Психосоматика

Когда мне сказали, что я убил человека, то расстроился не я. Расстроился мой организм. Возникла острая опоясывающая боль  по всему торсу, терпеть которую было невозможно, а потом - судороги в конечностях. Я выл от боли и не мог идти сам, поэтому меня доставили не в обезьянник, а в больницу. Это было в 2005 году.

Ну, конечно же,  я убивал, и убивал много. Но это было на войне. А в мирной жизни я ни одного кролика не обидел, поэтому мой организм так обиделся на обвинение. Через два дня убийцу нашли, а когда мне об этом сообщили, то я сразу пришёл в порядок, и меня отпустили из больницы. Напоследок я спросил у врача, что со мной было?

- Ничего не нашли. Вероятно – психосоматика. Постарайтесь поменьше нервничать, - сказал он.

Это был мой первый по-настоящему серьёзный приступ.  Я – Митя Клыков, который был известен, как страшный лейтенант. Это я тогда расстрелял 60 чеченских детей.


1999 год.

Боевики устроили такой детский лагерь, в котором содержались мальчики и девочки славянской внешности. Все они были чеченцами и чеченками, но многие чеченцы похожи на славян, и вот они были нужны. Кого-то из этих детей покупали, кто-то остался без родителей из-за войны. В лагере этих детей готовили, чтобы они стали террористами.

Наша разведка знала об этом лагере, но не знала, что с ним делать.  Дети же там…  Перестрелять их всех не составляло бы большого труда.   Перестрелять их наставников, а детей похватать и развести по детдомам,  было труднее, но можно. Но все эти дети значились на карандаше у эмиссаров. Их бы не оставили в покое даже в московском или питерском детдоме.

Я тогда служил в управлении Министерства обороны, следил за этой темой, и выступил с идеей. Расстрелять детей показательно, чтобы вся Чечня содрогнулась и поняла, что федералы не шутят.

Так и решили.

Лагерь стоял в горах, но в двух километрах вниз по склону находилось село, в котором был крытый загон для овец. Это село хорошо просматривалось со всех сторон. Мы решили устроить расстрел детей там. Чтобы все могли видеть.

Внедриться в лагерь было не трудно. Когда я небритый, то похож на чеченца. А то, что я не знаю чеченского языка, подозрений вызвать не могло. Половина грозненских чеченцев не знали своего языка.

У меня в питерском университете была однокурсница из Грозного, поэтому я знал адрес, который нужно назвать, как место проживания, если спросят боевики.

Меня взяли в плен, когда я «случайно» набрёл на лагерь, собирая лечебные травки. А потом там меня и оставили. Мне оставалось наладить контакт с детьми. На это потребовалось две недели. Я сделал так, чтобы дети знали, как себя вести, когда спецназ начнёт уничтожать их «педагогов».

А потом мы спустились с детьми в овчарню, на расстрел. В овчарне немного поспали. Самое трудное было - убедить детей, чтобы они не ржали, когда их расстреливают, не кривлялись, а просто падали. И не мешали отнести "свой труп" в грузовик.

Дети – хорошие артисты. Когда мы начали их расстреливать на самом видном месте перед овчарней, они просто падали замертво. А потом их относили в кузова военных Зилов, и они лежали там смирно. В Моздоке мы посадили их на самолёт до Москвы.  Их поселили в подмосковный пансионат, а потом развезли по детским домам.

Эмиссары их не искали, поскольку были уверены, что дети расстреляны. За эту операцию я получил почётную грамоту и дюжину отгулов. А по Чечне пролетел ужас. Собственно, так я и стал легендарным «страшным лейтенантом». Я расстреливал детей в парадной форме, на которой хорошо видны погоны.

Во время отпуска у меня болели рёбра. Не так сильно, как в 2005 году, и природа этой боли тогда была мне ещё не понятна.


2005 год.

Лиза была подругой моего друга Сержа, но не всё могла ему сказать. Потому что она стеснялась любимого. Меня она не стеснялась. Она позвонила мне, и я приехал.

Серж работал в церковной артели, и делал там оклады для икон. На жизнь этого заработка хватало. Но Лиза хотела доказать, что она - не содержанка, поэтому мутила свой небольшой бизнес. Она открыла на берегу реки уютное летнее кафе.

Я ходил в это кафе. Когда его сожгли, Лиза позвонила мне.

Она сказала, что знает, кто его сжёг. Ну – понятное дело: и я знал, и все знали. Она сказала, что написала заявление в полицию. Я ответил, что сделала она это напрасно. Она спросила, смогу ли я подтвердить на суде её слова. Я ответил, что не знаю. И ушёл.

Но я был последним, кто держался за ручки её дверей без перчаток, поэтому после её убийства взяли меня.


1993 год.

У меня был друг Шура. У него был самый настоящий горб, как у Квазимодо. И лицо его можно назвать скорее страшным, чем симпатичным. При первом знакомстве люди от него вздрагивали. Но Шура имел какую-то особую власть над женщинами. То есть буквально брал любую, какая понравится, и она не смела отказать.

Однажды я слишком грубо подшутил над ним, и Шура обиделся. На другой день он увёл у меня Таню. Но ссориться долго мы не могли по техническим причинам: у нас был общий бизнес. Неделю мы теряли деньги, а когда стало ясно, что ещё несколько дней размолвки – и мы прогорим, то он сам привёл ко мне Таню.

- Не ревнуй, я её не трахал, а только выгуливал.

Я ему не поверил и Таню обратно не взял. Таня оставила записку: «Я не вещь», и вскрылась, но не насмерть.

На наши отношения с Шурой та нелепая история почти не повлияла. Мы дружили, торговали и отбивались от наездов рэкета, подставляя друг другу плечо. До тех пор, пока его не убили.

Убили его не за наш бизнес, а опять же из-за женщины.

Убийство не раскрыли. Убийца был нашим с Шурой общим знакомым. Я подумал, что Шуру все равно не вернуть, да и сам виноват. И не стал сдавать убийцу.

В одиночку с бизнесом я не справился и прогорел. И почувствовал легкую боль в области солнечного сплетения.


2018 год. 

Митя спал в своей комнате, когда над ним склонилась Каля.
Митя знал её, как подругу жены. Она работала психиатром. Дома были только Митя и Каля, и Митя понял, что жена сама дала ей ключи.

- Чем от тебя пахнет, - спросила Каля. И пошла набирать ванну. Митя не мылся несколько недель, и выходил из постели только в туалет.

Каля дотащила Митю до ванной комнаты и запихнула его в ванну. Он сидел в воде, и мыться не собирался. Она стала мылить его сама.

Она уже знала диагноз. С митиной жены, хоть они и подруги, деньги она взяла. И теперь их отрабатывала.

Жена Мити сказала, что у него было шило в заднице. Он очень любил всегда что-то делать. На работу бежал, как на праздник. Прибегал домой – и мыл посуду, что-то жарил, потом протирал пыль. Потом был помешан на сексе, и снова бежал на работу…

Каля вымытого Митю проводила до кровати и легла с ним рядом. Она была одета, но как специалиста её интересовало, захочет ли он одежду снять. Она его не боялась: Митя был истощён и физически слаб.

Митя не обратил внимания на то, что рядом лежит женщина в джинсах, а свернулся калачиком и никак её не беспокоил.

Жена Мити рассказывала Кале, что у Мити были другие женщины. Обычно это были женщины страшненькие и несчастные. Митя почти всегда признавался жене в своих изменах. Он говорил: «Ну я же дал ей надежду. Я рассказал ей, как она прекрасна. Я снял паутинку оттуда, где ей ещё рано появляться. А если бы я этого не сделал, то она бы не выжила».

Жена Мити это терпела и ревновала только в тех случаях, когда его связи затягивались. Тогда она говорила ему: «Выбирай», и он всегда прекращал свою связь, выбирая жену.

Каля лежала рядом с Митей и гладила его голую задницу. Он никак не реагировал. Она попыталась задать ему несколько вопросов. Он не отвечал. Она перевернула его на другой бок и убедилась, что глаза открыты. Она принесла из холодильника кусок колбасы, и он его съел, а потом снова свернулся калачиком.

Кале требовались подробности. Она позвонила жене Мити – Лене и сказала, что пока сделать ничего не может. И сказала Лене, что для начала нужно выяснить у неё всё, что она знает.

А госпитализация пока не требуется. Он – овощ, и вреда себе не причинит. А чисто физически он истощён, но здоров.

Однако жена не смогла ничего объяснить. А потом Митя поправился сам. Каля сказала ему всего два слова: "Перестань вспоминать", и он поправился сам.


Перелом.

Я прошел через многие испытания, а сломался на простом тщеславии. Я стал известным журналистом, имя Мити Клыкова гремело и творило историю.

И вдруг мне сказали, что я написал бездарную заметку, которую печатать нельзя. Я усмехнулся: ну, значит, на этот раз получилось по-настоящему хорошо. Но ночью я проснулся с мыслью: а вдруг они правы, и я исписался? И тут началась нестерпимая боль по всему торсу и судороги.

Жена вызвала скорую. Врачи заподозрили аппендицит.  В больнице меня сразу резать не стали, а долго мучили: делали узи, засовывали кишку в желудок и какую-то дрянь в задницу. Потом раздели до гола и отвезли на каталке в реанимацию. Там всунули катетер в член, еще какие-то трубки в нос и горло, воткнули капельницу. Я лежал голый и воткнутый во все места, но боль не проходила. Я попросил обезболивающее и снотворное, но мне их не дали. Таким униженным я не чувствовал себя никогда.

Я решил бежать. Из носа и горла я трубки выдернул, капельницу тоже. А катетер из члена не вынимался, а он был зафиксирован на койке. А с койкой не сбежишь. Я дернул посильнее, но никакого результата, кроме дополнительной боли и крови изнутри залупы не получил.

Когда появилась первая утренняя медсестра, то я предложил ей любые деньги, только чтобы меня отпустили. Увидев мой развороченный и окровавленный член, она расхохоталась:

- Да ты что? Там же нужно воздух стравить, так не вынешь. Я тебя отпущу, но обещай, что ничего писать ты не будешь об этом в газету.

- Что писать? – обалдел я. – Конечно не буду.

Она вернулась через несколько минут с каким, то приспособлением, похожим на шприц, стравила воздух и отцепила мой член от реанимационной койки. Потом я голый бежал за ней два этажа. Она отдала мне мою одежду и сказала:

- У тебя ничего не нашли. Главврач подумал, что ты просто провокатор и симулянт из газеты, и решил тебя проучить. Ты пьешь?

- Ну, в общем, да.

- Когда пьешь – не закусывай жирным. И не дёргайся. У тебя, скорее всего, психосоматика.

- Но у меня и сейчас всё болит, - вспомнил я. Она посоветовала выпить несколько таблеток анальгина.

После побега я забежал в аптеку и магазин. Съел пять таблеток анальгина и запил их водкой. И всё прошло.

Жена нашла мне платного врача, который поставил мне диагноз – панкреатит. Он посадил меня на жесткую диету с полнейшим отказом от алкоголя. Ни капли. Даже шампанского, даже в Новый год.

Я боялся новой боли и нового унижения. Поэтому я бросил пить. Я почти бросил есть. Я отказался от кофе и всех газировок. Я верил, что если буду вести себя хорошо, то приступ не повторится.

Но через несколько месяцев меня обвинили в том, что я обоссал банкомат в дорогой редакции. Я посмеялся. А через час после этого смеха, когда я понял, что люди поверили в этот бред, и по моему тщеславию нанесён новый удар, я снова ощутил нестерпимую боль. Скорую я уже не вызывал, и вызвал такси.

Я понял, что вся диета и воздержание от алкоголя пошли насмарку. Идти я практически не мог и попросил таксиста за дополнительную плату купить мне водку и анальгин. Я пришёл в себя через два дня.
 
Я вернулся к работе, но приступы происходили всё чаще. Каждый раз, когда меня в чём–то несправедливо обвиняли, то меня скручивало. А меня обвинили в изнасиловании на рабочем месте, например.

Я понял, что пора бежать с работы и ложиться в психушку, но не находил в себе сил принять это решение.

Когда мне предъявили, что я вместо настоящих политологов придумываю вымышленных,  - боль была сильнее всего. Она оказалась настолько сильной, что я не помню ничего другого в этот период. Я потерял счёт дням. Меня уволили за прогул, но узнал я об этом позже.

И со мной начала работать Каля. Специалист она хороший. Сначала она сказала два слова, но это было, как волшебное заклинание: "Перестань вспоминать". И я стал оживать. А через пару дней был её последний визит, и она сказала ещё несколько слов:

- Чеши пальцы.

- Что? - не понял я.

- Пиши что-нибудь.

Эти два тезиса: не вспоминать, но вспоминать и писать, противоречили другу. Но в том, вероятно, и заключается её психиатрический метод.

Сейчас я ем, что хочу, и  пью, что хочу. И - никакого панкреатита. Меня никто ни в чём не обвиняет, я отдыхаю на обочине и чешу пальцы. Наслаждаюсь безработностью и у меня ничего не болит. Я ушёл из агрессивной ядовитой среды, и мне стало хорошо.