Опий Cиние зори часть 3 из саги Хронос и Хтон

Хронос и Хтон. Часть 2. Дураки
Глава 1
У Олега Ивановича за всю жизнь в мозгу появилось пять-шесть идей, которыми он и жил. Один раз он признался, что не умеет думать словами - только беззвучно и формулами. Он был полностью лишен воображения и художественного вкуса и не мог даже себе представить, что можно мыслить образами и пересматривать мультфильмы в уме тогда, когда захочется.
Теперь об идеях, которыми жил Олег Иванович. Во-первых, он ненавидел евреев лютой, инфернальной ненавистью. Он не произносил слова 'еврей', называя этот многострадальный, талантливый до гениальности и гордый, боголюбивый народ 'жидами', 'иудеями' и 'еврейчиками'. Он не любил и поляков, называя их 'полячишками'. В детстве Оленьки, действуя по фашистской методике, он сделал промеры ее лица и убедился, как он считал, что она - 'иудейской крови'. Он возненавидел свою падчерицу именно тогда.
Олег Иванович считал, что бога нет. 'Если бог и есть, то он - свинья. Твой бог - большая свинья, а Богородица - еврейская шлюшка и мать иудейского шизофреника', - внушал он несчастной Ольге, когда узнал, что она крещена и верует во Христа.
Третьей идеей, просто не дававшей покоя Олегу Ивановичу, было, что Сталин - великий гений и отец всех народов нашей несчастной страны. В своей глупейшей преданности усопшему тирану он доходил до заявления, что 'репрессий не было, это все выдумал Хрущев'. У его жены, Рыжей Тани, мать была репрессирована, а два дяди расстреляны как враги народа. Поэтому он называл Таньку Татьяной Леопардовной, намекая, что в лагере ее мама была 'леопардом', то есть самым униженным видом заключенных в ГУЛАГе.
В-четвертых, он презирал женщин. Он так и говорил: 'Женщина - это недоделанный, неполноценный мужчина'. И считал, что место женщины на кухне, что творчество и наука - удел мужичков.
В-пятых, он ненавидел искусство, особенно поэтов. Он говаривал, что художник - это слово от слова 'худо' и отличался художественным вкусом питекантропа как в литературе, так и в живописи, словом, вообще ничего не смыслил.
И в-шестых, он считал себя Хозяином. Рачительным Хозяином, руководителем и повелителем всей семьи. Как-то раз он заявил Ольге: 'Я имею право тебя изнасиловать и даже убить. По всем законам'. Оля страшно испугалась, увидев, с какой убежденностью он это выговаривает. 'И убьет ведь, не ровен час,' - думала она.
Итак, Олег Иванович был сексист, юдофоб и обскурант, а по многим параметрам даже и фашист. Кроме того, он был крайне скуп... Рыжей Тане приходилось постоянно брать деньги в долг и отдавать из своей зарплаты и денег, которые Ольга зарабатывала, печатая на машинке аннотации к диссертациям...

Интернат
'Вот что со мною произошло, - рассказывала Ольга священнику. - Мне явилась риза Пресвятой Богородицы, в видении. И мне стало лучше. Внезапно стало лучше на следующий же день. Голоса прошли. Нечистый дух, который беспокоил меня, вселяясь в меня под видом отчима, практически исчез. Правда, меня посетил приступ вместо беса. Или бесы явились ко мне и напророчили. Они пророчили планете, точнее, США, ураган 'Ирма' и еще более разрушительный ураган 'Иванка'. Основной удар Ирмы придется на Питер, на Санкт-Петербург, было сказано мне незнакомым голосом. И вдруг я поняла, что мне скоро, наверное, придется попрощаться со свободой и творчеством и отбыть в интернат для умалишенных. Мне послышался голос моей матери, я слышала, как она за моей спиной договаривается об этом с моими четырьмя врачами - так исторически сложилось, что у меня в Новске было четыре врача, все - женщины, Любовь - с ней я вела богословские споры и она предала меня в руки Маргариты. В отделении Марго меня содержали вместе с шизофрениками, убийцами и слабоумными. Были там и брошенные детьми маразматические старушки с болезнью Альцгеймера. Одну кататоничку, достаточно молодую женщину Валечку, просто уморили голодом. Когда так решили ее родные, врачи просто приказали не давать ей есть. И она, тихий овощ, тихо скончалась от мук голода за четыре дня. Я этому свидетель. Я клянусь, что так и было. Шел тогда 2012 год, и дело было в 13 отделении Областной психиатрической больницы города Новска. Впрочем, я не знаю, мучилась она или нет. Валя эта и так была крайне истощена.
Мои родные отчим и мать - я слышала - договорились о моей постановке в очередь на интернат в 2004 году. И я, оказывается, стояла в очереди. Сейчас 2017 год. И очередь моя подошла. Да, мы ехали тогда от свояков - от матери и сына первой жены моего сводного брата Макса. Мы ехали в автобусе, и они говорили об этом, сидя в двух рядах от меня. В гостях у Тамары Николаевны были двое людей - психиатр со стажем Кальнин и молодая врач-интерн Ольга Вячеславовна, с которой я потом встретилась в отделении у Маргариты. Кальнин расспрашивал меня о болезни и сказал, что у меня параноидальная шизофрения и что я кончу свои дни в больнице. И что я умру в пятьдесят лет. 'Шизофреники живут мало', - сказал этот черный человек.
Ольгу Вячеславовну я прозвала Ольгой Тщеславовной. А еще одну врачицу, Ирину Валерьевну - Ириной Холерьевной.
Унижали и били меня в больнице страшно. Смертным боем. Один раз меня пытались задушить больные. Точнее, одна больная. По фамилии Рябота. Это у нее шизофрения, и она убила восемь человек и только что была из Казанской лечебницы для психов-преступников. Теперь ее не выпишут никогда. Один раз мне бритвой порезали лоб во сне. У меня остались шрамы. Меня били тупым ударом в грудь и головой об косяк. К сведению, от тупого удара в сердце можно с легкостью умереть.
Меня обзывали на Х и на П, на Б - несчетное число раз, и больные, и медсестры, и санитарки. Один раз, после того, как я пыталась выброситься из окна, меня выпороли ремнем. Меня били четырьмя ремнями четверо дюжих, обученных дзюдо санитарок. Я пиналась тогда, пыталась вывернуться, но меня связали и продолжали избивать.
Когда я сказала одной матерщиннице, что она неадекватна, та вцепилась мне в морду.
'Разобью руки, разобью морду', как сказал нетленный ИБ.
18 сентября меня увезут. Я слышала, как они договорились. Меня вызвали к врачу на 18 сентября. Попросили только позвонить 16 числа в медцентр, узнать, когда. И, как в бредовом сне, ни на что не надеясь, я позвоню в медицинский центр 'Медицинская азбука' 16 числа и пойду туда 18 числа сентября сего года. Надеясь, что голоса лгут и что Бог не скажет правды, а помешает преступлению.'
Олег Иванович не давал денег уже четыре месяца. Рыжая Татьяна влезла в долги, а Ольга взяла подработку - печатать на машинке. К тринадцати годам Оля уже очень неплохо печатала, не ходила, впрочем, никогда на курсы, а училась сама. И научилась - правда, четырьмя всего пальцами. Но свои деньги - от тридцати до пятидесяти рублей в месяц - она уже имела. Договора, когда они были, оформлялись на рыжую Таню - на ее мать. А иногда платили черным налом, это была советская теневая экономика.
Ольга отдавала практически всю свою зарплату матери. Олег Иванович завел свою полку в холодильнике и запретил брать оттуда продукты. Даже огурцы, которые он покупал лично для себя и которые стоили летом по 3 копейки за килограмм. На своей работе он получал триста пятьдесят рублей в месяц, но был Плюшкиным.
Ольга сочинила про него стишок:
Олег, профессор кислых щей,
Едал поджаренных лещей,
А жаден был, как сам Кощей,
Наш друг - профессор кислых щей.
И они с рыжей мамой очень смеялись. Хотя смех был горьким. Таня пошла учиться на медсестру в медучилище - Олег в свое время не дал ей закончить университетский факультет биологии, и она так и осталась с тремя курсами высшего образования.
Зимой Ольга заболела плевритом. У нее был сильный жар, а Таня как раз сдавала первую сессию. Она сидела у постели Олечки и зубрила латынь. Cubo - положение лежа. Cito - срочно. Tinctura - микстура. Tabulettae - таблетированная форма, таблетки.
Эти слова смешивались с бредом, в бреду на Ольгу падали буквы алфавита и цифры, большие и мелкие, курсивом и петитом, почему-то все розового, красного и белого цвета. Нет, иногда буквы 'О' встречались и серые. Некоторые буквы ломались. 'Быть тебе писателем', - восклицал чей-то бредовый голос. 'Но я хочу быть биологом', - отвечала Олечка. 'Не быть тебе биологом, быть тебе переводчиком. Писателем и поэтом. Я Валентин Войно-Ясенецкий, мне лучше знать!'. Для несведущих в гнойной хирургии: Валентин Войно-Ясенецкий, а также святой Лука Крымский, был знаменитейшим хирургом сталинского времени и написал классические труды по хирургии, отекам, опухлостям и ожогам, полученным во время войны русскими и нерусскими (советскими) солдатами. Он был священником, сидел в лагере в Сибири и, как говорили, оперировал в сибирских условиях даже перочинным ножом. Говорят, он принимал и роды у каторжниц.
Глава 2
Вокруг себя я вижу странный свет мира. В комнате развешаны картины и стоит около двадцати небольших церковных иконок. Один из моих героев, герр Собакофф, - ближайший приятель автора, но вместе с тем он и отъявленный богохульник и болтун. Герр Собакофф является то ли профессиональным жуликом, то ли телепатом: так или иначе, его вечная брюзгливая ругань и божба иногда заселяют и мою голову. Он невысок ростом, у него красивое, типично еврейское лицо, он убежденный атеист, имеет небольшой 'вкусный' животик, немного чересчур болтлифф и нескромен. Несмотря на свои идейные убеждения, герр знается с чортом и, как все черти, считает Мадонну просто молодой распутницей, наставившей рога праведному Иосифу. Как ни странно, Она его не покарала - герра не расшиб паралик и до сих пор не убило молнией. Ему под шестьдесят лет.
Вторая моя знакомая - некая Маргарита, врач-психиатр из городской психиатрической лечебницы, раскинувшей свои сети пациентам даже из близлежащих деревенек. Маргарита весьма пышнотелая, у нее роскошные сросшиеся брови и шальные, бедовые, не без козьего лукавства карие глаза. На шее она носит Маген Давид, хотя является формально православной армянкой. Сие украшение она получила в качестве взятки за лечение одного настоящего еврейского умалишенного, точнее, за то, чтобы ему разрешали курить в больнице столько, сколько больной захочет. И ведьма-Маргарита (ей по внешнему виду лет сорок, а по паспорту - все 50)  сразу дала ему такое-растакое, но подействовавшее на младший персонал больницы - медсестер и санитарок - разрешение. Евреи принесли не только свой знак, а еще и ящик свежих, спелых ташкентских помидоров для медперсонала.
Я сама. Мне сейчас 47 лет и 5 месяцев и я, как виртуальная героиня, считаю, что с личной жизнью покончено. Я худа, обрита наголо около месяца назад - нет, я не из психушки, а просто решила исполнить свою давнюю мечту и быть не как все остальные люди даже внешне, ношу серые-полосатые майки без лифчика и вечные, протертые до дыр джинсы-клеш. На ногах всегда обувь практически без каблука, зимой - унты (ведь зимы здесь в России снежные и холодные), а летом - кеды да сандалики.
Кстати, о сандаликах. Одна моя знакомая, Оля О., как и все мои герои, живет в соседнем доме. Она иногда лежит в психушке, лечит религиозный психоз. Перед очередным помещением в больницу она, вынося мусор, бешено косит на Маргариту и Собакоффа, Последнего во время приступов она называет Мефистофелем и поганым известно кем.  Из больницы она возвращается отмытая, причесанная и смотрит на Ритку как на святую равноапостольную Марию Магдалину. Правда, когда подходит ее враг герр Собакофф, она смущается и бормочет стишата следующего содержания:
Я маленькая девочка,
Я в школу не хожу.
Купите мне сандалики,
Я замуж выхожу.
Все мы встречаемся у мусорной машины без четверти шесть вечера.
В том же маленьком дворике живет Чекист Коля. Все его так и зовут. Он высок ростом, носит отцовское кожаное пальто. У него их два - два пальта? Как это правильно пишется? Две пары пальто? Тогда выходит, что это четыре пальта, тьфу, все не то. Оля, бедненькая, думает, что лечится по настоянию ЧК, поскольку ее мама говорила ей, что Никогда Не Вызывала Оленьке Перевозку. Поэтому Колю, который сегодня крикнул мне, автору, что у Ольки опять глаза косые и злые, Олюша ненавидит так же, как и своего  дворового Мефистофеля.
Мои родители: отец умер и является как Тень Отца Гамлета в Крещенский и Рождественский сочельник. Тогда он запрещает мне писать стихи и издавать их за свой счет. Он лихо гадает по руке и требует, чтобы я сменила специальность на инженера или хотя бы родила ребенка. Но куда мне в 47-то? Обычно я машинально спрашиваю: 'Папочка, я и так инженер человеческих душ. Зачем ты явился?' Привидение исчезает, так и не дав ответа. Я смутно различаю его очертания, потом понимаю, что его больше нет и что даже Иисус Христос, видимо, никогда не придет, и ухожу от телевизора реветь белугой. Потом приходит моя мама, которая жива и не является поэтому некстати, а всегда звонит и предупреждает о своем намечающемся визите. Мама, в свои семьдесят, еще очень красивая женщина, чего нельзя сказать обо мне. Она красива, а я, как Париж, то прелестна, то выгляжу безобразно и как чудовище. Маме не нравятся мои литературные фантазии и бритая голова. 'Это уж чересчур', - заявила мне она, когда я появилась в своем окне на первом этаже без связанного крючком летнего берета.
Другие соседи: их человек тридцать, и они все очень необычные люди. Просто одни герои, вот что я вам скажу. Они героически борются с инициативой правительства о товариществах собственников жилья, им нет дела до большой политики, разве что есть интерес  к тарифам на коммунальные услуги. Если когда-нибудь к нам придет киллер,  чтобы застрелить какого-то соседа, то его обязательно спугнет одна из наших Теток, баба Зина, возвращаясь в 6:10 утра с ночного дежурства. Зинаида работает вахтером в школе, это дает ей дополнительные 8000 рублисов в месяц, к ее пенсии 7500 рублей. Я, вечно корпя над переводами, зарабатываю иногда на 500-1000 рублей больше, чем баба Зина, сидя на пенсии. Так что когда я стану пенсионеркой, я тоже пойду вахтерить, и буду получать столько же. В нашей прекрасной стране надеяться на милость Божью не приходится. Поэтому я и пишу сию повесть, в которой еще много персонажей. Герр Собакофф, короче, Мелкий Бес, Маргарита, некий врач из 10-х-20-х годов прошлого века по фамилии Вахлаков, его три жены  и ваша покорная слуга - главные герои моей повести. Но я не знаю конца пока что. Знаете, что я вам скажу? Не знаете. А вот оно!
Читатель, живи сто лет!!!
Глава 3
Эпиграф: Когда он Фауст, когда фантаст...  так начинаются цыгане. (Из Б.Л. Пастернака)
Он твердо верил в одно:
что очень важно не играть в домино,
ни разу в жизни не снимался в кино
и не любил писать стихи,
предпочитая вино.
Он ушел прочь,
не в силах мира красоту превозмочь;
мы смотрим в место, где он только что был,
и восклицаем: как, кто, где он,
И какая прекрасная ночь...
БГ
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла,
Крестообразно.
Б. Пастернак
Мать Оли, Татьяна, жила с мужем плохо. Ее муж Олег Иванович Огарев не был отцом ее второго ребенка - дочери, она родила ее от другого мужчины. Татьяна вышла замуж восемнадцати лет, и Олег, старше ее на восемь лет, грубо обращался с ней после свадьбы. В девятнадцать лет ей увлекся ее пожилой сослуживец, она изменила мужу и забеременела Володечкой. Олег тогда уехал в командировку в Иркутск. Через восемь лет родилась Оля, и Олег как раз был в Москве.
Жили Огаревы в небольшом научном городке в Сибири, в пригороде крупного промышленного центра Новска.
Когда Оле исполнилось шесть лет, Олегу принесли запись из роддома о дате ее рождения. Месяц не совпал с датой, которую Олег Иванович считал днем рождения дочери, и у него не осталось шансов счесть Ольку своей. Он долго, муторно, грязно матерясь, избивал жену, потом сходил за пивом и водкой и, мешая бесконечные ерши, пил двадцать часов. Горькая водка не утолила горя от ставшей очевидной измены, в голове его заиграли и стали издеваться над ним пьяные голоса - они вошли в голову и глумились над ним, называя его 'рогачом и идиотом'. Он сидел и плакал, пел песню: 'Жена твоя, жена твоя, жена твоя и лучший из друзей'. Потом у него началась белая горячка - до этого он пьянствовал, совсем по другому поводу, месяц. К вечеру второго дня после известия он допился до того, что, как бы и протрезвев внезапно, молча пошел в соседний хозяйственный магазин и купил топор. Татьяна сходила с Олей на работу, вернулась домой. Она видела пьяного мужа из окна: Олег Иванович, шатаясь, шел по двору с топором за плечом. Татьяна подхватилась, взяла ребенка и убежала из дома, благо дом был фешенебельный и квартира соседей имела выходы в два подъезда. Татьяна и Оля, обогнув дом с другой стороны, бросились бежать. Олега не было видно. Татьяна умерила шаг (дочка ее уже задыхалась, но бежала молча), только когда завиднелось крыльцо коттеджа, в котором жила подруга Татьяни, через два двора от них. Нонна была женой академика.
Женщины сидели в гостиной, просторной вытянутой комнате; в доме сильно пахло валерьянкой и корвалолом. Олю отправили в другую комнату, с глаз долой.
Татьяна говорила:
- Нет, Андрей не женится на мне, хотя Оля и его. Я буду жить с мужем, будь он неладен, подлец - и пьет, и бьет.
- Что, опять руки прикладывал? - спросила Нонна.
- Да, ты что, синяков не видишь? Он Ольку грозился изнасиловать. Белая горячка, что ты, Нонна, хочешь - пить так трое суток, а до того еще месяц.
- Он сейчас дома? Давай к нему психушку вызовем и милицию.
- А он откроет?
- Татьяна, ну хоть в милицию, ментам позвони, а? А если он повесится спьяну?
- Ладно, давай телефон.
- Ноль-два номер, пусть номер вытрезвителя скажут, если сами не приедут. А Оля что, правда, Андреева?
- Да, я тогда собиралась к нему уйти, и он обещал даже фамилию свою ей дать. Но потом как-то разошлось всё, разбилось и не склеилось. И Вовка тоже его. Он сейчас у бабки с деткой, родителей Олега.
Оля, которую не спала, а сидела на кушетке в маленькой комнате, слышала весь разговор. Она поняла про вытрезвитель и что ее отец - какой-то человек по имени Андрей; поняла, что она не дочь Олега Ивановича. Она даже встала с постели и потянулась включить ночник на стене. Свет зажегся. Она внимательно, пристально посмотрела вокруг. 'Он - не папа. Он поэтому хотел меня убить и маму. И что с того? Надо маме сказать, что я подслушивала.' Сон слетел с нее совсем. В комнате, большой по размеру и с высоким, нехрущобным потолком, было много книг. Книги стояли на полках, еще - в двух шкафах, лежали на письменном столе. Оля подошла к столу и протянула руку за книжкой. На книге было написано непонятное слово - 'Библия'. Читать она научилась недавно, уже пошла в школу, и училась в первом классе. Открыла эту Библию в конце и ей сразу понравилось непонятное, но певучее начало: 'Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог'. Она посмотрела на часы - часы их уже научили считать. Было восемь часов вечера.
Шел 1973 год, и про Бога ей никто еще не говорил. Она подумала и включила торшер у стола. От срезанного конуса лампы на потолке распустилось круглое пятно желтого света. Она снова легла и уставилась в одну точку - в круглом окошке света на потолке сидела муха. Муха была снулая, небольшая и только собиралась просыпаться. Был апрель-месяц, дело было к Пасхе, но в их доме Пасху не отмечали, как и в большинстве домов в этом сибирском городке.
Внезапно резануло молнией. Гром раздался - Оля подумала, что в комнате, где она сидела. На самом деле началась апрельская, первая гроза. Сверкнула еще одна молния, и Оле показалось, что кто-то другой, живой появился в комнате. Электрическая лампа ночника погасла, на улице тоже погасли фонари.
-Авария, что ли, - послышался голос Нонны из гостиной.
- Да, наверно. Знаешь, я ее сейчас разбужу и домой пойду, - сказала Татьяна. - Его уже, надеюсь, в вытрезвитель увезли.
- Завтра заберешь? Или его на трое суток оставят?
- За хулиганство! За дебош! Хорошо бы. Заберу, впрочем, чтобы вшей не нацеплял больше, чем есть.
Оля страшно испугалась и поэтому закрыла глаза. Она подумала: 'Б, О, Г. У мамочки спросишь. У нее нервы. Открывай глаза, не то умрешь. И иди к маме'.
- Мама, мама, - закричала она. - Кто такой Б-О-Г?
Глава 4
После этой истории она заболела. Она сидела, как маленький гном, скорчившись, и думала, что отец теперь ненавидит ее, что он убьет ее или ссилит, как это говорили, пугая, дети в школе, и что она виновата в скандале, все не утихавшем между отчимом и матерью. Оля отказалась есть. Несколько раз она подходила к окну, залезала на подоконник, но страх высоты, который врожден многим людям, мешал ей шагнуть вниз с пятого этажа. Когда Татьяна поймала ее на окне, родители помирились и повели ее к невропатологу.
- Стресс, - сказала врач. - Она у вас была на море? Нет? Свозите ее на море. Про самоубийство она откуда узнала?
- Про Сенеку и Нерона прочла, она, знаете ли, читает все подряд. Во второй класс пойдет.
- Вы что, с ума сошли - ребенку книги такие давать? Вот пусть Карлссона читает. Или про Пеппи Длинный Чулок. А вы, Татьяна, себя совсем запустили. Курить продолжаете? Где маникюр? У вас обеспеченный муж. Денег занять? Могу дать 50 рублей, - говорила Александра Петровна, пожилая и спокойная, уверенная в себе женщина, в дорогом бархатном платье. На шее у нее было ожерелье из гранатов, которые темно посверкивали в четыре ряда.
- Оля, какие бусы! - сказала Рыжая Таня по выходе из поликлиники.
- А у тебя таких бус нет?
- Откуда! У Александры Петровны муж зубной врач, он с золотом работает.
- С золотом? Я тоже буду зубным врачом и куплю тебе такие бусы.
- Что же, я очень рада буду, - ответила, наконец улыбнувшись дочери, Татьяна.
Летом они действительно поехали на море, и скандал в семье как-то замялся. Олег дал деньги на отпуск, сам оставался в городке, как-то сгорбился и притих.
Оля подросла. Ей исполнилось одиннадцать лет. Она много и жадно училась, схватывая все на лету. Ей были интересны история, биология, иностранный язык и литература. Теперь Оля училась в шестом классе. С октября начались занятия по ботанике. Олег, ее отчим, имел на девочку виды: чтобы оправдать его ожидания, она должна была в будущем поступить в университет на биологический факультет. Поэтому на стол ей постоянно складывали учебники и пособия для старших классов и даже для естественнонаучных вузов, связанные с биологией. Тогда, лет через двадцать после гонений на генетику при Лысенко, в стране начался генетический бум. Отец заставил Олю проращивать и скрещивать горох. Ну, как заставил? Она прочла в книжке об опытах Менделя, рассказала Олегу Ивановичу, и он ее навел ее на мысль об опыте на бобовых растениях в домашних условиях. Но эксперименты, которыми несчастный ребенок занимался всю весну и часть лета, правоту Менделя не доказали - тогда в окрестностях их городка велись эксперименты по ядерной физике, и горох мутировал со страшной силой... Однако, поскольку ядерные испытания были секретными, провал опытов казался необъяснимым.
 У Оли была единственная подруга, Марина Несурова из 'седьмого Б'. Катька училась на класс старше и у нее уже были мальчики. Оля, между тем, находилась в контрах со всем своим классом. Одноклассников раздражало то, что Оля была высокой и крепкой, но не следила за собой и, по их мнению, кичилась своей грамотностью и успеваемостью. Несмотря на исцарапанные колени и обкусанные ногти, на вечно оторванный воротничок и полусжеванный на концах пионерский красный галстук - а за это все и тройка по поведению, Оля училась хорошо. Правда, ей не давались физика и математика. А вот литературу и русский язык она сдавала всегда на 'отлично'.
Скандал разгорелся на уроке ботаники. Пришла новая учительница, лет сорока с небольшим, Евгения Степановна. Строга она оказалась, вот что.
- Мы думали, что домашних заданий не будет, - сказал ей Алеша, один из учеников. - И мы не думали, что учебник надо учить наизусть.
- Вы бы поменьше думали, а побольше учили, - парировала Евгения.
- Вот это да! Надо учить людей думать, а не зубрить, - встряла правдолюбивая Оля.
- В угол! Оба в угол станьте. По разным углам, - среагировала Евгения.
 - Вы, наверно, из деревни приехали? У нас школа особенная, нас в угол нельзя ставить.
 - А ну пошла вон из класса, - зло сказала преподавательница. - Как твоя фамилия?
 В школе с третьего класса ко всем ученикам взрослые обращались на вы.
 Оля буркнула: 'На вы, пожалуйста,' и вышла из класса. Рядом был кабинет директора. И Оля пошла к директору и сказала:
 - Виктор Иванович, у нас притеснения. Нас заставляют учить наизусть учебник. Ставят в угол. Тыкают. Выгоняют из класса.
 - Вас, Оля, с урока выгнали? Ладно, разберусь, идите домой. Отпускаю, - сказал пожилой и плотный, лысеющий директор.
 Но дома ее не поняли.
 'Наябедничала?' - спросил отчим. - 'Настучала на учительницу пожилую, заслуженного человека? Еще и из школы директор отправил? Сейчас ремень возьму. Доносчику первый кнут'. Он сидел в гостиной, потягивая пиво прямо из горлышка коричневой с отклеивающейся по краю этикеткой бутылки пива. Сидел он перед новым цветным телевизором и любовался на это чудо электроники. 'Марш из залы, и за уроки', - добавил он. - 'А то ремнем'.
 Это была не совсем пустая угроза - в раннем детстве Олег пару раз выпорол ее - за то, что она взяла двадцать копеек на мороженое тайком и еще по какому-то случаю, может быть, просто со зла.
 
 
 На день рождения 22 июля он подарил ей одну пластмассовую белую скрепку. На обед  в университет мать давала ей - иногда десятикопеечными монетами - 8-9 рублей, обед в столовой стоит 49 рублей, а чашка кофе без сахара и молока - 8 рублей. Вот на кофе, одну чашку в день, Ольге и хватало. На работе инженером она зарабатывала от трех до пяти тысяч в месяц; мать вынуждала Ольгу отдавать все деньги - и полторы тысячи аванса, и две тысячи основной зарплаты. Отчим денег не давал, куда тратил - неизвестно. Татьяна подозревала, что у него - 60-летнего старика с эмфиземой была любовница, возможно, даже молодая. Ольга же думала, что он просто все пропивает. На работу мать давала Ольге обед в старой пластиковой мисочке. Ну, котлета с хлебом - два раза в неделю, иногда - кукурузу из баночки, отварные польские овощи. Польскими овощами у них называли по старой привычке из советских лет замороженные овощи, уже по происхождению относившиеся в 2004 году к московской фирме 'Белый город'.
 
 Глава 5.
  Оля не пошла в школку во вторник и среду, сказала, что у нее болит живот и упадок сил, переутомление. Она просто не смогла себя заставить пойти в школу. Была ранняя осень, впереди были долгие синие зимние вечера, когда можно сидеть и читать разные книжки. Олька страшно любила читать - в доме было около пяти тысяч книг, многие 'огоньковские' собрания сочинения (из 'Библиотеки журнала 'Огонек', тогда подписка на серии строгих и важных, как их определяла девочка, томов распространялась между научными сотрудниками).
 В чем было дело, она прекрасно понимала. Ей принесли 'черную метку' - она училась во вторую смену в седьмом классе, и на красной стороне склеенной из черной и красной 'цветной' бумаги 'метки' было написано: Темная. Это означало одно: ей собирались устроить 'темную' - то есть избить втихаря от учителей и родителей, возможно, даже в школьном туалете.
 Оля испугалась. В понедельник к ней после урока труда, где они шили юбки-шестиклинки, подошла мелкая тихоня и подлипала при тех, кто посильнее, Лариска, которую дразнили Крысой, подала ей руку, распустила пальцы и оставила после рукопожатия в ладони Сани черный кружок бумаги. 'Что это?' - удивилась Оля, хотя сразу поняла, что это значит. 'Черная метка. Не пОняла? Вот увидишь дальше,' - пробурчала Крыса. - 'Бойкот тебе. Пока не перестанешь с Игорем ходить и не пересядешь за последнюю парту'. 'К кому?' 'Ну, к Василисе, например'. 'У меня зрение плохое, я с задней парты ничего не увижу', - глупо сказала Оля. Девчонки захохотали. 'А сумку с бахромой я сама у тебя возьму и на фарцу продам', - продолжила Крыса. Оля резко развернулась, дала по морде Крысе и, повернувшись спиной, пошла вон из класса. Труд был последним уроком, время было семь вечера, еще не темно, и Оля направила стопы к дому. Дом ее стоял через два лесочка от школы, там еще мальчишки-хулиганы собирались 'на пиво и покурить', но после воскресенья там никого не было, и лес был зеленым и желтым, и воздух был прозрачен, морозен и чист.
 Эти деревья были высажены работниками Ботанического сада при зарождении Городка. Ботанический сад был законной гордостью этого научного поселения и выращен был он по прямому указанию Деда - того знаменитого физика, который и добился у Хрущева разрешения строить научный центр  в Сибири, под Новском.
 В Ботсаду осталась черновая и южно-сибирская тайга - вековые стволы сосен, тонкие треугольники елей, рябины, березы и ольхи. Густо сплетенные ветви создавали глухую тень, подлесок был хилым, состоявшим из низкорослых кустарников; трава едва зеленела, пробиваясь сквозь подгнивший слой хвои и палых листьев. Но березы иногда брали свое - на прогалинах леса стояли они, по четыре-пять деревьев, одни белые, другие с желтоватой корой, все -с темными полосками, густые, кудрявые, прямо как в церкви на Троицу.
 Но в Городке тайги не было. И деревянных улиц-половиц тоже не было - под ногами расстилался асфальт, иногда битум. Битум местные дети называли 'вар', потому что, когда его заливали ремонтники-автодорожники, можно было потихоньку на палочку намотать немного этого вара, и он застывал, образуя черно-стеклянистую массу. Сквозь нее было видно палочку, 'основу', как это называлось среди детворы. Но Оле было уже 13 лет, и вар ее не интересовал: Олег привез ей из Ленинграда коробочку с геологическими образцами пород, и среди них был сильно напоминавший битум кусок камня-обсидиана, который так и хотелось положить в рот.
 Оля шла домой в понедельник, и ее одолевали горькие мысли. Ябедничать ей не хотелось - 'доносчику первый кнут', говорил папа. А если изобьют и одежду отнимут? Особенно ей не хотелось отдавать сумку из желтоватой замши с бахромой. Но не в сумке, в конце концов, дело! Почему ее не любят в классе? Из-за Кати из 8 'Б'? Из-за вечных пятерок и четверок? Из-за того, что с ней пацаны говорят как с равной и не заигрывают, как с другими? Из-за тряпок? О золотой медали ей мечтать было рано, да и не в том дело было. Дело было в чем-то очень простом, но совсем другом. Оля была 'Другой', 'не от мира сего', и это становилось ясно после первого же разговора. Но она этого еще не понимала, как не понимала и причин неприязни к себе своих сверстниц. Она не знала, что Блок писал и о ней, а не только о Любови Менделеевой. Она не знала, что ее бледный, узкий и длинный рот внушал мальчишкам из старших классов неслыханные надежды, а русые, с посекшимися концами завитки стрижке каре на средние волосы вызывали желание их потрогать и даже потянуть.
 - Косички заплести? - спросила мама. - Ты что же, ко второму уроку пойдешь?
 - У меня понос, - неуклюже соврала Оля. - И голова болит. А ты что, в институт не собираешься?
 - Ладно, отмажу тебя как-нибудь. Смотри, говори, что, и правда, расстройство желудка. Врать надо одинаково.
 В одиннадцать утра в среду позвонила классная дама, Ольга Леонидовна.
 - Можете не бояться, заговор раскрылся сам. И не врите, как ваша мама, что у вас живот болит. Дело ведь в девочках?
 - Нет, у меня правда болит живот.
 - Не врите. Мне мальчики донесли про черную метку. Они, кстати, за тебя. Да, Оля, в школу теперь разрешено ходить без черного фартука, остался, по распоряжению Министерства просвещения, только белый, и то на парадный случай. Так что завтра приходите, а с фарцовщицами мы разберемся.
 Оля продолжила выгораживать девочек:
 - Они не фарцовщицы, они просто меня не любят почему-то.
 - Ага, значит, я правильно все поняла. Хорошо, что не стучите, впрочем, я этого не люблю.
 Ольга Леонидовна была сорокалетней женщиной, пережившей блокаду Ленинграда, и е уважали в классе. Она, как и многие блокадницы, в 1943 году по Дороге Жизни была вывезена из Ленинграда, а потом эвакуирована в Сибирь, но нарушения обмена веществ - последствия девятисотдневного голода - остались. Ольга была полной и очень нервной, всегда носила черное или бордовое, похожие на школьную форму по покрою, платья. У обоих платьев были отложные, всегда чистые, белые кружевные воротнички.
 
 Глава 5
 ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ КАЗАЛОСЬ:
 Когда она вернулась в дом, то призраки наказали ее, как проститутку наказывает сутенер. Стоило ей сесть молиться или читать, или вязать, как ее подвергали сексуальному насилию. По крайней мере, ощущения были такими. Ощущения секса длились по несколько часов или пока она не вставала и не прекращала свои занятия, пока не уходила курить.  За свою свободную жизнь у нее было мало мужчин, поэтому она не могла выдумать такой мерзости сама. Она думала, почему это происходит, и пришла к ряду соображений. Ее держит в плену гипнотизер, нанятый ее родственниками (и она его не видит, потому что сеанс); она умерла и в аду; у нее последствия изнасилования, возможно в детстве; у нее психическое помешательство; ее опоили; и - это происходит из-за психотропных средств, которые она принимает. Кроме того, ей постоянно говорили на ухо матерные слова, внятно и громко.
 Да, она действительно принимала психотропные препараты, но они ей были назначены. После их приема на пару часов становилось легче, но потом наказание возвращалось. Перед глазами у нее стояли сцены, как отчим целует ее маленькую и как ее мать спит с ним прямо на кухне.
 Она увидела в видении, что ее усопший отец входит в воду, в большое и широкое море, совершенно тихое. Он шел и погружался все более, и соленая вода начала подступать к его подбородку, и разошедшиеся временно воды сошлись над его головой. Она сказала вслух: 'Так тебе и надо. Хоть вовсе утопни и умри навсегда'. Потом подумала: 'Так, наверное, происходит упокоение. Господи прости. Царствие небесное Олегу Ивановичу, вечный покой'.
 За 12 лет своего post mortem ее отчим замучил ее совершенно. Его тень подходила к ней, гладила по голове, а потом он начинал говорить. Как правило, он комментировал ее действия, а часто и осуждал ее за подработку переводами. Часто он матерился, иногда она чувствовала на своей спине удары, как от розог.
 Она стала материть его в ответ. Когда никого не было дома, она кричала Христу хульные слова. Гнев ее вызывался бессилием и беспомощностью; она обычно говорила: 'Иисус, Ты до сих пор не упокоил его? Ты - бессильный бог, ты бьешь меня и позволяешь обращаться со мной как с собакой или свиньей'. Далее шла хула с матерщиной. Потом она внезапно успокаивалась, что-то переключалось, перекоробливалось в ней, и она возвращалась к молитвам, переводам, секретарским обязанностям, часто - чтению книг.
 Ольга читала не то что бы много, но и не мало. В детстве она очень любила читать, но в юности как-то стало некогда, надо было работать на трех фирмах и в Информбюро, чтобы скопить деньги на квартиру, потом она заболела - или ее опоили, а? Каково ей было думать, что все подстроили ее родители, возможно, даже сговорившись с мужем!
 'Когда-нибудь я вернусь после болезни в свой реальный мир', - думала она. - 'Не к отцу родному умершему, а к матери и брату, больше у меня никого нет на белом свете'. И утешалась мыслью, что, как отец блудного сына, они примут ее. Но судьба уже решила иначе.
 Глава 6
 В двадцать три года она уехала из родного города и не возвращалась до тридцати трех лет. Если бы на ее месте был мужчина, то он счел бы этот срок знаменательным: и Христу к началу служения, и Илье Муромцу, и Владимиру Крестителю исполнилось в дни их славы тридцать три года. А женщина - что женщина? Она соревнуется с мужчиной, пока одна, а как только появляется реальный объект, она засыпает, скукоживает душу, а тело ее цветет.
 Она не вышла замуж за Вовку, ее московского ухажера - они разошлись до того. Кто кого бросил, сказать было трудно. Она никогда особо его не ценила, терпела как вынужденную необходимость, но свободна с ним не была. Иногда она его терпеть не могла, иногда - терпела, но он ей опостылел за четыре года. Кроме того, в 1995 году она встретила другого мужчину. Этот другой и связал ее своей любовью-нелюбовью на двадцать лет.
 
 После очередного приступа Оля поняла, что действительно больна. Опыта этой болезни у нее не было, но она вдруг осознала, что помешалась. А почему? И кто виноват? И что теперь делать? Эти мысли роились у нее в голове - она уходящими остатками разума поймала себя, точнее, свою, на противоречиях. Если есть бог, то он не может лгать. Если она видит чертей, то только потому, что бог дает ей их видеть. У нее особый дар, данный богом - она начинала думать, что она ясновидящая. Но почему бог разрешил ей общаться не с Ним, а с чертями? Может быть, она ведьма, а не ясновидящая? Но она раньше - кроме единственного эпизода с чтением 'Мастера и Маргариты' М.А.Б. в пятнадцать лет - никогда и не помышляла ни о черте, ни о том, чтобы стать христианкой. И Оля, сходив в церковь и купив молитвослов, начала усердно молиться.
 Сначала она просто не понимала многих слов - молитвы были напечатаны на церковно-славянском языке. В Покаянном Каноне было написано: 'яко свиния лежит в калу, тако и я греху служу'. Оле крайне не понравилась эта фраза и она стала говорить: 'Прости Господи, я никогда не была такой свиньей. Это, наверное, мне в бреду кажется'. Вот тогда она и поняла, что не верит своим ушам, глазам - да и себе вообще. У Оли появились галлюцинации и голоса, и она рассказала об этом матери.
 Мать долго не верила, говорила: 'Ну что ты на себя наговариваешь? Как ты могла услышать, чтобы кто-то велел тебе убить меня или отца? Так не бывает, ты, наверное, переутомилась, вот и надумала себе лишнего'. Но голос - как-то она подумала, что с ней действительно общается сам бог, - настоятельно советовал ей убить отца - 'А у него рак будет, ему не жить долго, он тебе не нужен' и выброситься самой из окна или даже, допустим, повеситься.
 Перевирая непонятные слова молитвослова, заменяя их русскими и таким образом заменяя смысл фраз более подходящим, она сообразила, наконец, что бог в первую очередь велит не убивать. И она пошла в ближайшую церковь, чтобы покреститься.
 Стоял февраль, и было очень холодно, и храм был пустым и озаренным светом не свеч, а нескольких электрических ламп  - некому их было тогда ставить, в мороз люди не пришли на службу, и в церкви был только молоденький священник, лет примерно тридцати... Оля сняла шапочку и надела принесенный с собой платок. Святой отец, - позвала она. - Святой отец!
 - Святой отец - это у католиков Римский Папа, а меня зовите отцом Валерием или батюшкой, - сказал звонко молодой священник.
 Саша, путаясь в словах, сказала, что хотела бы окреститься, что она больна немного и может умереть - ну, совсем вранье это не было, и она верила себе, когда произносила эти слова. Действительно, слабость была страшная, просто ноги подкашивались.
 - Возможно, я была крещена раньше, но забыла. Я многое забыла с тех пор, как заболела. Скажите, Бог может хотеть, чтобы я убила человека или покончила с собой?
 У отца Валерия чуть очки не слетели с длинного носа от удивления. Он замахал тонкими ручками - он был очень худенький.
 - Ничто вам не препятствует креститься сейчас. Вас демоны мучат. Сейчас окрестим.
 - А я думала, что крещение по субботам.
 - И в четверг в самый раз будет.
 Когда Ольгу макнули лицом и руками в купель с холодной водой, вся церковь для нее заполнилась гулом. Она почти физически видела, как черные птицы - ну, просто вороны - кружатся над ее головой. Нехорошее что-то было в той церкви. Или от нее нечистота? Но священнику она ничего не сказала и задала только один вопрос:
 - Вы Ольгой крестили, Олей?
 - А как еще? Да, конечно, - ответил отец Валерий. - К причастию завтра приходите. Курите ведь? Вот курить всю ночь нельзя будет, после полночи не есть и не курить. А молитвы пока не читайте к Причащению, рано вам.
 - А если я ночью закурю?
 - Покаетесь если, то причаститься можно. А курить бросьте.
 И она снова надела пальто, закутала горло толстым шарфом и побрела в изнеможении домой. Ноги у нее были ватные, земля уходила из-под ног.
 Раза три Ольга безуспешно пыталась причаститься, но закуривала и пила чай по ночам, к возмущению своей семьи, которой она просто мешала спать. На четвертой неделе она поняла, что действительно больна. Ей мерещилось, и она поначалу надеялась, что Бог научит ее как быть. Не закурив, наконец, она пошла к причастию. Идти до церкви было минут двадцать, но сугробов в Сибири Бог и правда много насыпал. Шел снег почему-то с дождем, или очень мокрый, и она, заплетая и молотя ногами по снежной каше с водой, добиралась более получаса. Она чуть не опоздала. И причастилась, и пошла домой с легким сердцем.
 Но к вечеру у нее опять начались приступы, чьи-то руки, ей казалось, сминали и рвали ее дневники, ее письма, ее фотографии. Тень креста лежала на ее кровати, и ей и правда показалось, что она вот-вот умрет.
 Мать спросила ее, не хочет ли та показаться врачу. 'Да и не ешь ты ничего. У тебя, наверное, депрессия, ты как думаешь?'
 - Только по профилю. Мама, мне нужно к психиатру. Я твердо решила сдаться врачам, сказала Оля, закончив фразу полушутя.
 Врач Оле сказал, что она должна лечь в больницу на обследование, потому что голоса давали ей приказы. Потом добавил, что до больницы она не должна ни в коем случае повиноваться им. 'Это как бы не твои мысли, это мысли той искаженной личности, которая в тебе. То, что ты называла внутренним голосом, считала гласом Божьим, это на самом деле голос твоей болезни, твоей больной части'.
 Оля в психиатрическую лечебницу идти не хотела, чувствовала, что это ловушка и навсегда пятно на репутации, короче говоря, вход рубль, выход два. Молиться она продолжила и каноны - Покаянный канон Иисусу Христу, Молебный канон Пресвятой Богородицы, который верующие поют при несчастных обстоятельствах и Канон Ангелу-Хранителю - больше не перевирала. Она как-то поняла, усвоила церковно-славянский язык, на котором они были написаны, и редко теперь обращалась к Богу своими словами. Она внутренне была уверена, что к написанным молитвам нельзя добавлять ни слова, что тогда 'ключ', который они собой представляли, просто не подойдет к 'замку', который на небесах, и молитва 'не сработает', 'ключ не провернется', а значит, и время потрачено будет зря. Но легче ей не становилось. Часто она стала слышать вместо голосов хрюканье, кашель, лаянье, и она решила, что ее  одолевают черти. Грешным делом Оля даже подумала, что про церковь ей просто примерещилось - потом она подумала, что такое наваждение было наведено ими, бесами, которые говорили, что ее так и не покрестили. Она сходила на исповедь, и священник - другой батюшка, не отец Валерий, а постарше, с густой черной бородой, в которой промелькивала ранняя седина, посоветовал ей повнимательнее относиться к своему здоровью, ходить к врачу и пить таблетки. Что она видит чертей реальных, это опасение он отмел сразу: 'Ну не можете вы, чадо, быть духовидицей, вы еще плотская, духовного опыта у вас нет. Галлюцинации у вас, это, дочь моя, по вам видно'.
 Между тем, она вспомнила, как 16 лет назад, когда ей было около пятнадцати лет, она прочла 'Мастера и Маргариту' Михаила Булгакова.
 
 Глава 7
 
 В тот душный, страшный майский вечер она лежала на раскладушке на балконе и читала эту книгу, которую ей под секретом принесла одноклассница и велела за три дня прочитать. Книгу ей дали в пятницу, в тот день была суббота, то есть Ольга  читала уже второй день. Несмотря на полное отсутствие церковного воспитания - тогда в советских семьях и в советских школах проповедовали воинствующий атеизм, - про Иисуса Христа, Ольга, конечно, знала, причем из Евангелия. У ее мамы хранилась икона Божьей Матери Козельщанской 1898 года, доставшаяся по наследству от ее матери, а Ольгиной бабушки - Марии Викентьевны. Родители ушли на день рождения к друзьям, Макс - брат - уже жил с молодой женой в своей кооперативной квартире, и Оля могла читать спокойно, не пряча книгу.
 Тогда - то ли она помнила, то ли это было уже позднее наслоение, и она думала только, что это было, она ощутила в квартире присутствие какого-то существа или сущности, причем странной и враждебной. 'Тучи, пришедшие со Средиземного моря, скрыли ненавидимый прокуратором город. Исчез город Ершалаим, исчез, как его и не было'. Балконная дверь заскрипела, потом хлопнув, закрылась от сильного порыва ветра. Ночь над двором пронзила молния, и за ней раздался, как из бочки, ударенной по ребрам и покатившейся по камням, сильнейший удар грома. Ее пудель, до той поры лежавший тихо-мирно, бросился со всех четырех ног бежать с балкона в комнату. Электрическая лампа, стоявшая рядом с ее раскладушкой, мигнула и потухла. Во всей квартире - да что в квартире, во всем дворе - погас свет. Через минуту уже лило как из ведра, и черные потоки воды низвергались с грозового неба на двор. Ольга подумала невольно: 'Это знак мне, что книгу читать нельзя'.
 Но она заложила страницу закладкой, взяла книгу и пошла вслед за псом в квартиру зажечь свечу. 'Что-то будет со мной? Ладно, книги дают опыт и знания, буду читать дальше'. Двери и оконные рамы скрипели от порывов ветра, по квартире как будто кто-то ходил, стуча когтями по паркету. 'Ну, конечно, пудель Лео, - подумала она. И вдруг вспомнила из 'Фауста' Гете: 'Не ворчи, пудель'. Ей стало гадко на душе, как будто она кого-то предала, но не надолго - история Иешуа Ганоцри увлекла ее, сюжет про чертей показался 'хохмой', то есть смешным и сатирическим. А потом, она впервые в жизни читала запрещенную книгу. 'Дали так дали на три дня. В понедельник надо отдавать. Буду читать, дельная книга, не макулатура'.
 А с Ленкой Ямковой, которая дала ей 'Мастера', потом случилось несчастье. Короче, с собой она покончила. Оля уже жила в Москве, когда узнала об этом по телефону - был звонок от матери. А дело было так. Лена, учившаяся в медицинском институте на третьем курсе, в двадцать лет вышла замуж за своего сокурсника Михаила Баснецова, и по большой сердечной склонности. У них долго не было жилья, но в 1992 году умерла воронежская бабушка Ленки, и родители обменяли доставшуюся по наследству квартиру на однушку в своем научном пригороде Новска. Дети - так называли их старшие - переехали и решили завести ребенка - наконец!!! Лена была глубоко беременна, когда муж Баснецов уехал в командировку - ну, неважно куда, в небольшой сибирский городишко.
 В тот вечер Лена сидела одна в своей квартире на втором этаже и боялась. Шел 1993-й год, времена были страшные, лихолетье. Она как раз читала про Смутное время 1600-1608 года в 'Истории государства Российского' Николая Карамзина (для юных невежд 21 века в возрасте 16 лет автор поясняет, что это была первый многотомный труд по российской истории от древнейших времен до Нового времени, и написан он был до 1825 года, и автор был другом Знаменитого Русского Поэта Александра Пушкина...) Но ближе к делу!!! Многие в стране Голгофе уже поняли, что наступили сверх-новые времена, и Лена сличала события и все думала, будут ее современники охотиться на других людей, которых они сочтут врагами, как на оленей в лесах и убивать их, и как поживает ее драгоценный муж Мишка. Было 12 часов ночи. Вдруг у ее двери послышалась какая-то странная возня, и ключ как будто стал проворачиваться в замочной скважине. 'Может, мой кот скребется?' - подумала Лена. Она прислушалась. Сомнений не было, кто-то пытался взломать дверь. Но английский замок выдержал, не поддался. Лена была совершенно одна, если не считать ребенка во чреве. Да, и кот еще был, большой, полосатый, теперь таких называют 'агути'.
 В дверь стали колотить. Она, страшно боязливая, подошла к двери и посмотрела в глазок. Там куражилась пьяная рожа. По ближайшем рассмотрении оказалось, что это сосед Коля Васильев с третьего этажа. Он перепутал этаж, видите ли, потому что? - Почему? Потому что опять напился. Спирт 'Роял', в большинстве случаев поддельный и относительно дешевый, продавали во всех киосках вместе с наркотой, жевательной резинкой и и отечественными сигаретами. Из российских сигарет самой дешевой была 'Прима' без фильтров, ее курил Миша.
 Но стук в дверь не прекращался. Зазвонил телефон. Лена отошла от двери, сняла трубку. 'Леночка, я уже в аэропорту, сейчас приеду'. Это был муж. В дверь снова застучали. Лену уже трясло. Милицию она вызывать, скорую тоже - мало ли что выйдет с ночными гостями. А женщина была уже на сносях... Оставалось ждать, когда приедет Мишка.
 Миша появился на такси через час. Нет, ничего не случилось с Леной страшного, кроме того, что у нее была истерика. Колька ушел, но Миша пообещал его наказать. На следующий день в пьяной драке Николай убил Мишку. Ну, сел, конечно, на десять лет, но что Ленке от этого, лучше, что ли? После похорон у Лены случились тяжелые роды, и младенец не выжил. Через месяц, выйдя из гинекологического отделения районной больницы, Лена просто купила в киоске опиат и ввела себе смертельную дозу. Ее родители - им сейчас под 80 лет - до сих пор живы. У них вырос прекрасный сын - брат Елены, которого тоже - как и Васильева - звали Николкой.
 
 ***
 После 7 класса всех школьников записали в летний трудовой лагерь. Ребята должны были помогать колхозу на полях. Новшеством было то, что колхоз собирался заплатить школе деньги, и частично эта сумма должна была быть распределена между детьми. Им сказали, что они смогут заработать до 25-30 рублей.
 И вот, к восьми тридцати утра 6 июня к школе подкатил страшненький, с горбатым носом колхозный автобус. Ребята, гордые своим грядущим трудовым подвигом, смеясь и пихаясь, залезли в автобус. Многие девочки были уже в платочках, большинство было одето в старенькие, ношеные тренировочные костюмы в прошлом синего или коричневого цвета, а теперь с вытянутыми коленями и серобуромалиновые. В нынешние времена таких костюмов и не сыщешь - они состояли из футболки типа водолазки из дешевого трикотажа и из трикотажных же штанов чуть пошире лосин и со штрипками. Вы не знаете, что такое штрипки? Это такие полосочки из двойной трикотажной ткани, которые снизу пришивались к каждой из брючин и протягивались под пяткой. Да, нынче таких не шьют, а вот тогда они - да, тоже были дефицитом. Их носили по два-три года, потом штрипки - за ростом ног - отпарывались, и штанины болтались на уровне лодыжек. В тренировочных костюмах, как и следовало из названия, ходили в спортзал заниматься на уроках физкультуры. У Огаревой была серая папина майка, очень большая и не стеснявшая движений, и треники синего цвета. Она страшно позавидовала Дашке, у которой был импортный черный, с ворсом костюм.
 Ольга села сзади, ее укачивало в транспорте, и она, зная это, не хотела привлекать к себе внимания. Ехать было с полчаса, а работать им предстояло до двух тридцати дня. 'По-ехали! Как сказал Гагарин,' - сказала Дашка, и все засмеялись. Дашка была девочкой крепкой, увертливой, очень маленького роста и с прекрасным чувством юмора. Еще она обладала абсолютным слухом, играла на пианино и превосходным чистым сопрано пела английские песни, вплоть до Джона Леннона. Их школа была английской, и они представляли на ежегодных фестивалях-конкурсах культуру разных стран, соревнуясь классами. Поэтому Леннона петь разрешалось, хотя и не очень охотно, а впрочем, даже иногда и поощрялось. Дашка, в отличие от Ольги, была душой компании и села впереди. Тут Ольга заметила новенькую. Она сидела недалеко от Ольги, на боковых креслицах, совершенно одна.
 - Как тебя зовут? - спросила Оля. - Вы новенькая?
 - Меня зовут Арина, - ответила та. - И мы действительно новичок. - И засмеялась.
 Арина невольно привлекала к себе внимание. Она была худощавой, высокой и имела мальчишеские очертания фигуры - узкие бедра и широкие плечи. Лицо ее, трапециевидной формы, имело узкий и острый подбородок и крупный курносый нос. Глаза были большие, миндалевидные и зеленого цвета, но с карими крапинками. Такие глаза в народе называют 'ведьмин глаз', и Ольга это знала. Лицо Арины было умненьким, а улыбка, обнажавшая крупные ровные зубы, - привлекательной.
 Арина сидела, поджав одно колено под себя. На ней был обычный тренировочный костюм и обычные черные полукеды, но лучше она не выглядела бы и в нарядном платье - настолько гордо она носила эту простую одежду.
 - А тебя как зовут? И не смейте называть меня на вы, не переношу!
 - Ольга. Можно Оля. Я хотела бы, чтобы меня звали Машей, как Деву Марию, но меня зовут Оля. К сожалению. - Ольга улыбнулась.
 - Ты веришь в Христа?
 - Иногда, да, немного.
 - А я атеистка. Родители у меня верующие иудеи, но они разрешают мне атеизм.
 Ольга крайне заинтересовалась, хотела развить тему, но не знала, как. В слове 'иудей' для нее было что-то запретное и интригующее. Ее отчим, Олег Иванович, имел друга-еврея, но в целом был антисемитом и любил - даже не спьяну - подшучивать по поводу иудейской веры и обычаев. Особенно он любил рассказывать про Исход, всегда подчеркивая, как еврейские женщины набрали украшений у египтянок и 'сдрызнули' (по меткому выражению Олиной мамы Татьяни) из Египта. А когда он выпивал, он говорил: 'О-о-о!', вытягивая указательный перст и потрясая рукой, и рассказывал историю про Мардохея. Только Олька никак не могла уловить ее смысла. Ей казалось, что и хорошо, что Мардохея не повесили, а повесили кого-то еще. А ее отец в этих повешенных вместо Мардохея видел знак его особого ума и особого еврейского умения устраиваться в жизни. Татьяна терпеть не могла эти разговоры и обычно уходила с кухни или из комнаты, где заседал Олег, потрясая пальцем и говоря: 'О-о-о!'.
Тут автобус зафыркал и затормозил. Ольга поглядела в окно и увидела сарай и поле, черное поле, покрытое зеленью. Дети и вожатые вылезли. Ольга подошла к полю и нагнулась над грядками с растениями. При ближайшем рассмотрении это оказались всходы редиски, репы и свеклы - как подумала она, 'наверное... я где-то такое в саду у нас видела', - заросшие сурепкой и пыреем. Поле бороздили полосы грядок.
 Глава 8
 Однажды Оля решила, что Олег Иванович, отчим - ее злой гений. На самом деле он был неглуп, не всегда пошл и мелок, хотя был в нем и ...мелкий бес. До пятидесяти лет он курил, потом бросил. Он всегда много выпивал, закусывал, и не только по праздникам, а каждую пятницу, а то и четверг. Мать сказала как-то Ольге, что он не ходит на работу, а сидит часами у любовницы Кати и ест и спит с ней; что же, возвращался он домой в одиннадцать вечера вполне довольный жизнью. С похмелья он пил квас, который делала из дешевой закваски, по 10 рублей пакет, его затравленная, забитая, бывшая его секретарша-жена... Пил рассол, хрумкая маринованными огурчиками-корнюшонами. Ольга поняла, что ненавидит его. Все стало в нем ее раздражать. И как он чавкает - а он не просто чавкал, он ел шумно как собака, по выражению, кажется, вычитанному у Салтыкова-Щедрина, 'сопел и шмурыгал' (ударение на -ры-). Он облизывал толстые, короткие пальчики с широкими рабоче-крестьянскими ногтями, ногти эти грыз и сплевывал при всех на пол, сморкался в раковину на кухне - опять же при всех, иногда зажимая красным морщинистым пальцем одну ноздрю. В общем, манеры у него были в 'противозачаточном' состоянии, то есть не было вообще никаких. Ольгу давно перестали брать с собой в гости: 'Зачем тебя брать, еще глупость какую-нибудь скажешь'. 'А почему глупость-то?' 'А потому, что ты дура. Ты только глупости одни говоришь. И готовить не умеешь', - отвечал Олег. К пятидесяти годам у него образовалась большая плешь, и это тоже - да, особенно редкие тонкие, зализанные наверх волосы - оскорбляло Ольгу.
 Иногда происходили перекрестные ссоры - ссорились то Ольга и мать, то отчим и мать, то Ольга и отчим. Отчим обычно, как все российские мужья, матерился - и ничего не делал по дому. В нередких случаях ссора продолжалась мордобоем: Олег был мастером отвешивать пощечины то жене, то падчерице. Тогда обе не разговаривали с ним по два-три дня. Короче, нехорошо было в семье, жизнь была нехорошая.
 Ольга вышла на ставку методиста на кафедру гуманитарных наук в том же университете, где преподавателем работал Олег Иванович. Дело было в 2005 году, когда власти снова сделали ставку на церковь и много говорили о формировании исторической памяти и национальной идее. Увидев объявление на стене о встрече молодежи со священнослужителями. Она подумала, что это будет, наверное, полезно для души - как она мысленно выразилась, 'даже и душеспасительно', и пошла. В одной из школьных комнат на четвертом этаже столы были поставлены буквой Т, и за 'короткой перекладиной' этой Т сидели пять облаченных в рясы, и, казалось, только этим объединенных людей - настолько они были разные. За длинной перекладиной, то есть за пятью столами в линию по обеим сторонам сидели школьники и студенты местного университета.
 Я тоже была на этом собрании и знаю, что речь шла о духовных ценностях и о современной культуре. Слава Богу, рок не критиковали, эта мода в нашем государстве прошла с началом перестройки. Впрочем, вы не знаете... по юности своей. Западная рок-музыка в СССР считалась антисоветской, а церковь ее называла даже дьявольской,  но с 1970-х годов ее слушали все.
 На вопрос о не выходившем из моды - нетленном? - романе Булгакова отец Константин, весь высохший и желтый от болезни, сказал: 'И не читал, и читать не стану, книга плохая, пустая, смехотворная. Вредная. И вы не читайте'.
 Ольга решила с ним познакомиться поближе. По своему состоянию здоровья она стала религиозна и теперь считала болезнь следствием своей греховной жизни до крещения. Она сказала об этом отцу Константину, подойдя к нему после встречи в университете, и он, закашлявшись и нервно улыбаясь, сказал: 'Может быть, вы и правы. Я на самом деле читал Булгакова кое-что, но не считаю его большим Мастером. А о его книжке о дьяволе и говорить нечего.'
 'Я прочла ее в 15 лет и мне, помнится, было знамение. Гроза разразилась тогда страшная', - призналась ему Ольга.
 'Знаете ли, знамения в наше время - точно от лукавого. Не ищите знамений, а просто выполняйте заповеди'.
 'Я вижу иногда чертей'.
 'Чертей? Да быть того не может. Их в нашем мире нет. Воображение ваше играет,' - сказал Константин Дмитриевич. - 'Лечились, наверно? Хотите, не отвечайте, но по вам видно. Чем-то еще могу помочь?'
 Оля застеснялась, поблагодарила и пошла к дверям. По пути она запнулась о стул, некстати вспомнила псалом 90-й 'Да не преткнеши о камень ногу свою', смутилась еще больше, и ей опять стало плохо, начался приступ ее болезни.
 Ей показалось, что вместо двери - открытое окно, а под ней вот-вот будет бездна, этаж этак пятнадцатый. И внизу стоит мама и машет ей рукой. Она помедлила, оглянулась и вновь увидела дверь, обычную школьную дверь, с заляпанной белой краской ручкой-квадратиком, стол рядом, порог. Ее подтолкнули к выходу. Чувствуя, что она совершает что-то страшное, она сказала: 'Только после вас', подумала, что рискует жизнью другого человека, и ее вытолкнули за дверь. На долгую минуту она как бы зависла в пространстве, то ли сна наяву, то ли болезненного бреда, но ступила на пол и пошла по галерее и вниз по лестнице к выходу. Отец Константин крикнул ей вслед: 'Олечка, приходите ко мне в церковь, я служу на улице Маслова, здесь недалеко'. Потом она услышала, как он говорит кому-то: 'Все бы так, как эта девочка. Она выздоровеет'. Оля вспомнила, что больна, что был приступ, и более уверенно пошла вниз. У выхода из университета стоял охранник, который почему-то проверял документы. Оля торопливо достала удостоверение сотрудника университета.
 Потом, обдумывая эту встречу с церковниками, Ольга поняла, что отталкивает ее от них. Это был обскурантизм, она даже такое слово вспомнила из прошлой советской-антисоветской жизни. Слово означало ненависть к знаниям и новшествам.  Константин Дмитриевич привел цитату: 'Вечные истины стары. Только новое может претендовать на оригинальность'. В Константине Дмитриевиче проскальзывал, промелькивал бывший химик - педант и аналитик, вечно борющийся с хаосом частной, свободной жизни. А Что делать-то? С кем быть? Оле вдруг показалось, что ее обманывают. Болезнь - или история души ее - начала новый виток: она начала всюду видеть 'ковы' - козни, слово, которое она взяла из молитвослова и которое вычитала еще и в 'Истории государства Российского' Н.М. Карамзина. Она часто мысленно упрекала родных.
Глава 9.
 В государственном информбюро, где она работала, начиная с опасного и раскольнического 1993 года, ее привыкли называть Машей. Хотя она и была по паспорту Ольга Олеговна Огарева, но называться Машкой ей сразу понравилось. Она работала переводчиком высшей категории в мировой службе, в английской ее редакции, и обязанности ее заключались в том, чтобы переводить ленту новостей на язык страны Ангелии, с листа, то есть, как она падает с принтера, причем с максимальной скоростью. Кроме того, она обеспечивала переводами совещания правительств и разнотравных комиссий страны Ангелии и страны Голгофы. В последней стране, точнее, в ее столице Москве (в странах третьего мира часто столицы называют этим именем), она и жила; в Москве, естественно, и находилось ее информбюро - министерство, и центральное, вещавшее на всю страну и еще на две трети мира.
 Она только что приехала с учебы на англиканского писателя из заштатного студенческого городка этой зарубежной страны... О, ей там сразу сказали, что обучение ее сведется к шести месяцам до января 19** года, поскольку она запятнала себя связями с правительством собственной страны. В Ангелии шла предвыборная кампания, и прежний лидер, идя на поводу у народа, обострил отношения с Голгофой.
 На диплом писателя ей рассчитывать не приходилось. Хотя ее сочинение на произвольную тему - она назвала его 'Евгений Онегин', а подписала 'А. Пушкин' - было признано лучшим на курсе, премию в 500 долларов ей не дали - из предвыборных, видимо, соображений, на ком сэкономить.
 Итак, со стыдным чувством свершившейся с ней несправедливости и презрением к ангельским ценностям и надоевшим дешевым гамбургерам, она вернулась в Москву, краснознаменную и Ордена Прежнего Руководителя столицу Голгофы.
 Позвонила Александру Ивановичу Кузькину, своему начальнику и шефу редакции в информбюро. Он был готов дать ей полную ставку. Устроилась на работу. Работа сменная, оплата сдельная - прямо как в песне поется. Она работала то с полудня до восьми тридцати, то с четырех тридцати до часа ночи; бывали ночные смены. В ночное сотрудников привозили к полуночи на правительственных 'Волгах' - и сиди тут, наевшись кофе с сахарином, и строчи себе с ленты, да без редактора.
 Тут я покурила, подумала, не назвать ли этот очерк модным в новейшие времена  словосочетанием 'Поэма об информационных войнах' (а с вышеописанных событий прошло 15 лет), и продолжаю записывать свои грустнейшие и забавнейшие воспоминания про себя, Ангелию и Голгофу в 1993 году. Итак, мой потомок и ничего о Голгофе не знающий читатель, вперед!
 В информбюро, но в другой редакции, ей почти сразу дали на перевод - он оплачивался по 10 долларов в рублевом эквиваленте за 1600 знаков на компьютере с пробелами, текст с международной дипломатической ложью - снова шла встреча между нашими и англиканскими дипломатами. Она перевела его хорошо, по крайней мере, ей так сказали. Но тут-то, тут-то, тут-то, как говорили в наше время студенты в Москве.
 Надо сказать, что с 1992 года она успешно подрабатывала и в частном информагентстве 'Ох!'. Быть может, читателям известно - его директора во время оно в машине застрелил киллер; также в здании на восьмом этаже висел плакат 'При обстреле эта сторона опасна' - святыня, сохранившаяся с 1993 года; дом находился в десяти минутах пешком от злополучного здания, где был сожженный танковым огнем парламент Голгофы.
 В агентстве 'Ох!' сидела банда политологов, будущих имиджмейкеров. Само агентство тоже передавало новости на англиканском и русском языках на всю нашу страну и на ряд европейских и американских держав.
 Как я помню, вначале, еще до работы в Информбюро, она училась у практикующих переводчиков в агентстве 'Ох!'. Это было весной 1992 года. Разруха стояла страшная, разве что на пол, мимо унитаза, в туалете мочились редко. Инфляция зашкаливала, выписывая невообразимую спираль, до 100%, доллар резко набирал курс по отношению к рублю, и все мы хватались за любую оплачиваемую в англиканской валюте работу. Ее учили: в заголовках артикли не ставить, в них же менять время на будущее на англиканском по сравнению с настоящим на русском наречии, и многим другим, известным лишь газетчикам-переводчикам triffles с языком.
 Работу ей оплачивали в половинном размере. Однако она уже неплохо знала англиканский и хорошо переводила на русский. По крайней мере, лучше, чем с русского. Игорь Костяков, главред и основатель 'Ох', предложил ей перевести книгу о психотропном оружии, использовавшемся в КГБ в советские времена против диссидентов. Он пообещал заплатить 500 долларов, заработок неслыханный, если она переведет сто восемьдесят пять страниц за полтора месяца. Ей выплатили пятьдесят долларов авансом, выдали лэптоп (тогда так называли ноутбуки) и она с головой ушла в работу.
 Да что за книга-то была? А вона что.
 
 Глава 10.
 Была глухая ночь на 2 мая 1992 года. На Первомайскую демонстрацию она из принципа не пошла, зато залегла с распечаткой книги на диван и попыталась вникнуть. Это были слепые страницы плохой ксерокопии, на старых копирах еще из советских заначек.
 В предисловии было сказано, что этот манускрипт основан на рассказах нескольких жителей   Голгофы, переданных ими в ЦРУ после того, как они, в результате преследований за инакомыслие, попали - видать, в качестве премии, - в Ангелию. Их пришлось там долго лечить уже в англиканских психушках, но с более дружелюбным лицом, чем на Голгофе. Они открыли англиканским разведчикам целую историю травли и пыток, произведенных с помощью психотропного оружия.
 Названия препаратов были зашифрованы. Рукопись выглядела так: номер, похожий на инвентарный номер или код, инициалы человека, которому давали лекарства, формальное описание состава препарата, описание его действия на психику и реальные последствия длительного приема.
 Однако в текст были вкраплены и явные басни. Так, англиканский комментатор гласил, что специалисты ГБ умели читать мысли и активно пользовались шапками-невидимками, компьютерными голограммами и ядами, губящими зрение и слух, а также методами нейролингвистического программирования, столь модно описанными Карлосом Кастанедой.
 После пяти лет терапии человек становился совершенно беспомощным, жалким как мокрый котенок или как увядающее растение. 'Растительная жизнь', 'вегетативное состояние' - эти слова часто слетали с уст на страницы автора. Он ссылался на исповеди пятерых или шестерых человек, приехавших в Англиканские Штаты как жертвы брежневских репрессий.
 Большинство препаратов вызывало спутанность сознания, половые извращения и приапизм, многие - амнезию. Люди высокой культуры и нравственности боролись с насильственной психической сменой пола, высказывали жалобы, не понимали, что с ними происходит. На жалобы был ответ: 'За гомосексуализм и педофилию вы пойдете под суд'. Одни вещества вызывали депрессию, другие - суицидальный синдром. Несколько человек покончило с собой в психиатрических лечебницах, писал автор со ссылкой на друзей этих несчастных. Часть препаратов производило в человеке подобие гомосексуальной близости.
 Общаться в психушке не разрешалось. Лежать днем - тоже. Койки должны были быть заправлены по-армейски. На одевание утром давали шесть минут. Были карцеры и 'холодные комнаты'. Так называемая трудотерапия была обязательной. Люди трясущимися от лекарственного тремора руками пришивали пуговицы к арестантским халатам под надзором медперсонала, на это у несчастненьких уходили часы. Производительность тупого труда была низкой, но работали все, и делали это под смешки санитаров.
 Три выдержавших этот мрак были мужчинами, а две или три - женщинами. Одна из них рассказывала, что после месяца инъекций препарата К-300 у нее появилось ощущение, что у нее вырос мужской половой орган. Чувствительность этого места была поразительная. У нее перед глазами постоянно мелькали как бы образы голых людей, бывали порнографические видения, сопровождавшиеся живым чувством физического изнасилования. Женщина была верующей во Христа и чувствовать себя жертвой сексуального принуждения было тяжело.
 Далее в книге рассказывалось, что верующих людей в СССР принуждают молиться молча, повторяя одни и те же слова православных канонов и акафистов с однообразием ветряных мельниц. Это те же медитативные мантры, которые человек произносит в тоталитарных сектах, доводя себя до безумия. Эти приемы применяли Лев Бронштейн (Лев Троцкий) и некоторые террористы из народовольцев, чтобы симулировать сумасшествие и выбить из судей легкий приговор. В книге приводилась цитата из С., агента ВЧК, боровшегося с УНА/УНСО в 30-е годы 20 века. Он начал голодовку в сталинской тюрьме, читал молитвы. Через две недели у него начали проявляться внешние симптомы безумия, через месяц он успешно избежал расстрела, имитировав душевную болезнь. Его положили в психиатрическую лечебницу и у него были видения - к нему являлись Богоматерь, ангелы и Господь Бог. Он чуть не умер. Он стал принимать пищу, перестал молиться, и его освободили как выздоровевшего.
 'Но бог не слышит мыслей, он видит действия и слышит слова', - говорилось в книге. С Ним надо говорить вслух. Автор рекомендовал молиться вслух, говорить правду вслух, хотя бы наедине с собой, не бояться огласки - она страшна для палачей, а не для осужденного, - и принимать мясную пищу. 'Прекратите молиться молча, не молчите. Палачи из КГБ боятся правды', писал он.' Иначе вы превратитесь в растение, вас доведут до вегетативного состояния'.
 Шестерых диссидентов, прошедших этот ад, обменяли на разведчиков из Голгофы. Их долго не реабилитировали.
 ***
 Она сидела на траве рядом с озером. Озеро находилось в парке, а сам парк был разбит прямо за оградой больницы, в просторечии именуемой 'Кащенка'. Оля вспоминала недавние события, и ей становилось все скучнее на душе. Вот она сидит под надзором в остром отделении и ей не дают ни денег, ни сигарет, а она курильщица заядлая. Ее запрещено навещать, а большую часть передач - да, эти пакеты с едой, кефиром и минералкой называются как в тюрьме, - так вот, основную часть передач забирают санитарки. Санитарки имеют уголовное прошлое, и если бы не больница имени Алексеева, их никто не взял бы на работу.
 У одной санитарки, Авдотьи Ниловны, в руках свернутая из газеты трубка. Время от времени она наказывает ударом газетной трубки непослушных, часто ей попадается Оля. Ольга узнала в курилке, что в трубу вложена бутылка с водой - сама Ниловна хвасталась своим коллегам-зэчкам, что у нее удар тяжелый. У Оли синяк под глазом и гематома на виске.
 Иногда ее соседка Катя, полулежа под одеялом, рассказывает всем, что Виктор Цой жив и что он любит ее. 'Я была с ним, мы собирались пожениться', - говорит она. Никто, кроме совсем уж дураков, не верит особенно, но от нечего делать ее байки все-таки слушают.
 - Витенька заберет меня отсюда, когда вернется из Парижа, - говорит она.
 - А пошла ты, - отвечает Настя по прозвищу 'Чупа-Чупс', очень полная, видная девушка, одевающаяся ярко, в облегающие джинсы с дырками и розово-оранжевые футболки. - Если будешь кричать про своего Витька, нам дискотеку запретят.
 По четвергам - банный день. По субботам - дискотека. В темном зале приемной играют пошленькие шлягеры. Все топчутся на месте. Бывает, что приглашают больных парней из 3-го, мужского отделения. Между сумасшедшими заводятся романчики, вполне безвредные.
 Когда Настя танцует, она обычно извивается всем телом и, извиваясь, сгибается до корточек. Губы ее уставлены прямо на низ живота ее очередного партнера.
 - Он на мне женится! И у нас будут дети! - говорит она после дискотеки. - Ты не представляешь, как он в меня влю-бил-ся...
 ***
 Нинка принесла ей на перевод статью новейшего английского философа науки о Декарте и Бэконе (Фрэнсисе, естественно; за давностью лет она изгладилась из ее памяти). Текст был дурен, обилен словами, но в нем была четкая, до античной ясности мысль. Она передала стиль философа - тоже толстовскими периодами. Нина в результате сказала, что текст понравился, и заплатила ей премию - 70 долларов. И шепотом сообщила ей, что проводится сбор средств на российских политзаключенных, чьи беды уже в зубах навязли у либеральной прессы в нашей стране. Она сразу отдала 70 долларов. А Нинка - ох уж ей эти провокаторы! - предложила ей собрать деньги в своем информбюро.
 Оля начала со своего друга Алекса - шепнула на ушко по секрету. Но он отказался. И посоветовал 'оставить пропаганду'. 'Не встанешь, костей не соберешь', - сказал он. Тем не менее, она обратилась ко всем (кроме начальства, естественно).
 Спектр реакций был весьма богатый: от прямого возмущения до сладких отказов и робких улыбок. Однако не подал денег ни один человек. Через два дня Олю согнали с ее обычного места рядом с Алексеем и посадили за сломанный компьютер, за которым она бездельничала три часа, пока не освободилось место за еще одним столом.
 Был день зарплаты, ей денег не дали, сказав, что в кассе их вовсе нет, кончились. Она пошла за 'деньгами за дипломатов', но их тоже не получила. Притом произошел следующий разговор.
 - Мы заплатим тебе по два доллара за страницу. В твоем тексте сорок ошибок.
 - Я его вычитывала, как всегда. Кроме того, я после загранки - и училась там писательскому мастерству. Я стала лучше.
 - Не факт. Позор! Сорок ошибок! Редактор нашел. А на что вы деньги собирали? Себе на квартиру?
 Она поняла, что терять ей нечего, и брякнула:
 - Нет, на политзаключенных. Их уже больше двух тысяч в стране.
 - Сама скоро сядешь. Туда тебе и дорога!...
 Нина ей тоже не доплатила - до главреда 'Ох!' дошел слух, что ее уволят в два дня.
 А через два дня на ее съемную квартиру в центре города позвонили, и официальный баритон произнес ей в ухо:
 - В пять дней из столицы. К вашим родственникам в Сибирь.
 Но в край каторги и ссылки она попала только через два года. Что я вам скажу? Природа тут  красивая, правда. Да и воздух чистый, свежий... И народ почестнее живет. Правда, холодно да и скучно.
 Глава 11.
 В августе  1993 года перевод книги был закончен. Несмотря на задержку по срокам, я получила обещанный гонорар и купила на него компьютер - теперь лэптоп был ей не нужен. Она могла работать дома, на съемной квартире, и число рабочих часов в день резко возросло. По условию договора, нельзя было хранить копию книги у себя ни в каком формате и говорить о ней  в течение пятнадцати лет. Сейчас годы прошли, и тайну можно раскрыть.
 Рубль продолжал падать, плавая в котле дикого рынка.
 Пятнадцатого сентября, после двух недель отпуска, Оля пришла на работу в 'Ох!'. И узнала, что переводчики начали забастовку. Зарплату не индексировали и платили по заниженному курсу доллара. На ленте работал только один человек - Таня. Она была готова на любой заработок, потому что была матерью-одиночкой, оставшейся с малолетним сыном и его бабушкой. Правда, она была москвичка и единственный из нас человек, кто жил в собственной квартире. Ее маме уже год как не платили пенсию. Тане было не до жиру. Оля присоединилась к забастовке.
 - Машка, пришла? - обрадовался коллега, Олег Кашин. - Ты у нас дипломатка, пойдешь в бухгалтерию?
 - Пусть Машечка идет к Лазаревой, у нее язык подвешен.
 - И скажет, что нам нужна зарплата по биржевому курсу, а не по самому низкому.
 - С ними невыгодно работать.
 - Они нашу зарплату воруют, у них большие суммы выделены на переводчиков.
 И ее послали разговаривать с главбухом Еленой Андреевной Лазаревой. Забастовка продлилась еще три дня, после чего всем были выданы зарплаты и корпоративные премии. Дело было в начале сентября 1993 года.
 В агентстве поползли слухи о конфликте в руководстве страны. Ельцин и парламент уже два месяца на ножах. Спикер парламента Хасбулатов объединился с Руцким. Готовился импичмент президента. В парламенте уже вынесли вотум недоверия. Новости в агентстве узнавали первыми журналисты и переводчики. Оля набралась опыта, и ее перевели на полную оплату в штат агентства. Ее очень хвалили за дотошность и внимательность. Словарный запас был небольшим, но емким. Оля старалась держаться Тани, которая ее и учила.
 Внезапно дверь отворилась. В комнату переводчиков зашел невысокий плотный человек в красном пиджаке и отглаженных черных брюках. Это был Осип Платонович, богатейший человек и совладелец агентства. На руке у него был 'Роллекс', часы, которые стоили около двадцати тысяч долларов. Говорили, что он близок к семье Ельцина.
 - Ну, работаете? Недолго осталось. Теперь будут работать только мужчины.
 - ?!! Что за сексизм? - удивилась я.
 - Скоро танки здесь будут. Парламент собирается отстранить президента от власти. Дальше что, неизвестно. Ваше здание стоит недалеко от парламента. Если Ельцин применит оружие и введет войска, то вы элементарно попадете под обстрел.
 - А компенсация за невыход на работу будет?
 - Сейчас же.
 И он достал из левого кармана кошелек, вынул из него четыре стодолларовых купюры и дал нам с Татьяной по две на нос.
 - Больше не могу. Когда прояснится ситуация, дам еще.
 - Уходить сейчас?
 - Да, уходите прямо сейчас.
 - А лента?
 - Мы вызвали Сашу Кашкина из Информбюро. Он, кстати, бывший военный переводчик и военнообязанный.
 - Ну знаете что! - сказала Ольга. - Я тоже хочу здесь работать. Мне интересно, что будет. Телик, скорее всего, отключат, если что-то случится.
 - Марш отсюда, - прорычал Платонов. - Слышала, обезьяна?
 - Ладно, сейчас пальто найду.
 Оля и Таня пошли до станции метро 'Баррикадная'. И увидели колонну из пяти, потом из десяти танков, которая шла по дороге мимо метро.
 - А куда это они? - задала глупейший вопрос Оля.
 Таня нервно ответила:
 - Неважно. Давай бежим отсюда.
 Танки, рыча и перекатываясь, шли по направлению к Белому Дому. Штатские прохожие сбились в толпу у метро. Мимо прошли несколько человек в цивильной одежде, но с военной выправкой.
 - Провокаторы? - спросила я. - Или из службы безопасности?
 - Я почем знаю, бежим скорее, - сквозь зубы ответила Татьяна.
 Дальнейшие события в Москве достаточно хорошо известны благодаря журналистам, которые снимали расстрел парламента. Я не буду их пересказывать здесь. Скажу только, что один раз в разгар событий на Красной Пресне я приехала в 'Ох!' во время обстрела парламента. Это был понедельник, а разговор с Осипом Ивановичем произошел в субботу.
 Ее впустили в здание, она поднялась на восьмой этаж и позвонила в дверь. Дверь открыл Сергей Журавлев, журналист лет тридцати пяти.
 - Чего приперлась? И не ходи сюда, убьют. Сюда попадают пули, окна выбило ударной волной. Как только снайперов миновала?
 - Сейчас отсижусь и пойду. Я не нужна?
 - Никаких 'отсижусь'. Брысь отсюда домой. Никто за тебя не отвечает.
 И она поехала домой.
 Глава 12.
 - Будь дурой, - послышался ей голос Олега Ивановича, отчима, прямо в ухо, там, где она стояла - прямо между лотками.
 Так началась ее болезнь в Москве, столице Голгофы. Маша - так называл ее любовник Вовка и так звала ее вся редакция в Информбюро - стояла в крытой части стадиона 'Динамовец' и рассматривала вещички, которые валом валились с лотков, так их было много. Внимание ее привлек стенд, точнее картонный щит, на котором висело много сережек, кулонов, цепей из серебра и 'желтого металла'.
 - Это мексиканское серебро, национальное богатство Мексики, - сказал бандитского вида, с помятым лицом алкоголика, торговец. - Покупайте. (И шепотом добавил: цены в условных единицах.)
 - Сколько стоит эта цепь? - спросила Оля, показав на аристократическое украшение из серебряных мелких, по сантиметру, слиточков, соединенных гранью - такой есть вид плетения. - А грань прочная?
 - Грань прочная, только она стоит 800.
 - Вовка, я прошу тебя, не покупай мне ничего больше, только эту цепь и поедем обратно. Ну пожалуйста, - попросила Оля своего спутника.
 - Я тебе спутник не на всю жизнь. Любовнице потом цепь подарю, - услышала она в ответ.
 - Что? Любовнице подаришь? - удивленно спросила Оля.
 - Да ну тебя, какая любовница? Ты у меня одна, и я надеюсь, что ты выйдешь за меня замуж. В качестве свадебного подарка - дарю. У меня подкожные на этот случай. И покупай любые вещи, деньги есть, - сказал Володя. - Где свадьбу справлять будем? В ресторане или в узком кругу?
 - Ой, Во-ва, - сказала Оля-Маша. - Ты же знаешь, что я не хочу замуж.
 - Передумаешь. Снимайте цепь.
 Оля и Володя ехали в метро. Вовка купил себе серый костюм в мелкую полоску и рубашку-косоворотку, только не русскую, а мексиканскую. Оля мысленно поразилась: 'Ну до чего аляписто, даже вульгарно.' Но вслух не осмелилась произнести.
 - Рубашка красивая? Сейчас мода такая, все так ходят, - сказал Володя.
 - Мода не мода, а надо так, скорей скапутишься, - сказал чей-то голос откуда-то сверху. Оля обвела глазами стоящих вокруг людей и поняла, что все молчат. 'Странно, у меня бред, что ли? И про любовницу он отперся, говорит - не говорил', - подумала она.
 - Ты мне правда про любовницу не говорит? - спросила Оля.
 - Ну-у ты даешь. У тебя грипп, наверно. Или шизофрения начинается?
 - У меня всю жизнь паранойя. У 80 процентов американцев, кстати, она самая. Я заболела американской болезнью.
 - Болезнью американских индейцев, - раздался чей-то смех. - Сифилитичка.
 Это начинало ей не нравиться.
 Так прошел первый в ее жизни приступ голосов, как впоследствии квалифицировали это врачи. Она запомнила этот день намертво. Это был день рождения А.С. Пушкина - 6 июня 1996 года.
 - Вот сидела и выражала бы себя так, - подумала Ольга, записывая среди приступов свою прозу через много лет. - Вместо того, чтобы мать материть и отчима злобно вспоминать.
 - Мертвые сраму не имут, - согласился голос, опять неизвестного собеседника. Раньше она принимала его за глас Божий, но, постепенно воцерковляясь, она поняла, что с тем же успехом она может слышать черта или свой личный фантом. Причем, скорее всего, фантом.
 А пока на улице пекло солнце, прошел слепой дождь, освеживший воздух. Небывало жаркий май перешел в не менее жаркий июнь.
 - Кстати, куда делась цепь? - пыталась вспомнить Ольга, уже больная, в 2005 году. И не смогла. - Вовка, правда, что ли, любовнице подарил? Мама отрицает, что я ей отдала. Или Юльке? Или Вове отдала при разрыве?
 Так или иначе, но цепь пропала.
 В метро она вспомнила, что бандит-торговец серебром дал ей закурить. - Может, в сигарете опий был? Или меня Вовка опоил?
 Она еще не знала, что больна.
 
 Глава 13
 В Больнице имени Алексеева, то есть в Кащенко, день больных начинался не с чашки кофе с апельсиновым соком и не с сигаретки. Для того, чтобы дали холодного чаю с аминазином промочить горло и выкурить хотя бы одну сигарету, - и до, и для (этот предлог неслучаен) этого, надо было, за минуту застелив койку, в половине пятого утра пойти и помыть полы в вонючей уборной, где стояла параша и два проржавевших унитаза с гнилыми бачками и текущими на пол канализационной водой вместе с мочой трубами и где всю ночь курили и писали на пол 'льготники' - те, за кого родные дали взятки (одной шоколадкой санитарке, как носила Маше мать, обойтись было невозможно), в аминазиновой комнате - то есть в святая святых, куда пол мыть даже пускали-то избранных, или в коридоре. В полседьмого утра, то есть уже после этой трудотерапии, выдавали одну, Машке теперь две сигареты. Машка заслуживала двух сигарет - своим терпением и постоянной подсобной работой. Ей было даже разрешено мыть пол в аминазиновке. Машка, не торопясь, с удобством устраивалась в клозете, подальше от параши и унитазов, у противоположной стены. Вонючая мочевая жижа натекала из труб и расколотых унитазов и лилась на пол, свежевымытый, кстати. Некоторые пациенты, страдавшие бессонницей, уже успели сходить в туалет. Там же и умывались, Настя-Чупа-Чупс подолгу, она пятнадцать минут только зубы чистила.
 Потом, без пяти семь утра, лучших работников - и Машу с ними - брали на улицу, нести мешки с хлебом. В каждый мешок сваливали по двадцать четыре килограммовых буханки самого дешевого хлеба-кирпичика, каждый мешок весил по двадцать четыре килограмма. Один мешок несла одна работница. Все они были одеты по-разному, но в тряпье и, как правило, в рваные пальтишки для детдомовцев. Машке всегда давали маленький и холодный, с дыркою на втачке рукава, ватник. По пути за хлебом - надо было пройти триста двадцать пять шагов туда, потом столько же, уже с мешком, обратно - давали сигарету. Машечка на улице не курила, экономила до теплого сортира.
 Если санитарская смена была 'хорошей', то давали две сигареты. Хранить пачки сигарет в тумбочках у кроватей могли только льготники. Больные называли их взяточниками. Но и у них 'плохая смена' санитаров сигареты экспроприировала и делила между собой.
 В восемь десять утра был завтрак - манная каша или пшенная каша, или овсяная каша - нет, не Геркулес, а просто проваренный овес, как Холстомеру из рассказа Льва Николаевича Толстого - это конь такой был... Давали кусок или два хлеба, иногда кусков на всех не хватало. В пост давали сало, кусок сала утром. Масло и сало медсестры и санитарки приворовывали, по вечерам дневная смена уносила сумки, как у челноков тогда были.
 В каком году это было, вы не знаете? - В 1998 году в стольном граде Москве. Оле казалось, что она попала в гитлеровский концентрационный лагерь. Или в сталинский, например. Разницы она не чувствовала, но предпочитала сравнивать медперсонал с нацистами. Или она ошибалась? Не знаю, а вы как думаете?
 
 Глава 11.
 Ольгин отчим никогда после 1991 года не был добрым человеком. До этого времени он часто был душой компании, средним, правда, отцом и неплохим мужем. Между нами говоря, он хвастался перед друзьями победами над несколькими женщинами и любил выпить. Пил он по праздникам, и напивался страшно. Он по профессии был инженером и человеком техники, не разбирался в литературе и не любил поэзию, за исключением Некрасова. Для него бога не существовало, он, по всей видимости, не был крещен или был крещен в младенчестве тайно, потому что родился на Украине в 1937 году. Он был черноволос, у него были маленькие, слегка косящие серые глаза уголками вверх, высокий лоб. Иногда он отпускал усы и бородку. Тогда в его в целом красивом лице появлялось что-то  обаятельно-мефистофельское. И правда, чертыхался он постоянно.
 В 1990 году у него на счету было несколько тысяч рублей. С началом гайдаровских реформ лопнул Сберегательный банк Голгофы. Отчим, собиравшийся купить 'Волгу', потерял всё. Он верил в КПСС, сам был партийным, занимая одно из высших мест в партийной ячейке своего института. Жила семья Огаревых тогда в маленьком университетском кампусе в предместьях города N.
 А почему Голгофа, а не Россия, спросит читатель. По двум причинам - исторической и политической. За давностью лет я, автор, мог переписать их на свой лад, что-то забыв, а что-то переиначив. Авторы тоже зависят от идеологии, в настоящее время процерковной и патриотической. Сейчас все ругают АНБ, ЦРУ, Ельцина, Гайдара и 'вашингтонский обком'. Дальше будут ругать Путина, потом - очередного президента страны. Пресса выступит с новыми разоблачениями, и толпа, под воздействием краснобаев-журналистов и имиджмейкеров, понесется с ревом громить прошлое - от домов властей до культурной России в целом.
 Оля не кощунствовала. Но ее страна и ее жизнь показали ей воочию, что такое крест и смерть Христа, да и любого человека. Поэт Евтушенко или Вознесенский сравнивали похороны человека с уходом целого мира, целой вселенной.  Человек - как населенный духом пункт, и жизнь человеческая не сравнится с любым раем. Хотя в последние 18 лет Оля переживала ад и иногда считала себя уже мертвой, обозревающей из ада или чистилища свою как бы прошлую, земную жизнь, она соглашалась с Алешей Карамазовым, героем Достоевского, что человек живет в земном раю и только произвол его воли превращают этот рай в ад - для самого себя или для других людей. Душа человеческая темна и обширна, в ней много драконовых ущелий, где гнездятся бесы. Их обычно не допускают в разум, но, когда они попадают в ум человека, то берегись - тебя ждут чудовищные сновидения и сомнения, многие из них - наяву. Она, прожив 46 лет, уже не ждет Страшного суда. Над Олей он свершился в 1998 году, в Москве. Вся жизнь пошла на слом, под откос. Оля пятнадцать лет молилась, но она не знает, есть ли Христос, или это ловушка воображения, идолов разума, кантианских времени и пространства. Бог, по всей видимости, вещь-в-себе и вещью-для-нас не станет, или станет, когда сам пожелает этого. Он недоступен, иррационален и вряд ли помогает людям в наши дни. Но - 'привычка свыше нам дана' - Оля продолжает читать утренние молитвы ежедневно. И я ощущаю дыхание древнего ветра Голгофы вокруг моей страны и рядом со мной.
 - Она то тут, то там, - говорил Олин отчим, Огарев. - Сколько веревочке не виться, конец будет. Ишь, вертится, поскакушка.
 Олег Иванович Олю возненавидел с первого взгляда. Особенно он ненавидел ее за ненаучно устроенные мозги. К физике и математике способности у нее полностью отсутствовали. Она в детстве хорошо рисовала, пела меццо-сопрано, у ее был почти абсолютный слух, и, хуже всего, она писала стихи.
 Отчим, за которого мать вышла из-за безденежья, чтобы поднять Олю, был крайне ревнив. Он сломал нос матери после того, как на домашнем party она два раза танцевала с новым Овидием - поэтом и бардом, в 1972 году приехавшим в кампус с концертом. Этот концерт оказался последним перед царской опалой; записи и фотографии незабвенны. Но Оля все не может забыть сломанный мамин нос, синяки и кровь на губе.
 'До чего ничтожный Олег Иванович человек! Бездарен был он, и абсолютно,' - услышала она после его смерти, произошедшей, когда ей было 30 лет. Отчим считался неплохим инженером, а идеи крал у учеников и писал льстивые письма рецензентам в ВАК. Иногда и коньячок подносил, и шашлычок иностранным приезжим ученым под очередной армянский коньячок... Виски - он называл его 'вискарем' - у него был всегда. Виски, кстати, мужского или среднего рода по-нонешнему, по учебнику? Удочеренную Ольгу и своего сына Макса он терзал задачками и химическими уравнениями. С похмелья он любил квас, приготовленный из дешевой и пахнущей дегтем и кислым хлебом закваски. Имел любовниц две, одну учительницу физики с соседней улицы, а другую - в Малороссии (если было у него детство, а не родился он сразу в старом чесучовом пиджачке и вечноголубых джинсах), и ее звали Риммой. На Римме его хотела женить его мамочка Мира, которая добивалась его развода с мамой. 'Леночка - дочь врага народа', - шептала она сыночку по приезде в родной Новоурюпинск. Но он знал, что только Ленка его и облагораживала, и отмывала следы его пьяных дебошей в подъезде. 'Дебошир', - так его и дети звали за глаза, и сама Елена. Раз в квартал, он, после получения премии за идеи, напивался до положения риз. Автопилотом пикировал в лужи, блевал в подъезде, ломился в запертую Ленкой дверь квартиры.
 Кроме этого, он порол детей. Он прикрывался учением святого 19 века, Феофана Затворника, о котором он прочитал в популярном журнале по педагогике, что тот, собака рыжая, велел применять розги к ученикам. Осуждения, выраженного в иносказательной форме, он не понял и не оценил, а ремнем бил, бил... Дети его ненавидели и боялись, особенно трезвого. По пьяни он мягчел, плакал, жалился - и жаловался, и жалил. А бил специальной, зэками в тюрьме сплетенной плеткой  он стрезва, потом напивался.
 У него был и нож с плетеной ручкой, и нож с прозрачной, с красным цветом и цветком плексигласовой рукояткой-нарезкой. Они тоже были сделаны и заточены в тюрьме.
 - Откуда, - как-то спросила Оля.
 - Да брат у него был в тюрьме за убийство жены и дочери.
 Тогда Оля стала бояться холодного оружия и ждать смерти. Это был 1981 год.
 Ей нравилось представлять его смерть. То он думала, что после смерти он сразу сгорит как чиркающая серная спичка и раздастся запах серы, то приходила к выводу, что он попадет в ад - ну, это если бог есть. Иногда, когда под его атеистическим напором она сдавалась и переставала верить в Него, она видела перед глазами черную яму, в которой он сгинет, разложится, перестанет болтать. Он часто матерился, говорил такие слова, которые не знали даже ее знакомые мальчики - 'А что значит слово з...-а?' - 'Я первый раз его слышу.' 'Это грязнейший русский матерок', - ответил наконец один шпанец.
 ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
 Я загорала на лоджии в прекрасный летний день. Тогда к нам приехал его сын от первого брака, Максим. Олег Иванович был вдовцом, говорили, что он избивал жену, у которой начался рак. В соседнем общежитии, где он жил, ходили слухи, что он забил ее до смерти и что рак был только его выдумкой, отмазкой, так сказать.
 Макс был высок и статен, черноволос и кудряв. Он получал от отчима деньги и проявлял непоколебимую, вечную лояльность. Ноги у него были стройные, длинные, и он напоминал голливудского актера. Он работал шофером в такси. Университет он закончил, но не стал ученым. Началась перестройка, и материальное положение ученых сильно пошатнулось. Тогда Макс и ушел в водители такси.
 У Макса тоже был нож с нарезной плексигласовой ручкой, но не розовой, а зеленой с красными цветочками. Я почувствовала прикосновение чего-то холодного к своей шее и оглянулась. Рядом со мной стоял Макс, он сразу отвел нож.
 - Ну, дашь ей? Я тебя тогда не зарежу, не боись.
 - Я не поняла вас, Максим Олегович.
 Он поиграл с ножом еще. На балкон вышел отчим, подошел к ней сзади и заломил ей руку. Я согнулась. Макс ударил ее растопыренными пальцами в живот и она упала.
 Когда пришла мама, то я оттирала залитый моей кровью балкон.
 - Что здесь происходит? Боже мой, - спросила мать.
 - Мама, меня изнасиловали они оба, и отчим, и его сынок, - сказала я матери.
 - Что?!! Только никому не говори, а то засудят, глаз не сможешь поднять от стыда.
 - Мама, он будет безнаказанным? Ты не разведешься с ним?
 - У меня нет денег. Ты должна получить образование. Видимо, не разведусь. Но я поговорю с ним.
 - Мама?!! Не разведешься?
 - Видимо, нет. Дай я подотру.
 И мать взяла у нее из рук тряпку, потом принесла швабру и начала мыть лоджию.
 Больше ни он, ни его сын к ней не подходили. У отчима было злорадное, злое лицо, когда он смотрел на нее. Иногда глаза его мутились. Макс перешел в дальнобойщики и уехал в первый рейс. Отчим обзывал ее 'дурой' каждый божий день.
 Глава 14
 В 16 лет Ольге выдали паспорт. На паспортной фотографии она смотрелась плохо - фотограф назло ей растрепал ее темно-русые волосы, завитые накануне на бигуди. Обычно Ольга не красилась, отчим запретил матери давать ей деньги на косметику и на химическую завивку, о которой Оля мечтала. У нее от природы были слегка волнистые, вьющиеся на концах, тонкие и  мягкие волосы. Глаза были серые, узкие, как бы лисьи.  Густые, никогда не щипанные брови лежали уголком, что придавало ее лицу удивленное выражение. Особенно ей не нравился в детстве ее рот - вечно обветренные, вялые, какие-то неоформленные губы.
 В девятом классе Оля подрабатывала мытьем полов в школе. Официально ее на работу уборщицей никто не устроил, но старушка - тоже Шура, но Алексеевна, - отдавала ей 10 рублей в месяц за мытье этажа. Так у Оли появились свои деньжата.
 На нее всегда заглядывались взрослые мужчины. Они видели в ней что-то бесконечно привлекательное, чего не видели мальцы-ровесники. Как-то она услышала, как пьяноватый мужичок лет пятидесяти, сказал своему тоже пьяноватому корешу, когда она входила в магазин: 'Глянь-как, такая маленькая, а какой бюст!..' Глаза у второго, у дружка как-то замаслились вдруг, потом стали далекими.
 'Что ты понимаешь, дурак,' - крикнула им Оля.
 Они переглянулись и заржали.
 В тот день стало известно - и слухов-то никаких не было, никто и не подозревал, - что взорвался Чернобыль. Это случилось в день рождения Макса, сводного брата Шуры. Он пришел - да, все из того же магазина бакалейной торговли, что был на углу, ходил буквально за спичками, и сказал: 'Оль, мамань, говорят, авария на атомной электростанции на Украине. Чернобыль, говорят, звезда-Полынь, переводится'. 'Да тише ты, знаешь, что телефон прослушивается, у отца оборонная работа,' - зашептала мама Лена. -' Чо тише, чо тише, по радио уже передают. Включи 'Маяк',- ответил Макс.
 Они включили радио и через сбивчивое вранье о безопасности для Москвы и Ленинграда узналась правда - что шведы зафиксировали повышение уровня радиации у себя в Стокгольме.
 - Ну надо же, в Хельсинки еще ничего не настряпали? - спросил неизвестно откуда взявшийся отчим. Шура не знала его истинных убеждений - он состоял в коммунистической партии и был лоялен к власти.
 
 Глава 15
  Тогда Оля жила на съемной квартире, точнее в комнате у тети Зины, профессиональной портнихи, сидящей на пенсии. Зина поддежуривала на вахте в одной из средних школ, работая один день и два дня отдыхая.  Когда она уходила на работу, Оля спокойно приглашала друзей, иногда своего ухажера  Вовку на ночь, и Зинаида не возражала. Наступил 1994 год. Они с Володей сидели и читали по очереди 'Белую гвардию' Михаила Афанасьевича Булгакова.
 - Велик был год и страшен был год от Рождества Христова 1918...
 Шурка очиталась и прочла: год от Рождества Христова 1994-й. В ту ночь над Москвой висел ледяной туман, и они, приехав из новогодних магазинов после дня тяжелой, по-макулатурному бессмысленной работы, целовались и не собирались выходить из дома. Любую съемную квартиру в Москве она называла домом, приживаясь в каждом новом углу быстро, тем более что этих съемных коек, комнат и однокомнатных квартир было шесть или семь за последние два года.
 Тетя Зина жила в Чертаново, в старой десятиэтажке в двенадцати минутах ходьбы от метро. От станции надо было идти по безлюдной почти всегда улице, окаймленной срезанными, без верхушек тополями; там было страшновато. Рассказывали, что в расположенном неподалеку Битцевском парке, где мы раньше гуляли и смотрели на конноспортивные группы, начали пропадать люди. Подозревали маньяка. Так через 15 лет и выяснилось - битцевский маньяк заманивал людей под предлогом 'выпить за умершую, только что похороненную в леске недалеко собаку' и душил их, потом закапывал. Говорят, он убил около 150 человек, мужчин и женщин. Так или иначе, тогда только слухи ходили, но Оля перестала ходить гулять. А тетя Зина возвращалась с дежурства веселая, не всегда трезвая; своим быстрым говорком она приговаривала: 'Нужен он тебе, твой Вовка? Гони его в шею, мезальянс получится. Впрочем, если хочешь, живи с ним, мне ты не мешаешь'. Она платила ей 900 рублей в месяц за комнату с балконом в двухкомнатной квартире, и пела и курила по утрам на этом балконе.
 А телевизор и видеомагнитофон у нее были свои, и маленькая, верткая, говорливая Зина смотрела у нее в комнате концерты попсы. Тогда она сидела молча и с огромным вниманием смотрела на экран.
 ПОКАЗАЛОСЬ:
 Она уже пятнадцать лет живет в родном городе, и у нее есть всё: своя квартира, дача с большим домом, две кошки, компьютер, ноут; жива мама, слава Богу. И всё равно жаль той эпохи. Нет ни Москвы, ни здоровья, ни Вовки. Москва-матушка всю кровь выпила, развела ее с мужем и выгнала.
 - Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить, - грустно думала Оля. - И наш теперешний вождь тоже будет вечно жив, несмотря на преследования инакомыслящих.
 Но в 1994 году, 1 января, началась чеченская война. В Грозном были бомбежки, и Оля стала думать, что богу нужны человеческие жертвы. Наш бог в России после революции 1917 года превратился в бога войны Марса, и тогда пролилась первая кровь ни в чем не повинных, даже не военнообязанных жертв.
 Глава 16
 Оля находилась в съемной однокомнатной квартире на метро 'Профсоюзная'. Вокруг гремели взрывы школ. Жильцов дома обязали дежурить по полночи на улице. В эту ночь вышла одна Оля. Никого она не сменила и ее никто не сменил. Подъезжали машины, черные в ночи фигуры выгружали какие-то  большие брезентовые мешки. В киоске в шаговой доступности от дома, рядом с метро из-под полы продавали наркотики, недорого, как они шептали нуждающимся в них посетителям.
 Раздался то ли плач, то ли стон. Оля пошла на звук, матеря себя за то, что вышла на опасное и никому не нужное дежурство. Позвала: 'Котя, котик, отзовись'. Плач оказался мяуканьем. В мусорном баке лежала маленькая трехцветная кошечка, а сейчас она выбралась на поверхность на мой зов. Девушка встала на нижний бортик мусорного бака и протянула руки. Взяв кошку, она пошла домой. Больше на дежурства она не выходила, и никто из соседей тоже не выходил.
 В тот год Оля вернулась из Колумбуса, штат Миссури. Поначалу в Ангелии она чуть не спилась, а потом чуть не умерла от голода, когда лимит банковской карты был исчерпан. Когда после прилета в местный аэропорт их группа ехала в микроавтобусе, вокруг расстилались ровные зеленые луга, иногда разрезаемые желтыми купами американских берез и лип. Стоял конец августа, и было бабье лето.
 Оля поселилась в гостинице 'Рамада Инн', которой владел зажиточный американец-индус. На первом этаже в холле стояли статуи Будды, Шивы, Вишну, Кришну, многоруких женщин, застывших в причудливом танце. В ресторане, который был слева от входа в гостиницу на первом этаже того же здания, фигуры индийских богов, драконов, монахов, слонов, женщин стояли в застекленных одностворчатых шкафах. Она попрощалась со встретившими ее американцами из колледжа, они указали ей на стойку Reception, и она пошла регистрироваться. За две недели Оля должна была найти себе комнату или квартиру. За эти две недели в гостинице платил колледж.
 После регистрации слуга подхватил два ее чемодана и отнес на третий этаж для курящих. Этажи для курящих и некурящих чередовались. На первом и третьем можно было курить, на втором и четвертом - нельзя. Холодильник с банками кока-колы и минералки ей показали на седьмом этаже, который следовал сразу за пятым - в Штатах боятся числа шесть. Она вспомнила зеленые луга по дороге в этот город и подумала, что там по ночам поют эльфы.
 *
 После приступа Оля вернулась в обычный мир и все не могла разрешить для себя вопрос, есть бог или нет. Когда приступ проходил легко, она в это время молилась и была уверена, что бог, если и не говорит с ней, то слушает и внимательно. 'Я - глаза и уши бога', - думала она иногда. 'Он послал меня в мир, чтобы я любила его и говорила с ним обо всем. Он знает все благодаря нам, верующим людям'.
 Когда приступы становились тяжелыми, то она была как на пытках и под гипнозом. Она ощущала присутствие своих врагов, которые были невидимы, но отчетливо слышны, прямо в своей квартире. Ее врагами были вампиры, черти, прочая мелкая нечисть, мать, отчим и сводный брат. Иногда они как бы приглашали гипнотизера и этот человек приказывал ей делать одно и не делать другое.
 - Нет, работать переводчиком ты не будешь, инвалид-третья-группа, -  говорил чей-то голос. - И читать, и писать нельзя здесь.
 Запрещалось есть, пить, говорить, читать, писать, вязать, рисовать, не спать по ночам. Молиться в этом концлагере было можно, но когда никто не видит. Формально молитвослов у нее всегда был. Нет, когда ее увозили в больницу, его отбирали, а потом через неделю-две его опять приносила мама. В больнице крест сначала срывали, потом приносили на тоненькой ниточке.
 Тюремно-больничный режим был страшен.
 Парашечников поднимали в 4:15 утра, задолго до рассвета. Иногда давали покурить сразу, чаще - нет. Не умывшись, не выпив ни чаю, ни кофе, без сигарет, лишенные времени на молитву, сонные, они заправляли свои койки за две минуты, по-армейски. Шли по освещенному длинному больничному коридору к туалету, в котором стояло три унитаза и была одна, с холодной водой раковина умывальни. За решеткой в комнате рядом с туалетом стояли не запертые шкафы с метлами, веником, ведрами, тряпками и швабрами. Ей доставалась обычно противная работа - вытирать пыль с тумбочек и подоконников. Палат было шестнадцать, и труд занимал почти час. В это время остальные поднявшиеся на работы девушки мыли полы и переодевали то маразматичных старушек, то притворявшихся невменяемыми, то просто старых женщин, меняли им памперсы и протирали жидкостью с едким запахом от пролежней. Иногда она мыла, протирала старую пергаментную кожу, висевшую, как костюм, на костях исхудалых затворниц. Иногда ее заставляли подмывать их перед забором мочи с помощью катетера. Тогда Оля поняла, что больше всего боится растительного существования.
 Глава 17
 После приезда из Штатов она скоро оказалась в психиатрической лечебнице. Дело было так. Нет, впрочем, не совсем так. Вначале она сошла с ума. Или ее опоили. И хуже ей стало в Америке. Она до сих пор теряется в догадках, что именно послужило поводом для того особенного состояния ума, которое потом признали безумием, временным помрачением.
 Кофе с молоком в буфете Информагентства показался ей странным на вкус. И все. Ее затошнило внезапно и она выскочила на балкон второго этажа, чтобы затянуться сигаретой. Выкурила одну, вторую. Подошел начальник отдела, в котором она работала, достал из внутреннего кармана пиджака пачку 'Мальборо', протянул ей сигарету. Назад она не вернулась уже никогда. Она курила, а перед ней как бы плыл ровный зеленый, с голубыми волнами и белыми, как масляной краской нарисованными, гребнями, океан. Раздавалось пение. Появилась фигура ангела.
 - Я что же, с ума сошла? - спросила она себя. Раньше ей никогда не приходилось видеть ангелов.
 - Я аггел.
 - Кто?
 - Твоя жизнь подошла к концу. Теперь я заберу тебя в ад. Ты заслужила.
 - Корней Александрович, а мне только что ангел, то есть аггел сказал, что меня в ад заберут.
 - Машка, заберут, и обязательно, если сейчас же домой не пойдешь. Стой, ты что, видение видела?
 - Не знаю. Агел какой-то идиотский.
 - Ну-ну. Ты за ночь сколько страниц сделала?
 - Восемнадцать почти.
 - Ну иди же домой, выспись.
 И она пошла домой. Ее мутило от голода, недосыпания и сигарет, и она взяла такси. Заплатила 100 рублей, и ее довезли до подъезда ее квартиры на первом этаже многоэтажки в престижном районе Москвы.
 Так началось восхождение на Голгофу или нисхождение в ад. Но не Христа, а ее, простой русской переводчицы.
 ***
 - Да ты куда собралась? Со свиным рылом в калашный ряд?
 - Да ты писать собралась! - орал на нее голос усопшего отчима. Она осознавала, что на самом деле она не в аду (хотя иногда ей казалось, что ад уже окружил ее) и что отчим с ней говорить не может. По мнению ее знакомого батюшки, молодого православного священника, это был не он. Да и не черт тоже.
 - Вы же не духовидица? - ласково говорил он ей по телефону. - И не ловите чертей, это не черти, а галлюцинации. И лекарства свои пейте, пейте.
 - Только через мой труп, - вещал в ухо его голос.
 - Через твой труп и пошла, ты умер, негодяй, - вслух произнесла она, надеясь, что приступ кончится. Но приступ не кончился, раздались другие голоса - знакомых людей, врачей, пациентов.
 
 Глава 18
 
 ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
 Я вдруг вспомнила, с чего начался мой нескончаемый конфликт с отчимом. Ей было года два-два с половиной, и я училась завязывать шнурки на своих ботиночках. Рядом со мной стоял мой десятилетний брат, который увидел, что я делаю это левой рукой. Он наябедничал отчиму. Тот подошел, дернул ее за правую руку, сказал: 'Вот правая рука, ей всё делай!' и потом дал ей пощечину. Я поняла, что ее оскорбили. Все дальнейшее было развитием и следствием этого события.
 Вот еще один реальный случай. Я проснулась. Ночью ей снились ее бывшие мужчины, те, кто были со мной, когда я была относительно здорова. Потом, в другом сне, я ела сушеных рыб-игл - но эти рыбы были с китайскими драконьими головками. Я съела их ровно шесть - и во сне вспомнила-подумала, что ровно столько таблеток своих я приняла накануне. Итак, просыпаясь, я приняла образ десятилетней девочки, немного похожей на ту девочку, которой я была маленькой. Ей показалось, что кто-то перекрестил ей темя, это было болезненно, и мамин голос сказал: 'Дочка, я отпустила тебе грехи'. Она вскочила в ужасе, видимо, испугалась, что мама узнала ее тайные мысли - как на исповеди узнает священник, и выматерилась. Матеря отца и мать, пошла на кухню, кормить любимых - все равно, и мама любимая, и все остальные тоже - кошек и убирать за ними. Все еще во власти так называемого просоночного состояния, продолжая обзываться, убрала, налила себе кофе, пошла курить. Помолилась, поклялась Богу в том, что простила родителей и, помня, что ей еще разбирать перевод после расшифровки ленты-ролика, начала читать 'Нравственную философию' Эмерсона. Эмерсон писал о возмездии при жизни. Он, кажется, имел в виду, что глупо думать, что бог после смерти разделит людей на праведников и грешников - а он верующий человек, даром что американец! Итак, возмездие приходит при жизни. Грешник просто не видит бога во всем, теряет полноту. И если он думает, что его тайные замыслы не видимы, то глубоко его заблуждение - он во всем уже выдал себя, жестом, взглядом, словом. 'И то что вы говорите шепотом, будет провозглашено на кровлях', как сказал Иисус Христос.
 Позвонила маме. Мать перезвонила, она начала говорить об Эмерсоне и хотела сказать, что был период, когда она хотела смерти матери, хотела убить (но нет, это прошло и никогда не случится), но мама перебила ее: 'Сейчас Михалков по телевизору. Я смотрю'. Было 08:15 утра.
 Включила Вести-24. Михалков говорил о плане Алена Далласа 1948 года. Когда-то, когда я жила в Москве, я читала этот документ, но отнеслась к нему как к подделке из ГБ. Он сказал и об этом. Показали проклятие Каддафи и его страшную трагедию смерти, показали мигрантов... Но я не об этом. Мигранты - второй нацизм в Европе, только непонятно, с какой стороны фашисты. Сейчас я думаю, что это ИГИЛ. Но ей трудно сказать, как развернутся события. Завтра неисповедимо, под пленкой неизвестного, как пишет Эмерсон.
 Она работала, говорила с мамой минут 40 по телефону. Работала два часа, расшифровывала ленту. Переводила. Потом пришло вдохновение, стало получаться хорошо. А потом она вышла на улицу выносить мусор за три дня, которые она проболела гриппом, и из окна проезжавшей мимо машины услышала слова женщины: 'Дура какая-то. Одета как шизофреничка'. И все ушло. Может быть, ей послышалось? Да, бывает, что голоса входят в голову, тогда она срывалась или молилась. Но сердце упало. И хрупнуло опять что-то внутри.
 Глава 19
 Отчим в детстве назвал ее 'кукушонком'. Он говорил ее сводному брату, что она выбросит его из гнезда и что она - любимица матери, что он бы никогда не оставил ей наследства, а мать, если переживет, оставит все ей. Надо сказать, что Оля, не зная что сказать о наследстве, искренне желала отчиму не христианского упокоения, а ада и геенны. Есть матерное, но искреннее выражение неприязни и презрения: 'Срать не сяду рядом'. Оно часто не сходило с уст Олега Ивановича, но, если бы ему было суждено попасть  в рай, она отказалась бы там находиться после своей смерти.
 'Она называла меня старпером при Максе',- жаловался Олег ее маме. - 'Мне всего 46, а ей 15 уже'.
 'Она и меня так называет, наверно, в душе', - отвечала мать.
 Она, подслушав этот разговор, сказала матери: 'Я не считаю тебя старой. Тебе всего 36 лет'.
 - Ты что, подслушивала?
 - Да нет, случайно. Вы говорили громко, а я вошла в дом.
 - Я беременна. У тебя и Макса будет братик или сестричка.
 - Здорово, - поразилась Олька.
 
 
 Но отчим напился, заявил, что ребенок не от него, замахнулся, ударил - и у мамы случился выкидыш. Через два дня в психозе Оля кричала: 'Бога нет,  я стану воинствующим атеистом и врагом бога. Бог - палач и подлец, он - страшный враг рода человеческого, он ничем не отличается от сатаны. Я понимаю дьявола'. Присутствие бога в квартире, дома только мешало ей. Он всевидящ? Да он не вездесущ. Только его энергии, как говорят церковники, есть в нашем мире. А так - он в кантианской трансцендентности, то есть за пределами рассудка и мира. 'Я искала бога 18 лет, но нашла лишь и унижения, психические и физические', - кричала она уже не в шестнадцать, а в тридцать шесть: 'Бога нет!'
 - А знаешь МиМ? Это московское объединение верующих христиан. Фактически, это была секта. Люди молились до безумия, были страшные факты самоубийств. Говорили, что бог лижет их, что он насилует женщин-послушниц, что он впускает в душу - о да, 'выметенную и прибранную', - бесов. Он стравливает молодых людей с их неверующими родителями, и молодежь убивает своих стариков. 'Не мир я принес вам, а меч'. Их после этого заточают в психиатрические лечебницы, до суда и следствия - а суда не дождаться, - рассказывала Анна Львовна, санитарка. У нее была знакомая женщина, убившая так свою мать. Она лежит как овощ в психушке ?1 города Новосибирска уже двадцать лет. Она так и не дождалась разрешительного приговора суда. Раньше она еще мыла полы, созывала девочек-больных курить. Теперь у нее благостное лицо верующей и прощенной Богом, но не обществом. И она все время лежит на постели и улыбается. И больше она ничего не делает. И курить тоже бросила.
 Санитары из зэков. Эти тюремщики избивают своих узников, 'бабки так и летают по коридору - то одной дадут по уху, то другую собьют с ног', - рассказывала Ольга перед выпиской заведующей отделением Ольге Никаноровне. - Лицо ее искривилось, темные армянские глаза сузились, стали злыми. Она спросила:
 - Так кто бьет? Больные? Или домой не пойдешь.
 Ольга услышала угрозу и сдалась.
 - Да, избивают больные, - тихо сказала я.
 В тот же день ее выписали.
 Теперь МиМ распался. Или никто не знает? Были громкие дела сектантов, лидера арестовали еще в 1995 году в Москве.
 'Я видела их священников. Они толсты и сильны. У них козлиные или окладистые бороды и они носят красивые ризы на службах. Они носят джинсы и дорогие свитера. Им платят, им дают деньги 'на ребеночка и на жену' в конвертах в карманы, кто 500 рублей, а кто и больше.
 Я думаю: кто бы мне подал 500 рублей', - думала Оля.
 Кроме отчима и матери, никто ей никогда не помогал. Есть еще подруга Вероника, с которой до ее катастрофы с психикой мы были не-разлей-вода, но и Ника хотела отказаться от нее.
 Она прочла про себя Канон Божьей Матери и ей стало легче. Язык отчима, преследовавший ее в течение 10 лет после его смерти, через минут двадцать куда-то исчез - о, как он облизывал и дразнил ее тело, доводя до невольного исступления. В тот день она прокляла бога, небо, назвала Богоматерь преснодевкой, а Иисуса - не скажу как.
 - Ты это прекрати, - заорал голос охранника. - А то книжки выкину.
 Она оглянулась. Охранника нигде не было, зато рядом стояла цветная тень рыжего, тощего, с плешью молодого психиатра.
 - Ты, Оленочка, не больно-то меня описывай, - раздался голос отчима в ее голове. - Тебе запрещено работать на компьютере. Инвалидом еще не сделалась?
 Вся эта сцена произошла через три часа после приема утренних таблеток. А утро началось с того, что голос отчима сказал: 'Да ты с жиру бесишься, дура'. Доза входила в силу только через четыре часа.
 Глава 20
 Он обзывал ее каждый день. Она запомнила эти унижения, и мозг прокручивал их из-за болезни уже одиннадцатый год. Она не знала, что делать, и чувствовала себя абсолютно  беспомощной перед лицом палача.
 Она пробовала молиться и подумала, что он, видимо, еще в раннем детстве изнасиловал ее.  Этому насилию она подвергалась каждый день. Стоило ей попытаться отдохнуть от молитв, чтения, рукописей, переводов, как старый черт приходил снова и снова. Она терпела невыносимые мучения.
 То она просила ему упокоения, то, когда черт с рогами - Олег Иванович - одолевал и начинал показывать розги, проклинала его и небеса. Когда появлялся пук розог, она всем телом ощущала удары.
 - Бог - свинья или его нет, - говорил Олег. - И сын у него - свинья ненавистная. Впрочем, цитируя Ньютона, я в этой гипотезе не нуждаюсь. Так что бога для меня нет.
 Она уходила в открытый космос и ад психики - возможно, на этих психотропных препаратах, - и не видела ни бога перед собой, ни любящей матери, ни любимую собаку и котят. Но когда приступы прекращались, она снова как бы входила в дом, возвращалась, начинала узнавать оклеенные обоями стены, компьютер, кошек, себя. Иногда ей помогал фотоаппарат. Она делала селфи и понимала, как выглядит. Личность возвращалась на некоторое время, и она могла работать.
 Она хотела отравить отчима, мечтала, чтобы он подавился рыбьей костью за обедом, и не понимала, что с ней. Однажды она прочла в старой философской книжке, что мучения любви приносят сильнейшие страдания, и решила, что в прошлом сильно любила одного человека. В любом случае, у них был короткий роман. Она тогда уже заболевала, у нее уже появлялись голоса, но они не входили в голову, как говорят психиатрические больные со стажем, в который входит одна-две ремиссии. Она просто принимала голоса за реальные разговоры - ну, например, соседей за стенкой или крики и гудки машин на улице. И не задумывалась сильно об этом. Связь их была недолгой, и обоих кошмарило друг от друга. 'Любовь-ненависть, ненависть - тоже разновидность любви, это все сильные страсти, переплетенные и неразлучные, не-различные'. Это сказала потом, через пять лет ее мук, одна хорошая врач, которую звали Любовь Пантелеймоновна. 'Ты так любишь всех, кого любишь. Все у тебя - через ненависть. И бог твой -каратель, капо в концлагере. Твой бог ненавидит тебя.' 'А у вас какой бог?' 'Он, вообще-то, добрый и защищает меня. Твои голоса- это твои любимые собеседники, это образы и воспоминания. У тебя было две трагедии в жизни, даже три. Две неудачных любви и смерть отчима. У меня тоже были трагедии, но я не сошла с ума. И мама твоя не сошла с ума. Хотя могла бы. Но справилась. И я справилась. И ты - когда-нибудь - справишься,' - говорила Люба во время сеанса психотерапии. Но выглядела и говорила она как бы в сердцах, не стандартным тоном участливого психотерапевта, а разозлившись на Марию.
 
***
 Ольга теперь думала, что окончательно утратила веру врачам и родителям. Мысль, что ее опоили и сознательно сделали (объявили?) сумасшедшей, чтобы превратить в рабыню и служанку, что ее сознательно заставили верить в Бога и молиться, чтобы она и была тихой, спокойной, больной рабой, преследовала ее. Она уже давно считала, что мать опоила ее, подсыпает психотропные средства, дает серу с магнезией, от которого у нее ломки и температура. И действительно, у нее возникали такие симптомы. Она думала, что ее посадили на психоактивные вещества, как на наркотики. Один врач, к которому она пошла за независимым заключением, сказал, что у нее паранойя.
 ВО ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ:
 Сексуальным отношениям ее научила мать, когда Ольге было лет двенадцать.
 - У тебя мальчики есть? Нет? У меня в пятнадцать лет уже были. И ты не знаешь, откуда дети берутся?
 - Нет, теоретически я знаю.
 - То есть знаешь, что не аист и не в капусте? Очень хорошо. Тебе показать?
 - Что, ты меня будешь трахать?
 - А почему нет? Все дети так учатся, тебе разве не рассказывали? Кто с папой, кто с мамой.
 - Ну покажи.
 И Ленка показала Ольге интимную жизнь.
 Разговор этот происходил на Юге, в Имеретинской бухте. Отчим беспрекословно давал деньги на летнюю поездку в поселок Веселое, где был огромный галечный пляж, уходившее за горизонт и сливавшееся там с небом темно-синее море и все это - просто дорогу перейти, и через две минуты пляж. Они жили на втором этаже каменного, построенного в 1950 году пленными немцами трехэтажного дома. В комнате стояли две кровати, стены были белые, потолок синеватый от побелки, на высоком окне с двумя створками - липучие ленты клейкой бумаги от мух.
 Их одолевали мухи и комары. Конец июня был ясный, жаркий, как печь, солнце пекло белые стены, и оно само было белое - страшный белый лик Бога-Солнца. В июле пошли дожди, и Ольга сиднем сидела дома, пережидая штормовую погоду, и читала в полном варианте Франсуа Рабле 'Гаргантюа и Пантагрюэль'. Шуточек про секс и про гастрономию было много, и теперь она понимала, что такое восьмирукое, с двумя спинами животное. Мать показала ей всё, что мужчины и женщины делают друг с другом.
 - Я просто хотела тобой обладать, чтобы ты была полностью моя. Это у взрослых называется 'лесбийская любовь'.
 - Да, поэтесса Сафо, знаю. Читала, в древней Греции была.
 - Все-то ты знаешь, Олечка, только с мальчиками не практикуйся. Я тебя ревную.
 **
 Молиться она уже не могла. Ей казалось, что покойница-мать до сих пор спит с ней. Ей всюду виделись змеи. Она знала, что по Фрейду змея означает мужскую силу и является ее символом. Она смеялась когда-то над Фрэйдом, но теперь ей сказали, что она 'не изжила' в двенадцать лет Эдипов комплекс. А как она могла его изжить, когда она тогда пережила - или ей казалось, что пережила - секс с матерью.
 - Я просто тебя слегка усреднила лекарствами, - сказала Львовна, ее ведущий врач.
 - А почему ты мне тыкаешь, - спросила Ольга сердито, намеренно говоря на ты. - Ко мне с шестого класса обращались на вы. У нас еще вечерняя смена была. Кольку - теперь его жена выгнала и он сошел с ума и ведет себя как юродивый, тогда на второй год оставили.
 
 Глава 21.
 Когда Олька уезжала в Город Колумбус страны Ангелии, она была уже тяжело больна. В тот день в 1988 году в Москве случился дефолт. Она не поняла, почему вместо тысячи долларов за ее рубли в обменном пункте валюты ей дали всего триста тридцать долларов. И почему таксист содрал с нее 700 рублей за поездку до Шереметево-2. Олька боялась опоздать, ей надо было успеть поменять деньги и она взяла такси. Еще сутки назад тачка стоила триста рублей, даже двести пятьдесят, она узнавала. 'Все ваш Кириенок, киндер-сюрприз,' - пошутил водитель такси. 'У нас что?' - 'Да с утра дефолт, вчера ночью слухи поперли'.
 В Шереметево-2 ее обыскали и изъяли деревянные иконы, хотя они и были новоделами. Искали почему-то наркотики - ее это удивило, она была чиста. Только много лет спустя она поняла, что у нее тогда были безумные, как у наколотой, глаза. А глаза у нее и в норме были чуть-чуть косыми.
 В самолете она не выдержала и над Атлантикой закурила. К ней подошел стюард и сказал, что курить нельзя. Она потушила сигарету и извинилась. Но час прошел и снова захотелось курить. Она вышла в тамбур, прошла по бизнес-классу и закурила в туалете. Завыла сирена. Она испугалась, бросила сигарету в ватер-клозет и вышла. Там ее уже ждали два стюарда. Она дала им денег, и они разрешили ей перекурить в туалете, что само по себе было чудом.
 - Ваши документы, - сказал черный полицейский, когда она прошла в зону досмотра. - А это что за таблетки у вас?
 - Я болела депрессией и у меня есть рецепт, мне надо их принимать.
 - Нужно официальное разрешение от российской таможни. Рецепт не подходит.
 И транквилизаторы, и антидепрессанты отобрали.
 - Я сообщу, что вы психически не здоровы. Куда вы едете?
 - В Миссурийский университет. Только не надо сообщать туда.
 - Я обязан. Ладно, проходите, честь имею, luna.
 Олька поняла, что ее оскорбили, по его смешку. Что luna значит 'сумасшедший', она как-то не сообразила сразу, но вспомнила курс английского через пару минут.
 В университете ей сказали, что из-за ее диагноза ей учиться не придется.
 Энтон Шмидт, ректор колледжа, разрешил ей присутствовать на лекциях и пользоваться федеральными средствами в размере пяти тысяч долларов в течение полугода, но сказал, что она непригодна по условиям договора, что это исключительный случай, и что после первого семестра или раньше, если ей будут недовольны, она должна будет уехать в Москву.
 Оля посещала все занятия, пока не сошла с ума. На этот раз - окончательно.
 Ей вспомнился прием по случаю приезда группы иностранных ученых в их кампус на окраине Голгофы. Ее отчим, Олег Иванович, пил с утра, но понемногу. Он пил сакэ, уже переданное ему японцами в начале конференции, подогрев его в джезве и приговаривая (то ли матерясь, то ли переиначивая название спиртного напитка:
 - Я-сака, я-сака.
 Он был изрядно захмелевшим, когда ему позвонили из первого отдела его института, и сказали, что за ним приедет уазик и что он должен собираться. На уазике отчим должен был привезти японских и немецких друзей из гостиницы 'Зеленая роща' к себе домой.
 Мама хлопотала по хозяйству, пекла рыбный пирог из домашнего, тяжелого теста. Тесто не поднималось, дрожжи дали ему сильную кислинку. Они просто были невсхожими, эти дрожжи, и Лена чуть не плакала, ее большие голубые глаза покраснели от кухонного жара и обиды. Кроме того, она сломала себе ноготь после вчерашнего маникюра. Кроме того, ее беспокоило, что Олег уже надрался. Демагогию на приеме ожидала вся семья, потому что нетрезвый Иваныч был очень говорлив.
 Он завязал синий недорогой галстук сам, он был уже в костюме (в косюте, в косюте, как он, нарочно ломая язык и коверкая слова, приговаривал) и, закурив еще в квартире, пошел домой вниз. Шел 1986 год, первый год после перестройки. Ольке было семнадцать лет, и она была яркой, видной, полноватой девушкой. Братец Макс был, как всегда, в стройотряде, и Олька с нетерпением ожидала, как она будет, без помощи брата, переводить с англиканского языка на русский и с русского на англиканский язык.
 В печати начали появляться разоблачительные статьи про Сталина и его время. Опубликовали стихи Бродского - правда, его знаменитое стихотворение 'Кораблик' было напечатано под фамилией Ольга Бродская. Олины друзья-евреи и она вслед за ними осмеивали этот казус. Были напечатаны в Новом мире рассказы Варлама Шаламова. Оля была в шоке. Появился в новом формате журнал 'Огонек'. В 'Аргументах и фактах', которую за лживость и приверженность правительству в шутку называли 'Артефакты и менты', была впервые напечатана сплетня про Берию: что Берия насиловал школьниц.
 
 
 Глава 22.
 
 В субботу вечером Оля села в междугородний автобус, который шел в Сен-Луи, большой город в 100 километрах от ее кампуса, признанный столицей американского джаза. Автобус не был переполнен. На автовокзале, где она садилась на маршрут, она за пять долларов купила три кружевных носовых платка и за пятьдесят центов взвесилась на больших напольных весах. Весы были автоматическими, то есть денежку надо было опускать в щель. Она весила ровно сто фунтов, около сорока пяти килограммов. К тому времени Оля потратила на звонки в Москву и в свой родной город около 700 долларов - льгот для иностранцев в Колумбусе не было.
 Оля сидела в автобусе и читала местную газету. Ангельский язык в изложении городских репортеров изобиловал сленгом, поэтому она многое не понимала. Оля подняла голову и ее озарило сияние, как будто включилась многоваттная люстра. Она оглянулась и увидела, что рядом с водителем стоит огромный черный человек, а вместо головы у него синий светящийся шар. 'Это черт. Или инопланетянин', - подумала она. К черту подошла пышная негритянка в ярко-розовом платье и штанах цвета фуксии. Негр купил для нее у водителя билет. Шарообразная светящаяся голова так и осталась на месте, никуда не делась. Она посмотрела на газету, потом на водителя. Рядом с водителем она увидела табличку: 'Не езди в Сен-Луи. Мест нет!'. Она удивилась: ведь она уже забронировала номер в гостинице. 'В ТОЙ ГОСТИНИЦЕ тоже нет мест. Бронь аннулирована', - гласила теперь надпись. 'Это водитель мне телепатирует, или я сошла с ума,' - подумала Оля. Рейсовый автобус ехал уже четыре часа, а Сен-Луи так и не приблизился. 'Сколько минут еще ехать?' - спросила она вслух, не обращаясь ни к кому. 'Ты, лесби, заткнис-а,' - сказал негр или черт. 'Я похожа на лесбиянку не более, чем ваша женщина!'  - огрызнулась Оля. 'Сейчас высажу или поедешь назад на попутке', - проронил пожилой белый водитель. 'Сколько еще ехать, скажите, пожалуйста,' - сбавив тон, спросила Оля. 'Через десять минут будет автовокзал, там и сойдешь', - ответила ей какая-то пассажирка, сидевшая сзади. Через десять минут автобус остановился. 'Все. Конец рейса', - гласила табличка рядом с водителем.
 Оля вылезла и осмотрелась. Ряды мусорных баков. Вдали здание, напоминающее деревенскую станцию железной дороги. Она стояла в аллее из пальм. На пальмах висели грозди бананов. 'Как на необитаемом острове. Почему здесь нет людей?' - удивилась она. 'А я тебе говорил, не езди в Сен-Лу, мест в гостинице нет', - сказал в ухо голос водителя.
 Ей стало страшно. И она поняла, что не помнит названия той гостиницы, где она забронировала номер на ночь. Она пошла, потом пустилась бегом по пальмовой аллее. 'Амок,' - сказал голос водителя вслух.
 'Еще не хватало мне впасть в панику,' - четко подумала Оля. 'Надо немедленно ехать назад.'
 Оля влетела в здание вокзала. Подошла к табло расписания и увидела, что следующий рейс в Колумбус только в шесть утра следующего дня. Она обозначила мысль: 'На концерт я не пойду. Надо найти ближайший отель'.
 Она села в миниван и поехала в отель 'Сердце Сен-Луи', оказавшийся в двух остановках. Мест не оказалось. В отеле она взяла местную газету. Концерт джазовой группы был отменен.
 Оля пошла пешком по направлению к автовокзалу. Было около девяти вечера. В десять часов автовокзал закрывался до шести утра. Ночевать было негде, и Оля села на скамейку под пальмой. В ее сознании мелькнул негр с фонарем головы. Негр смеялся и некрасиво щурил свои большие карие глаза.
 Через три недели ей купили обратный билет на Голгофу, в Москву. И Бог привел ее в больницу имени Ганнушкина - она совершенно случайно перепутала станцию метро и пошла по дороге, показавшейся ей до странности знакомой. Дорога уперлась в железную ограду, она нашла ворота и увидела надпись над дверями. Оля уверенно вошла в вестибюль, сказала дежурному, что ей надо на прием к врачу,  и пробилась к заведующей отделением... Ей предложили лечь в больницу. И она легла в больницу. Вернуться к нормальной жизни ей после этого события удалось только через 25 лет.
 
 Глава 23
 
 Ей показалось, что кто-то дал ей растолченное лекарство - какой-то странный привкус образовался во рту после того, как скрипнули зубы, разжевывая 'зубную мукУ'. Наверное, это мама дала мне препарат вместе с врачом, который меня гипнотизирует, подумала Огарева. 'Скрежет зубный', пронеслось в голове. 'Я попаду в ад. За что? Значит, я попаду в ад. Бог меня предупреждает, что дело и после смерти не кончится раем. Я читала об этом,' - думала Оля. - 'Кто терпит адские мучения при жизни, тот и после смерти попадает в ад,' - крутилась неотвязная мысль.
 Она пошла в гостиную, включила телевизор. По телевизору показывали нацистский концлагерь, речь шла о том, как людей - в основном женщин и детей - раздевали, стригли, разрешали написать открытки домой, а потом вели в газовую камеру. 'Я сегодня стриглась, ходила в салон. Теперь меня можно и в газовую камеру,' - подумала Оля. - 'А чем моя жизнь отличается от концлагеря?'
 Через полчаса Оля выключила телевизор и пошла на кухню принять свои лекарства. Она поняла, что проснулась минут сорок назад. Видимо, прием препарата ей все-таки приснился. 'Или ложная память. Да, прошло минут сорок, я смотрела на часы на стене'.
 Она проворонила момент приема препарата, проспала. Ей показалось, что мать опять привела гипнотизера-врача. Этот человек вытянул руки и обнял ее, погладил по бокам, провел рукой по попе. Она отшатнулась. Мать мысленно произнесла команду: 'А ну давай... Лекарство прими. И дай ему'. Оля мгновенно пришла в ярость. 'Если ты не уйдешь, я тебя убью. Зарежу. Ножом', - ответила она голосу матери. Чья-то мужская или женская рука гладила ее. Она взяла столовый нож, развернулась и ударила воздух. Кошка, сидевшая на столе, встала и, нервно поигрывая шерстью на спине, ушла с кухни. Оля одернула себя: 'Никого тут нет. Это галлюцинация'. Потом она медленно положила нож на место, в проволочный держатель. Напомнила себе: 'Я - больной человек. А если я вдруг мать зарежу, когда она придет? Ее тут нет. Я могу позвонить ей домой и убедиться, что она на том телефоне. Бешеные собаки.' Бешеными собаками назвал душевнобольных в разговоре с ней один кореец-священник. Она не поняла вначале тогда, подумала, что он говорит о бесах. Переспросила. Он сказал: 'Я имел в виду сумасшедших'. Они сидели в церкви, на скамеечке справа от двери, перед ними вдалеке виднелся деревенской, некрасивой, неграмотной росписи алтарь. 'И вы перед алтарем мне это говорите? Ну, знаете', - и она встала и ушла. К тому разговору они больше не возвращались. Оля нашла другого духовника, который говорил, что она не сумасшедшая, не похожа, точнее, на сумасшедшую.
 Жила она тихо и после смерти отчима, иногда плача, иногда выдумывая и выписывая его заново, уже другим человеком - спокойным, светлым, радостным, пусть пьющим и ревнивым. 'У нас столько пьют', - думала Ольга по этому поводу - 'что никто в рай и не попал бы, если б это был непростительный грех, как курение. А дрался - так мама же простила ему, говорит, что сама была виновата. И я прощу когда-нибудь'.
 Иногда ей казалось, что именно все зло, которое столько лет носил в себе и плескал им на других, как из полного ведра, Олег Иванович, и было придумано ей как бы в отместку за ее болезнь, за его эмфизему и смерть от асфиксии... За все годы мытарств, бездомности по существу, 'дурок'. И ей казалось, что он никогда не называл ее 'юроденькой', 'Колькой-бомжичкой' - по имени местного дурачка и профессионального в то же время лентяя Николая, который когда-то вовсе и дураком-то не был, но заболел, как и она, внезапно, и его выгнала жена из дому...
 'Читаешь? Ну, читай, дура. Ничего не поймешь все равно. Глядишь в книгу - видишь что? Фигу', - и отчим демонстрировал ей пресловутый кукиш из трех пальцев. Это она помнила хорошо, живо, но временами ей думалось, что, раз у нее голоса, то они и тогда были, и что это все ложная память и галлюцинации. И она начинала плакать, и мир снова перевертывался назад, на прошлые кадры памяти, близкой, по-видимому, к действительности прошлого мира, бывшей жизни.
 - А кто мой отец, мама? - спросила она один раз маму.
 - Ну, я же тебе говорила. Ладно, мы с ним и не расписаны были. Он, вообще говоря, был евреем по отцу, а не по материнской линии, то есть не настоящим иудеем, по их обычаям. Так, покрутили любовь и рассыпались в разные стороны. А Олег был хорошим, что пил, да и бил - так из ревности, я сама давала поводы...
 - Мама, у меня с ним ничего не было. Я читала, что многие пациенты с моей болезнью просто выдумывают связь, ну ты понимаешь, с близкими родственниками. И верят в это. Это ложная память, двойное прошлое.
 - Заткнис-а, - вдруг резко сказала мать. - Я все понимать должна? Я что, каменная баба и не человек? Ты мне так... сделала плохо, когда рассказала в первый раз! А теперь - взад-пятки.
 - Да, теперь взад-пятки, - ответила, грустно улыбаясь своим большим, растресканным, с белой каемкой герпеса на этот раз ртом Олька.
 Несмотря на весь опыт, она вечно и панически боялась приезда перевозки. Так на арго психиатрических пациентов в России называют рафики желтого или коричневого цвета, которые перевозят несчастных из дома в больницу, как бы скорая помощь. И сидят внутри врач и два дюжих мужика-санитара, тоже бывшие зеки. Врач, забрав больного, садится в кабину с водителем, а больной, со связанными 'вязкой' - брезентовой лентой - руками, - вместе с санитарами в салон (только слово 'салон' тут не подходит).
 Из-за чего ее забирали, никому в семье доподлинно известно не было. Говорили, что соседи донесли. Иногда врач в приемнике читал ей вслух 'жалобы'. Несколько доносов она запомнила на всю жизнь: 'Не ела еды, не пила лекарств. Доброжелатель'. 'Плясала на улице с кришнаитами босая, пела песни. Друг'. - В этом случае она прошла мимо кришнаитов и сказала одной женщине с крестом, весело скакавшей с ними, что это не по-православному. Ольга придерживалась правил церковного устава и не могла не встрять. Ее забрали через три часа. Естественно, ни о каких танцах с кришнаитами для нашей героини и речь идти не могло. Через 10 лет, к 2015 году, она наконец выздоровела - или у нее началось ослабление симптомов, на врачебном языке - 'ремиссия'. Сколько это улучшение продолжалось, я не знаю - в 2016 году я уехала из Новска в Москву. Эта книга записана со слов героини, которая является реальным лицом. Имена и фамилии героев и действующих лиц я, конечно, изменила.
 
 Черная месса.
 После нее Ольга не могла прийти в себя двое суток. Ей все время казалось, что Частицу вкладывают ей в ее вульву, и что после этого ей обладает сатана. Она не могла отделаться от ощущения, что все это произошло на самом деле. Люцифер мерещился ей повсюду - она как раз видела в одной книгу, которую прочла запоем за неделю, его изображение, с гаерской, нагловатой улыбочкой под тонкой линией усов и русалочьим, заканчивавшимся головами гадов, хвостом. В голове ее звучало: 'Святой Бафомет, помоги'. Про Бафомета она слышала еще от отца в детстве - он часто говорил, будучи атеистом в целом, что Бафомету поклоняются масоны. Сам он иногда говаривал уже в старости, садясь за компьютер: 'Мефи, помоги мне'. Что за Мефи, думала тогда Ольга. После смерти отца Ольга поняла, что он призывал Мефистофеля.
 Когда психологические мучения достигли апогея, она поняла, что вот-вот повесится. Она достала бюст из решетки для нижнего белья в шкафу, неумело свернула петлю из лямки и обернула шею. Потом пошла к двери в библиотеку, и ее поразило количество книг в шкафах. Над дверью были прибиты два крюка для сумок. Внезапно к ней подошла ее собака, щенок дворняжки Ава. Ольга поймала взгляд щенка и прочитала в нем понимание, смысл и неподдельный ужас - собачка поняла Ольгу. Ольга заплакала и сказала: 'Ава, ты спасла меня. Я не повешусь. Да и текст жалко. Ради тебя и мамы не повешусь'. Она трясущимися руками сняла петлю с шеи и положила несчастный лифчик на место на решетку в шкаф. Погладила собаку, которая неотступно следовала за ней. Собачка заскулила отчаянно и бросилась под диван. Ольга зарыдала.
 Весь тот день у нее все валилось из рук. Она пыталась читать Достоевского, но выбор оказался тяжел - это оказались 'Записки из Мертвого дома', и она поневоле сравнивала свою жизнь в психушках с жизнью Ф.М. в остроге. Все сходилось. Все было так или примерно так. За свою жизнь в дурках она встречала убийц, воровок, хулиганок, просто сумасшедших, все категории людской шушеры - вплоть до женщин, смирившихся со своей жизнью до того, что они просто превратились в овощей. Были алкоголички, наркоманки, проститутки. Мать и отчим, скупясь на лечение, сдавали ее в государственную психушку, что на Нильской в Новске. Там лечили бесплатно, и за небольшие взятки врачам можно было поставить любой диагноз.
 Ее лечила вначале Любовь Иннокентьевна Огурцова, и условия в отделении были довольно приличные. Тем не менее, ее раза два били другие больные под довольное уханье санитарок, бывших зэчек, не переносивших интеллигентных дур, особенно с высшим образованием. Одна из больных неврологического отделения, Таня, возненавидела Олю с первого взгляда. 'Ты - стукачка, ты - иуда, ты - верующая ли?' - кричала она Ольге. Она и ударила впервые Ольгу по голове, когда та предложила ей кусок хлеба с сыром. Дело было в палате. Ольга выронила бутерброд и повалилась снопом на больничную койку.
 - Еще будешь ко мне лезть, получишь, - проронила Татьяна.
 - За что? Зачем вы били меня, Таня? - спросила Ольга.
 - Будешь лезть, еще дам. Иуда, - был ответ.
 Потом ей сказали, что Таня неадекватная после смерти ребенка. 'Она потому и дерется, что болеет душой,' - объяснила Марина, другая больная лет сорока. - 'Ты ее не знала раньше, а я с ней в одном дворе жила. Она тоненькая была, как тростиночка, а теперь вон видишь, как разъелась на лекарствах.' И правда, Танька была очень полной и сильной, налитой, но на лицо даже опухшей.
 - Она пьет?
 - Пьет водку, имеешь в виду? Нет, только пиво.
 Таня сильно походила лицом на девушку с обложки популярной тогда книжки о диггерах. Ольга подумала, что авторшу этой книжки тоже, наверное, упрятали в психушку. 'Ну не она же это, не авторша, эта Таня?' - у Ольги от удара по голове началось дальнейшее помрачение. - 'А вдруг это она? Тогда - желтый ГУЛАГ, и я тоже политическая преступница'.
 А потом всех повели на прогулку, и Таня первая взяла метлу - подметать двор. Стояла осень, и мести было бесполезно - желтые с прозеленью листья кленов и ольхи обильно сыпались на дорожки во дворике. У Ольги все не наступало прояснения, она не могла связать мысли. Жаловаться она не стала, но за нее пожаловалась Марина. Марина рассказала на обходе все.
 - Как вы себя чувствуете? Голова болит? Сознание спутанное? Надо вам к невропатологу, на сотрясение мозга проверить, - говорила молодая рыжая врач Евгения Петровна.
 - А что такое спутанное сознание? Может и спутанное, а я и не знаю, - почему-то простонародным, совсем не свойственным ей языком отвечала Ольга. - В голове темно, искры только. Скажите, это ангелы?
 - Вы что, верующая? Верьте, это полезно. А вот молиться вам много не надо. 'Сознание спутанное, подозрение на сотрясение мозга, направить к невропатологу', - продиктовала Женя студентке-интерну. - Никакие это не ангелы. Сосудистые явления. Сознание теряли?
 - Я упала на кровать и очнулась в темноте.
 - Значит, потеря сознания. Пиши: 'Потеря сознания при падении'.
 Ольга смутно поняла, что про удар Женя решила не фиксировать в карточке. 'И слава богу, я не настучала,' - подумала она.
 А Женьку Рыжую потом убили. Эта история потрясла всех, кто имел отношение к больнице. Ее задушил ее любовник. Потом он бежал в Узбекистан, откуда он был родом - а красавец был, породистый, из горных узбеков, - и его объявили в розыск, подозревать было некого. У Жени остался дневник, в котором она писала, что Раим ревновал ее, грозил зарезать. Вот и мотив - как я читала в одном детективе, 'мотив - это как украшение-вишенка на тортике, его может и не быть', - но тут мотив нашелся. А через месяц опухший от слез и почерневший от горя убийца вернулся в Новск и сдался с повинной. Ему дали семь лет.
 Женя была красавицей, или, по крайней мере, яркой женщиной. Густые, от природы рыжие волосы и раскосые карие глаза заставляли всех обращать на нее внимание. Чересчур, до слезливости добра она не была, но к больным старалась быть внимательной. Некоторые завистницы думали, что она способна и подсидеть, что она зря старается - и что все ее хитрости видны с первого взгляда. Думали, что она сама завидует и ревнует к Маргарите Николаевне, заведующей тринадцатым отделением. Маргарита Николаевна же была роскошной, полнотелой бакинкой, с темными, никогда не крашеными - и без седины волосами. Еще несколько лет назад она весила всего 72 килограмма при росте 175 см, и была просто статной и фигуристой. Но у нее открылось заболевание щитовидной железы, ее лечили стероидами, и она резко набрала вес. Теперь она пыталась похудеть, но это было невозможно.
 Марго рассказала моей маме, что в 26 лет ее спас бог. И врачи. У Маргариты Николаевны был рак и ее оперировали, а потом было два года химиотерапии. Она с полными слез глазами сказала, что - при советской-то власти - когда болезнь была побеждена, ей с кондитерской фабрики заказали ящик зефира, о котором она мечтала. Она говорила, что ела и плакала и была счастлива.
 Маргарита была, тем не менее, ведьма. Хоть ее и спас православный - или еврейский, ну уж не знаю, кто ее оперировал - бог. Она хромала - чуть-чуть - и слегка косила. Взгляд у нее был горячий, яростный, страстный, огневидный. Она видела всю ложь и придумки пациентов насквозь. Ее страшно боялись - и терпеть не могли - санитарочки, особенно молоденькие. Я думаю, они боялись сглаза по своей диковатости и деревенскости. А некоторые - но не все - медсестры, особенно из старшего персонала, немного заискивали, любили и никогда не мыли кости.
 Маргарита Николаевна на день рождения и на Новый Год приглашала всех медиков своего отделения, на 'сэкономленные' из подарков пациентов и их родителей деньги, в ресторан. Как-то раз, когда я, Маша Жиглова, тоже находилась в этом отделении - у меня был сильнейший реактивный психоз - так, по поводу развода с мужем, и я побила два телевизора и окна лоджии, напившись страшно пива с коньяком, - я видела, как они собирались в ресторан. Как они собирались в ресторан! Одна медсестричка из 15-го отделения сделала Маргарите и Елене Петровне, старшей сестре нашего отделения, маникюр. Ногти у обеих были довольно короткими, потому что иногда им приходилось применять физическую силу - не корябать же пациенток когтями и не ломать же красоту-то! А Елене иногда доставалось и мыть, и убирать.
 В больнице работали все. И санитарки, и медсестры, и больные. Утро начиналось с того,
 Ольга услышала смех - мама говорила по телефону, потом повесила трубку. Потом был шепот мамы: 'Он сейчас уедет на три недели. Сегодня, через два часа, у него машина в аэропорт. Вот отдохнем-то! Я деньги займу, он не оставит. Колбасы купим, икры...' Ольга обрадовалась, но спросила: 'А как отдавать будем?' 'Ничего, ты переведешь, я договорилась с Борисом Марковичем, а я на работе рукопись возьму перепечатать. И ты поможешь. За комп пустишь?' - 'Я у Аришки ноут возьму, он даст. Надеюсь, по крайней мере. Ну, выпрошу.' 'ОК,' - прошептала Таня. В двери повернулся ключ, и вошел Олег Иванович.
 Олег Иванович вернулся домой в ярости. Подойдя к жене, он отвесил ей оплеуху:
 - Мне сказали, что Ольга душевнобольная и что ты водила ее к психиатру. Почему я ничего не знаю?
 - А... - только успела сказать Таня, и он ударил ее ногой в живот. А потом кулаком в лоб.
 - Не позорь семью. Где Ольга?
 Ольга, услышав шум, выбежала из комнаты. Увидев мать с кровью на лице (она стояла согнувшись и держалась за спинку кресла, стоявшего в прихожей), она вскрикнула:
 - Ты что, пьяный? Ты что мать бьешь?
 Олег Иванович и правда был навеселе. Он стал снимать с себя ремень прямо в коридоре. И началась потеха. Он бил с размаху по голове то Ольгу, то жену, и матерно ругался.
 - Позорить семью взялись! Позорище. Блудница! Родила мне тут инвалидку!
 - Ты, пьяное зачатие, - заорала наконец Ольга. - Молчал бы, упырь! Не пил бы, так мать от тебя бы и родила!
 Олег опешил от такой наглости - раньше он считал Ольгу разве что бессловесным существом, ну, как домашнее животное, что ли. Да и к жене относился так же - хуже, чем к обслуживающему персоналу. Потом он осекся, лицо его сделалось как у юродивого и он сказал:
 - Ну, извини-подвинься, погорячился я...
 И пошел в гостиную, где он спал отдельно от жены, и разделся, и пошел мыться. Шел он, как всегда, не стесняясь двух взрослых женщин, в одних плавках, и его половой орган слегка выпирал из трусов. После поездки за границу он покупал себе в валютном магазине - в 'Березке' - шелковые шорты. И шутил, что в таких был в голландском борделе. Ольга и Таня не знали, верить ему или нет, потому что он говорил: 'Девки в Голландии знаешь каких денег стоят!' А он был страшный жмот, и даже на остекление балкона денег не дал, Ольга заработала необходимую сумму переводами медицинских статей для одной научной конторы.
 
 
 
 
 Часть 2. Морфий.
 
 Эпиграф: Время наших страстей - самое точное... (МГЖ)
 
 Глава 24. Аферистка
 
 Поступив в N государственный университет на естественнонаучный факультет, в 1988 году Марина его закончила. Жила она не с родителями, а в общежитии с девчонками, но студенческая любовь обошла ее стороной. После окончания вуза летом 90-го она закончила заочные высшие курсы ИН-ЯЗ, съездила в Москву на выпусные экзамены - их было два, письменный и устный, - и вернулась в N, чтобы стать лаборантом в Институте истории Сибири.  Практики у нее не было, английский был очень 'bookish' (т.е., книжный)... Но наглости, как говорили злые языки, хоть отбавляй. Поэтому, сидя на зарплате 61 рубль (ставка), она бралась за любую работу, от перевода научных отчетов слева до машинописи. Печатала она, например, социологические анкеты для общесоюзного референдума 1990 года - заказ был от смежного и находившегося по соседству института экономики Сибири.
 Переводила отчеты химических институтов на английский язык. Тогда как раз была открыты границы, режим секретности с Городка сняли... Пошли иностранные гранты, а с институтами, конечно. Но контркультура не знает авторских прав - переводить что-либо, кроме резюме статей (так называемые abstracts) и этих отчетов мне не давали. Авторских прав ей и не давали, считая кем-то вроде обслуживающего грант персонала.
 За первый же отчет Марина получила 1000 рублей, 400 рублей отдала родителям, и смогла купить себе на барахолке зеленую зимнюю куртку на двойном синтепоне и страшно тяжелые, рыжего цвета сапоги из свиной кожи, на овчине. Кожаные, натуральные, - гордилась она.
 В один далеко не прекрасный день в институт приехал московский Лектор - восходящая звезда нашей новой науки политологии. Дело было в начале октября, было ненастье и ветер гудел в проводах.
 Послушав его с полчаса, Марина поняла своим неискушенным умом, что он читает теорию заговора. Причем в его интерпретации заговор выходил как бы двусторонний - и русско-советский, и еврейско-американский. Весьма любопытным казалось то, что, как говорил Лектор, революции рождались из заграничных заговоров и делались чужими руками. 'Потом прямых исполнителей обычно топят в крови', - задумчиво тянул Михайлов - так его звали.
 После лекции (Михайлов говорил почти три часа) всех приглашенных позвали на 'импровизированный фуршет'. Марина пошла. Еще в 1988 году в своем дневнике она записала: 'Ленинград или Москва-барыня? Нет, в этом году я все же должна уехать в Москву'.
 Марина подошла к Георгию Ивановичу, совершенно трезвая среди множества людей под-шафе - сам Михайлов мешал водку с шампанским, - и сказала: 'Я хочу работать у вас. В Москве. Переводчиком'. Он, разгоряченный спиртным и сильно раскрасневшись, тут же ответил: 'О, с радостью. Нам нужны молодые таланты. Квартиру дадим, прописку московскую'. После небольшой беседы он пообещал ей, что я буду 'купаться в золоте и пить 'Вдову Клико' по меньшей мере по воскресеньям', и дал свою вызолоченную визитку с адресом офиса и рабочим телефоном. Марина не успела уволиться с работы - ей предложили трехмесячную стажировку в МГУ в той же Москве. По социологии. 'Поступишь в аспирантуру там, не вернешься, - сказал грустно ее шеф. - Да и опасно сейчас в Москве'. Но Машку уже захватила будущая авантюра; муза дальних странствий уже пела над ней.
 
 Глава 26.
  В поезде меня мучили кошмары. Мне снился город, стыло было в этом городе и сумрачно. Он был населен достаточно густо, и прохожие попадались часто - и все незнакомые личности, - но они не делали здесь погоды. Главное, что в этом вечном полумраке притягивало взор, подавляя ум и как бы материально давя на него, была правильная геометрия строений и белые, неасфальтированные, засыпанные меловым щебнем улицы: куски и глыбки мела, меловая крошка, и так повсюду... и несколько высотных зданий, по ставшему нашим американскому выражению, скребущих небо. Эти высотки своими шпилями возносились в низкие, темные, кучевые облака. Во сне этот город и был Москвой, и в нем была Газета. В одной из высоток располагалось Издательство Газеты, где я в моем сне и работала. Газета почему-то называлась просто Times. И каждый раз, когда я засыпала, прикорнув на полке, мне снилось, что я прихожу (все время в разное время суток) на работу и мне не хватает места за пишущей машинкой. Или не было стульев. Или моя пишмашинка была сломана. 'Подожди, посиди немного, починят...' --- говорил мне усатый человек с печальными черными глазами. Он был начальником. Во сне проходил час, другой (минуты сна - вот она, реальная вечность!), а стула все не было, и машинка была кем-то непоправимо испорчена.
 Сон повторялся все двое суток, путешествие от N-ска до Москвы скорым поездом занимает 48 часов, и поезд приходит на Ярославский вокзал.
 О, эта площадь Трех Вокзалов! Как ты переполнена, сколько людей - приезжих, пришлых, беглецов из провинции, людей, приехавших на 'колбасных' электричках в 'колбасные очереди' из подмосковных сел! О, эта площадь! Над тобой вечно царят сурьмленые, строгие брови Казанской Богородицы. Нет, ее иконы там нет и в помине. Была ли - бог весть...
 Так вот, под этот незримый лик Пречистой прибывают поезда с самыми разными, непохожими друг на друга людьми, на вокзале дежурит милиция, но проституток никто не гоняет. Дешевые прячутся, дорогие, красиво одетые, выступают павами. Узкоглазые лица азиатов, редкие волосы, черные как смоль. Есть даже негры, они работают шоферами такси; а белокожие студенты подрабатывают грузчиками. Странно скованное какое-то место. Вот еще две фигуры - хилая, мужская, но в то же время как бы бесполая, и бледная, остроносая, во что-то посконное одетая девчонка. Оба сидят на корточках, ждут дозы... Это, как я потом поняла, наркоманы. У нас в Сибири их было мало, но тоже --- они были, несчастненькие, пилили себе вены, по-домашнему так, тихо. Но их уже не сажают в тюрьму, не высылают на выселки и из Города Москвы. А бомжей-то --- всех мастей люди собираются на Казанском, Ярославском и Ленинградском вокзалах. Вот и меня притянуло в Москву; судьба моя, недолго думая, вывезла... Что дальше? О мой читатель, мой неизвестный Друг, не дай бог тебе попасть в Москву 90-х годов двадцатого века!..
 
 Глава 27
 В начале 1991 года Новая Жизнь продолжилась. В Москве стоял метелистый, теплый январь. Я уже за безденежьем вовсю подрабатывала в Институте - набивала на компьютере анкеты, по рублю за штуку. Голодно было в Москве. В обедах я себе хронически отказывала, а зря... По утрам - не кофе, а растворимый цикорий с сахаром, две чашки. На ужин - знаменитый Марфин борщ из продуктов, купленных вскладчину, но, естественно, без мяса.
 Мы с Марфой жили в Доме аспиранта и стажера, кратко говоря, в ДАСе-1, что на улице Вавилова. Рассказывали, что здание это было примерно 1953 года и что в его строительстве каким-то загадочным образом принимал участие сам Лаврентий Берия. В любом случае, его возвели силами аспирантов и стажеров 50-х годов. Марфа потом смеялась, что нас обеих в первый московский ДАС - в убогую, зачумленную Москву 1990 - 1991 годов привела Госпожа Судьба.
 - Знаешь, дыхание Судьбы я ощутила, как только увидела тебя. Ты стояла в темно- синей вельветовой куртке и серой кепке, и спрашивала администратора, такую толстую рядом с тобой тетку, куда тебе поселиться.
 - Да, тут она углядела тебя и спросила: "Марфинька, к тебе можно?"
 - И я выступила вперед с, набравшись мужества перед лицом Рока, сказала: "Да".
 Однажды в Институте, часов эдак в двенадцать дня, когда в глазах моих уже мутилось от голода и перед ними замелькали то желтые, то зеленые круги, я решила-таки спуститься в институтскую столовую. О, этот запах еды! Я покачнулась и стала сползать куда-то в окончательную черноту.
 - Не видишь, девка сейчас в обморок упадет! Пропустите ее! - услышала я голос, принадлежавший, как выяснилось, высокому и очень худому, как и все тогда, мужчине.
 И меня протолкнули прямо к раздаче. Я взяла две сосиски, пирожное 'картошка' и стакан полуразбавленного, но когда-то натурального кофе с сахаром. Отдала последние тринадцать рублей с копейками.
 'Вот мой кот Нильс ел вырезку и свежеиспеченные мамины пирожки с картошкой и даже с солеными груздочками', - думала я. - 'Но теперь - Лукуллов пир.' Кто-то засмеялся. Я подняла глаза и поняла, что думала вслух. Смеялся очень красивый, высокий и синеглазый до фиолетовой черноты, парень лет на пять постарше меня. Волосы у него были русые, а одет он был, как и я, в старые фирменные джинсы и новый модный свитер.
 'Глаза их встретились', - как сказал в нетленной пьесе советский драматург Евгений Шварц. Парень отвернулся; он уже собирался уходить, но я услышала, как он говорил своему спутнику: 'Какое оригинальное лицо. Красотка'. Потом я писала Мадине в Городок, что мне впервые за много месяцев захотелось узнать, как целуется конкретный мужчина.
 Потом, уже через примерно полгода после начала нашей любви, Егорище рассказывал мне, что на морфиновую иглу его в пятнадцать лет посадила одна врачица. Егор был красивым, физически развитым мальчикои; возможно, как предположила я, она просто захотела его удержать - и сделала ему порядка пятнадцати - нет, двадцати уколов. После этого мальчик, убоявшись (тут Егор поправляет: уже нахлебавшись, наевшись грязи) от нее ушел, но на сьэкономленные, как говорится, деньги (а я так покупала сигареты, говорю я) начал охоту за маком.
 В конце января все магазины по пути моему на работу были заколочены. На некоторых висели амбарные замки; три продуктовых лавки были забиты досками - крест-накрест. Я зашла в одну из них с черного хода. Там стояла очередь и давали селедку, по одной на нос.
 - Почему так? - спросила я.
 - Продуктов больше не будет. Нас закрывают, - ответила крашеная, очевидно, спивающаяся блондинка-продавщица сельди.
 - А институты работают? - вновь спросила я, решив, что началась революция.
 - А я почем знаю? Интеллигенты проклятые, всю страну прос...ли, - был ответ.
 Я, даже не огрызнувшись, пошла домой, в ДАС. Там меня уже ждала Марфа.
 Она всполошенно рассказывала, что теперь все будет по карточкам. Пообещала мне, что свои 'сигаретные' будет отдавать мне бесплатно.
 - А водочные будем на хлеб выменивать!
 - Да ты мой практичненький! - умиленно вымолвила я.
 - Пойдем в бухгалтерию, за карточками.
 И мы пошли на второй этаж. Лифт, конечно, не работал.
;
___)))
 Глава 28. Перед этим днем.
 **.сентября. *2 года.
 Я молилась: 'И славнейшая без сравнения серафим'. Ефрем вдруг нелепо рассмеялся и гаркнул:
 - Ты славная превыше всякого сравнения! Ешь икру, ешь, - запричитал он, внося двухлитровую банку с красной икрой, будешь помнить, чем кормил и угощал, когда я помру. Ему было двадцать девять с половиной лет, а мне - двадцать четыре года от роду. В его комнате все странно изменилось, прямо как во сне; мебель попереставлена, мусор, иконочки отвернуты ликами к стене, ковер на полу тоже засоренный, грязный. И над всем этим бардаком - высокая фигура Ефрема с лихорадочными фиолетовыми глазами. Более того, шифоньер тоже стоял теперь по другой стене. К икре я даже не притронулась. После акафиста, прочтенного прямо на ефремовом диване, на меня навалился сон, в котором я увидела ту же комнату, только прибранную. На полу в этой комнате лежало что-то беленькое и маленькое, рассыпавшееся в большом количестве. 'Так-то', - все повторял кто-то.
  На московскую брусчатку падал снег. Снег в январе ***2 года валил такой густой, падал такой пеленой, что за ним почти не были видны фонари - так, палевое и голубое, в зависимости от типа освещения улиц, марево какое-то. Снег падал не крупинками, как падает манна с неба, а хлопьями, ветер был косой, и я шла и шла от метро 'Бауманская' к Елоховской церкви, только приехав в Москву после шестнадцатидневного отсутствия с 22 декабря по 6 января, то есть по самое Рождество. Это уже не сон, а воспоминания, записанные в сентябре *2 года, думаю себе я.
 
 
 Глава 4. Снова Пушкин. Оля Парнина.
 А у нас во дворе стоит трансформаторная будка. С меньшего бока к ней построена прстройка с прямоугольным скатом от плоского квадрата посредине. Если разбежаться, уцепиться пальцами за шершавое бетонное покрытие ската и подтянуться немного на руках, то можно на будку и залезть. Вот так на будку и попали мы с Олей.
 Мы сидим на будке и смотрим внебо. Еле теплится холодное лето 1976 года, и нас не водят на пляж. Вода в Обском море хооная и грязная, рыба уже заражена описторхозом , и ее нельзя лоаить. Мы все лето валяем ваньку вл двлре. Вот одна из наших игр. Она называется "Ворон ловить". Мы сидим на трансформаторной будке и считаем  пролетающих птиц. Тот кто первм увидел любую летяшую птицу, говорит, что умер. Потом он говорит, что снова родился, если увидит ворона или галку. Увидев следующую птицу, ты говоришь, что вырос, потом – стал взрослым, потом – снова постарел и опять умер». И круг начинается снова, ведя свои пропорции дальше.
Глава 15.
 Я сижу и щелкаю задачи по физике. Мне 13 лет, и решила я их уже 590 штук. Интересно, в чем измеряются сами задачи? - думаю я. -- В штуках или нет... Сегодня из командировки на Полигон приехал мой отец - три месяца назад, в начале сентября, узнав, что я не справилась с большой физической контрольной, он - Педагог, написавший учебник для физико-математических классов, собственноручно принес мне его и сказл, что за учебный год я должна решить шестьсот задач. Иначе меня оставят на второй год, уж он-то постарается. Невзирая на протесты и даже истерику, и скандал, я вынуждена была двтъ Честное Пионерское Слово, что буду решать пять задач в день, кроме воскресений
 . Ничего не понимала. Пришлось влезть в учебники за седьмой, а потом и за восъмой класс. К приезду папы из командировки я за два часа делала уже по 12-15 заданий. Пока он приведет себя в порядок с дороги и поест, я успею закончить.
 - Хочешь в Литинститут? - внезапно спросил папа.
 - Я хочу быть переводчиком. Английский и немецкий. Романо-германское отделение.
 -- Сочинения вы, мэм, хорошо пишете. Показал тут одному настоящему фантасту.
 -- А я за десять недель 600 заданий выполнила. Все твои задачи решила, одна, кстати, в принципе нерешабельна, ибо основана на Теореме Ферма...
 Папа смутился и одновременно удивился. Да ты же гуманитарий, дочь. Я полагал, ты все бросила; я хотел тебя освободить от этого.
 Вот тут-то я расстроилась: - Все зря? зря весь подвиг? Ты не рад?
 - Марина, физика из тебя не выйдет... Один я физик в семье!
 - А нерешаемая задача?  Она специалъно?
 -- Да. у ребят ум острый, авось подходы найдут, - ответил Папа грустно и пошел на кухню. К маминым блинчикам и пирожкам.
 
 В тот вечер на кухне спорили о Хрущеве. Короче, когда он побывал в Америке и отведал тамошней кукурузы, он положил под нож всю рожь, гречиху и пшеницу и велел засеять американским злаком свободные теперь поля.
 -  А помнишь, как в магазинах ничего не было, просто хоть шаром покати?
 - А хлеб из ржи с горохом? Горох прямо виден был...
 - Да его есть нельзя было.
 - А мне до 11 лет шоколад и конфеты нельзя было. Да-а, а теперь их в магазинах днем с огнем... - вмешиваюсь я.
 - Конфеты ей! При Хруще пачка печенья была редкостью. По 100 человек очередь была за обычным, знаешь, в бумажных пачках, "Земляничным"!
 - А Сталина как продал-то;
 Тише, - говорит мама. И мужчины идут курить на балкон.
 
Глава 18.
А в Кисловодске тем временем жила и росла совсем другая девушка - Анна Жукова. У нее была худая, но статная по костяку, высоконькая фигурка, и был ей 21 год. Мне же в ту пору исполнилось пятнадцать с половиной. У Анны были сильно вьющиеся и - ее отличительная черта - светло-рыжие, с медным оттенком волосы и яркие голубые глаза в огненных, лисьих ресницах. Брови тоже рыженькие-светленькие.
 Я увидела ее впервые на дискотеке в нашем с мамой санатории. На дискотеку меня, еще полуобросшую и страшненькую после операции, мама и отправила. Нос у меня торчал 'как шпингалет', как неоднократно говорила она. Весила я всего сорок восемь кило. Но ко мне сразу подошел какой-то то ли военный, то ли еще кто-то - впрочем, сразу выяснилось, что Олег - доктор-интерн из моего же санатория. Доктор не отходил от меня весь вечер, и у меня возникло подозрение, что все это каким-то образом подстроила моя мама. Но я смирилась и даже приглашала его на все белые танцы.
 Вальсировать я не умела, но Олег, казалось, не обращал на это внимания.
 - А эта девушка замуж выходит за орла-чекиста, который вокруг нее вьется, и в Москву уезжает, а там и в Германию, - сказал Олег, проводив глазами мой взгляд.
 - Вы ее знаете?
 - Ну а как же? В одном квартале росли. Она местная, ее все зовут Анька Рыжая, и она, как вернулась из Минвод, ни одной танцульки не пропускает. Вот теперь и жениха подцепила из соседнего санатория КГБ. Она медсестричка там, в Минводах три года училась.
 - И правда, красивая. Заметная. У нее лицо как алебастр.
 - Чи-во? - противным голосом пропел Олег. - Как что?
 - Ну, как гипс. И марля.
 - Ну сравнения у тебя, - сказал, засмеявшись, он.
 Последний белый танец кончился. Олег поцеловал мне руку, и я побежала делиться впечатлениями - и своими подозрениями - с мамой.
 В палате я и мама жили вдвоем. После операции прошло лишь пять месяцев, и я все вспомнила. Особенно меня воспоминания, впрочем, не мучили; про все ситуации, связанные с 'фрейдизмом', я и думать забыла.
 Мама сказала мне, что Олег - действительно врач-интерн - положил на меня глаз еще во время нашего обхода вокруг санатория, спрашивал ее обо мне и узнал мою историю. Так что она тут ни при чем.
 Больше в Кисловодске я Анну не видела, но мне было суждено встретиться с ней в будущем, когда волею провидения (!) я оказалась в Москве. Как сейчас помню, это было 13 февраля 1991 года.
 
 ***
  В санатории шла культурная жизнь. И весьма интересная! Так, через день после дискотеки мы с другими пациентами и врачами посмотрели по видику ставший впоследствии культовым фильм 'Унесенные ветром'. Текст читала за кадром одна женщина - и мужские, и женские роли - с легким еврейским акцентом. Я пожалела, что фильм переведен - английский к тому времени я знала порядочно.
 - Да что ты, - проронила мама. - А как же простые смертные?
 Я согласилась.
 Несмотря на мою страшную худобу, один пожилой мужчина, подойдя к нам после просмотра, сказал мне, что я похожа на Вивьен Ли.
 - То есть на маленькую Скарлетт, - сказал Олег, с нами сидевший на показе.
 Однако, замечу следующее: когда Бонни, дочь Скарлетт и Ретта, умерла (сцена с гробом, потом вырезанная), практически весь зал плакал и даже мужчины вытирали глаза.
 В той же библиотеке нашего, находившегося ближе всех к городу санатория 'Чайка', читали научно-популярные лекции и по утрам проводили политинформации - так работал осколок сталинского прошлого, 'культпросвет' (для не живших в то время: это культурно-просветительская работа в массах строителей коммунизма).
 Одну лекцию я запомнила на всю жизнь. Выступал маленький, кудрявенький человечек; он, бешено размахивая руками, с большим вдохновением рассказывал нам про структуру пушкинского 'Бориса Годунова'. Он говорил и про экологичность великого поэта ('Это он загнул,' - сказала шепотом мама), но это как-то прошло мимо, не сохранилось. Соль тут была в следующем: и 'Б.Г.', и дантовская 'Божественная комедия' оказались написаны по кольцевой, концентрической, циклической схеме. Так Пушкин вводил и описывал своих героев - симметрично, кольцами вокруг центральной сцены, уже не помню какой. Докладчик приводил цитаты из Гомера, Софокла и Еврипида и говорил, что следование закону циклов есть признак композиционной гениальности произведения. Еще он втолковывал нечто неудобопонятное про Фрэнсиса Бэкона и 'космическое яйцо', порождение Ночи и Хаоса и произведшее на свет День и Ночь, если я не ошибаюсь - сейчас трудно сказать.
 
 ***
 
 А в следующую субботу на дискотеку ни Олег, ни Анна не пришли. Олег, как выяснилось, поддежуривал, я встретила его потом рядом со столовой, где был сестринский пост и кефир - о, этот ритуал советских здравниц! Я спросила у него, где Рыжая. Он ответил, что они поехали расписываться в Москву.
  Глава 19.
 
 Джон, как звали его все, хотя его настоящее имя было Евгений, и вправду походил на Леннона. Сходство усиливалось тем, что у Джона были длинные, светло-русые волосы - иногда он делал из них небольшой хвост или даже заплетал в косу. Джон носил круглые, с фиолетовыми модными стеклами очки. Стекла были увеличивающие, для близоруких, и под тонкими дугообразными бровями его глаза казались еще больше. Джон умел неплохо бренчать на гитаре. Кроме того, хотя это мало кто знал, он закончил высшую школу КГБ, и жил в Москве. Его и выбрала в мужья Рыжая Анна.
 Фамилия Джона была Носов. Оставалось только догадываться, как ему в 1984 году разрешали такой прикид. Скорее всего, как мне объяснила мама, он был своим в богемных московских тусовках. Короче говоря, Джон поначалу был просто осведомителем.
 Ему легко давались языки. Он, еще учась в московской средней школке, выучил французский, а у преподавателя-репетитора дополнительно занимался английским и немецким. В школе КГБ он направил свои таланты и усилия на немецкий, и теперь должен был с молодой женой-медсестрой ехать в Германскую Демократическую Республику в качестве сотрудника по комсомольской линии. До падения Берлинской стены оставалось 6,5 лет.
 В ГДР я не была и сведений о том, как они там жили и чем занимались, у меня нет. Но, дорогой читатель, как я уже писала, мне суждено было встретиться с Рыжей Анной в Москве в 1991 году; а с Джоном, ее законным мужем, - только в 2003 году.
 Анна похудела, расцвела в Германии и в столице, куда они, заработав на кооперативную трехкомнатную квартиру, вернулись. У них появилась дочь Валерия, Лера. Но семья трещала по швам - Анна начала гулять, а муж, наслушавшись сплетен от сослуживцев, сильно выпив, прикладывал ручку.
 Спешу сказать, что Джон изменился не только внутренне, став походить на бюргера. Он слегка обрюзг, его худое некогда тело приобрело расплывчатые, мягкие формы; он теперь коротко стриг волосы. Прозвище 'Леннон' сменилось на 'Лаврентий Палыч Берия Вышел из доверия' или просто на 'Лаврентий' в глаза и 'Берий' за глаза.
 Чем Лаврентий занимался в своем отделе, Анна не знала. Отдел был засекречен, и муж не рассказывал дома о своей работе. О, как они пили, эти люди, когда приходили домой! На работе спиртное было табуированным продуктом... Архивы, в которых по долгу службы рылся бывший Джон, радости не доставляли. По секрету скажу, что он был погружен в уничтожение архивов КГБ, а иногда устанавливал связи с пострадавшими во время репрессий советского периода и членами их семей - вопросами реабилитации.
 В те же времена, уже около 1990 года, моя мама получила из органов документы о расстреле двух своих родственников и о смерти в Сиблаге тетки Анки. Оба молодых и красивых, усатых парня-поляка были (писала об этом, да?) обвинены и под давлением признались в контрреволюционной деятельности и были расстреляны в 1938 году. Анка, слабенькая и хрупкая 20-летняя комсомолка, умерла на лесоповале от голода в 1940-м. Впрочем, все трое были комсомольцами. Из их показаний известно, что первый наш предок был польским шляхтичем и в Сибирь был сослан в 1861 году за участие в антироссийском восстании. Вот такая ирония судьбы. Моего предка звали Казимир; до репрессий тридцатых годов наша семья хранила о нем память. Если бы не их документы-показания, оказавшиеся в нашей квартире, мы бы о нем ничего не узнали.
 А Джон - что Джон? - маленький винт в большой мясорубке... Но он тоже делал свое дело.
 Глава
 Анна сходит с ума. Когда у нее дома ночуют приехавшие из Кисловодска отец и мама, она хочет убить их. На пути в их комнату она взглядывает в окно, там идет снег. Начало декабрря, синий свет в окне. Там снежинки, там, среди снежинок, лик Христа. И безумная Вита слышит голос, очередной голос: "Виктория! Ты носишь имя победы. Победи врага и станешь святой. Я говорю тебе: Не убивай их."
 Вика, вся надломленная, несет топор в кладовку. Снег кончился, синяя ночь в пятнах окон и фонарей. Нет голоса больше, чудного, страшного. Вот туч снова заолокли небо. Родители спят. Вика спит и плачет во сне. Наутро, в день ее рождения - 13 декабря - ее увозят в Алексеевскую больницу, в просторечии именуемую Кащенкой.
 Глава Х. Самоубийца
  Когда судьба по следу шла за нами,
 Как сумасшедший с бритвою в руке.
 А. Тарковский
 
 Я долго не могла дозвониться до Егора.
 - Я был в гостях - сонно и раздраженно ответил он, наконец сняв трубку на сто пятый, наверное, гудок телефона.
 - Если хочешь, я сейчас приеду. У тебя все нормально?
 - Нормально-то нормально, просто нормальней некуда. Только я спать хочу.
 - То есть приезжатъ не нужно?
 - Нет, пожалуй.
 - Знаешь, первый снег сегодня. Видел? Хочешь, я билеты в театр куплю? Имени Пушкина?
 - На Тверском, да?
 - По пороше-то хорошо как в театр сходить, а.
 - Ну покупай, если успеешь.
 И повесил трубку.
 В тот вечер Алексей внезапно от меня отстал - поехал домой к матери ночевать. Я ревновала его, как когда-то Егора к Рыжей Анне. Егора я жалела. Однако меня насторожила последняя фраза из разговора: 'Что это, чорт дери, значит - если успеешь'. Но, не найдя ответа, выкинула загадку из головы.
 Прошло три дня. Наступил понедельник, я пришла на работу, как всегда, без пятнадцати девять утра. В четверть десятого, с опозданием, в министерство явилась Маленькая Тома. Я хотела посадить ее сразу переводить письмо шефу, но она быстренько включила компьютер и лениво произнесла: 'Сейчас, только игру загружу'.
 - Знаешь, Марка, мы вчера в комп играли, в игру 'Deadman'.
 Я невольно поежилась - как-то неуютно мне стало.
 - Я принесла дискету с игрой.
 - Это стрелялка?
 - В общем, да. Знаешь, мы весь вечер стреляли и орали: 'Deadman!'
 И, яростно прошипев три раза это словечко, Томка стала загружать игру.
 Ека все не звонил. Я провела выходные в общаге на Каховке спокойно - моя соседка, Ольга, уехала с любовником на его дачу.
 Томка все бормотала: 'Deadman', и я наконец спросила ее с раздражением:
 - Ты хоть знаешь, что это слово значит?
 - Мертвец, труп, - уверенно сказала Тамара.
 Нервы у меня сдали, и я стала набирать номер Егора. Телефон был глухо занят.
 Смерть ходит повсюду - преступник или маньяк. И корни, и Чикатилу надо искать в Битцевском парке,
 Возможно, когда я выздоровею, я и вернусь к какой-нибудь вере. Сейчас, после смерти Егора, я понимаю, что бога нет, как нет и чорта. И на небесах - либо коммунальная квартира из богов разных культур и народов, либо ничего нет. Я ощущаю уже в себе великую силу природы - такую же, как ощущаешь в бурю на улице, когда ветер кличет и зовет метель... Как глубокое зеленое мое Обское море. Как майский душный день на Патриарших прудах - когда целуешься с Лешкой под чью-то дудку до на скамеечке под памятником Ивану Крылову. И мне сейчас поможет не бог, не бергсонианский порыв в вышину беспросветных небес, а врачи, мама, здоровый сон, простая здоровая еда.
 Гейзенберг был отцом немецкой атомной бомбы. С 1939 года он работал на вермахт. Он - гений, абсолютно безнравственный гений. Он вошел в историю как физик, а был фашистом.
 Гейзенберг - кумир Глеба, отца Марины. Глеб умалчивает, что этот физик не уехал из нацистской Германии, а продал душу Гитлеру.  Он говорит, что Гейзенберг жил в США.
 Марина, подружившись с Ариной, узнает, что эта фамилия не произносима в еврейской среде.  И узнает причины. Происходит ссора с ее отцом, Глебом Несуровым.
 Дед Арины - советский ядерщик, атеист и коммунист по партийным соображениям. Но у них в доме есть самиздат и тамиздат. Марина знакомится со стихами Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Кольцова, Цветаевой.
 Ее отец вырос в белорусской деревне, технарь, обаятельный, но лишен в науке нравственных общечеловеческих принципов, не очень культурен.
 Ее мама из Н-ска. Городская, военное поколение, ненавидит фашизм. Отстраняется от отца и дочери, но стоит на стороне Марины, когда отец уходит из квартиры.
 ***
 Трансценденция, как и Бог, не дана нам в чувствах. Она есть чистое Ничто,   причем даже не умопостигаемое.Очевидно, что это не субстанция. Мир не порожден Творцом, так как из Ничего ничего не происходит. Субстанция Мира едина. Спиноза прав. Либо Бога нет, либо Он и есть Мир.
 Христианство появилось как попытка оправдания человеческой культуры. Развивать собственную душу и души и способности других людей имеет смысл, только если смерти нет. И чувство долга, и нравственность, и образование при жизни проистекают теперь не из пустой любви к своему народу или абстрактному человечеству, а из идеи загробного воздаяния.
 - Это было и при эллинах?
 Не совсем, - сказал Егор. - Христос есть феномен рафинированной иудейской и эллинской культуры и явление не только этическое, но и культурное, и политическое.
 
 ***
 ...Как однажды сказала моя подруга детства Арина, продавщицы поражались ее стати и жалели ее.
  В будущем, в июле *8 года, я скажу маме: 'А сегодня праздник церковный, Торжество православия'. Она, развешивая белье, ответила тогда: 'У православных торжество, а у остальных - нет. Вот в Китае буддистские монахи погром устроили'.
 - Они же мирные, я всегда так думала.
 -  Мирные они... Уже второй погром, еще больший. И в Венгрии погромы сегодня.
 - А кто громит?
 - А черт его знает, извини за выражение.
 Мама вздохнула. Ей надо было выпить валерьянки, чтобы идти к больной подруге.
 - Папочка был любимый режиссер Сталина, - сказала мама, сбиваясь с темы погромов. - А какой особняк она себе отгрохала! Нам такое и не снилось.
 Зависти в ней нет вообще, подумала я.
 Шерудят... Слышали слухи, ходящие по городу? Так я Вам, уважаемый читатель, перескажу.
 Приходим в магазин без десяти восемь утра...- к открытию, а там уже замок сбит и полно лиц страшноватой для неверных национальноти. Ограбили...
 Киргизка Настя сидит на следующий день опять возле магазина, она ментам натуральным, как Пушкин написал в своей нетленке - "простым продуктом", взятки дает... Вот и сидит без лицензии, торгует ядреными мятыми гранатами, сладкими маленькими ташкентскими помидорами, кислым и сладким, безумно дорогим виноградом.
 Пью таблетки - у них химическое сродство к опиатным рецепторам, да и к опухолям тож.
 Шерудят.. Развили сетъ бандитскую. Похитят человека, кормят его психотропами и растительными ядами; он слепнет, теряет божественный дар разума и свободу воли, и подписывает все бумаги, какие надо. Двое умудрились бежать, теперь менты - надеюсь, не те, что с Настей связаны, на ушах стоят. Ловят, значится-нда.
 Сттрашные боли. Если бы был рак, то  в Голландии, например, можно было бы првести эвтаназию, запрещенную на Голгофе, как и смертная казнь.
Глава
Сегодня я ходила в издательство, говорить с В.И. Ве о будущем трудоустройстве в 'Экологический журнал' и отдать ему статьи и русско-англо-французско-немецкий тезаурус по экологии, геоботанике и еще чему-то для ксерокопирования. Он встретил меня достаточно тепло, дал кофе с 'Айриш Крим' из пакета ('ароматизированный', сказал он, 'придется Вам пить ароматизированный, а ведь другого нет!') и сделал мне комплимент: 'Такая старательная, постоянно повышающая свою квалификацию девушка нам нужна'. Он сказал, что не с 1 декабря, конечно, а с 1 января, если журнал выйдет, то я пойду на ставку. 'А возможно ли совместительство?', спросила я, имея в виду утренний, то есть состоявшийся сегодня с утра, разговор с В. А. Мининым. Возможно, у нас есть принцип, лишь бы работа сделана была, ответствовал он. А вот Минину я звонила по поводу ИНН. У меня никогда не было ИНН, индивидуального номера налогоплательщика, в Москве, где я прожила девять лет, или я его не запомнила, или, вернее, потеряла. Минин сказал мне телефон Татьяни, секретаря директора или начальника отдела кадров Школы (я работала там раньше, сразу после смерти отчима) и заговорил о работе. 'Машечкаа, нам надо созвониться перед Новым Годом, поздравить друг друга и, может быть, какая-то работа для Вас образуется, будет'. После долгих раздумий я спросила, а какая работа может быть. 'Ну, там гранты могут быть, или преподавательская, на ставку'. Странно, но об этом я мечтала несколько лет назад, во время моей работы в Школе (это физико-математическая школа такая в Городке). Я спросила Минина, а может ли в настоящее время, современный человек, продать душу чорту. И рассказала, что в детстве, еще с подругой Машей Тепасунотой, в возрасте 10 или 11 лет, мы читали роман Томаса Манна 'Доктор Фаустус'. 'Мощный роман', немедленно отвечал Минин. 'Да, великая вещь,' быстро сказала я. А мама не любит этот роман, думаю я сейчас. 'Нет, не может', это Минин. 'Нет, наверное, конечно же не может', это уже я. 'И мы решили тоже продать душу сатане. Но потом пришли наши мамы и нас страшно заругали.' Вот и Весь  Рассказ.'Я сейчас после болезни, я еще, наверное, немного болею, то есть на голову, я впечатлительная очень'. И ошметки-остатки болезни до сих пор есть, например, со мной иногда заговаривает мой покойный отец. Иногда другие усопшие родственники, иногда вполне живая Мама дает мне советы. Иногда я в молитвах к Богу желаю зла людям, вот мне и приснился сон, что я читаю акафист (во сне, полностью!..) Божией Матери Казанской, а она мне показывается и говорит, что мама хочет меня отравить. 'Я хочу яду, Божия Матерь', вскрикиваю я во сне и просыпаюсь. Потом вспоминаю святых отцов, о том, что нельзя верить сонным видениям, и, весьма надеясь на то, что Мама не желает моей смерти, как и Божия Матерь ('а чтобы сохранились и очистились', вся Божия тварь), иду, смотрю на страшно усталую Маму, которая лежит на своем диване (а диван большой, голубой-голубой), и потом, вернувшись в комнату свою, снова засыпаю. Еще я хочу написать роман, детский роман, и издать его, и еще и прославиться. А деньги мне штука неважная. На сегодня заканчиваю. Про ворону и лягушку расскажу вам завтра. Да, Господь сегодня показал мне в маршрутке девушку с отвратительной желтой розой. И мальчика, похожего на юного Булгакова. Но мальчик сидел, немного развалясь в отсеке для пассажиров на боковом кресле, потом сел спиной к водителю и все время небрежно держал на коленях пакет с голубой тетрадью 'Химия'.
 Как-то раз, когда я работала, от меня со смехом откатился Бегемот, а моя Маргарита была психиатром в государственной клинике по оказанию врачебной помощи в том нуждающимся. Маргарита - высокая женщина с большими выпуклыми черными глазами; женщин и мужчин такого типа обычно называют 'лицами кавказской национальности'. Но чу! Не время об этом. Ведь всему свое время.
 Кот Бегемот в нашем случае был просто котом Антоном Григорьевичем, купленным 8 лет назад  (также по случаю) на московской Птичке и всего за восемь рублей - вначале его торговали за триста целковых. Но потом дед Григорий полюбил нас, сбавил цену и дал коту Тоше на прощание поцеловать крест, точнее, быстро сунул коту под нос свой нательный, из-под тельника и кожаной куртки, крестик, и котик его лизнул. Или мне показалось, что лизнул.
 ***
 'А в пачке крышки нет. Не высыпется? - глупо спросила моя учительница музыки, полноватая женщина средних лет.
 Ее звали Гися Николаевна. Она была незамужней, может быть, даже старой девой. По возрасту я в таких вещах не разбиралась, но однажды спросила ее, не пасет ли она по утрам единорога и не кормит ли его, например, клюквой. Она страшно рассердилась, покраснела и хотела было пожаловаться на меня моим родителям (я так поняла), но природная смешливость взяла верх и мы пошли 'почайпить' - так называлось у нее чаепитие и полчаса вместо академического часа занимались музыкой.
 Так вот, я машинально сунула руку в карман, нащупала сигареты и сказала: 'Я всегда их туда кладу и ни разу не высыпались'. Мне было 17 лет.
 Потом я пришла домой и мы с мамой пили кофе с молоком и сахаром. Забыла сказать, что у меня дядя Володя - 'американец'.  Подумав вдвоем об Америке, мы заговорили.
 'Родина есть родина. А чужая страна - это мачеха,' - сказала мама по поводу дяди Володи, уехавшего и вынужденного в эмиграции зарабатывать на пенсию. На наследство, мы, натурально, не надеялись.
 'Ты видишь, что все они в Штатах передвигаются на самолетах, как на самокатах,'  - продолжила мама, говоря уже с сигаретой в руке. Она направлялась на балкон.
 В тот день она записала для меня стихи:
 Раз, два, три, четыре, пять!
 Надо всем учиться ждать.
 Не писать и не считать,
 А учиться ждать и ждать.
 Ждать единственного дня:
 Мне - тебя, тебе - меня.
 
 И еще:
 Сумасшедший? Или поэт?
 Он, танцуя, идет по лужам,
 Он сегодня дождем разбужен,
 А дождя уж три года нет...
  Правда, классно?
 'Здорово,' - заговорила я. И она продолжала говорить о сырах - 100 и 50-килограммовых - во Франции.
 Поезда да поезда,
 Да ничего хорошего.
 Повезли нас никуда,
 Да было припорошено...
 Вечером к нам пришла мамина подруга Валентина Тихоновна. 'Между ларьками были как вырванные зубы,' - так выразилась она о пустотах на небольшом вещевом рынке в небазарный день в соседнем городишке.
 Было поздно, кот копотил на моем разобранном диване, и я легла спать, а мама и Валентина Т. остались на кухне и иногда ходили на балкон курить, разговаривать.
 Наутро мама пересказала мне Валентинину историю.
  Звонит мне Валя, говорит:
 - Галка, мне надо прийти, тебе задницу надрать!
 - А что случилось? - спрашиваю я.
 - Да так, из твоего теста (а тесто Иерусалимское, Иерусалимский хлеб называется, принесла нам Марфа Иннокентьевна, и мы ели) я напекла тридцать пять оладий.
 - Они мелкие? - спрашиваю я маму.
 Мама отвечает:
 - Да нет, крупные надо было ей напечь (на всю сковородку, думаю себе я), штук пять.
 - А она что?
 - А она - мелкие. Я чуть не уписалась, так хохотала.
 - И вот, съела Арина пять штук, и Максим пять штук, и больше не могут. Думаю, большого греха не будет, если я его, этот иерусалимский хлеб, со сметаной съем.
 И пошла она в магазин за сметаной, в 11.40 вечера.
 - Прихожу, там только охранник и продавщица, магазин пуст: охранник спрашивает - вы за чем? Мы уже кассу сдали... Я ему - за сметаной. Они думают, тетка точно того, рехнулась. Без пятнадцати двенадцать ночи, и за сметаной, другого времени не нашла. Я бегу по магазину за сметаной, а охранник за мной копотит: 'Может быть, завтра купите?' - Нет, завтра нельзя, мне надо сегодня оладьи со сметаной съесть. Хватая сметану с полки, бегу к кассе. Деньги им оставила: - Утром заплатите? - 'Ну да, ага. Завтра пробьют,' - говорят, подумав, они. И пошла домой. Короче, ели иерусалимский хлеб до трех ночи. Арина уже все желания загадала, приносит две оладьи и говорит: 'Мама, я не могу больше, и желаний у меня больше нет, не думала, что так мало желаний'.
 Валька говорит: 'Ешь'. 'А можно каким-нибудь нищим отдать?' - Нет, мне Галка наказала все в семье съесть. 'А в будущем году ты тоже их испечешь?' - Это Арина у Вали. - Нет, Иерусалимский хлеб печется один раз в жизни'. - 'А тесто откуда?' - 'Из Израиля'. Арина взяла оладьи и ушла в свою комнату. Съела. Валька говорит, с утра у нее живот как барабан, у Арины - тоже. - 'Я даже в Пункт В поехала, растрясти'. Вот вам история про иерусалимский хлеб в Сибири.
 
 Глава...
 Не дал мне Бог денег, а порчу вывел. Нет, не дал Он мне сегодня денег. Не дал, и все.
 Звоню в Сбербанк - там говорят: 'На счете пятьсот сорок рублей, как и было'.
 - Ну что, мама, снимать? (А должно было быть три тысячи.)
 - Нет. Тебе деньги сейчас нужны? Мне - нет.
 - И мне тоже нет, - замялась я.
 А осталось - сейчас скажу сколько. За тысячу сто продала кольцо без пробы, золотое; там сказали, впрочем, серебряное, а деньги дали как за золото. С собой взяла 1200 рублисов. А рябчики-рублисы вздорожали. На 1340 купила свои лекарства, за двести - биолактин от поноса кишечника; сорок р. - маршрутку назад; 205 - на блок сигарет; 110 - на кофе в кабаке, 30 сребренников - чаевые (та же милостыня, не правда ли?). Пятьсот осталось. Сто семьдесят потратила на хлеб. Он почти над-сущный, наш хлеб, серый и не слишком вкусный. Зато в доме был сыр, а где сыр - там и привидения. Ходит тут один усопший, то ли тень отца Гамлета, то ли 'Шаги Командора'. Но я не буду сейчас об этом.
 На следующий день мама купила за 70 рублей замороженную курицу-цыплю сине-страшную (так она выглядела почему-то потом на сковородке). Осталось, около того, 260, да с полтиною. Что с того?
 А Вы говорите, Бог не дал.
 
 Что со мною было, никто не знает. Врачи мои теряются в догадках: шизофрении нет, есть легонькое личностное расстройство по истерическому типу и богатейшее, переразвитое изобильным чтением и неуправляемой молитвой воображение. Мой хороший знакомый, отец Д., батюшка в местной сибирской церкви, говорит, что читать книги (Гете и Томаса Манна) и даже раз в жизни чортову мессу - не значит продать душу этому заклятому на все лады известному персонажу.
 "Не фиксируйтесь на этом" - говорит ДВ. - 'Это все эффекты психики". Он еще и доктор одной из гуманитарных наук, солидный ученый...Я ему верю. Но классическая итальянская и немецкая литература утверждает обратную возможность! Вот в чем антагонизм весь, и о том вся эта повесть.
 Глава 25. Стехин
  Да, его все зовут по фамилии. За глаза - Стехин, а при встрече - доктор Стехин. Он росточку метр с кепкой, печальные и лукавые карие глаза, полуседые, когда-то кашта6овые, сильно вьющиеся волосы. Он - врач, а я - его вечный и верный помощник, медсестра. Доктора зовут Иоанн, по-русски - Иван Абрамович. И мне, и ему - примерно по полтиннику; ему 52, а мне 49 лет. Фамилию свою я говорить не буду: не на допросе и не на бракосочетании...
 А Новый год мы праздновали 1953-й казенкой - спиртом из медицинских запасов. Один из наших офицеров принес нам "дождь" и прочую мишуру - Стехин ему зубы пломбировал. Так что и елочка у нас в "приемном покое", то бишь, во дворе избы, где живет Иван Абрамович, нарядненькая. Лесная красавица не срублена, а с еще двумя у ворот стоит.
 Вообще-то доктор Стехин у нас вроде после лагеря на поселении. Он родом из Киева, жил на Крещатике 9, как он рассказывал, рядом с домом Безумного архитектора. Он описывал его так. Отовсюду свешиваются страшные, ощеренные головы драконов, русалочьи или огромные рыбьи хвосты, серые каменные жабы... Дом то ли коричневого, то ли темно-серого цвета: впрочем, это зависит от освещения. А на эркерах - головы слонов с трубящими хоботами. Тяжелое производит дом впечатление, ох, тяжелое... Просто у архитектора перед свадьбой утонула дочь, а он и рехнулся. Дом начал строиться еще перед браком, и разноэтажность была задумана, чтобы молодая мать могла легче подыматься к ребенку на третий этаж. И с Крещатика чтоб светло было. А в30-е годы дом оставили в покое, не взорвали: памятник буржуазного зодчества...
 Эту историю Стехин рассказывает мне под Новый 1953-й год, как всегда страшно заикаясь - воспоминания о родном городе волнуют его. По его словам, нервы его расстроены с детства - именно, с 1905 года, когда здоровая, пухлявистая украинская нянька волокла его извилистыми сонными проулками от казаков, то подхватывая на руки, то отпуская. "Не семени! Ну что ты семенишь!'- при этом страшно и громко шептала она. В мозгу маленького Мати - ах, непонятливый какой! Когда доктор волнуется, то с трудом, через свист, кошачье кхаканье и шипение, выговаривает свою фамилию. Про него ходит байка, что по приезде в наши края, он, после восьми лет работ - нет, первые два года не врачом, а  на каменоломне на реке Берди - вынужден был показаться в нашем НКВД. "У вас славная фамилия - как у моего пистолета. Стечкин", -- промолвил тогда чекист.
 В нашем поселке, где стоит гарнизон и где живут ссыльные, с восьми до четырнадцати, с пятнадцати до двадцати одного часа работает деревянный, крытый киоск чебуречной. Продаются беляши, жареные пирожки с луком и яйцом, с рисом, с капустой, чебуреки, естественно, красненькое и похожая на разбавленный спирт водка. Сидят мужчины и женщины, кто в зипунах-типа ватника, кто в жиденьких гражданских пальтишках. Все пьют, распаренные лица, расстегнутые воротники. Среди них - женщина лет сорока восьми, худенькая, она сидит здесь каждый день. Тоненькими пальцами лезет в кошелек, платит двадцать копеек за чебурек. Отходит от стойки с кассой и ждет - пока выпекут. В свое время ее спас Стехин. Дело было так.
 В синий мартовский денек 1953 года, почти перед самым 8 Марта, мы с доктором и конвойным на санной упряжке отправились в Новосибирск за лекарствами. В Большом городе мы должны были зайти в спецотдел НКВД отметиться, так как были ссыльными. Однако других медиков в нашем поселке не было, и нас уже второй год подряд отпускали в командировку "в аптеку".
 Итак, мы ехали на санной упряжке с сопровождавшим нас конвоиром. Лошадь бежала шибко (это наше сибирское местечковое слово, означающее 'резво'), весело. Колокольчики звенели. Конвоир, совершенно за нас спокойный, сидел на облучке рядом с кучером из местных, хорошо знавшим дорогу. Иван Абрамович держал на коленях свой медицинский чемоданчик, пузатый такой, из коричневой кожи. И слава Богу, что он его взял с собой! Ехать было часов пять-шесть. Мы быстро катились мимо безрадостных каменоломен находившегося от нас неподалеку лагеря из системы Сиблаг. Иногда сани подпрыгивали по ухабистой дороге. Нас часто встряхивало.
 Было утро морозное, яркое; снег еще даже не таял. 'Марток - одевай сто порток' - так учила меня еще бабушка в детстве, дворянка, опекавшая местную библиотеку, но не гнушавшаяся народных пословиц.
 Сибирскую великую степь здесь пересекали речушки, сейчас закрытые льдом. А птицы уже начинали свои вечные весенние песни - нет, не синицы, синицы живут при людях. Зяблики, клесты, еще кто-то с жалобной тонкой трелью; жаворонков еще нет, соловьи будут только в мае... Иногда на снегу виднелись следы зайцев и - более крупные, с отметинами когтей - лис и степных собак. Волков, на наше счастье, уже здесь выбили.
 Вдруг прямо с обочины на нас выскочил человек в форме. Замахал руками. Кучер, сматерившись, а потом испуганно покосившись на сидевшего рядом с ним конвойного, подал вожжи на себя. Лошадь присела, потом остановила бег. Конвоир - дядя Оля, как его звали все, он был пожилой и казался еще старше от сутулости и обильной проседи - что-то увидел и спокойно соскочил с облучка. Потом осмотрелся, тихо переговорил с 'форменным' и махнул рукой:
 - Выходите, Иван Абрамович. Таня, и ты тоже слазь, нужна помощь.
 Мы вылезли. В каком-то тряпье, сером и жалком, на обочине сидели две женщины. Одна, впрочем, не сидела, а лежала на шинели, очевидно, снятой с их конвоира. У нее из-под драного пальто были видны заломленные в неловкой, обморочной позе ноги в синих ватных штанах. Вторая, с очень породистым лицом, была тоже одета 'ни тепло-ни холодно', так себе, похуже, чем мы все.
 Утреннее солнце слепило глаза, как ночная фара.
 - У нас лошадь ногу сломала, пришлось застрелить. Коня-то жалко...
 - Жалко тебе, как же. Нас хотел пристрелить. Сказал бы, что при попытке к бегству, - произнесла довольно зло красивая. Я уже высмотрела, что лицо у нее худое, загорелое, а нос крупный, с горбинкой.
 - Скажите пожалуйста! А куда вас без лошади волочь? Эта еще, ..., беременная лежит. Кстати, гляньте, доктор, что с ней.
 Доктор Стехин и я подошли к лежащей. Она подплывала кровью.
 - На каком месяце? - спросил Абрамыч красивую. - Кстати, как Вас зовут?
 - Меня звали раньше Ева Казимировна Прочнинская. Теперь вот не знаю как - примут ли дома? Нас домой везут, срок вышел. А она, как мне говорила, на четвертом месяце от полковника. Ребенок ему даром не нужен, вот и поспособствовал, чтобы освободили. А у меня срок вышел 5 марта. А ее звать Анна Мелкина. Она молдаванка.
 Дальше, обезболив Аню морфином и влив 200 граммов медицинского спирта в полуоткрытый рот, Стехин прямо в телеге, в абсолютно антисанитарных условиях, засыпав всю полость снегом, сделал чистку. Я помогала.
 - Гони в ближайшую деревню, там оставить у хорошей хозяюшки, чтобы выходила, - сказал он конвойным, протирая руки спиртом.
 - Нет уж, поехали по месту жительства Прочнинской. Я обязан довезти.
 - Черт подери, - выругался доктор. - Если она не выживет, ее смерть - на Вашей совести.
 Но Аня выжила. Кстати сказать, как-то в частной беседе доктор сказал мне, что, несмотря на воинствующее атеистическое окружение, он сохранил веру в Бога. Но не обрядность. "Евреи едят мацу с медом, а русские - куличи с изюмом," - говаривал он, подшучивая надо мной по поводу религиозной розни между христианами и иудеями. Я же оставалась православной и в этот день, когда Анна открыла глаза еще в нашей телеге, воздала горячую хвалу Господу нашему Иисусу Христу. Похвалила ему и доктора Стехина за то, что у него такие искусные руки.
 - Слава Тебе, Господи, что мы попались им по дороге, - сказала я.