкой, но вскоре вернулась, радостно улыбаясь, будто там раздавали подарки, и ей удалось получить два:
; Михаил Терентьевич ждет вас!
Помещение напоминало скорее гостиничный номер, нежели казенный кабинет. Кроме большого дивана и двух глубоких кресел, посередине стоял массивный круглый стол, покрытый зелёной скатертью. Вокруг него расположились солидные стулья, на одном из которых восседал пухлый брюнет, напоминающий мистера Пиквика. Казалось, он не заметил посетителя. Сеня потоптался, робко кашлянул, и брюнет проговорил:
; Товарищ Краснов, что же это вы застряли в дверях? Идите сюда и присаживайтесь.
Сеня уселся на краешек одного из стульев, а Блохин, лукаво глядя на него, спросил:
; Что это за серпентарий завёлся в бакинской консерватории? Я эксперт по региональной большевистской музыке, с творчеством Яшила Мавиева хорошо знаком. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, на чьи хвосты вы наступили, посвятив его музыке свою диссертацию. Ведь ею обычно занимаются его придворные дамы – Чернобесова и Гопенгауз. Обе сейчас готовят докторские. Поняв, что своей кандидатской вы перекрываете им кислород, «милашки» и накатали на вас клеветническую «телегу», хотя отлично знали о компетентных людях вроде меня, стоящих на страже интересов науки. Обозначьте-ка концепцию вашего исследования и укажите, в чем, по-вашему, заключена суть мавиевской музыки.
Сеня выполнил просьбу Блохина, не забыв процитировать отзыв вождеградского оппонента: «Данным исследованием Семен Краснов сумел окончательно закрыть проблематику творчества не только Яшила Мавиева, но и других региоиальных композиторов».
Блохин улыбнулся и как-то буднично сказал:
; Итак, Семен Григорьевич, дуйте домой и ни о чем не беспокойтесь. Скоро вас вызовут в Вождеград для вручения Диплома кандидата наук.
                *  *  *
Моня Абрамовна обладала поитине звериной интуицией, когда её семье грозила опасность, реагировала молниеносно. Поняв, что крах Злой Империи не за горами, Моня сразу же решила покинуть «тонущий корабль». Она стремглав продала квартиру и, собрав все свои драгоценности, искусно спрятала их в эбонитовую шкатулку из-под шахмат; подготовила к отъезду маму, сыновей, и отбыла в Израиль через Вену. Но стоило поезду остановиться у венского вокзала, Моня прямо с подножки вагона принялась истошно орать:
; Не хочу в Израиль, желаю только в Америку!!!
Ей, отчаянно картавя, вторила мама, и такой же текст на мотивы различных оперных арий распевал Юзик. Оглушенные лихой семейкой представители Сохнута растерялись, а Моня продолжала скандалить:
; Зовите американцев, я отдамся только им!!!
В конце концов, американцы приехали и забрали скандалистку в своё посольство, где та устроила новый «концерт», требуя отправки «только в Нью-Йорк». И вскоре она уже разгуливала по мегаполису, восторгаясь небоскребами и продуктово-промтоварным изобилием…
                *  *  *
Сене тепрь прошлось втридорога покупать у спекулянтов импортные таблетки, ампулы, мази, однако Нине уже ничего не помогало: трофические язвы на её ногах слились в зловонную гнойную рану.
У сильно осунувшегося Гриши всё чаще и сильнее болело сердце. Чувствуя нависшую над семьей катастрофу, он заводил с сыном разговоры о необходимости жениться, из-за чего между ними частенько возникали перепалки. Произошло такое и перед очередным днем рождения Сени. Отец вдруг сказал:
; Ты уже стал закоренелым старым холостяком.
; А ты выжил из ума!
Расплакавшись, Гриша прошептал:
; В этот раз я не приду к тебе…
Но Сеня не придал этим странным словам значения.
Той ночью Нина спала на удивление спокойно, а ранним утром Гриша тихонько вышел на кухню, чтобы вскипятить чайник. Вдруг он почувствовал резкую боль в груди и положил под язык две таблетки нитроглицерина, но боль не отступала. Напротив, она стала грозно нарастать. Старик подошел к спящему Сене и тронул за плечо:
; Сынок, у меня вот здесь сильно болит, жжет, давит…
Вскочив, тот осторожно уложил отца на свое место, но глухой клёкот уже рвался из груди старика, судорожно задергались руки, и Сеня в ужасе понял, что помочь невозможно – смерть неотступно входила в свои права…
На кухне засвистел закипевший чайник, а в соседней комнате крепко спала измученная болью Нина. С уходом Гриши подошла к краю бездны и её жизнь.
На кладбище Сеня не плакал. Казалось, всё происходит не с ним. Какие-то люди – то ли соседи, то ли бывшие сослуживцы – поддерживают маму под руки возле вскрытой могилы. На старом кладбище Чембиркенд власти запретили хоронить, и за разрешение пришлось дать даш-баш…

                *   *   *
 В небесной синеве под крылом летящего в Вождеград лайнера светило яркое солнце. В самолетном кресле, скорчившись и тяжело дыша, дремала измождённая старуха. Её полусгнившие перебинтованные ноги лежали на валяющихся по полу костылях. Сидящий рядом Сеня в ужасе думал: «Неужели это мама, та красавица и умница, которой восхищался весь Баку…».
Он по телефону договорился с Соколовым о помощи по устройству Нины в вождеградскую клинику. Быстро уловив трагизм положения, тот сказал:
; Похлопочу через Союз композиторов, а вы собирайтесь в дорогу.
                *  *  *
Прилетев в Выпуклово, Сеня нанял двух носильщиков. Первый тащил чемоданы. Б;льший – с тёплыми вещами, ибо Сеня думал, что придется остаться в Вождеграде до холодов. Туда же Нина заставила положить ни разу ненадеванное летнее платье. В меньшем чемодане находился запас инсулина, других лекарств. Второй носильщик после долгих уговоров и обещаний хорошо ему заплатить подхватил Нину на руки и понес к стоянке такси. Там Сеня усадил её на лавочку и побежал к диспетчеру попросить машину вне очереди. От того пахнУло потом, чесноком и водочным перегаром. Преодолев отвращение, Сеня сказал:
; У меня тяжело больная мать. Пожалуйста, дайте машину без очереди…
; Ничего, часок-другой постоишь в очереди как миленький!
Сеня достал из кошелька сиреневый четвертак с профилем Вождя I и попытался сунуть в карман засаленной куртки диспетчера. Перехватив его руку, тот прошипел:
; Мало, мудак…
Сеня добавил к сиреневой бумажке красненький червонец, и транспортник стал ласковей:
; Вон в сторонке машина стоит. Позолоти водиле ручку, скажи, Революд Сергеич подослал…
Усадив Нину в машину, Сеня сбегал к телефону-автомату и позвонил Соколову. Тот подтвердил, что направления в больницу Мечникова готово. Надо забрать бумагу, а уже потом ехать в Мечниковку…
В городе бушевали белые ночи, вечером было светло, как днем. Июль выдался жаркий, и пока такси ехало через весь огромный город, гангренозные язвы Нины начали источать трупный запах. Надо было срочно менять бинты, а Нина настолько обессилела после долгой дороги, что уснула, хотя включенное водилой радио орало на полную катушку:

«Лето, ах лето, лето звездное, звонче пой! Лето, ах лето, лето звездное, будь со мной…»

Таксист злобно буркнул:
; Ну и лярва же эта «пугачиха» –  поёт, будто мужику даёт! А при Вожде II по-другому пели, по нашенски – хор красноармейцы али мальчиков! А эта – фу ты ну ты – поет, словно кончает!
Когда машина подкатила к крыльцу приемного покоя, Сеня велел водителю-«искусствоведу» терпеливо ждать, пообещав заплатить вдвое больше того, что нащелкает счетчик. Подойдя к облупленной двери, он постучал, и через минуту оттуда выползла «в сосиску» пьяная толстуха:
; Нетути никого, закончился рабочий день-то!!!
Сеня подошел к ней вплотную:
; Чего орешь?! Разве я для того с тяжело больной матерью приехал за три тысячи километров, чтоб твои вопли слушать!? У меня направление!
Он повертел бумагой у похожего на свиное рыло носа тетки.
Та долго вчитывалась в документ и вдруг неожиданно тонко пропищала:
; Ща дежурного дохтура позову…
Немилосердно жалили комары, но Сеня этого не чувствовал. На него навалилась чудовищная усталость. В полудрёме проносились похороны папы, безумная от горя и боли мама, почему-то всплыла картина армейского насилия… И вдруг всё пропало – таксист тряс его за плечо:
; Эй, парень, твоя мать в машине воет так, что уши закладывает, и от ейных ног воняет – ужасть!
; А ты терпи, я же обещал много денег дать!
Сеня начал колотить в дверь, будто именно она была причиной всех его мук. На пороге возник человечек с узкими глазами и тихо проговорил:
; Где бумага? Зинка сказал, есть важный бумага.
Сеня протянул маленькому доктору направление. Тот прочел, церемонно поклонился и крикнул:
; Зинка, зови Федьку! Больную принимать надо!
Врач, как потом оказалось, стажер-китаец распорядился, чтобы Зина с Федей на носилках отнесли маму в палату и уложили на свободную кровать. Он осторожно разбинтовал и осмотрел гангренозные раны, после чего, кивком головы пригласив Сеню в коридор, зашептал:
; Очень-очень плохой. Ноги ампутация надо.
; Ей об этом не говорите, у меня есть кавказские фрукты, черная икра…
Лицо китайца исказила брезгливая гримаса:
; Оставь для местные врачи, они любят подарок-деньги, а моя родина за это рука отрубать, даже смертный казнь иногда… Медсестрам деньги обязательно давай, но сразу многа не надо. Они водка-закуска покупать будут, твоя мама без помощи оставить не будут… может быть.
Сеня вымученно улыбнулся и пожал смуглую ладошку врача, кроме которого в этой больнице он больше не встретил ни одного порядочного человека.
По приказу китайца, Федя принес в палату хромоногий стул, чтобы Сеня мог кое-как скоротать ночь рядом с матерью. Подтащив чемоданы поближе к себе, он укрыл сраженную сном, тяжко хрипящую маму дырявой простыней с черным штампом «Минздрав», сел на краешек стула и огляделся.
В палате, рассчитанной на двоих, было восемь ржавых кроватей. На шести из них спали какие-то женщины неопределимого возраста с белыми, словно мел, лицами. На седьмой сидела безногая растрепанная старуха и немигающими бесцветными глазами смотрела на Сеню. Вдруг она прошамкала беззубым ртом:
; Чего глядишь-то? Обе ноги мне отрезали. Из-за табака, водки да жизни собачьей сгнили ; гангрена. А маманя твоя чего? Тоже курящая, пьющая?
; Нет, у нее от сахарного диабета.
; Сладостями обожралася? Хо-хо-хо! Ты окошко-то отвори да в моей тумбочке пошарь. Там начатая пачка «беломора» и спички. Дай-ка одну папироску, огоньку поднеси, закурю я.
; Вам же нельзя, и другим вредно.
Старуха крепко матюкнулась:
; Сорок лет небо копчу, а такого наглого парня еще не видывала. Ты, случаем, не из жидов ли? Сразу свои порядки тут наводить вздумал! Делай, чего говорю!
На вид женщине-обрубку можно было дать лет семьдесят пять. Сеня выполнил её просьбы, и в открытое окно ворвалась туча комаров, мигом облепивших Нину. Безногая смачно затянулась, прищурила один глаз, и мечтательно заныла:
; Эх, водяры б счас! Ты, парень, просто так не сиди. В тумбочке газетка старая имеется, так ты обмахивай мать от комаров, а то искусают! Глянь-ка, сама-то она уже не может, глянь, кажись «обираться» начала…
Сеня не знал этого слова, в Баку так не говорили, но он догадался, что безногая толкует о беспорядочно блуждающих маминых руках. Казалось, Нина собирает что-то невидимое, и оно сразу же утекает сквозь пальцы. Сене стало жутко, а инвалидка снова заговорила, щурясь между затяжками:
; Если «обирается», значит, больше суток не протянет…
В три часа ночи в больничном саду было светло. «Пишу, читаю без лампады… Одна заря спешит сменить другую… Люблю тебя, Петра варенье…». Папа учит стихи, а баба Клава, склонившись над засыпающим внучком, ласково шепчет:
; Шеми чери, бичико…
Мама только что вернулась с работы. Сегодня на катере в шторм ходила в открытое море – на Нефтяные камни. Смелая, красивая, сильная, она купила и сумела притащить оттуда импортный письменный столик для сына, чтобы было удобно делать уроки. Весело хохоча, мама хватает Сеню на руки и кружится по «раствору»…
Почему же так сильно болит спина, отчего затекли ноги? А мама вдруг падает, сморщивается, и руки её начинают собирать что-то невидимое…
В саду истерично лают собаки, оглушительно каркают вороны, а где-то далеко звучит песня:

«Вся земля теплом согрета, и по ней я иду босиком,
Я пою, а звезды лета светят мне даже днем, даже днем.
Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно за мною мчалось…»

В палату вбегает средних лет полненькая женщина в белом халате и всех приветствует:
; Дамы, подъем! Температурку измерять быстренько, живенько!
Женщины с трудом просыпаются, стонут, а врачиха обращается к Сене:
; А это что еще за явление? Тень отца Гамлета?
Не дожидаясь ответа, она продолжает бодро балбонить, как вожатая перед отрядом пионеров:
; Тэк-с, тэк-с, у нас новенькая? А вы, молодой человек, как я вижу, при ней? Чего же она молчит, и вы тоже не мычите, не телитесь? Ну же, я жду! Понаехали, понимаешь, среди лета, когда все в коллективном отпуске, да еще молчат «мордой об стол»! Кстати, дорогой вы мой человечище, чтоб духа вашего здесь больше не было! Посещения запрещены, а узнать о состоянии больной можно только по справочному телефону!
Суетясь, Сеня вытаскивает из чемодана пакеты с черешней и клубникой, бутылку пятизвездочного коньяка, полулитровую банку черной икры и неуклюже протягивает всё это врачихе. Мгновенно оценив ситуацию, она ловко хватает дары и убегает, но через минуту везвращается уже с пустыми руками. Теперь она смягчилась, и как бы доброжелательная улыбочка играет на круглом румяном лице. Сеня вспоминает пушкинские слова: «Глупа, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне…».
; Тэкс, тэкс, ; кокетливо вскрикивает врачиха, подбегая к Нине, ; матушка-то ваша ленивица, соня, не реагирует на врача! Ну-тес, ну-тес, что тут у нас?
Увидев под отвалившимися бинтами жуткие язвы, она зажимает нос и говорит тише:
; Мда-с, подзапустили вы свою матушку. Пумс-пумс! Однако мы тут, знаете ли, постоянно прогрессируем. Всё-таки город трёх революций! Одной литовской девочке недавно сумели пришить ее же ступни, отрезанные то ли косилкой, то ли молотилкой. Вот и с вашей матушкой поработаем задорненько, по-большевистски. Первым делом приведем в порядок сахарок, потом ампутируем ножки, но не полностью, только ступни. Конечно, потребуются импортные препараты, но это уж не ваша забота, только моя. Однако понадобятся серьёзные денежки. Сколько у вас имеется, пардон?
; Я всё отдам, у меня много, не сомневайтесь!
; Дружок, всё отдавать-то не надо, вам еще понадобится на протезы – такие сапожкИ, выполняющие функцию утерянной остойчивости. Потом направлю вас в ортопедическую мастерскую, познакомлю с протезистом, а сейчас выдайте мне пару тысяч. Поверьте, они пойдут на всё самое неотложное. А после ампутации подОрите мне коробочку грильяжа в шоколаде, не могу жить без него. Этих конфеты в дефиците, но в театральных буфетах всегда можно достать!
Выпалив все это, она подождала, пока Сеня достанет пачку «четвертаков», схватила деньги и ласково проворковала:
; А теперь, товарищ, можете ни о чем не беспокоиться, мамаша в надежных руках. Забирай чемоданы и едь по месту проживания.
Она упорхнула, а Сеня услышал позади себя:
; Всё врет поганка. На верную смерть мать оставляешь.
Он обернулся молниеносно и понял: это сказала женщина-обрубок.
; Зачем вы так?
; А ты мне не указчик, чего хочу, то и говорю!
; Лучше скажите, как звать врачиху?
; Село ты дремучее! Товарищ Калова Вождина Энгельсовна…
И Сеня, поцеловав маму в лоб и подхватив чемоданы, побрел восвояси. В трамвае его разморило, он заснул, чуть не пропустив гостиницу.
На стойке администратора стояло традиционное объявление: МЕСТ НЕТ. Отойдя в сторонку, Сеня достал банку икры, пакет черешни. Дождавшись администраторшу – дородную даму с высоченной прической, вполголоса спросил:
; Быть может, одно местечко всё-таки найдется?
Надменно-высокомерным тоном та процедила сквозь зубы:
; С каких это радостей?
Сеня подвинул к ней деликатесы и заискивающе прошептал:
; Это вам…
; Что?! – взорвалась дама, ; предлагать такое вождеградской большевичке?!
Но сразу же, воровато оглянувшись по сторонам, шепотом добавила:
; Сегодня как-нибудь перекантуйся, а завтра приходи к двенадцати дня, похлопочу…
Она ловко сгребла подношение под стойку и стала с важным видом что-то записывать в толстый гроссбух, а Сеня робко спросил:
; Чемоданы оставить можно?
Горделиво одернув юбку, администраторша подмигнула Сене и, направившись к полированной двери, за которой оказался облицованный кафелем сортир, тихо выговорила:
; Ставь рядом с унитазом…

                *     *     *
Теперь он решил заглянуть к Проулковым. Дверь открыла заспанная, как всегда, Октябрина. Прищурившись, не узнала Сеню, а когда вспомнила, недовольно проворчала:
; Ну-ну, входи, чего надо-то?
; Здравствуйте, Октябрина Артуровна. У меня недавно папа умер, теперь мама тяжело болеет – в Мечниковскую больницу положил. Завтра к двенадцати дня мне обещали место в гостинице. Можно пока у вас переночевать?
; Не люблю я этого, как там тебя, Гриша аль Миша?
; Сеня. Я заплачу, не сомневайтесь.
; Ладно, заходи уж. У меня прошедшей зимой муж от пьянки помер, а сынок Веня окончательно в Большой дом, ну, в ЭмБэВэ подался, теперь по иху направлению где-то заграницей служит, кажись, шпиёном. Пущу тебя до завтрева в память о сестрёнке-Ривмирочке… А чего без вещей ты?
; В гостинице оставил. Сейчас снова к маме, потом к вам вернусь.
; Ладно, шуруй…
                *  *  *
В больничной палате кое-что изменилось. Так бывает в театре при смене декораций. Всё погружается во тьму, поворачивается сценический круг с новыми декорациями, и вновь вспыхивает свет.
Увидев пустую мамину койку, Сеня почувствовал, как страх сковал сердце, а женщина-обрубок бесстрастно объяснила:
; Увезли её на ампутацию, документ какой-то оставили, а она – записку.
Схватив с тумбочки мятый клочок бумаги с корявыми каракулями без знаков препинания, он прочел: «Мальчик мой ты бросил меня на произвол зверей похорони в летнем платье хочу порадовать папу когда там встречу его будь счастлив…
; Кто писал? – резко бросил Сеня инвалидке.
; Ну, я… Она-то попросила – сама уж не могла. Документ тоже прочти.
Это был проект расписки на «фирменном» бланке Мечниковки: «Претензий в случае летального исхода при ампутации у моей матери Красновой Нино Ивановны пораженных диабетической гангреной нижних конечностей я, Краснов Семен Григорьевич, предъявлять не буду…».
Сеня в ужасе застыл, будто окаменел… Из ступора его вывел голос инвалидки:
 ; Чего расселся-то? Давай, доставай свои банки с икрой, фрукты, деньги, беги к операционной, а то до смерти зарежут мать!
Вспомнив, что чемоданы оставил в гостинице, Сеня стал рыться в карманах, нашел три мятых «червонца», пару «четвертаков» и помчался по коридору.
Над дверью операционного блока мигала лампа дневного света с надписью: ИДЕТ ОПЕРАЦИЯ. Сеня опустился на стоящий рядом продавленный диванчик и стал ждать. Невозможно было определить, сколько он просидел так – время будто остановилось. Появился мужчина в белом халате. Сеня, вскочив, протянув ему деньги:
; Пожалуйста, если вы идете в операционную, где сейчас оперируют мою маму, передайте это хирургу.
Мужчина отпрянул, но потом смерил чудаковатого парня взглядом, в котором зажегся огонек алчности:
; Как её фамилия? Обязательно передам, не сомневайтесь.
Сеня едва успел сказать «Краснова», как тот ловко выхватил купюры и скрылся за дверью под мигающей лампой.
Снова потянулись тягостные минуты ожидания, складываясь в мучительные часы. Наконец, из операционной один за другим стали выходить люди в белом. Сеня подходил к каждому и спрашивал:
; Это вы оперировали Нино Краснову?
Все отрицательно мотали головами, но вдруг появился маленький толстый человечек, и ему Сеня задал тот же вопрос. Человечек приостановился:
; Вы кем ей приходитесь?
– Сын!
– Плоха ваша матушка. После наркоза не может раздышаться. Сахар взлетел, а сердце слабенькое.
; Вам передали деньги?
– Никто ничего не передавал…
; А куда подевалась товарищ Калова? Она обещала лёгкую ампутацию и познакомить меня с протезистом…
; Резать пришлось выше колена – гангрена запущенная, а доктор Калова с сегодняшнего дня в отпуске, в Болгарию улетела, видать, уж на пляже нежится… Извините, мне идти надо, но вы оставайтесь здесь, быть может, увидите, как матушку вашу в реанимацию повезут…
Прислонившись к стене, Сеня расплакался. Он давно не плакал. Хотел, когда «деды» насиловали Яшу Курникова, потом – на похоронах папы, и всё не получалось. Теперь он не сдерживал слез, но вдруг спохватился: ведь мама жива, толстяк ясно сказал, «повезут в реанимацию»…
Резко стемнело, будто и не было белых ночей. Задул сильный ветер, сверкнула молния. Из пустоты больничного коридора появилась девушка в белом и, подойдя к Сене, тихо сказала:
; Иди за мной.
В самом начале операционного блока оказался коридорчик с двумя боксами, рядом – дверь с надписью ВАННАЯ. Спутница втолкнула его туда. Никакой ванны не было, но посередине комнатки стояла покрытая серой простыней каталка, из-под которой выбился седой локон. Девушка отдёрнула простыню, и открылось восковое лицо спящей старухи… ; Мама! Мамочка-а-а!!!
Сеня пошатнулся, но девушка подхватила его и шепнула:
; Пойдем, это уже не мама. Снова молодая, красивая, свободная от страданий, она сейчас смотрит на тебя с обретенной высоты. Станешь плакать, кричать, ведь огорчится…
                *  *  *

Бушует гроза, но он не замечает ни хлещущего в лицо ливня, ни сверкающих молний, ни бешеных раскатов грома.... Вдруг – чистая, уютная комната, и та самая девушка помогает ему раздеться, нисколько не стесняясь, раздевается сама и ласково говорит:
; Соседи в деревне, на огороде копаются, и мы совсем одни.
Она нежно притрагивается к Сениному соску, и он резко дергается от сладостного, прежде неведомового ощущения, а девушка продолжает:
; Какой же ты, право, стеснительный. У тебя с девушками-то было?
Сеня молчит, а она переходит на шепот:
; Сейчас будет очень хорошо, ведь я люблю тебя и всему научу…
После душа девушка приносит большое полотенце, закутавает в него Сеню и отводит на кухоньку. Усадив у столика, бежит в комнату, приносит сахарницу, масленку, хлебницу. Наливает из закипевшего чайника в две большие фаянсовые кружки крепкого чаю, садится напротив Сени и ласково говорит:
; Давай чаёвничать, а то сил не хватит на еще одно «очень хорошо»…
               
СНОВА ВОЖДЕГРАД
Расскажу я, как было со мной…
Как желали за меня все решать,
В чем ходить, где жить, чем дышать,
Запрещали о свободе мечтать,
Но теперь меня уж не удержать.

Сеня толком не понял, как Рая – так звали девушку – во время вчерашней грозы сумела привезти его к себе домой. Не было ясности и в самом её мистическом появлении среди оглушительного горя. Тем не менее, Рая пояснила, что учится в мединституте при Мечниковке, а к себе привезла на такси… Лукаво подмигнув, она спрасила:
; А правда, что вчерашняя гроза была похожа на булгаковскую из «Мастера и Маргариты»?
Утром она вызвалась съездить вместе с Сеней в морг, уверенно сказав, что умеет быть не только обворожительно нежной, но и жесткой, если надо общаться с всякими «Зинами-Федями». Морг находится в дальнем углу больничного сада. Заведующий паталогоанатом Мындриков – тощий козлоподобный мужик – поначалу говорил с Раей сухо, отстраненно, жалуясь на дряхлость холодильников, из-за чего трупы воняют уже на вторые сутки хранения. Сеня при этом подавленно молчал, а Рая пообещала Мындрикову хорошо заплатить, чтобы он позаботился о сохранности тела усопшей Красновой. Тот предлагает обратиться в крематорий:
; Директором там товарищ Гульян. Хитрющий, надо сказать, армяшка, но за пару бутылок коньяку родного отца продаст, то есть сожжет, простите за каламбур. Поезжайте к нему и скажите, что вы от Мындрикова…
 Гульян по-армянски пафосно объявляет Рае, что ждать кремации придется не меньше месяца, но, увидев появившийся из её сумки пятизведочный коньяк, «дает задний ход»:
; Ладно, пусть кремация завтра будет …
Теперь Сеня снова едет в Мечниковку, чтобы отвезти в морг мамино платье. Он встает в очередь к двери, на которой написано от руки: ЗДАЧА ОДЁЖИ ЖМУРОВ.
Впереди стоящая дама рассказывает другой, что ее муж в прошлые выходные «нажрался водки», поехал на дачу и, выходя из электрички, угодил под встречный поезд.
Та сочувственно охает и ахает:
; Козлы! Мой ведь тоже по пьяни под машину угодил. Может, всё к лучшему, но денег на похороны с поминками жалко…
Из морга выходит кряжистый мужик с авоськой, битком набитой одеждой и обувью. Обернувшись, он орет, не стесняясь очереди:
; Ксюха, а Ксюх! Я в скупку на Металлистов. Сдам товар, денег получу и в махАзине закусон возьму. Ты пока спиртику разведи, оторвёмся!

                *  *  *
Перед вылетом в Баку Рая заставила любимого сдать кровь на сахар. Цифры зашкалили, и стало ясно: у Сени начался диабет.
В динамиках лайнера, как всегда, пели Бони-М, а на коленях у Сени лежит мамина сумочка, в которую перед отъездом в Вождеград Нина положила милые сердцу вещички – старинное, еще кутаисское зеркальце бабы Клавы, губную помаду, флакончик духов. Теперь же в сумочке – лишь урна с прахом…   
Сеня с Раей, решив пожениться, срочно стали искать вариант обмена бакинского «раствора» на хоть какую-нибудь жилплощадь в Вождеграде. Найти было невозможно, а если бы случай и подвернулся, то юридическому оформлению такого обмена сопутствовала бы дикая волокита, обставленная массой большевистских запретов.
Рае предстояло еще слетать обратно в Вождеград, чтобы взять в мединституте академический отпуск «по личным обстоятельствам». Сене пришлось бы на время остаться одному.
С продуктами питания в Баку стало катастрофически плохо, и власти ввели талоны, хотя отоварить их не было никакой возможности. Жить пришлось впроголодь, что, впрочем, «содействовало» диабетической диете. Теперь Сеня с утра отправлялся на базар – толкаться в безумных очередях. Если везло, удавалось купить гнилой картошки и пучок чахлой зелени. Потом – ухватить в булочной хоть немного хлеба. Куриные яйца исчезли вовсе, и Сеня стал их покупать по бешеной  цене у соседки-спекулянтки. Из такого скудного набора он научился кое-как стряпать. Готовую еду делил на две части: половину съедал на обед, другую на ужин. Между тем, ежедневно обходя стенды с объявлениями о междугородных квартирных обменах, Сеня понял: поиски тщетны.
Однажды среди ночи позвонила Рая:
; Вылетаю к тебе послезавтра, привезу хорошие новости!
При встрече в бакинском аэропорту она критично осмотрела Сеню и спросила:
; Тут чего, с жрачкой совсем хреново?
Новости, в самом деле, оказались добрыми. Чудом уломав своих соседей по коммуналке обменять их комнату с хорошей приплатой на бакинский «раствор», Рая успела ещё оформить академический отпуск! Главное же, она, судя по всему, забеременила и запаслась врачебной справкой, благодаря которой их распишут хоть завтра!
Выпалив всё это, она умчалась на кухню и загремела посудой, а Сеня продолжал сидеть неподвижно, на его лице сияла счастливейшая из улыбок.
                *  *  *
Злая Империя теперь вошла в пору помпезных похорон Вождей. Первым помер вконец омаразматевший Вождь IV. «Лиха беда – начало», и за ним потянулась унылая череда высокопоставленных смертей. На большевистский трон один за другим восходили и тут же умирали всё более никчемные и больные «товарищи». Их даже нельзя было назвать Вождями в том зловещем смысле, который когда-то вложил в это понятие Джуга. Казалось, сам Сатана, глумясь над агонизирующей страной, вытаскивал из своей колоды дурацкие карты.
Теперь главная опасность стала исходить от младобольшевиков. Не знающие стыда, циничные и порочные интриганы, демагоги, вруны, взросшие на дрожжах большевистских привилегий, они уже рвались к власти, чтобы стать новыми хозяевами жизни. Но прежде возник Вождь V – болтун и пройдоха «с юхов», решивший: «Раз проихрали Западу, будем жить весело». Поначалу население, с доверчивой радостью внимавшее подобным его резвым, но безграмотным речам, позже почуяло обыкновенное большевистское враньё, и Вождя V отправил на покой за ненадобностью Вождь VI…
               
                *  *  *

Раины соседи переехали в Баку, а Сеня – в их вождеградскую комнату, и у молодоженов благодаря этому образовалась отдельная квартира. Они ликовали, но, чтобы Сене получить работу преподавателя-музыковеда, пришлось одарить как чиновника из «Управления большевистской культурой», так и директора музучилица…
Рожать Рая решила в клинике знаменитого Института Атто, где со времён императора Николая II чудом сохранилось кое-какое импортное оборудование, а врачи, вроде бы, не уступали европейским специалистом.
Сеня даже сумел завести знакомство с заведующей родильным отделением товарищ Клизьменковой и вручил ей купленные у спекулянтки французские духи. Клизьменкова от этого впала в экстаз и заверила Сеню, что лично будет присутствовать при родах. Когда же у Раи начались схватки, Клизьменковой в клинике не оказалось – по причине её внезапного запоя, а невнятный дежурный врач сказал роженице:
; Краснова, чего это вам вздумалось вдруг?
; Сделайте хоть что-нибудь, очень больно!
Но доктор, никак не отреагировав на её мольбу, удалился, позёвывая. Было слышно, как он в коридоре говорит кому-то:
; Скандальная же эта Краснова – сил нет, до чего обнаглела! При царях-то бабы ведь в поле рожали!
Схватки, учащаясь, стали невыносимыми. Теряя сознание, Рая вдруг почувствовала чьё-то прикосновение к своему лбу и услышала:
; Это же надо! Горит роженица, и ребенок у неё в утробе мучается, а клизьменковская бригада непутевая совсем рехнулась – ничего не делают! Готовьте операционную, кесарить будем…
               
                *  *  *

Новорожденного назвали Гришей – в память о Сенином отце. Молоко у Раи пропало вскоре после родов. Пришлось переходить на «смеси», а они – и отечественные, и импортные – исчезли из магазинов. К счастью, по случаю, удалось купить у спекулянтки немного финской смеси, но, по подсчетам Раи, её могло хватить лишь на пару месяцев…
Как-то зимним метельным вечером Сеня еле добрел домой после работы. Похлебав бурду, сваренную Раей из перловки и наструганного на тёрке засохшего плавленого сырка, он хмуро сказал:
; Рай, укладывай Гришутку спать, а я у телевизора посижу. Потом определим, как и чем ребенка кормить будем, когда смесь закончится.
Телевизор, как всегда, молотил пропагандистскую чепуху, и Рая, укачав ребенка, тихонько подошла к задремавшему мужу и тронула за плечо:
; Ты хотел поговорить?
; Да, но поесть бы еще чего.
Она сходила на кухню и принесла луковицу с солью. Пожевав, Сеня  сказал:
; Думаю, нам придется бежать из Вождеграда.
; Но куда же? В Баку-то с едой еще хуже.
; А знаешь, куда махнем? В Израиль!               
   
               

          

ШЕВА – ЭТО СЕМЬ
Уч кудук – три колодца,
Защити нас от солнца…

Сионизм… Нечто демонически ужасное! Инфернальная выдумка и коварная забава евреев!!!
Так в Зловредной Империи оболгали национально-освободительное движение народа, хлебнувшего за свою многовековую историю океан горя, слёз и бед.
Один матерый большевик как-то спросил у другого:
; Как думаешь, товарищ, чем жиды занимаются ночью под одеялом?
– Знамо дело, – сионизЬмом!
Третий пламенный большевик, увидав однажды пианино, спросил:
– Не сионисты ли это, не жиды ли?
Ему ответили, мол, нет, музыкальный инструмент. Но большевик не унимался и, указав на клавиши, спросил:
– А это уж точно сионисты жидовские?
Ему в ответ:
; Нет, клавиши, покрытые пластинками из слоновой кости.
Тогда упёртый большевик в гневе вскричал:
; У-у-у, жиды проклятые, слона убили!!!               

                *  *  *

Чиновник израильского консульства, внимательно просмотрев документы Красновых, скептически глянул на Сеню и произнес:
; И что? Ты еврей только по отцу, жена вообще не еврейка. А в Израиле национальность определяется по матери. Как многие другие, ты, почуяв здесь начало конца, надумал «сделать ноги»? А если не найдешь в Израиле свиной колбасы, побежишь туда, где её навалом? Ладно, Краснов, дам тебе и семейству твоему въездную визу. Быть может, повезет моему многострадальному народу, и будет от тебя с твоим сыном хоть какая-нибудь польза?
Когда самолет на Тель-Авив вырулил на взлетную полосу аэропорта Выпуклово, Сеня вдруг вспомнил: «Прощай, немытая, прощай, страна рабов, страна господ…».
В салоне лайнера Красновы с удивлением заметили популярную актрису Марину Мирошник. Выяснилось, что она по блату достала билет на сохнутовский рейс, ибо торопилась в израильский город Беэр-Шева на съемки фильма:
; Знаете, Семен, многие евреи, едущие в Израиль на постоянное жительство, стремятся осесть в Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе. А я бы выбрала Беэр-Шеву – древний оазис среди пустыни. Город динамично развивается, но уже сейчас там есть университет, консерватория, торгово-развлекательный центр, недавно построена модерновая автобусная станция. Кстати, в переводе с иврита название города – «семь колодцев»! Помните узбекский шлягер про три колодца? А здесь их, видимо, было в древности семь.
; Спасибо за добрые слова, Марина Михайловна, пусть они будут вашим напутствием…
Когда самолет пошел на посадку, Сеня с Раей прильнули к иллюминатору. На них надвигался ярко освещенный заходящим солнцем тропический город. По улицам мчались тысячи автомобилей с включенными фарами, и эта огненная круговерть завораживала, внушая уверенность в будущем.
; Сень, а Сень, вот по-настоящему счастливая жизнь, если не для нас, то хоть для Гришеньки, ; сказала Рая… 
Из аэропорта в Беэр-Шеву их умчало оплаченное Сохнутом такси. Машина неслась в ночи по ярко освещенному шоссе, а на рассвете остановилась у местного отделения Министерства абсорбции, занимающегося делами «олим-хадашим» (новых репатриантов – иврит).
Здесь Красновы получили направление в Национальный Банк для открытия семейного счета, на который пакид (чиновник – иврит) начислил кругленькую сумму для съема квартиры, объяснив, что денег хватит на три месяца, а потом «квартирные» шекели станут приходить регулярно на электронную карточку. Другая пкида (чиновница – иврит) выдала наличные на приобретение кухонной плиты, стиральной машины, телевизора, холодильника.
От благодеяний у Сени с Раей головы пошли кругом, и всё бы хорошо, только Гриша огорчил. У него на плечике появилось внушающее тревогу шершавое красное пятно. Пришлось идти к «семейному врачу» в амбулаторию больничной кассы, обслуживающей «олим».
Очереди не было, и женщина-врач, осмотрев Гришу, гортанно заговорила на иврите, но спохватилась и перешла на английский:
; Мальчик белокожий, а солнце в Израиле мощное. Из-за этого дети, родившиеся в холодных странах, здесь подвержены онкологическим заболеваниям кожи. Однако у нас научились лечить рак…
Увидев панический ужас на Раином лице, врачиха добавила:
; Выпишу мазь с солями Мёртвого моря, от которой пятно пройдет. Еще дам направление в тель-авивскую кожную лечебницу к знаменитому доктору Гурвичу…
                *  *  *
Выбравшись за пределы Беэр-Шевы, двухэтажный автобус «мерседес» помчался к Тель-Авиву. За окнами пылало немилосердное солнце, но внутри работал кондиционер, и Рая с ребенком задремали, а Сеня стал всматриваться в пейзажи за окном. Поначалу лишь однообразная пустыня простиралась до горизонта, но минут через пятнадцать её сменили тучные поля и пастбища. Позже потянулись фруктовые сады, виноградники. Приблизившись к мегаполису, автобус сбавил скорость, и Сеню приятно удивила разветвленность современных путепроводов и многоуровневых развязок…
Врач-дерматолог Гурвич – толстый дядька лет пятидесяти – сделал Грише «козу» пухлыми пальцами, осмотрел его и обратился к Сене по-английски:
; На каком языке говоришь? Я вот знаю идиш, польский, иврит и, как видишь, английский.
Сене стало стыдно за свой корявый «инглиш», хотя и в школе, и в консе, и в аспирантуре он усиленно учил его, но разговаривать так и не научился.
Гурвич заметил:
; Мальчику будет трудно адаптироваться к израильскому солнцу – кожа у ребенка слишком нежная, белая, а сильное солнечное излучение для таких детей опасно. Возможна онкология, поэтому твоему сыну лучше жить в Швеции, Норвегии, Дании.
; Так мы же приехали почти оттуда – из Вождеграда.
Доктор оживился:
; Ага, именно оттуда пошла по миру большевистская зараза, в отличие от которой это пятнышко вылечить будет легко…
Вернувшись в Беэр-Шеву, Красновы незамедлительно отправились в отделение Министерства абсорбции и рассказали социальному работнику о визите к Гурвичу. Прочитав его справку, чиновник вдруг заговорил сухим, официальным тоном:
; Если доктор ошибся, посоветовав вам уехать в северные страны, он ответит за это! Очень плохо и неправильно внушать «олим» пессимизм насчет нашего климата. А вы успокойтесь, аколь ихийе бесэдэр (всё будет в порядке – иврит). И не надо сразу «делать ноги»! Израиль демократическая страна, и когда выплатите долги, как там у вас говорится, «катитесь колбаской».
Насчет «долгов» Сеня с Раей ничего не поняли и переспросили чиновника. Ответ поразил их:
; Сейчас напишу справку, которую надо предъявить в отделении банка «Идуд», что на улице Трумпельдор. Там и получите распечатку долгов, привязанных к курсу доллара и к индексу инфляции…
               
                *  *  *

Серое офисное здание с окошками-бойницами выглядело неприветливо. Консьержка на робкий вопрос Сени проворчала по-английски:
; Идите в комнату одиннадцать.
Там Сеню приветствовала костлявая «пкида», одетая, несмотря на жару, во всё черное:
; Ма хаита роцэ? (Чего хотел бы? - иврит).
Поняв, что посетитель не знает иврита, она переспросила по-английски.
Тщательно подбирая слова, Сеня принялся объяснять цель своего прихода. «Пкида» слушала молча, когда же Сеня умолк, она взвилась, словно фурия, и, отчаянно картавя, завопила уже на его родном языке:
; Все вы испохченные «галутом» (странами рассеяния евреев по миру – иврит) мехзавцы, похочные извхащенцы! Хотите вокхуг пальца обвести Изхаиль?! Не выйдет!!! Банк «Идуд» твехдо стоит на стхаже интехесов евхейской ходины! Нахапали денег, подахков, а тепехь хешили удхать?! А вехнуть долги, защитить Изхаиль от вхагов? Ты и вехнёшь, и защитишь – пхезхенный гой!!!
Она нажала на кнопку принтера, и аппарат выплюнул листок, испещренный рядами цифр. «Пкида» швырнула листок Сене в лицо:
; Вот твои долги! Попхобуй заплатить! Если сможешь, то и катись на все четыхе стохоны, а нет, сиди в кабале пять лет. Потом Изхаиль великодушно пхощает долги и отпускает упхямых дебилов!!!
Сеня поскорее вышел на свежий воздух. Найдя тень под чахлым деревцем, он стал изучать столбцы цифр на листке, а когда дошел до финальной суммы, чуть не потерял сознание. Получалось, что Красновы успели задолжать Израилю около тридцати тысяч долларов!
Вдруг за Сениной спиной послышалось знакомое контральто:
; Привет, Семен, как устроились, почему такой грустный?
Марина Мирошник, придерживая широкополую соломенную шляпу, лукаво глядела на Сеню из-под дымчатых очков.
; Марина Михайловна, дорогая, сама судьба посылает вас!
И Сеня, сбивчиво рассказав актрисе о возникших проблемах, спросил:
; Когда будете возвращаться, сможете взять письмо для Вождя V с просьбой о возвращении на родину?
; Хорошо, Семен, возьму. Пишите своё прошение, а завтра к одиннадцати утра принесите к терминалу, от которого автобусы уходят в аэропорт…
Через пару дней Красновы получили официальное послание из Министерства абсорбции, в котором Сене предлагалось срочно явиться в Беэр-Шевское отделение…
На этот раз голос «пакида» источал фальшивую ласку:
; Мы же не звери, Краснов, отпустим твою жену с ребенком, однако отдать долги тебе всё же придется, и ты останешься здесь. Помогу с трудоустройством в фирму, где не требуется знание иврита. Отработаешь пять лет, а отдав долги, уедешь к семье.

ТЕЛЬ-АВИВ
На крышах Тель-Авива царит блудница-ночь,
Я здесь неуловим, хоть прятаться не в мочь…


Когда Рая с Гришей улетели в Вождеград, Сене пришло новое приглашение из Министерства абсорбции. На этот раз чиновник сказал:
  ; В Беэр-Шеве тебе теперь делать нечего – работы нет. Поедешь в Тель-Авив. Там в столовой Дома стариков требуется кухонный рабочий. Найдешь начальника кухни Яна Гринберга и отдашь вот это рекомендательное письмо. Думаю, и жить там сможешь…
Дом стариков оказался рядом с тель-авивской автобусной станцией. Охраннику Сеня кое-как объяснил по-английски, что ищет Яна Гринберга. Явилась миловидная женщина, призывно махнула Сене рукой и повела из застекленной проходной во внутренний двор-садик, посередине которого изливал нежные струйки маленький фонтан. Через прозрачную дверь вошли в кухню, поразившую Сеню своим оснащением. Огромные электрические плиты и стальные чаны с электроподогревом, всевозможные блендеры и миксеры, гигантские кастрюли с прозрачными крышками и теплостойкими ручками, огромные сковороды и электрические мясорубки-овощерезки, холодильники и морозильники, ; всё здесь блистало чистотой. Посреди этого кулинарно-машинного великолепия в офисном кресле восседал обрюзгший старик с болезненно-желтым цветом лица и водянисто-серыми глазами навыкате. Перед ним на столе валялись всевозможные квитанции, счета, накладные вперемешку с разноцветными фломастерами и шариковыми ручками.
Женщина тихо сказала: ; Инэ, бэвакаша, Ян Гринберг (Вот, пожалуйста, Ян Гринберг – иврит).
Сеня протянул старику конверт и робко сказал:
; Зэ леттэ фор ю плиз фром Беэр-Шева (пожалуйста, письмо для вас из Беэр-Шевы – англ.).
Небрежно надорвал конверт, Ян вытащил письмо и стал читать. Спустя минуту он выпучился на Сеню и прохрипел:
; Азохенвэй, и что?!
; Мне нужна работа, чтобы выплатить долги банку «Идуд». Необходимо также жильё. Беэр-Шевский «пакид» обещал, что вы сможете дать и то, и другое.
; Еще раз говори, так быстро понимать не могу. Пока только понимал, что тебе надо обобрать Израиль до нитки и сбежать, и что?! Говори медленно, на твой язык плохо уметь, давно не говорить.
Сеня повторил медленнее.
Гринберг насупился, с минуту помолчал и взорвался:
; Ой вэй, майн Гот! (О, Боже мой – идиш). И за что мне такой казнь?! Зачем должен помогать какой-то гой?! Бэсэдэр (ладно – иврит). Чтобы ты убрался фром Исраэль (из Израиля – англ.), буду делать помощь. Здесь надо мыть посуда, полы, когда привезут фрукт-овощ, тащить на холодильник, перебирать, снимать шкура. Если лень будешь делать, водка пить и не слушаться, выгоню. Жить будешь у одна моя старуха. Но кушать здесь можна – три раза на день. И что?!
; Понял, спасибо…
; Нада сказать «тода-раба» (большое спасибо – иврит). Свой язык не говорить! От другие работники нада учить иврит – быстра-быстра! Какой город там жил, что делал?
; Жил в Вождеграде, работал учителем музыки…
Ян громко заржал, закашлялся, отдышавшись, язвительно заметил:
; Руки испортить нельзя? Знаю-знаю, но, если я скажу, будешь испортить!
; Почему вы такой злой? – не выдержал Сеня, ; Вот мой отец был еврей и очень добрый человек.
; Злость у меня на тех, которые всегда унижали, били, оскорбляли, даже убивали евреев. Но те делали, открыто глядя евреям в глаза, а вот твои большевики с их Вождями болтали, что мы для них, как все другие, а на деле тоже издевались, терзали, убивали! Потом делали сионизм, как пугало, и поддержали арабы против Израиль – давали много ракеты, танки, самолеты, чтобы сбросить нас в море, даже сами тайно присылали войска! Я был молодой солдат, и мы отстояли нашу любимую маленькую родину!
; Я никогда не делал оружия и не воевал с Израилем, а мой отец боролся против нацизма и был тяжело ранен…
; Но ты учил на музика детей тех, кто и делал, и воевал! Пока я живой, буду ненавидеть и на тебя, и на твой мерзкий, несправедливый страна!


МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЁЙ      

Душа болит и молится
У бездны на краю…

Рая не могла понять, куда ей с ребенком податься. Она тыкала под нос пограничникам своё и Гришино свидетельства о рождении, израильскую визу с датами прилета в Бен-Гурион и вылета оттуда. Ничего не помогало! Все оставались равнодушными, безучастными.
Вдруг её взял под руку привлекательный брюнет в форме таможенника, отвел в сторону и тихо сказал:
; Сиди здесь, позже снова подойду.
Он сунул ей надкусанный жёсткий бублик и растворился в толпе…
                *  *  *
За короткое время с Вождеградом произошло нечто ужасное: везде царила несусветная грязь, крайне обнищавшие люди копошились в ней. При этом власть, бессильно барахтаюшуюся в нечистотах, захватили циничные, жестокие бесстыдники – младобольшевики.
Тем не менее, Вождь VI понял, что без раскаяния за преступления большевизма, страна может окончательно провалиться в адову бездну. Он даже надумал окончательно  отстранить большевистских и младобольшевистских главарей от власти. Увы, не удалось, ибо сам Вождь VI прежде был знатным большевиком!
                *       *       *
Жозеф Карапетян сбежал из родного Еревана как раз в момент позорного падения Злобной Империи. Он улетел в Вождеград, прихватив драгоценности матери и жены. Среди царящей неразберихи и беззакония сумел недорого купить квартиру-однушкувместе с хорошо оплачиваемой должностью на таможне аэропорта Выпуклово.
Увидев плачущую бабу с ребенком, только что прилетевшую рейсом из Израиля, Жозеф подумал, что в обмен на его помощь та согласится дать ему и секс, и домашний уют. Помотавшись по аэропорту, он опять подошел к ней, схватил за руку и тихо проговорил:
; За мной иди…
Рая была вынуждена повиноваться, а Карапетян, ловко сунув на пограничном контроле несколько купюр, провел женщину с ребенком на улицу, усадил на заднее сидение потрёпанного «жигуля-копейки», сам уселся рядом с водилой и сквозь зубы бросил:
; На Корабли.
; Далековато, мужик, с тебя «лимон» будет.
; Ты охренел или чё?
; Не ндравится, дык вали отседова!
; Ну, ты, огрызок, не возникай! Хотя ладно, поехали!
И дряхлая тачка поплелась по Вождеграду. Глядя на мелькающие за окном «виды», Рая поражалась жутким переменам. При этом интуиция подсказывала, что её «спаситель» очень опасен.
Войдя в свою «берлогу», Жозеф наотмашь ударил Раю по лицу. Гриша заплакал, а она, сплевывая кровь, пролепетала:
; За что? Ты чокнутый?
; Ара-э, много говорить будешь, еще получишь!
; Умоляю, ребенка не трогай.
; Иди в ванную, помойся, потом поесть дам, и сразу в койку! Давно хороших сисек не лапал-э!
                *  *  *
Весь первый рабочий день Ян Гринберг злобно, ядовито наставлял Сеню: приезжать на работу следовало в половине шестого утра; переодевшись в полотняные штаны и рубаху, надев на голову колпак, надо было без промедления начинать работу.
К шести подъезжал крытый брезентом грузовичок с овощами из кибуца (сельхозкооператива – иврит). Молчаливый водитель в кипЕ (иудейском мужском головном уборе) ловко ставил на асфальт картонные коробки с овощами и фруктами. Перетаскивать их холодильную камеру было уже обязаностью Сени. Каждая коробка весила килограммов пятнадцать, и с непривычки у него стало ломить спину. Вездесущий Ян возникал, словно из-под земли, и пронзительно визжал:
; Отдыхать только в могила. Быстра-быстра чистить кабачок, картошка, баклажан, лук!!!
И вот уже искусствовед, кандидат наук, надев пластиковый фартук, вооружившись ножом, чистит овощи и сгребает кожуру в мусорный бак, а другие работники, смеясь над ним, перешептываются:
; И зачем только Ян принял этого дебила?
Вдруг к Сене подкрадывается немолодая женщина и приторно ласковым голосом говорит:
; Будем познакомиться? Я кондитер Хана, еврейка с Болгария. Знаю на твой язык и хочу тебя угощать.
Вынув из-под фартука пирожное с шоколадным кремом, она подает десерт Сене.
; Мне нельзя, у меня диабет – сахарная болезнь.
Хана исчезает также незаметно, как появилась. Спустя пару минут она отчитывается перед Яном:
; Провокация не прошла. У него диабет, не кушает сладкое. Ха бохер бээмет ло ганав (парень точно не вор – иврит).
А Сеня снова в работе. Стоя у стальной тележки с резиновыми колесиками, он ждет, когда старики-постояльцы закончат трапезничать. Официантки выкатывают из столовой свои тележки, уставленные грязной посудой, и Сеня, сгребая объедки в большой мусорный чан, ставит тарелки на свою тележку. Посуда порой выскальзывает из рук, падает, с грохотом разбивается о каменный пол. Всякий раз при этом подскакивает Ян, больно бьёт кулаком по спине и орет:
; Тарелка разбил? Буду вычитать из зарплата!
Грязную посуду Сеня обязан загрузжать в посудомоечную машину. Лишь после этого можно перекусить объедками от стариков. Потом надо большой шваброй промыть плиточные полы, а когда стрелки часов на кафельной стене подползают к семи вечера, у Сени начинается новый этап работы – отскрести и перемыть использованные за день сковороды, кастрюли, чаны. Только в десять Ян выпроваживает его со словами:
; Иди уже, возьми автобус двадцать восемь, скажи на водитель, надо Адар-Йосеф. Там находи дом шестьдесят шесть, дира шмоне (квартира восемь – иврит). Откроет старуха, имя Тара. Скажешь, Ян велел постель тебе делать.
                *  *  *

На бедняцкой окраине Тель-Авива Сеня нашел неопрятную двухэтажную халупу. За дверью восьмой квартиры было тихо, как в могиле, но, когда он постучал, дверь со скрипом приоткрылась, и Сеня шагнул внутрь. Под потолком загорелась тусклая лампочка, и он смог разглядеть хозяйку, которой можно было дать лет восемьдесят. Испещренное глубокими морщинами лицо с гигантским горбатым носом обрамляли седые космы – ни дать, ни взять ведьма! В её мерзких чертах Сеня уловил нечто знакомое, и показалось, будто он сходит с ума?! Это была Нэктара Егиазарян!
; Тётя Нэктара, вы?
; Тихо, джаник, я тебя тоже узнала – сын Нины Красновой?
; Да… Но как же вы оказались в Израиле?
; Расскажу, матахым. Ян сказал по телефону, что парень из Беэр-Шевы придет. Не могла и подумать, что будешь ты. Только знай: армянка Нэктара в Баку на кладбище лежит, а перед тобой – еврэйка Тара Дунштейн, не удивляйся, джан-джанчик…
Постелив Сене на видавшей виды раскладушке, она продолжила свой рассказ.
Случившаяся в Баку резня не пощадила мужа Нэктары – алчного большевика Беранжика. Его застрелили средь бела дня в самом центре города. К этому времени из отдаленных сел в Баку бежали толпы безграмотных, горящих извращенным патриотизмом азербайджанских фанатиков. Охотно записавшись в захвативший власть националистический «народный фронт», они стали врываться в армянские дома и резать всех – от младенцев до стариков. Появились и ни в чем не повинные беженцы, изгнанные армянами с захваченных азербайджанских земель...               
И Нэктара решила бежать из Баку, благо денег у неё осталось от мужа предостаточно. Наведя справки, она узнала, что в Ереване к бакинским беженцам относятся крайне недоверчиво, а в Москве они уже порядком надоели. Поэтому Нэктара предприняла «экстравагантно-пикантный», по её собственному выражению, путь к спасению. Зная, что бакинские «джиут нерис» валом валят в Израиль, она купила поддельное свидетельство о рождении, в котором её давно умершая мать Кнарик Дундукян превратилась в еврейку Киру Дунштейн, и решила «валить» в Израиль.
С фальшивой «ксивой» Нэктара и предстала перед сотрудниками израильского консульства. Как ни странно, «фокус-покус» удался! И ровно через месяц сохнутовским самолетом она прилетела в аэропорт Бен-Гурион и представилась «истинной еврейкой Тарой Дунштейн». При этом, в отличие от наивных Красновых, Нэктара отказалась от израильских «даров», ибо не собиралась жить среди «чёрных жидов», а в мечтах постоянно уносилась в дивный Лос-Анжелес, где, по слухам, жили буквально толпы «великолепно-изысканных и утонченно-пикантных армян».
Пока же матерая аферистка решила устроиться в какой-нибудь израильский Дом стариков и, найдя такой в Тель-Авиве, сумела втереться в доверие его начальницы. Та мигом позвонила Яну Гринбергу:
; Янчик, сейчас к тебе на кухню пожалует одна старуха, Тара Дунштейн. Накорми и устрой её, мотек! (сладенький – иврит).               
               
                *  *  *
Жозеф взял за правило ежевечерне избивать Раю. Когда-то его отчим, похожий на самца горилы, точно так же бил его мать-проститутку. Раю ужасала первобытная жестокость Жозефа, и она стала обдумывать, как бы избавиться от сожителя-садиста. Но пока, усердно играя роль терпеливой рабыни, несчастная женщина была вынуждена отвечать на издевательства Жозефа лишь притворными ласками…
Убить Жозефа Рая решила, применив знания, полученные в мединституте. Купив в аптеке две упаковки мощного транквилизатора и дождавшись, когда тот уехал на ночное дежурство, она уложила Гришу спать, пропустила таблетки через кофемолку, превратив их в порошок, и принялась готовить жаркое из баранины, картофеля, лука и ароматных трав. Когда роскошное кушанье остыло, Рая всыпала в него смертоносный порошок и тщательно размешала…
 

                *  *  *

По субботам Ян Гринберг приезжал к Таре Дунштейн на дряхлом «вольво», привозил выстиранное в прачечной Дома стариков бельё и забирал накопившееся за неделю грязное. Кроме этого, он доставлял Таре объедки. Недолго поболтав с ней, Ян мрачно обращался Сене:
; Иди уже, часок гуляй!
Оставалось тайной, чем старики занимались в этот «часок»…
Покидая тесное, грязное жилище, Гринберг, кряхтя, усаживался в свой драндулет и уезжал. Однажды после его отъезда Нэктара сказала Сене:
; Джаник, хачу в память о маме тваей позвать тебя в Иерусалим, в Храм Гроба Господня. Буду там каяться за грехи свои, думаю, умру скоро, так и не добравшись до Лос-Анжелеса. Душа моя в ад попадёт, ведь я сильно грешила! А тебе там обязательно понравится, ведь чистый ты, Господь таких любит.
И поехали они в Святой Град, и преклонил Сеня колени пред Гробом Господним, и понял: только Христос с Богоматерью ; истинные защитники праведников…
 

               


НАДЕЖДА
Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым,
Чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы…


Вскоре пришло избавление от долговой кабалы, и Сеня помчался в аэропорт Бен-Гурион за билетом домой. В лайнере авиакомпании Эль-Аль, вылетающем в Вождеград, не пели Бони-М, но задорно звучала смешная израильская песенка:

«Ле отобус нихнесет геверет им салим, карега хи тофесет аколь а-сафсалим…» (С кошелками в автобус влезает госпожа, и мигом занимает все лучшие места – иврит).

Выпуклово встретил низкой облачностью и моросящим дождем. В зале прибытия Сеня на секунду остановился, и тут же кто-то налетел на него, чуть не сбив с ног. Звонкий мальчишеский голос выкрикнул:
; Папа, папочка!
В объятиях сына, как две капли воды похожего на дедушку Краснера, и подоспевшей Раи Сеня разрыдался от радости…
               
                *  *  *
Вождь VI так и не сумел покаяться за преступления большевизма. Не получилось у него искоренить и вождизм. А народ? Как сказал великий Пушкин, «народ безмолствует». Незадолго до своей кончины Вождь VI, самоустранившись от власти, сделал преемником эмбэвэшника и шпиона Вениамина Валериановича Проулкова, ставшего Вождём VII…
БЕДА
Я несла свою беду по весеннему по льду.
Надломился лед, душа оборвалася,
Камнем под воду пошла, а беда, хоть тяжела,
Но за острые края задержалася…

Впервые Рая почувствовала странное недомогание, слабость, когда Гриша пошел в седьмой класс. Порой, хлопоча на кухне, она вдруг, будто проваливалась куда-то, а после сильного криза окончательно слегла. Стремительно худея, задыхаясь, Рая понимала, что у неё рак. Она подзывала сына, брала за руку и молча смотрела в глаза, а повзрослевший Гриша шептал:
; Мамочка, ты ведь сильная, и всё будет хорошо…
Ясным апрельским утром Сеня, войдя к жене, решил, что она спит, и окликнул:
; Ласточка моя, хочешь соку?
Ответа не последовало. Тронув иссохшую ледяную руку, он понял: Рая отмучилась.   Вспомнилась мертвая мама, вспомнилась девушка-Ангел, сквозь бурю и грозу сумевшая вывести его в новую жизнь, но теперь и её не стало.               
НА НОВОМ ВИТКЕ СПИРАЛИ
Что такое осень? Это ветер вновь играет рваными цепями.
Осень, доползём ли, долетим ли до ответа,
Что же будет с Родиной и с нами…


Окончив школу, Гриша решил поступать в Институт на Моховой.
Среди толпящихся у приёмной комиссии абитуриентов он приметил рыженькую девушку, подошел к ней и, нисколько не стесняясь, спросил:
; Эй, рыжик, куда поступать собралась? Я вот – на режиссерское отделение, а ты?
; Хочу актрисой стать, но конкурс сумасшедший. В приемной комиссии говорят, что семнадцать человек на место!
; У режиссеров поменьше – двенадцать, и у меня золотая медаль.
Помолчали. Прервал паузу Гриша:
; Что ж, давай знакомиться. Всё болтаем, а имён друг друга так и не знаем.
; Я Сима Розенблюм, а ты?
; Гриша Краснов. Может, слышала, актёр Григорий Краснер когда-то в Александринке служил. Это мой дедушка, тоже здесь учился, а потом и отец защитил тут кандидатскую диссертацию.
; Так ты потомственный кадр! Наверняка поступишь. Говорят, на приемных экзаменах к таким благосклонно относятся. А у меня, кроме горячего желания, ничегошеньки нет. И вдобавок я еврейка. Теперь это стало не так уж «криминально», однако…
; Я тоже еврей – на четвертинку.
; Если не поступлю, уеду в Америку. Моя мама там уже пять лет живет, развелась с отцом и в городе Сан-Франциско снова вышла замуж, а папашка мой здесь остался, рядовым программистом вкалывает. Он такой несчастный! Если я укачу, то и его заберу, пусть мамин новый муж терпит.
; А моя мама умерла, я тоже с отцом живу.
Веселость мигом слетела с Симиного личика, и она тихо проговорила:
; Бедняги …  Могу приходить к вам, помогать по дому? Умею вкусно готовить. Хочешь?      
; Хочу!
; Вот здорово! До сих пор у меня на попечении был только один мужичок, а теперь будут еще двое, и я всеми тремя командовать стану, ура!
Тем же вечером Сима явилась к Красновым и осталась ночевать. Она понравилась Семёну Григорьевичу, радостно решившему, что теперь и у сына есть Ангел-хранитель…

               
                *  *  *

Узнав о беременности Симы, её мама начала хлопотать перед правительством США о «воссоединении семьи». Благосклонное удовлетворение этой просьбы не заставило долго ждать. Сима тем временем родила двойняшек и решила вместе с Гришей назвать девочек Ниной и Раей. Среди этих радостей Гришу огорчало лишь положение отца. Понимая, что сын скоро уедет навсегда, Семён Григорьевич стал стремительно сдавать. Его диабет вошел в фазу нестабильности, а на ногах появились тёмные пятна – грозные предвестники гангренозных язв…
Проводив Гришину семью в Сан-Франциско, старик купил билет до Баку. Усевшись в самолётное кресло, он надел наушники, и там, о чудо, зазвучали Бони-М! Слезы полились из старческих глаз, а расположившаяся в соседнем кресле пышная красавица-азербайджанка сказала:
; Ай, мой хароший, зачем плачишь? В Баку летим, радуйся-да! На бульвар гулять пойдёшь, Каспийское море увидишь, всякие вкусности кушать будешь! Не плачь, эзизим! (дорогой мой – азерб.).
И она по-матерински ласково промокнула его глаза надушенным платочком.


БАКУ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Ночью из дома я поспешу, в кассе вокзала билет попрошу,
Может, впервые за тысячу лет: дайте до детства плацкартный билет.
Тихо кассирша ответит: «Билетов нет»…
Чимбиркендское кладбище встретило Сеню глухой тишиной. Заросшие сухой травой и колючками тропинки между могилами стали труднопроходимыми. Кое-где росли невысокие эльдарские сосны, а кипарисы горделиво устремили стройные пики верхушек в небесную синеву...
Найдя могилы родных, Сеня припал к посеревшим за многие годы известняковым плитам и зарыдал. Поцеловав слегка нагретый зимним солнцем камень, он прощально помахал рукой и захромал к выходу. Ему было некуда идти в когда-то родном, а теперь совсем чужом городе. Остановив такси, Сеня назвал адрес дома с «растворами», а когда подъехал, сердце быстро-быстро заколотилось, и на лбу выступила испарина. Расплатившись с таксистом, он поднял голову и, увидев над новой дверью большие буквы: «T;rkiy; par;alari» (Турецкие ткани – азерб.), побрёл прочь…
Добравшись до аэропорта,  он без сна просидел ночь в зале ожидания, а наутро улетел, чтобы уже никогда не возвращаться в Баку.

                *  *  *

В Петербурге (удивительное дело, но так снова стал называться Вождеград) Сеня внезапно решил снова ехать в Израиль и купил билет на поезд до Москвы.
На этот раз приём в посольстве вела миловидная и улыбчивая зеленоглазая девушка. Когда подошла Сенина очередь, она спросила:
; Чего хотел бы?
Старик, сильно волнуясь, протянул ей свой израильский паспорт:
; Я уже жил в Израиле… с женой и сыном… но потом мы вернулись… а теперь… жена умерла, сын женился, и я снова хочу на Святую Землю.
Девушка помолчала с минуту и спросила:
; И где же там жить собираешься?
; В Израиле есть Дома для стариков,  и остаток жизни я бы провел в каком-нибудь из них.
; Хорошо, ; девушка поставила в паспорт новый штамп, ; Всего тебе хорошего в Земле Обетованной.
Выйдя из посольства, Сеня вспомнил, что еще не укололся утренней дозой инсулина и ничего не ел. В ближашем кафе взял холодные, плохо пахнущие сырники и стакан чая…
Уже в Петербурге в животе у него начались сильные рези, и, теряя сознание, старик всё же сумел вызвать Скорую помощь.
               
                *  *  *
И вот, опутанный какими-то проводками, трубочками, он лежит в реанимационном отделении больнички имени Вождя I. Острая боль при любой попытке повернуться на бок бросает в бессознательное состояние, и Сеня, словно сквозь вату, слышит:
; Сахар в крови зашкаливает, кома у старика, помирает…
Во рту пожар, губы пересохли, сердце замирает, и он – один на один с то подступающей, то отодвигающейся смертью. Как же маме было страшно когда-то в чёртовой Мечниковке!
В реанимации Сеня провалялся девять суток. Наверняка не выжил бы, если б не откуда-то внезапно взявшаяся медсестра Вика – новый его Ангел-хранитель. Решив, во что бы то ни стало, помочь беззащитному диабетику, выяснив, что в больничке нет инсулина, она бросилась искать по всему городу, нашла, и на двенадцатый день Семена Григорьевича удалось-таки перевести в общую палату.
Тем временем жуликоватый главврач больнички имени Вождя I решил превратить палаты в «платные апартаменты». Из-за «евроремонта» всех мужчин – человек двадцать – перевели в одну тесную комнату. К тем, чьи койки оказались далеко от входа, было не протиснуться, и дежурная медсестра по утрам, подойдя к двери, орала:
; Эй, там, у окна, выбирайтесь-ка в дежурку, ежели укольчик в жопу желаете!
; Сестричка, родненькая, швы же разойдутся! Может, ты сюда пролезешь?
; Никакая я вам не родненькая! Сами выползайте!
Вика, желая оградить Краснова от мучительных унижений, упросила заведующую отделением поместить его в женскую палату. Несмотря на отчаянные протесты обитательниц, Сеню привезли на каталке, сгрузили на свободную койку и отгородили от «дам» дряхлой ширмой…
Питаться кошмарным больничным варевом после пищевого отравления было невозможно, и Вика стала привозить еду для Краснова из дому. Прошло еще несколько мучительных дней, и у него, наконец, заработал кишечник. Кафельные стены насквозь прокуренного туалета оказались полностью измазаны калом. В сортире было лишь две кабинки, причем без дверей, но с дырами в полу вместо унитазов, как в армии.
Когда Сеня с трудом добрался до «толчка», закружилась голова, и он упал прямо в грязь и вонь, но никто не помог подняться. Потом примчавшаяся Вика оттёрла беднягу мокрой губкой и довела до койки…

СНОВА СРЕДИЗЕМКА

Пока бьются сердца евреев,
И души  евреев страдают,
Будут стремиться они всегда
В Иерусалим, о да!


Сеня решил ничего не брать с собой, кроме небольшого запаса инсулина. В аэропорту его провожала Вика. Пройдя пограничный контроль, он обернулся и послал ей воздушный поцелуй…
И вот уже Семён Григорьевич поднимается в скоростном лифте на двадцать второй этаж тель-авивского небоскреба «Мигдаль Ор» («Башня света» ; иврит), где расположено Министерство внутренних дел. Он берет номерок и вскоре присаживается к конторке молодой красотки в армейской форме. Внимательно разглядывая даркон, она спрашивает Сеню низким тягучим голосом:
; Тэн ли теудат-лейда шелха (дай мне твоё свидетельство о рождении – иврит)
; Рак рэга (минутку – иврит).
Порывшись в дорожной сумке, он достает видавшую виды «корочку» и подает «пкиде». Та смотрит в документ, однако, не увидя английских надписей, гортанно картавит:
; Уляй еш леха тихгум бэ сафа англит? (быть может, у тебя имеется перевод на английский? – иврит).
; Хаваль, ло (к сожалению, нет – иврит).
Девушка грациозно встает, берет Сенины документы и раскованной походкой сытой пантеры скрывается за раздвижной дверью. Вернувшись через мгновение, она говорит, причем отнюдь не на иврите:
; Послушай, в твоём документе записано, что мама не еврейка. Будет лучше, если улетишь обратно.
; Теперь ты послушай! – из последних сил кричит старик, ; Достаточно того, что мой отец – самый лучший из евреев!
; Хватит кхичать, я не глухая. Сиди и жди, снова спхошу у начальника.
На этот раз её нет минут десять:
; Ну, Кхаснов, тебя устхоит жить в хостель Нетания?
О да, конечно!
; Бэсэдэр, ты когда-то хохошо хаботал бэ бейт-скеним Тел-Авив (в Доме стариков Тель-Авива – иврит). Компьютех таки-да показал это, и тебе хазхешают лягух бэ ахцейну (жить в земле нашей – иврит). Возьмёшь автобус до Нетания. Там надо искать у мохя улица Бен Егуда четыхе. Позовешь менаэлет Хивка (начальницу Ривку – иврит). Иванта, мотек? (понял, сладенький? – иврит)…

                *  *  *
Девятиэтажка хостеля стоит у самой кромки прибоя. Сеня устал, проголодался. Ему почему-то вспомнился тот далекий страшный день, когда он со смертельно больной мамой приехал на разбитом такси к вождеградской Мечниковке… 
У начальницы Ривки он, прежде всего, просит разрешения уколоться инсулином. Потом жадно набрасывается на заправленный оливковым маслом салат из помидоров, зелени, маслин и сыра «фета». Затем Ривка отводит его в уютную комнатку с примыкающей душевой кабиной, кроватью, креслом и выходящей на море лоджией.
Устроившись в кресле, Ривка просит нового постояльца поведать о себе, и Семён Григорьевич, поняв, что теперь уже никуда не надо спешить, рассказывает, а когда доходит до отъезда Гриши в Америку, начинает плакать. Женщина подходит и гладит по седой голове со словами:
; Тов, аваль ахшав тисапер аль махаля сукарит шелха (Ладно, однако теперь расскажи о твоей сахарной болезни – иврит).
Она слушает, не перебивая, затем вызывает Лору и представляет её как Сенину персональную няню…

СОН РАЗУМА И ЧУДОВИЩЕ            
Крысы жадной завистью полны,
Норы строят, словно терема,
Меж собой грызутся за чины,
Набивая салом закрома…

Вождь VII стал жить, будто на другой планете, а общаться с народом предпочел только посредством своего насквозь демагогичного и провокационно-лживого телевидения. Однажды в ходе телевизионного ток-шоу один поэт робко спросил Вождя VII:
; Теперь держава наша сделалась бедна? И не рождает больше гениев она?
Тот надулся, как мышь на крупу, и высокомерно выдавил из себя:
; Полная чушь!
Уроженец смрадной вождеградской коммуналки, взросший среди хулиганья и шпаны воспитанник ЭмбэВэ, он так и не научился каяться, признавая свои ошибки… Увы!


ЭПИЛОГ
Обо всём позабыв и не скорбя,
Можно ль прожить вдали?

В инвалидном кресле умирающий старик у Средиземки каждый день встречает взором лайнер, прилетающий оттуда – из холодных заснеженных далей. Он ещё надеется, что покаяние снизойдёт на Великую страну, и она вырвется из объятий Дьявола. Тогда, быть может, на распростертых крылах Ангелов-хранителей к ней всё же слетит Нормальная Человеческая Жизнь? Сбудется ли?!