Саранча. Глава 4

Глава 4.

Дозор.

Посчитав прошедшие дни, Федя понял, что родился почти ровно три недели назад.

Он помнил каждые сутки своей непонятно зачем начавшейся жизни, особенно последние, проведенные среди костей.

Как нечто значимое вспоминался ему день, когда в землю опустились костные осколки возможных родителей. Он уложил эти милые скелеты в выкопанную на кладбище могилу и долго всматривался в их безжизненные силуэты, будто надеясь услышать от них какие-нибудь слова. Услышать их Федя, конечно, не мог, но ему верилось, что если напрячь запыленную годами память, соотнеся эти костяшки с позабытыми образами близких людей, что-нибудь непременно всплывет и вспомнится. Но всплыло лишь неотчетливое чувство – рассеянная, размазанная эмоция, в которой различались теплота и уют. Ютясь в субстанции скелета, она забавляла и утешала его какое-то время, уже после того, как горсти земли погребли родственные останки. На земляной поверхности Федя выскреб в столбик слова “МАМА ПАПА”, всё же поставив ниже знак вопроса.

Позже пробужденное чувство ушло, отдавая пространство души извечным страхам.

Когда он вынул из мусоропровода голову одного из трупов, то очень испугался серой, с провалившимися глазницами головы. В ней таилась жажда говорить, но Федя понятия не имел, о чем разговаривать с незнакомой и чуждой ему личностью. К тому же мертвой. Он поспешил погрузить ее на каталку, отвезти на кладбище и поскорее забросать землей.

Однако после этого с ним осталось ощущение стыда – ведь в нем не нашлось душевных сил выслушать и попытаться понять серое существо. Федя будто похоронил кого-то заживо, не сумев высвободить из серой массы остаточную жизнь.

Терзаясь мыслями, он выскреб на земляной могиле фразу “ПОГОВОРИТЕ СО МНОЙ, ПОЖАЛУЙСТА”. А потом проковырял лопатой ход к голове мертвеца, прикрыв отверстие найденным картоном.

Остальные могильщики смотрели на его чудачества с долей сочувствия – они выполняли свою работу с меньшим энтузиазмом, считая, что если что еще и потребно мертвецам, то одно лишь упокоение в глубинах почвы.

В последующие дни Федя схоронил еще многих. Большинство его пугало – своей невысказанностью, неясной чужеродностью трупного вещества или забитым где-то в ребрах желанием жизни. Вопреки страхам, Федя внимательно всматривался в каждого умершего, чтобы разгадать хоть как-то его предсмертную мысль.

Он торопился их закапывать, стараясь, однако, наскрести напоследок острым камнем на могильной почве важные слова.

Упокоив тело одной еще довольно юной девушки, он написал на земляной крышке усопшей: “НАПОМНИ МОЕ ИМЯ” и постарался изобразить ее лицо, представив его таким, каким оно было еще при жизни. Рисунок вышел детским, нелепым, но Федя надеялся, что найдется тот, кто распознает в ней знакомые черты и напишет утерянное имя.

Голое, мертвое тело одного старика буквально разваливались на части. В них сохранялась тяга к воссоединению, но не имелось для этого физических возможностей. Федя с опаской собрал старика в вырытой яме и, сбросив на него комья почвы, надписал на могиле: “СКАЖИ МНЕ, ЧТО Я ЦЕЛ”, а ниже приписал - “ДА”. Через несколько дней, проходя мимо места захоронения старческой плоти, он увидел еще несколько приписок: “ДА”, “ДА” и  “ТЫ ЦЕЛ”.

Однажды  Федя хоронил череп, с широкой трещиной поперек лба. Прочие элементы его скелета так и не нашлись.

Уложив череп в маленькую ямку, и присыпав ее сверху, Федя начертал: “Я ЕСТЬ ГДЕ-ТО ЕЩЕ”, теша себя надеждой, что остальные части почившего рано или поздно повстречаются в необъятном чреве земли.

Так прошли две недели в комитете могильщиков. Дрын хвалил его усердие и заботу о покойниках, ободряюще хлопал по плечу и улыбался. Федю радовали похвалы начальствующего и он даже решил, что правое плечо, как и правая щека и борода, отныне тоже наделено значением в существующем мире.

Возвращаясь по вечерам в жилище, он не всегда заставал дома дядю, но, когда это случалось, говорил с ним о чем-то несущественном, так и не решаясь спросить о родителях.

Сегодня Дрын поручил Феде особенное задание: вместе с Моцем сторожить кладбище.

Кто-то повадился по ночам вторгаться в покой мертвецов, валить надгробия и кресты, устраивать небольшие поджоги. И потому каждую ночь теперь кто-нибудь должен был дежурить у могил, оберегая коллективный сон покойников.

Федя сидел в сторожке, где, по идее, ему должно было отдыхать на койке, пока дозор несет товарищ. Но он, разумеется, не мог даже задремать, когда вокруг лежало столько костей, плоти, праха и неизреченных вопрошаний.

Федя глядел в окно, сторонясь своими мыслями всего вокруг.

Моц бродил где-то среди могил, вслушиваясь в вибрации надгробий и в неуловимый шепот покойников. Ему здесь было интересно, как и везде, ведь и здесь существовал свой, специфический, потенциал музыки. Моц увлеченно вылавливал звуки из омута тишины, полнившегося полуживой и уже мертвой акустикой.

Он тоже пару дней работал в комитете могильщиков, но дело погребения его занимало мало. Моц больше игрался с костями, стуча и скребя их друга о друга, выковыривая новые звучания где только возможно. Дрын не на шутку разозлился, узнав об этом, и, сделав Моцу суровый выговор, отправил в гильдию уборщиков – мыть полы и прибираться. Моц от этого назначения, впрочем, ничуть не расстроился, находя и в его рамках дивные отзвуки вожделенной им мелодии.

Даже странно, что его направили в дозор. Он ведь жил любопытством и тягой к исконному мотиву бытия - в этой одержимости Моц вполне мог случайно внести беспокойство в мир давно и недавно усопших.

Федя высматривал друга, но не находил. Зато увидел, как чья-то темная фигура приблизилась и стала у ворот.

Федина душа вжалась в сердце – но, как всегда, ни один, даже невидимый свидетель, не заметил бы его страха. Он включил фонарь, взял железный лом и, открыв дверь сторожки, направился к воротам.

Луч белого света выявил фигуру Языкореза, молча стоявшего перед воротами. Глаза Яза, как ни странно, были наполовину прикрыты, будто придавлены глубокой грустью. Он перевел их по направлению к Феде, затем поднял металлические, раскрытые ножницы, стиснутые в правой руке… медленно открыл рот и сковырнул что-то мелкое, досадное, на том месте, где у него еще оставался или уже нет обрубок языка.

Не пытаясь ничего произнести, Яз развернулся и неспешно ушел.

Случившееся Федю озадачило, а значит и встревожило. Надо бы найти Моца, где бы тот ни шатался…

Федя побрел среди могил, освещая путь фонарем. С интересом и опаской он наблюдал надгробия, кресты, плиты, менгиры… не тяжело ли мертвым под таким весом?

Федю часто посещала мысль, что нужно оставить какую-то возможность говорить с покойниками, по крайней мере с теми, кому есть что сказать. А таких было немало… просто их силы угасли вместе с жизнью и без витального ресурса они ничего не могли поделать…

Нужно как-то извлечь из них невысказанные слова – хирургически или магически, Федя не знал. Но считал, что это очень важно.

Он прошелся мимо тех, кого хоронил сам. Надписи, оставленные им на земле, не размылись от слабого дождя и снежинок, а, наоборот, приобрели некоторую четкость, яркость и твердость.

Вдали шаталась тень…

Федя направился по тропкам к удаленной фигуре, не сомневаясь, что это Моц. Его выдавали манеры движения – плавные, но в то же время порывистые, устремленные ко всякому отзвуку даже в безмолвной тиши.

Моц ходил вокруг надгробия, прислоняясь к нему ухом с разных сторон, вслушиваясь и чая. Фонаря он не включал, а свет чужого светила его пока не затронул. Сейчас искатель музыкальных корней целиком и полностью обратился в слух, отключив остальные органы чувств за ненадобностью.

Наконец, заметив Федю, он сказал: - Знаешь, у меня была, да и сейчас где-то валяется, ракушка, и в ней вроде как звуки моря слышатся. Моря вот уже не увидишь нигде, а звуки его еще хранятся по ракушкам. А что если и могилы, как ракушки, хранят последние слова или несказанные фразы и их всегда можно послушать. Мне вот они слышатся!

-Интересная мысль… - протянул Федя, действительно находя ее интересной.

Он и сам, положив лом на землю, приник ухом к надгробию, принялся ходить вокруг него и вслушиваться. Однако никаких потусторонних речей, даже в неведомой форме, ему не послышалось.

-Не слышу…

-Так надо слух закалять, оттачивать. Вон оградка стоит, ржавая, пошатай ее, вникни в то, что она скажет. Сразу, конечно, навык не обретешь…

Федя подошел к маленькой ограде, опоясывающей другое захоронение и чуть пошатал ее туда-сюда. Она проскрипела и проскрежетала, точно возмутилась и огрызнулась. Не сказать, что Федя четко уловил эмоции в этих звуках – просто постарался выхватить из шума хоть какое-то наполнение.

Так прошел примерно час. Моц елозил ухом по могильным плитам, крестам, табличкам, земляной поверхности…

Вслушиваясь в раздражение ржавого металла, Федя шатал и простукивал ограды. Ему, конечно, было страшно, как и всегда. Он невнятно побаивался оград - их, неведомо как осуществимого, возмездия за беспокойство. Но интерес толкал к дальнейшему производству шума. Очень уж ему хотелось если не поговорить, то хотя бы услышать ушедших в мир иной. Многим из них это и жизненно, и безжизненно потребно.

Резкий звук, восклицание вдруг вонзился в тишину кладбища. Моц дернулся, точно получил удар в скулу или ухо, а Федя содрогнулся изнутри, но, сжав кулаки, ничего вовне не выпустил. 

 - Проснитесь! Проснитесь же! Прекратите спать! – вопль несся как лавина, сметая на своем пути все ипостаси могильной тишины.

Моц рванулся навстречу крику, Федя побежал следом.

Еще издалека они увидели Даню. Он тряс надгробия и кресты, орал на них, требовал бодрствовать. В несколько мест на руках и ногах его, похоже, кто-то укусил, вырвав куски одежды и немного плоти. Раны кровоточили, но крикун не обращал на это никакого внимания.

Подбежав к свежим захоронениям, Даня откинул ногой картонку, закрывавшую канал связи с серым трупом и, встав на четвереньки, дико, разрываясь горлом, заорал: – Проснись! Проснись! Проснись!

Друзья никогда не видели его в таком неистовстве.

Зачерпнув руками влажной земли с могилы и отбросив её прочь, словно она мешала докричаться до покойного, Даня вновь принялся орать и бить кулаком в почву. Затем резко вскочил, отбежал, запрыгнул на какую-то могильную плиту и вновь выкрикнул призыв с такой яростью, что его тело надулось и затрещало по швам, обращая в возглас все физические резервы.

-Дань, ты чего бушуешь… - заговорил Моц, добавив к голосу успокаивающих нот.

Даня уставился на товарищей, весь вспыхнул и, сорвавшись с плиты, побежал на них. Однако в нескольких метрах остановился и стал ходить из стороны в сторону, почти беспрерывно выбрасывая из себя призывы.

Моц попытался приблизиться, вслушаться в крики и телесные вибрации Дани, но вдруг упал на колени, а затем на бок - сраженный неведомым звуком, словно смертельным вирусом, проникшим в стройную организацию существа. Он затрясся, как эпилептик, завертел глазами, вздергивая руки. Федя подбежал к нему, попытался помочь встать, но что-то страшное и невидимое царапнуло его поперек сердца и души.

Он вскинул голову и уставился на беснующегося Даню, сделав к нему два шага. Тот, как будто только его заметив, в один прыжок приблизился и схватил Федю за руки так, что ногти впились в кожу сквозь рукава.

-Проснись! Просыпайся жееее…

Всё потекло. В этой растянутой букве, во всеобъемлющем возгласе Федя мог только отторгать от себя частицы материального или еще какого-то мира, отрывая и бросая их в восклицание, как приветственный салют.

Извечный страх в костях Феди взбунтовался, напрягся, сбросил какое-то вещество в тело, а тело попыталось оттолкнуться, оторвать от себя руки захватчика, но они держали крепко. Не оторвать… только если от себя оторвать что-нибудь и кинуть к небу во славу Проснися!

Да, да, да… Проснись!

Федя просыпался, чувствуя, как каждый элемент сложно устроенной личности готовится взорваться в порыве пробуждения. Только страх в скелете не соглашался, тряс суставами и костями, хрустел и неестественно гнул своих подопечных, провоцируя боли.

«Ууу… Проснись! Уууу… Проснись!»

На мгновение Федя увидел, как вопль уничтожает Даню, выжигает всё изнутри ради своего рождения… и этим воплем он безнадежно пленен.

Рыкнув, просыпаясь, крича, Федя ударил лбом перед собой, по лицевому полю: раз, другой. Скелет охотно гнулся, бросая череп вперед как из пращи.

Переломанный нос Дани кровоточил, он растерялся, но не смог удержать очередной выкрик, который забрал последние силы щуплого человека.

Окровавленное, убывающее через кровь, лицо неожиданно запрокинулось вместе с головой. Даня расхохотался, раскрыв рот на невозможную ширину и воскликнул:

-“Ты проснулсяяяяяяяяяяяя…”

В раскрытой пасти таилось чудовище, то самое, загромоздившее весь горизонт - жадное и вечно голодное. Оно как то уместилось в гортани несчастного человека, влезло туда нагло и без спросу. И оно шире, много шире, чем ротовая полость! Если рот бедняги лопнет, оно вытечет, выльется наружу, а затем поглотит всё. И тогда - конец.

Скелет сжался под командованием страха и бросил череп вместе с самим собой вперед. Федя врезался во что-то угловатое, хрустящее и упал на землю… А рядом с ним рухнул в бесчувствии Даня.

***

Моц вскоре прекратил конвульсии и встал. Он слегка подрагивал, тревожимый застрявшими в нем осколками чужеродных звуков. Они никак не ложились в ту мелодию, которой он жил - в них, казалось бы, не было ничего от Моцарта, что ранее представлялось ему невозможным.

Федя сидел на земле у распластавшегося Дани, разглядывал его и ужасался. Голова и шея сильно болели, но это сейчас не имело значения.

-Что это было всё, никак не пойму… - Моц потряс головой, перетряхнул руками гриву волос.

-Я тоже... нам надо отнести его домой. Показать Дрыну, наверное… - Федя говорил не думая, а в мыслях терялся от страха.

Моц кивнул и, подойдя к Дане, погрузился в звуки вокруг. Потом подхватил бессознательное тело под мышки, но сразу опустил. Прощупал пульс – биение было, но за ним доносился еще и не несвойственный людям глухой грохот.

Федя, в свою очередь, взялся за ноги, предполагая, что раз с этой стороны нет ни рта, ни ушей, ни ноздрей, ни прочих отверстий, из которых неведомая хворь могла просочиться наружу, то и переносить тело ему будет безопаснее.

Друзья понесли обессилевшего Даню с территории кладбища. Из тела бедняги будто ушла вся тяжесть, потому тащить его не составляло труда. Субстанция жизни в нем целиком переработалась в вопли, не оставив по себе ничего, кроме костей и нездешней жути.

Федя молча всматривался в знакомое лицо, поврежденное непонятным недугом.

Как извлечь из него болезнь? Как не выпустить ее на новые территории? Может, Дрын знает, или Цепляла, или тот, похожий на статую…

Моц морщился и вздрагивал уголком рта. Не от ноши в руках, а от чувства, что его внутренний ансамбль осквернен и разлажен.

Так они несли безжизненное тело часа полтора, пока Федя не предложил поменяться местами. Его тревожил стыд, что друг находится в более опасном положении - ближе к ушам, носу и прочим источникам угрозы.

Данин рот иногда приоткрывался, клацал от тряски, но наружу ничего не извергалось, елозя и таясь где-то глубже.

К торговому центру они пришли уже на рассвете, когда серые облака сделались чуть ярче, провозглашая утреннее время.

Они внесли потерявшего сознание Даню через раздвинутые двери входа. Напротив стоял Цепляла, вряд ли ожидающий их, но, как всегда, ждущий неприятностей. Его взор пронзил всех троих и, наткнувшись на некоторое препятствие, резко потупился. Арсений Петрович сразу же собрался и вновь вгляделся в пришедших, уже более осторожно.

-Несите его к нему домой! Я за Дрыном! – махнул рукой Цепляла, широкими шагами идя к лестнице.

В нужном жилище, на первом этаже, пребывал старший брат или друг Дани, Данила, угрюмо сидевший на полу и разглядывающий перекусанные, окровавленные веревки. Увидев младшего, он оживился, встал, помог усадить его на стул.

В павильон быстрым шагом вошли Дрын и Цепляла, с новой веревкой. Точно уловив что-то, Даня чуть пошевелился. Нечто принялось проталкиваться из его телесных границ на свободу, невольно приводя конечности в движение.

Дрын быстро связал его принесенными путами, приковав к стулу. Рот надежно перекрыл кляпом и сделал шаг назад. Федя впервые приметил растерянность на лице главы комитетов – шрамы разъехались по лицевому полотну, глаза мельтешили, зубы нервно жевали.

Даня поднял на всех присутствующих измученные, с полопавшимися сосудами глаза. Сквозь человеческую муку истомленного взгляда лезла бесформенная масса чего-то непонятного.

Дрын отвернулся, отошел к порогу, зло постучал себя тыльной стороной ладони по лбу и, резко развернувшись, крикнул:

-“Быстро все за порог!”

Федя, пошатываясь , как в полусне, вышел в коридор и уселся на пол, ощущая себя усталым, но всё еще испуганным. Моц последовал за ним, Цепляла был уже снаружи. Данила растерянно поднял руки пару раз, будто бы толкая воздух вверх, и тоже пошел, оглядываясь на младшего.

И тут Даня закричал - не забитым ртом, а всеми ранами, выкатившимися глазами, каждой порой и каждым кусочком покоренной воплем сущности.

Его зов просыпаться, в данную минуту, казался Феде еще более жутким и противоестественным, чем тот, что он видел на кладбище. Большая ссадина на Данином лбу раздулась, превратившись в вопящий беззвучием рот. Разбитый нос присоединился к воплю, выбрасывая помятыми ноздрями сгустки крови. Грудная клетка расширилась, готовая разорваться в унисон органическим всрикам.

Федя отвернулся.

Вокруг собирались люди, из тех, что еще не утратил интереса, любопытства или сочувствия. Подошел Лёня, кусая рукав свитера и иногда почему-то оглядываясь. Прозвенел ножницами откуда-то взявшийся Яз, не открывавший рта и лишь печально смотрящий. Подбежала и сразу убежала Марина. Виновато согнувшись, замельтешил среди людей Нюх. Горько вздохнул стоящий неподалеку Митрич…

По коридору бродили из стороны в сторону потерянные люди, которых Арсений Петрович уже спровоцировал на передвижение. Они изредка бросали короткие взгляды на людское скопище, сразу же отварачиваясь.

Дрын стоял в дверном проеме, нервно переминаясь с ноги на ногу. Автомат он перебросил из-за спины в руки, но держал его неуверенно, с гнетущим сомнением. Рядом выпрямился Цепляла, вытянув шею и въедливо осматривая всех проходящих.

Федя повернулся к платформе, уверенный, что если эту ситуацию кто и разрешит, то только то ходячее изваяние в кителе и плаще. Фигура, в самом деле, сошла с пьедестала и шествовала в их сторону, правда затем прошла мимо по коридору. Потом вернулась, затем пошла обратно… Изваяние прошло несколько раз туда и сюда, как маятник, отсчитывающий решение.

Тягостное ожидание вдавливало страх в Федину душу. Он чувствовал мучения друга, но более отчетливо ощущал беззвучный призыв к пробуждению, в который облеклась мерзкая пространственная жижа, родом из-за горизонта. Она пугала вдвойне, ввиду того, что казалась еще и соблазнительной, желанной.

Статуя в плаще вернулась на платформу и сразу же с ее угла соскочил маленький человек в черной кофте и брюках, ранее названный Федей четвертым. Он направился к ним.

Четвертый и вправду носил маску из довольно тонкого пластика – маску черепа. Она состояла из двух половинок одинакового лика, связанных грязным шнурком. Половинки разнились по размеру - одна часть маски с глазницей и выполненными в пластике провалом носа и рта была больше другой. Череп выглядел нелепо асимметричным, а, учитывая, что носил эту маску некто ростом с ребенка, то идущий мог показаться и вовсе смешным.

Но смеха ни в ком не зародилось, даже когда четвертый приблизился и все увидели, что в левой руке он несет за хвост плюшевого, истертого до бледности крокодила - вероятно, подаренного Митричем.

Дрын отошел в сторону.

Четвертый приблизился к бьющемуся в конвульсиях Дане и встал в ожидании. Цепляла сжал кулаки и пошел его отвязывать. Ударяя себя локтем в живот, за Цеплялой последовал и Дрын.

Путы спали, однако прежде, чем это случилось, низкорослый человек взял одержимого за руку. Рвущийся крик в нем мгновенно обвалился, канув куда-то прочь. Даня поник, но сразу встрепенулся, затем медленно встал, заворожено смотря сквозь всё еще существующий мир.

Держась за руки, они вышли и двинулись по коридору. На первый взгляд это выглядело как прогулка взрослого с ребенком, но, всмотревшись, становилось очевидным, что это “ребенок” ведет старшего за собой.

Некоторые, и Федя в их числе, двинулись за ними следом, но, не дойдя до отворенного  выхода, остановились. До самых дверей дошел лишь Данила – растерянно воздевая руки с обрывками веревки, он смотрел на уходящих в хмурую даль и не смел ступить далее…

***

Черная, непроницаемая жидкость плескалась в полулитровом стакане из пластика. Иногда она пускала узоры по поверхности и пенилась оттого, что Федя чуть наклонял стакан то влево, то вправо, наблюдая за переливами “сладкой нефти”. Так называлось пойло, что разливали на третьем этаже в баре “Угрюмое дыхание”.

Разумеется, обычно в баре существовал принцип обмена жижи на нечто представляющее ценность и способное сойти за валюту. Но сегодня наливали даром, чтобы помянуть безвременно ушедшего Даню.

Федя отхлебнул “сладкой нефти” и подумал, что на его памяти, сколько он мог из нее вспомнить, не поминали никого из тех, кто потерялся, умер или растворился. Их просто не находили более в жизни, но никто не помышлял о том, что жизнь может смениться смертью или смерть оказаться неким продолжением жизни. Ну… кроме исключительных людей – дяди, например, или Антуана… Они что-то такое думали.

Антуана некогда этот вопрос занял всерьез. Он любил бродить по городу, ища во дворах и их закоулках вдохновение для новых идей. И однажды ему повстречался мужчина – он сидел на скамейке, низко опустив подбородок и вперив обездвиженный взгляд в асфальт. Антуан присел рядом и заговорил с ним о науке и ее возможностях, но тот никак не реагировал на слова и прямые к нему обращения. Потрогав его лицо и понюхав волосы, ученый юноша догадался, что для этого человека уже нет привычного для прочих бытия. Тогда к чему стремится то, что от него осталось? Озадачившись, Антуан решил подождать и определить это с помощью наблюдения.

Терпением он не отличался и, просидев впустую два часа, отправился обратно в ТЦ.

В его жилище хранилось множество книг, раскиданных по помещению в раскрытом и закрытом виде. Всю ночь Антуан перебирал фолианты, разыскивая намеки или ответы о том, что именуется “смертью”. Усидчивостью и последовательностью в чтении он никогда не отличался, более полагаясь на собственные размышления. Нужной мысли в нем так и не сыскалось, и на утро Антуан решил с кем-нибудь об этом поговорить.

Разговор у него завязался только с дядей Витей, остальные от него лишь отмахивались.

-Виктор Иванович, скажите, к чему стремятся тела более не живущие, тем способом, что нам известен?

Дядя, сидевший на краю платформы, задумался.

-Именно тела, да? Души тебя не интересуют?

-Сейчас нет… сначала хотелось бы понять к чему тяготеет то, что с нами осталось. Ну, от человека…

-К праху, Антон. Рано или поздно всё это становится прахом. Пылью…

-Всё? Ха! Это интересно! Интересно… - Антуан наконец уловил новую идею и вприпрыжку убежал к себе.

Пыль! Пыль. Она же повсюду, и вся эта пыль была некогда чем-то или кем-то! В некоторых книжках ему встречались истории об обратимости так называемой “смерти”, о воскрешение людей при помощи научных таинств. Но никто не пытался обратить вспять саму мертвую материю - в этом Антон был уверен, а значит, честь первооткрывателя была за ним. Он вновь наполнит жизнью мир и восполнит все его потребности!

Осталось собрать пыли для эксперимента и найти способ обратимости.

От Митрича Антуан получил старый пылесос, отдав взамен пару неинтересных книжонок. Надоедая всем и каждому, он бродил по павильонам, коридорам и углам, всасывая пыльную эссенцию. В итоге у него скопилось с десяток плотных мешочков заветного материала.

Перво-наперво изобретатель решил прибегнуть к принципу сохранения энергии, который считал универсальным и относящимся, в том числе, и к энергии жизни. Поймав таракана, он затолкал его в пакет, надеясь, что тот, утратив тягу к существованию, передаст ее в пылевую массу и она хотя бы несколько оживится.

Этого не произошло. Насекомое высохло, а комья пыли так и остались мертвыми комками.

Тогда Антуан натолкал в пакет полдесятка тараканов, предполагая, что в одном насекомом жизни всё же маловато. Однако, и в пяти её не доставало – пыль не обрела никакой новой формы бытия, не говоря уже о возвращении к прежней.

Обдумав другие методы, Антуан забрался на крышу и привязал пару пакетов пыли к громоотводу. Где-то он читал, что молния способна животворить. Тут же на крыше, обуреваемый тяжкими думами, сидел дядя Витя с ружьем.

-Ты ведь знаешь, что гроза у нас случается раз в год или и того реже, - заметил дядя, скребя ногтями грудь.

 -Это ничего. Я буду ставить параллельно много опытов и уж какой-нибудь даст результат! Я тут рядом привязал к крыше веревку, а на веревку подвесил короб с пылью. Он висит на уровне второго этажа и постоянно болтается на слабом ветру. Где-то писали, что вообще вся жизнь зародилась из болтания частиц. А еще немного пыли я ношу на себе, - он указал на мешочек, висящий на поясе, - Вдруг диффузионным способом ей передастся энергия от меня.

-Интересно. Ты ведь думаешь вернуть пыль к былой жизни? А не думаешь о том, что пыль давно смешалась с прахом и в этих твоих мешочках нет единого существа. Проще говоря, не боишься в результате получить что-то противоестественное? Чудовище какое-нибудь?

Антуан сразу провалился в тяжелые размышления, с которыми проходил по коридорам весь день. В конечном итоге он решил оставить опытные образцы на месте, а остальную пыль похоронить в земле, ведь всё же в ней могло быть нечто от человека.

Так Антон и сделал, выкопав рядом с платформой электрички маленькие ямки, для каждого кулька пыли  - свою. Мешочек с пояса он тоже погреб в земле.

Некоторое время его терзало сожаление, что не существовало возможности выкопать могилку для каждой пылинки. Но потом он увлекся совсем другими идеями и совсем забыл про кладбище пыли, прозванное кем-то огородом.

Спустя пару дней с того момента, как Федя видел поврежденного пограничной стихией Антуана, он взобрался на крышу, чтобы посмотреть на, пока так и не дождавшиеся грозы, привязанные к громоотводу кульки. Затем подошел к краю крыши, где виднелся край веревки… Дядя рассказывал ему об опытах Антуана, да и от других он невольно узнавал слухи.

Федя вытянул за веревку коробку, сильно повлажневшую от слабых капель. Внутри обнаружился порвавшийся мешочек – шматы пыли были мертвы, но от влаги им далась форма… будто серое щупальце лезло наружу.

Испугавшись, Федя сбросил короб обратно.

***
Федя отпил еще треть стакана.

Черная бурда, стекая по кишкам, липла ко всем тревогам, становясь с ними монолитным комом. Даже страх к самой жиже влипал в общий комок фобий, вместе со страхом вглядываться в него. Однако, Федя рассматривал образовавшийся сгусток и вращал его сознанием под разными углами. В таком виде тревоги были тяжестью, а не пронзительной угрозой, как всегда. Так ему казалось.

Несмотря на обилие дум и перебор воспоминаний, Федины глаза смотрели всё время прямо – над стаканом, мимо перил, на угол платформы, где сидел маленький человек в маске черепа, словно со скуки болтающий правой ногой, даже недостающей до пола. На коленях у него сидел бледный, некогда зеленый крокодил из плюша, которого он изредка поглаживал.

Федя и не заметил, как вернулся четвертый, хотя неусыпно следил за входами и платформой. Тот просто возник на прежнем месте, меньше чем за миг… Как бы ему это удалось?...

Федя еще отпил. С долей азарта он катал по своей душе разрастающийся шар субпродуктов страха, надеясь скатать из них общий и, наконец-таки, осязаемый ужас.

-Привет. - Лёня подсел на свободный стул, строго вглядываясь в жижу на столе.

-Там наливают, даром, возьми себе… - небрежно махнул рукой Федя.

-Нет, не хочу и не нужно. - Лёня даже не укусил рукав, похоже, и вправду не хотел пить.

Федя растеряно скосил мутноватые глаза на пристально смотрящего друга. Тот придвинул стул и оставался несколько секунд неподвижным, а затем медленно начал опускать рукава свитера с плеч  к предплечьям. На спине шерстяной покров тоже спустился ниже. На протяжении этого процесса лицо друга менялось от непоколебимой собранности к нервозному замешательству.

-Свитер… бабушкин свитер, - торопливо зашептал Лёня на ухо товарищу, сглотнув, - понимаешь, мне снится, что я в шерсти, весь в шерсти. И вместо кожи у меня шерсть, и вместо пищи, и я должен сам себя есть и латать. И еще снилось…да… снилось, что мира нет, а есть только шерсть и нет иной идеи, кроме как ее кусать, а еще… в общем снилось, что и рта нет, одна шерсть, всюду шерсть!

Он тревожно оглянулся, подозревая, что его слова долетели до свитера.

-Я недавно проснулся… я рукава всегда либо врозь кладу, когда ложусь, либо вдоль тела укладываю, а тут проснулся, а они у меня на шее скрещены! Даже чуть завязаны! Может, проспи я чуть дольше, свитер бы меня удушил. Или это не он… а бабушка, которую я не знал, стремится овладеть моей волей или… у нее еще какие планы… - он тараторил без перерыва.

Федя постучал пальцем по столу и, неожиданно для себя, жестко вслух сказал: – Так выкинь его и дело с концом.

Лёня перепугался от громкости слов, вцепился в рукава, боясь, что они что-нибудь предпримут.

-Не могу… не могу я теперь без свитера… я распадусь, совершенно, останется одна бесформенная масса пристрастий и желаний, как та… что за горизонтом, - последние слова он произнес устало и вымучено, с безнадежностью в голосе.

 Минуту они молчали.

Лёня одним движением подкинул свитер обратно на плечи и с былой уверенностью произнес: - Глупости всё это, не бери в голову, - и, быстро встав, ушел.

С новым глотком Федя забросил и только что виденный страх, к их общему собранию. А потом выпил всё до дна, наконец, почувствовав на языке сладость, а не одну лишь горечь, как вначале употребления.

Он решительно встал, хотел пойти вниз и поговорить с этим четвертым, но вместо этого направился к Дрыну.

Тот, как всегда, сидел в своем кабинете, однако, был непривычно мрачен и неприветлив. Федя без спроса уселся перед ним и зло выпалил терзавший его вопрос: – Вы что, отдали Даню этой мерзости за горизонтом?!

Дрын буквально рассвирепел, сверкнул глазами и с размаху врезал кулаком по столу.

-Мы никогда и никого ей не отдадим, дурак!

Федя, к своему удивлению, не сжался и не затрепетал, а, гневно глядя в глаза Дрыну, спросил: - Тогда что с ним? Что с ним стало? Куда его дели?

Тот чуть остыл и суровым тоном ответил: - Не поймешь пока. Может, потом.

Федя тяжело дышал, не отрывая взгляда от испещренного шрамами лица. Неопределенно буркнув: - “угу”, - он вышел прочь, подумывая взять еще немного “сладкой нефти”.