24. Функция времени

Дорога к клинико-диагностическому центру, оторвавшись от многополосного шоссе, взвивалась в гору меж двумя холмами. С одного из них настороженно глядели дома частного сектора, которых много еще осталось в городе N, недоверчивые, усталые подставляя заснеженные скаты крыш чистому, голубому небу. Их старые трехпролетные окна с прищуром выглядывали из-за старых кособоких заборов, деревянных и металлических, кто во что горазд. То тут, то там среди съежившихся, потемневших домиков выступали высокие современные коттеджи; еще бы, кому не хотелось иметь собственный дом в черте города. С противоположного холма, опоясанный, словно крепость, нитью забора с кольчатыми стальными пролетами, раскинулся комплекс нового клинико-диагностического центра. Огороженная территория покрывала значительную площадь, гораздо большую, чем требовалось медицинскому центру, но замечательное отечественное свойство рекомендует огородить заранее как можно больше, авось пригодится в будущем. Часть территории за забором все еще была изрыта стройкой и грунтовыми дорогами меж земляных скосов, испорченных тяжелой техникой. Строительные вагончики перемежались с горами песка и сваленным стройматериалом. Грандиозное строительство растянулась на пятнадцать лет, планировали медицинский центр еще в Советском Союзе, кромсали и перекраивали во время бюджетных войн нового государства, а строили только теперь, как водится, совсем не то, что изначально задумывали. Полгода назад закончилось возведение второго терапевтического корпуса рядом с первым, диагностическим. Многоэтажное здание в светло-серых тонах взмывало в небо на вершине холма, выбрасывая к подъездному кольцу и парковке распластанный двухэтажный язык, с просторным современным холлом и крыльцом, к которому одинаково легко было подъехать на автомобиле, подойти пешком и подвезти на инвалидной коляске.

Медицинским центром, обслуживающим целый регион, гордились. Сюда привозили гостей, столичных и иностранных. Попасть сюда на диагностику или, подумать страшно, на процедуры, можно было тремя способами: по блату, куда ж без него, купив процедуру за весьма существенные деньги, либо через детище бесплатной медицины - официальную очередь, прождавши шесть-восемь месяцев. Иными словами страшно мне повезло, что Ильдар Гаязыч, как сотрудник центра, отыскал для меня, которому и исследование-то потребовалось из-за нелепых подозрений, временное окно.

Я висел задумчиво на костыле, рядом с сопровождающим меня отцом, в обширном холле, который словно звезды освещали россыпи круглых ламп, спрятанные в потолочных панелях. Вдоль стен и окон стояли мягкие диваны и раскидистые деревья в кадках, на стенах висели работающие телевизоры. От всего здесь веяло эксклюзивностью, не было очередей и вездесущих строгих бабушек. Сюда и добраться-то можно было только на машине - от автобусной остановки требовалось топать с километр.

Ильдар Гаязыч, как обычно запыхавшийся, взъерошенный, явился довольно скоро, и прикатил для меня блестящую, новенькую кресло-коляску. Я оставил костыль отцу, и покатились мы торопливо по длинному освещенному коридору, через двухэтажный язык, к диагностическому корпусу. На Т-образном перекрестке мы свернули и вышли к сияющим металлическим блеском лифтам с налитыми, круглыми кнопками. В пути Ильдар Гаязыч жаловался на препоны, которые устраивает ему, травматологу по образованию, отечественная медицина, на пути к диссертации по болезни Альцгеймера. Как пытается он с научным руководителем схитрить, опереться на западный опыт, но очень ревностно столичные профессора следят за периферией, хотя совсем не много в России мест, в сравнении с которыми называть нас можно периферией. Мимо нас неслышно проскальзывали врачи, медсестры, пациенты. Центр сам по себе был немноголюдный, а субботний день еще усилил его необитаемость, сдержанность, люди подспудно старались не шуметь.

Ильдар Гаязыч справился у меня, воздержался ли я от еды, правильную ли надел одежду, без металлических пуговиц, пряжек и блях. Все эти простые правила я хорошо запомнил с прошлой встречи и только поддакивал ему. Спицы в моей ноге мы обсудили еще в прошлый раз - слишком далеко находились они от обследуемого органа, ведь сканированию подвергалась только область головы и шеи.

Мы заехали в небольшой кабинет, где молоденькая медсестра выдала мне полотняную рубаху для собственно процедуры. Несмотря на недовольства, Ильдар Гаязыч был в хорошем настроении, подшучивал и между делом рассказывал, что желал бы обойтись в процедуре без контраста, однако, если не очень внятный получится результат, сделаем мы и контрастный МРТ. Пребывал я в состоянии удрученном, все-таки процедура должна была поставить мне диагноз, поэтому веселое настроение эскулапа мною не подхватывалось. Размышлял я о том, что очень это наша, отечественная черта, когда к недоступной, элитарной какой-то процедуре имеет простейший доступ ночной сторож, не взирая на обученную и зоркую охрану. МРТ, на которую вряд ли раскошелился бы я, и уж точно не стал бы дожидаться долгие месяцы в очереди, досталась мне неофициально, бесплатно, по удачному знакомству. Я подписал какие-то бумаги и повторил, что не имею аллергий и клаустрофобий.

Потом отправились мы в другую часть здания, где Ильдар Гаязыч скрылся за дверью, а меня в кресле-коляске приставил к стене, как тумбочку. Ожидая его в пустом коридоре, я решил попробовать поуправлять коляской и повернул обод колеса. Кресло отозвалось так живо, что я немедленно развернулся и выкатился на середину коридора. Почертыхавшись и изрядно вспотев, я вернулся к исходной позиции у стены.

Наконец, Ильдар Гаязыч прикатил меня к цели наших перемещений - в процедурную высокопольной магнитно-резонансной томографии (МРТ). Представляла она собой просторный продолговатый кабинет без окон, с застекленной операторской кабиной, в которой таинственно поблескивали включенные мониторы. Посреди помещения раскинулся аппарат МРТ, словно поваленный набок кусок заводской трубы с толстыми, скругленными стенками. Веяло от него невообразимой тяжестью и мощью. У подножия контура, на примыкавшей к нему толстой продолговатой ноге покоилась кроватеподобная подвижная платформа-стол, на которую полагалось водружаться пациенту. Обязана была она поднять меня и всосать в хищное жерло градирни, чтобы внутри безжалостно греметь, трещать, стучать, шинкуя и препарируя мой мозг. Освещалась процедурная тускло, отчего присутствовало ощущение некоторого таинства, священнодействия. Помимо слабых плафонных ламп, помещение оживляли только отблески мерцающих мониторов за затемненными стеклами кабины, да набор световых панелей на дорогостоящем аппарате.

В кабинете мы встретили коллег Ильдар Гаязыча: коренастого, молчаливого, в больших круглых очках радиолога Марата и худющего, с козлиной бородкой, анестезиолога Сергея. Все врачи медицинского центра носили одинаковую форму - голубые штаны и рубашки с коротким рукавом, с вышитым логотипом учреждения. У меня зарябило в глазах, когда принялись они сновать вокруг меня, переговаривались на непонятном мне медицинском наречии, отличаясь только комплекцией, ну и конечно выделялся Ильдар Гаязыч среди них шикарной своей от шеи до скул небритостью. Мне помогли слезть с коляски и водрузиться на стол аппарата. Углы у аппарата МРТ отсутствовали, даже откосы платформы были скругленные, гладкие, скрадывающие, смягчающие настоящую его форму, вес и предназначение, словно бы лицемерные.

Пожалуй, в двух словах поделюсь с читателем принципами работы метода МРТ, почерпнутыми мною накануне из литературы. Процедура представляет собой регистрацию реакции протонов в атомах водорода человеческого организма на возбуждение мощным магнитным полем и радиосигналом определенной частоты. Ввиду узкой направленности излучения, методика позволяет безболезненно получить весьма детальные снимки органов и даже их слоев, что, применительно к болезни Альцгеймера, на ранней стадии фиксирует минимальные деформации головного мозга и изменение рисунка его борозд.

О самом процессе рассказывать особенно нечего. Я лежал неподвижно в наушниках, которые немилосердно щекотали мне уши, и слушал перекличку смычков, барабанов и циркулярных пил за толстыми стенками цилиндра, скрывающего высокопольные магнитные катушки. Обещанных неприятных ощущений, тепла или покалывания, я не чувствовал, кроме, пожалуй, некоторой обнаружившегося у меня неприятия к тесным помещениям. Суженное пространство легонько давило на меня, поэтому удобнее мне было лежать с закрытыми глазами. Кажется, я даже ненадолго уснул.

Потом платформа моя поехала к выходу, я встрепенулся и едва над голубым, гладким контуром показался потолок, снял с себя наушники и поспешно сел. Ильдар Гаязыч ждал меня у аппарата.

- Вы шевелились? - спросил он сердито.

Я отрицательно покачал головой. Он сморщил лоб над великолепной своей щетиной и пробормотал что-то про смазанные результаты. Поглядел назад, в застекленную кабину, в которой мерцали очки радиолога Марата и маячил силуэт анестезиолога Сергея.

- Давайте все-таки попробуем с контрастом, - крикнул Ильдар Гаязыч нам всем.

Он удалился в операторскую кабину, и через некоторое время оттуда торопливо вышел и покинул кабинет Сергей. Ильдар Гаязыч негромко переговаривался с Маратом в кабине, и слышал я как они посмеиваются с отчетливой нервозностью. Потом Ильдар Гаязыч явился ко мне и сообщил мне новость, что контраст нужно будет оплатить, сделать его «по дружбе» не получится. Устроен был в центре жесткий учет контрастного вещества магневиста, под расписку и справку пациента об оплате. Эта условная возможность безвозмездного пользования меня рассмешила, и я без прений согласился. Кошелек мой правда остался в вестибюле с отцом, но касса располагалась там же.

Сергей вернулся с громыхающей двухъярусной тележкой, на которой прикатил все, что необходимо было для внутривенного укола. Даже бланк расписки для подписи. Я расписался и снова вытянулся на столе аппарата, словно Иван Царевич из сказки, которого пыталась все Баба Яга обманом усадить на противень и сунуть в печь. Поведение врачей сделалось нервным и суетливым; отчетливо чувствовал я, что эту часть процедуры мы воруем у медицинского центра.

Мне завернули рукав рубахи и Сергей ввел внутривенный контраст. Я полежал несколько минут пока распространялся металл гадолиний, после чего снова нацепил беруши и меня отправили в контур.

Вторые свои полчаса в трубе я совсем не запомнил, потому что сразу уснул. Очнулся я оттого, что Ильдар Гаязыч теребил меня за плечо, уже выехавшего их контура. Вдвоем с Сергеем они помогли мне заторможенному вернуться в коляску. Сергей подхватил громыхающую свою тележку, а Ильдар Гаязыч меня в кресле, и мы покатились к выходу. Радиолог Марат не вышел из кабины, сидел там, сгорбившись над монитором.

На обратном пути Ильдар Гаязыч был задумчив и хмурился. Пока я переодевался, он рассказал, что контрастные результаты показались ему получше, по крайней мере на первый беглый взгляд, и что вернет он мне снимки как только хорошенько изучит. Чувствовал я себя расслабленно, как после хорошего сна. Поделился Ильдар Гаязыч, что захватили мы пятнадцать минут у следующего пациента, отчего влетит ему от завотделением. В вестибюле я заплатил в кассу за контраст и отдал квитанцию Ильдар Гаязычу, после чего мы распрощались.

Неоднозначное впечатление оставила у меня процедура. Не знаю даже с чем связаны были такие ощущения, с заговорщицкой ли самодеятельностью молодых врачей или с приличной стоимостью гадолиниевого контраста. Однако лучшего средства диагностики подброшенной Азаром вероятности у меня на тот момент не было. Оставалось только ждать, когда соизволит наконец Ильдар Гаязыч просмотреть многочисленные мои результаты, и вынести вердикт.

Съезжая от медицинского центра на шоссе мы встали в пробку. Дорогу перегородили, потому что по шоссе должен был ехать кортеж с мигалками. Государственное руководство, что местное, что приезжее положительно не умело передвигаться по городу иначе, как обездвижив его. Я рассказывал отцу про впечатления свои от современнейшей МРТ, про барабаны, стуки и трески, сопровождающие шинковку головного мозга, когда оглушительно визжа проскочили пять грозных сверкающих машин. Гаишник в желтом жилете и зимней шапке с ушами в разные стороны постоял еще с минуту, косо удерживая полосатый жезл, потом махнул им неуклюже и побежал к своей припаркованной не по правилам милицейской машине. Путь был свободен.

Пока мы ехали, отец поделился новостью, подсмотренной в телевизоре клинико-диагностического центра. Ресторан «Чайка», который посещал я с Толей, Катей и Азаром, сгорел вчера поздним вечером. Хозяин ресторана, известный в городе бизнесмен, как сквозь землю провалился, не могли его нигде отыскать, опрашивали высокопоставленных приятелей. Вспоминался мне в этой связи почему-то вовсе не гоповатый Иннокентий Валерьевич, а рассказанная Азаром история об индийской дружбе Анираддхи и Ратнама и ссоре их. Долго еще сидела она у меня в голове.

Главным событием моей субботы были однако вовсе не МРТ и «Чайка». Я ждал приезда Маши, которая возвращалась от родителей и собиралась ко мне. В течении недели нам удалось созвониться только раз. Была Маша суетлива, судя по всему нервничала, потому разговор наш вышел скомканный. Твердо однако намеревалась она приехать, как только забросит вещи в общежитие.

Еще одним ожиданием, в котором не хотелось мне сознаваться, было предчувствие встречи с Никанор Никанорычем. Расставание с Лилианой оставило меня в замешательстве, я не столько думал о трактовке ее откровений, сколько о прощании, которое никак не получалось у меня отнести к простой вежливости. Уж если чему и научили меня мои Мойры, так это отсутствию случайности, манипулировали ею они в своих исключительно целях. Происшествие с «Чайкой» подозрения мои только усилили.

Поблагодарив и проводив отца, я занялся бытовыми делами. Что-то стирал, убирал, параллельно готовил, отправлял в мусорку ворохи старых распечаток, скача на одной ноге из комнаты на кухню и обратно. Выдраил я квартиру порядочно. Потом созвонился с мамой и презентовал ей повод для разговоров на целую неделю — рассказал про иногороднюю студентку Марию Шагину. Реакция ее оказалась скорее рациональной, чем эмоциональной. Порадовалась за меня, что прервал я все-таки свою аскезу. Получился, в общем, забавный разговор, в который то и дело вмешивалась озорная Аленка.

В хорошем расположении духа я уселся за компьютер. Какое-то время шнырял в интернете, читал почту, рассылки, новости. Вернулся на рабочий стол, возился с файлами, в которых сохранял заметки и списки нерешенных задача, наткнулся на обрывочные заметки об алгоритме учителя, сохраненные, подвешенные в пространстве кусочки кода. Так, мало помалу, мысли мои вернулись к заброшенной моей квантовой нейронной сети.

Давно я к ней не притрагивался. С того момента, как закончил обучающую последовательность и продемонстрировал результаты министерской комиссии, я не удосужился даже поразмышлять как следует над алгоритмом. И речь тут шла не только в необъяснимом свойстве сети связывать и распознавать образы. У меня уже мелькала мысль, что кубиты мои, вероятностный, квантовый подход к состояниям, неуловимо напоминали мне Азаров лабиринт вероятностей с размытым множеством путей, зависящих от решений и поступков. В нейронной моей сети функция времени исполняла роль арбитра, принимающего решение о выборе состояния, исходя из динамики изменения его вероятности в зависимости от входных данных. Не совсем прямой была аналогия, но Азар, Никанор Никанорыч и Лилиана делали нечто похожее, выбирая, подтасовывая, манипулируя. Правда цели у них при этом были собственные, глобальные, трудно выражаемые математически.

Переключился я на мысли о том, чего же добивались мои Мойры, ведь после последних разговоров цели их затуманились, расплылись и вывернулись наизнанку. Мораль по прежнему не очень хорошо сращивалась в моей голове с наукой, хотя и не мог я отрицать, что человек непрерывно, на протяжении долгой своей истории реконструировал моральные правила, одевая их в новые одежды, формализуя и переформулируя. И грешили этим не одни только религиозные деятели и философы. Вполне себе ученые люди, взять хоть того же Вейцзеккера. Вернулся я к разговору Зигфрида с Отто Ханом в копенгагенском кафе. Говорили они о цели, о том, что у познания, естественно-научного или нравственного, была цель, итог. И помимо защитной своей функции, Мойры подталкивали меня к этой второй, еще не открытой мне цели.

От звонка в дверь я подскочил. Монитор давно погас, я обнаружил, что просидел в задумчивости около часа. За окном уже начало темнеть. Я машинально разбудил компьютер. Оказалось, что успел я открыть среду программирования и код квантовой сети.

Приехала Маша. Она была румяная, с улицы, с большой сумкой. Заезжала она в общежитие, виделась с Ольгой, той самой, которая вместе с Григорием первой явилась мне на выручку. Мы поцеловались, я почувствовал прикосновение ее холодной щеки. Я помог ей снять шубу, она скинула ботинки-тракторы и осталась в красном шерстяном свитере с высоким воротом под подбородок. Мы обнялись несколько смущенно, все-таки недельные расставания на этапе привыкания имеют свойство несколько увеличивать дистанцию.

Состоялся у нас ужин, не то, чтобы особенное мы что-то ели, но принято так, с ужином. Мы открыли бутылку красного вина, и пили, поглядывая друг на друга и улыбаясь.

Вышло у меня наблюдение о времени, когда люди только узнают, притираются друг к другу. Это не касается брака, когда покровы сбрасываются и человек предстает в настоящем, бытовом виде. Слышал я, что есть пары, в которых девушка или парень долгие месяцы «держат марку», ведут себя неестественно, в соответствии с выдуманным каким-то книжно-киношным образом. Истории такие заканчиваются обыкновенно разочарованием, отчужденностью и разрывом. Нельзя долго прикидываться кем-то другим, непременно наступает откат, особенно в личной жизни, от которой и хочется-то по большому счету близости, открытости и тепла.

Увлекся я снова философствованием, а хотелось мне только сказать, что с Машей мы находились в стадии отношений, когда вроде бы рано еще судить о совместимости; все-таки присматривались мы друг к другу, а значит, неосознанно пытались как-то приукрасить себя, выставить в лучшем свете. Получается это у одних лучше, у других хуже, мы тоже невпопад шутили или выдавали чересчур категоричные суждения, мало пригодные к настоящей жизни. Так, шаг за шагом, возвращали мы состояние больничной нашей близости, диковатые и смущенные, однако отчетливейше притягиваемые друг у другу.

Прозвучит это наверное бестактно, но я то и дело в тот вечер вспоминал Катю, вернее не ее саму, она в самом деле теперь была мне только другом, а чувства, которые к ней испытывал. Сравнивал с тем, что чувствовал теперь с Машей. Все-таки не очень часто подпускаем мы людей на предельно близкое расстояние, особенно если место это было когда-то занято. Я ловил себя на мысли, что чувствую себя с Машей по-другому, более полноценно что ли. Словно бы с Катей свела меня слепая воля обстоятельств, а дальше я уже только катился с горки, не прилагая усилий; а с Машей было иначе, сам я, самого меня тянуло к ней, к естеству ее, резкости и прямоте.

Она сняла свитер, и сидела в футболке и джинсах-стретч на табурете у стенки, скрестив ноги, с бокалом вина. Мне сидеть наскучило и я стоял на одной ноге, облокотившись о столешницу кухонного гарнитура. У меня тоже было вино, и я рассказывал Маше, как ходил на собеседование к фээсбэшнику в министерство. Одним из героев истории был конфузливый Степан Анатольич, которого Маша помнила еще с министерской комиссии, поэтому когда упоминал я его смущенного или отчаянно бодрящегося, она смеялась вместе со мной.

Поход мой в министерство не получил еще продолжения, но уже оставил у меня ощущение спертого воздуха, замкнутого пространства, похлеще контура МРТ. Однако, рассказывая историю Маше, она представала будто бы забавной, смешной.

- А ты с Азаром еще встречался после комиссии? - спросила она серьезно, когда я закончил.

Вопрос был неожиданный. Я естественно не делился с Машей, да и вообще ни с кем, подробностями о посетителях своих. Но Азар для нас был персонажем особенным, серьезнейшим участником нашей первой встречи. Я помедлил, прежде чем отвечать.

- Виделся. Он ко мне в больницу приходил.

Она вопросительно смотрела на меня голубыми своими глазами. В первый раз я признался Маше, что виделся с Азаром.

- У меня с Азаром весьма специфические отношения, - вздохнул я неуютно. - Начавшиеся как раз с того происшествия у третьего дома. Если ты помнишь того гражданина...

Тут я осекся, потому что едва не назвал Никанор Никанорыча, с которым у Марии также был связан определенный опыт. История моя начала сворачиваться в опасный клубок, из которого не сумел бы я потом выпутаться.

- Наверное, я тебе все-таки в другой раз о нем расскажу. Это длинная история, - я смущенно осекся, потому что совсем не знал что говорить дальше.

Маша посмотрела задумчиво куда-то в сторону. Потом поставила бокал на стол, к нашим тарелкам и чашкам, встала и подошла ко мне. Между нами и было-то всего два шага, но в движении ее чувствовалась решимость, переступающая через смущение. Она положила мне руки на плечи и поцеловала. И оторвалась глядя мне прямо в глаза. Я потянулся к ней и второй наш долгий поцелуй послужил ответом на предложение ее, на согласие. Я подтянул ее ближе и она прижалась ко мне всем телом; я почувствовал ее грудь, отчего смутился, но волнение мое только усилило возбуждение. Потом пальцы ее побежали вниз, я почувствовал ее руки под своей длиннорукавой толстовкой; я гладил ее шею, голые предплечья, забрался под футболку и обхватил ладонями голую талию и спину над джинсами.

Ввиду ограниченной моей подвижности нам пришлось оторваться друг от друга. Это впрочем было неизбежно, только в кино влюбленные парочки умеют исполнить процесс целиком, не сходя с места. Мы стесненно засуетились, забегали, хихикая и поглядывая виновато друг на друга. Понесли вино и бокалы в зал, я принялся зачем-то составлять посуду со стола в раковину.

Мы встретились вновь на диване, на котором успел я разложить простыни и подушки, чокнулись еще раз тонкостенными бокалами, оставшимися еще с Катиных времен. Было неловко и возбудительно снова вступать в физический контакт, после того, как разошлись мы. Бокалы мы отставили и осторожно встретились губами, потом все ближе, теснее, я почувствовал ее язык, она подняла руки и я стащил с нее футболку. Как это бывает, когда видишь чужое голое тело, и показываешь свое, был момент смущения, замаскированный тщательно поцелуями и объятиями. Я прикоснулся к ее голой груди, к нежной упругой округлости, от которой накрыло меня каким-то щекочущим волнующим чувством.

Мы, разгоряченные, снова оторвались и я с полминуты возился с презервативом. Он не валился у меня из рук, как в первую нашу близость с Катей, когда не знал я к чему подступиться и так был неуклюж, что не решился даже описывать опыт этот в соответствующей главе.

Травмированную ногу старался я расположить так, чтобы не задевать загипсованные сустав и стопу: вытягивал то вдоль постели, то на пол. Маша тоже старалась всячески ее не задевать, но ни черта у нас конечно не получалось, и я в конце концов плюнул, сосредоточившись на девушке. Она раскрылась передо мной, и я нерешительно придвинулся, принимая благодарно ее помощь. Я зарылся в ее шею и волосы, и в ухо, и щеку, и еще грудь, и только сердце стучало как сумасшедшее и руки ее съезжали с шеи моей на плечи и на спину, и упоительно ловил мой слух ее срывающиеся выдохи.

Когда все закончилось мы остались лежать, касаясь друг друга бедрами. Была некая хрустальная магия в этом томлении, которую слог мой не умеет передать, когда замерли звуки и задержалось тепло прикосновений. Я любовался ресницами ее и задумчивой морщинкой лба над переносицей, и растрепанными прядями. Все мысли мои сосредоточились на ней, с которой сделался я только что одним целым, лежащей рядом, раздетой, простоволосой, открывшейся мне, отдавшейся, разглядывающей задумчиво люстру с пятью плафонами, сохранившуюся с переезда мамы, перекинув красивую свою голую ногу поперек моего бедра.

- Папа предложил мне в Питер перевестись, в университет, - сказала Маша, продолжая глядеть на люстру. - Там у его сестры старая знакомая работает в администрации СПбГУ.

Еще когда Маша только приехала, я заметил, что задумчива она, словно хочет чем-то поделиться, но не придал значения.

Она повернулась ко мне и посмотрела долгим взглядом. Мои глаза сбежали, не выдержали пронзительной ее синевы, которая спрашивала у меня совета.

- Я поругалась с родителями, - добавила она. - Сказала что никуда не поеду из N, буду здесь доучиваться и возможно даже потом останусь.

Она снова отвернулась и смотрела теперь невидящим взглядом на балконную дверь.

- Я про тебя им рассказала. Отец конечно стал мне говорить про гормоны, про то что второй раз на те же грабли наступаю из-за пубертантности своей... - осеклась. - Он вообще хороший у меня и добра мне желает, но я у него по-прежнему папина дочка, никак не самостоятельный человек.

Маша была из пригорода Санкт-Петербурга и весьма извилистым путем занесло ее в город N, в технический ВУЗ. А Санкт-Петербургский Государственный Университет был студенческой мечтой, одним из престижнейших ВУЗов страны. Водились в нем безусловно все болячки высшего образования: отсталость базы, непрактичные устаревшие курсы, а вязкой административщины и чинопочитания было побольше чем у нас, однако и сам ВУЗ был именитее, авторитетнее. При всем моем значительном уважении к родному университету, именно в Питере я защищал свою диссертацию.

Опять оказался я в капкане между разумностью своей и порядочностью. Не мог я Маше ничего советовать, ведь любой совет мой звучал двусмысленно. Предложи я Маше поехать, то будто бы совсем не ценил я распустившийся цветок наших отношений, не хотел быть с нею, что откровеннейшей являлось неправдой. Предложи остаться, то выступал я эгоистом, препятствовал быть может блестящей ее карьере в культурной столице. Усложнял я очевидно все до гротескных размеров, девушка во влюбленности своей наверняка и ждала-то от меня всего лишь маскулиной собственнической твердости, демонстрировавшей силу моих чувств. Только совсем это был не я.

- Молчишь? - она повернулась ко мне и теперь мы лежали с ней лицом к лицу, глаза в глаза.

- Молчу, - ответил я тихо. - Я могу наверное перечислить все «за» и «против» каждого решения, но по-моему принять его никто за тебя не может и не должен.

Я слышал ее дыхание.

- А я уже все приняла, так им и сказала. Останусь здесь с тобой.

Мы продолжали лежать с ней, почти соприкасаясь носами.

- Пожалуй, я бы еще в Хельсинки с тобой поехала, - добавила она и поцеловала меня.

Я притянул ее и стиснул в ответ и принялись мы было целоваться, но потом вспомнили, что лежим затаившись после первой близости и надо бы сходить в ванную. Мы рассмеялись и легко мне сделалось на душе, не хотелось и думать о том, что питерская эта тема сама собой не исчезнет, не бывает так в жизни.

Мы долго валялись в кровати, допили бутылку вина, закапывались в простыни. Давно не чувствовал я такого подъема, было мне влюбленно, хорошо и спокойно. Я почти совсем не вспоминал неприятные разговоры последних дней: с Николаем, с фээсбэшником и Лилианой.

Потом Маша нарядилась в простынь, которая безумно ей шла, и принесла с кухни бутерброды. Выяснилось, что совсем еще не поздно, только девять вечера. Мы открыли вторую бутылку вина, пили его вперемешку с чаем и целовались горячими, винными ртами.

Маша сидела на компьютерном моем кресле, жуя бутерброд, вытянув голую ногу ко мне, на диван. Я гладил ее узкую стопу, пальцы и пятку, щиколотку, поднимался выше вдоль икры к коленке и бедру.

Она задела локтем коврик мыши и заснувший компьютер отозвался писком и треском включившегося монитора и жесткого диска. Вскоре на экране из тьмы проступило белое поле со строчками программного кода моего лабораторного стенда.

- О, святая святых! - заулыбалась Маша. - Это и есть код твоей интеллектуальной квантовой нейронной сети?

Я кивнул. Она присмотрелась.

- Аккуратный. Люблю аккуратный код.

В это время раздался телефонный звонок.

Телефон в моей квартире располагался на полочке с зеркалом в прихожей. Странная это была традиция, держать телефон в прихожей, в равной доступности из кухни и комнаты. Аппарат у меня был из современных, прямоугольный, с кнопками вместо наборного диска и тоновым набором; но все же проводной, не радио, находиться во время звонка требовалось поблизости, потому что скрученный спиралевидный шнур не отпускал трубку далеко.

Я помедлил секунду, потом с сожалением отложил Машину ногу, натянул домашние свои штаны и поскакал в прихожую.

К удивлению моему звонил Ильдар Гаязыч. В отличие от всегдашней своей торопливости он был сдержан, хотя и чувствовалась взволнованность. Он попросил прощения за поздний звонок, на что я вежливо ответил, что ничего страшного. Ильдар Гаязыч до сих пор торчал на работе. Я облокотился коленом больной ноги на полку для обуви.

Начал Ильдар Гаязыч издалека, с того, как ловко провернул он сегодня процедуру мою МРТ, чуть-чуть не вместившись в полтора часа между записанными пациентами. Не укрылось от начальства его такое самовольство, несмотря на подпись мою и кассовый чек от купленного контраста, однако с пониманием отнеслось оно к намерениям Ильдар Гаязыча, во-первых потому что само не без греха, во-вторых, понимая, что навстречу требуется идти персоналу, чтобы совсем он не захирел на низких зарплатах.

Стал он мне рассказывать, что на базе их отделения развивать хотят центр изучения деменций и заболеваний связанных с головным мозгом, и для этого имеется уже ряд необходимейших процедур и аппаратуры. Слушал я долгое его вступительное слово и не мог взять в толк, отчего потребовалось ему звонить мне поздним вечером и делиться, рассказывать про то, как диссертационная работа его соответствует взглядам министерства здравохранения на региональный диагностический центр.

В конце концов я догадался, и, без особенного пиетета, прервал Ильдар Гаязыча:

- Вам удалось наконец изучить мои тесты и результаты? - спросил я.

Он сразу замолк.

- Да, удалось сегодня добраться. На дежурстве тихо было, я всю вторую половину дня проторчал в ординаторской. Марат, радиолог, который процедуру проводил, дал мне хорошенько покопаться в снимках, слой за слоем.

Опять принялся Ильдар Гаязыч ходить вокруг да около, вспоминая нелюдимого приятеля своего, радиолога, запомнившегося мне исключительно безразличным взглядом своим из-за бруствера кабины, поблескивая стеклами очков.

- Ильдар Гаязыч, давайте вернемся к сути, - сказал я и снова он немедленно оборвался.

Он извинился, признался, что волнуется. Хотел поделиться со мной важными находками своими.

Ничего не показало обыкновенное МРТ, неконтрастное. Там вообще получилось мутновато, задние доли не особенно просматривались и борозды, потому Ильдар Гаязыч и спрашивал, не шевелился ли я. Но вот на контрастном, он, как ему кажется, смог разглядеть некоторые деформации в долях, обнаружить патологию так называемой пресинильной стадии. Он не говорил еще, о какой пресинильной стадии речь, но это витало уже в воздухе, висело на языке, не сцепленное с основным его исследовательским изложением.

- Мы с Маратом долго смотрели. Минимальная патология. Потом к Рашид Ильгизычу сходил, завотделением. Он знает о моей диссертации. Посидели с ним, посмотрели. Сначала без контраста, потом с контрастом, я даже тесты ваши принес, по ним тоже прошлись. Ясное дело, что все находится в очень зачаточной стадии, фиксируются какие-то минимальные признаки, но изменения, деформация небольшая есть, и ответы ваши теоретические тоже попадают в пограничные проценты. Плюс симптомы, о которых рассказывали вы, подвисание, кратковременная потеря сознания, забывчивость. Случаи единичные, но начальная стадия, чего мы хотим?

На этом вопросе Ильдар Гаязыч замолчал, ожидая может быть, что скажу я ему, чего мы с ним хотим.

- Что же дальше? - спросил я.

Принялся тараторить Ильдар Гаязыч, что предстоит еще большая работа, диагностика, анализы надо сдавать, приготовит он более развернутые тесты и еще одну проведем МРТ в ближайшее время. С теперешней поддержкой Рашид Ильгизыча, он сможет провести это практически официально, потому что, помимо завотделения, руководство центра медицинского тоже наверняка его поддержит, заинтересованное в потенциально громкой научной работе.

Я молчал, слушая его, не совсем еще сконструировав в голове цепочку последствий, возникающих от такого моего диагноза, осознав их. На долгое молчание мое Ильдар Гаязыч вскоре обратил внимание и осекся.

Цепочка выстраивалась быстро, может быть даже чересчур быстро. Почувствовал я, что квартирная моя прихожая начала сжиматься вокруг меня. Потолок с подвесным плафоном поехали вниз, вешалка, двери в туалет и ванную приблизились, зеркало изогнулось надо мной. В горле запершил комок и глаза словно намокли, оставаясь сухими. Я не обдумывал еще этой мысли, она сорвалась с языка сама:

- Сколько же у меня времени?

Ильдар Гаязыч замешкался, начал было говорить, что ничего еще не ясно, требуется дополнительное обследование, и результаты настоящие всего лишь предварительные, но я не дал ему уйти в дебри, спрятаться за частоколом слов:

- В случае подтвержденного диагноза, сколько у меня времени?

Он прервался и только молча дышал в трубку.

- Стадия очень ранняя, - сказал он наконец, - я не знаю, удавалось ли кому-то на такой стадии диагностировать. Я думаю восемь-десять лет.

Лоб мой повлажнел, но рассудок работал четко:

- Из которых в твердой памяти я буду сколько? Только прошу, не юлите.

Ильдар Гаязыч снова помолчал. Потом сказал, что могу я рассчитывать на четыре-пять лет, в течении которых подводящая меня память будет только досаждать, но еще не откровенно мешать, хуже будет дальше. Убедившись, что я все еще молчу, он вдруг попросил прощения за такое свое скачкообразное поведение, ведь понимает он, что речь ведет о неизлечимом диагнозе, но потерял человеческое ощущение оттого, что диссертация его и исследование на этой находке строятся.

- Спасибо, что позвонили, - ответил я спокойно.

В тот момент, вспомнив, что в комнате у меня находится Маша, я проклял его за то, что он не дождался понедельника.

- Если вы не возражаете, а впрочем если возражаете - все равно, я бы хотел закончить этот разговор. Продолжим на следующей неделе.

Он снова принялся торопливо извиняться, говорить, что не знал, как преподнести. Дальше я не слушал, повесил трубку и выключил по-моему телефон. Костыль мой стоял тут же, я оторвался от обувной полки и тяжело оперся на него.

Вместо того, чтобы вернуться в комнату к Маше, я прошел на кухню. Света я не включал, вошел в полумрак, отблескивавший на углах стола, холодильника и табуреток всполохами света, проникающими из коридора и окна. Взгляд мой блуждал, обегал бесцельно табуретки, притаившуюся под подоконником батарею, раковину, навесные ящики гарнитура, которые сам я вешал, доставшиеся мне после размена. Я зацепился взглядом за пустой подстаканник, стоящий у раковины. Неужели все это я забуду, оно исчезнет, вымарается из моей памяти, оставив меня пустым, как брошенный кокон? Мне вспомнились детские мысли о смерти, которые долго и слезно переживал я. Что нельзя, невозможно ведь, чтобы раз и все. Эти думы успешно прогоняются, заталкиваются куда-то вглубь, но иногда жизнь внезапно извлекает их на поверхность, напоминает неприятнейшим, ужасающим в обыденности своей способом. Четыре-пять лет.

Я подошел к окну, отдернул тюль и открыл форточку - внутренняя была приоткрыта, так я отворил и внешнюю. Меня обдало холодным зимним духом. Стекло было чистым, я смотрел сквозь двойную раму на вечер, голые деревья и нарезанные сплетением веток клочья многоэтажек, дорог, машин и фонарных столбов. За однообразный этот, родной пейзаж, держался я, цеплялся дрожащим взглядом. Все теперь казалось мне ускользающим, растворяющимся в небытии, проглатываемым наползающей болезнью Альцгеймера. Взгляд мой спустился вниз, к освещенной площадке перед входом в подъезд, которую кругло освещал столб. Я видел козырек подъезда и скамейку, вывезенный контейнер для мусора на полозьях, и сугробы за низким металлическим забором. На улице не было не души словно болезнь моя принялась уже вымарывать, вычищать поле моего обзора.

А в комнате ждала меня едва родившаяся любовь, которую ни малейшего не имел я права теперь отягощать собою.

Маша сидела за монитором, увлекшись каким-то чтением. Она по прежнему обернута была подмышками простыней, с голыми плечами и шеей. Я обошел ее осторожно со спины, поглядывая на впивающиеся в меня соблазнительные ключицы, шею и рассыпанные волосы. Сел на разложенный диван и отложил костыль.

Маша обернулась на меня дружелюбно и снова вернулась к монитору.

- Я тут подумал, - сказал я хрипло. - Идея твоего отца, про Петербургский университет... Наверное стоит рассмотреть ее.

Она бросила на меня быстрый, не видящий еще подвоха взгляд с улыбкой.

- Ты собрался перевестись в Питер? Может, давай уж сразу в Финляндию, чего уж там?

Первым созревшим у меня решением была необходимость избавить Марию от привязанности к неполноценному уже себе. Наверное, когда объяснялся я с нею, монотонно и малосвязно, я повторял аргументы ее отца. Говорил про карьеру, которую в столице, под протекцией соседствующих родителей сделать будет гораздо легче. Хаял себя, в тридцать лет просиживающего в беднеющем ВУЗе, перспективами которого выступает только преподавание и программная поделка. Смотрел я при этом куда-то в пол, на палас, натыкаясь на голые ноги ее, взбегая изредка до уровня груди, под простыней, и снова ретируясь на пол, не решаясь смотреть ей в глаза.

Ожидал я от Маши какой-то эмоции, что станет она возражать, но она только молча слушала, не понимая будто бы, что я говорю. Затем пересела ко мне на диван, совсем близко.

- Подожди-подожди. Ты об этом зачем сейчас? Ты думаешь, что я сомневаюсь в своем решении?

Видел я по глазам ее, что нисколько она в решении своем не сомневается и стыдно даже мне такое предполагать. Но я, изнемогая внутренне, упорно повторял тезисы свои о Санкт-Петербурге, культурной столице, и перспективах тамошних. Теперь уже не приходилось ей сомневаться, что я серьезен, и не испытываю ее.

Она не выдержала:

- Я не понимаю, Боря! Что-то случилось? Ты с кем по телефону говорил? - Маша взяла меня за плечо.

Совершеннейше точно определила она триггер смены моего настроения. Стал я сам себе противен, и жалостлив, и к себе, и к Маше, и к нам вместе. Я закрыл глаза, ухватив себя дрожащими пальцами за переносицу. В горле снова запершило, глаза наполнились влагой, которая предательски сочилась сквозь сомкнутые веки и ресницы.

Не знаю сколько просидел я замеревши. Глупая должно быть была ситуация, особенно для Марии, которая взволнованная, радостная примчалась ко мне и теперь вот расхлебывает кризисы и перепады моего настроения. Все эти долгие минуты она тихо сидела рядом, не отпуская моего плеча и ждала. Наконец сжал я в кулак все, что осталось еще от расквасившегося моего нутра, и сказал ей правду. Вернее ту часть правды, которую можно было рассказать. В остальную и сам-то я не совсем верил.

Про Ильдар Гаязыча и подозрения его. Про симптомы мои, зависания, и провалы памяти. Про болезнь Альцгеймера, что представляет она собою и во что превращает человека, вытирая, удаляя существо его, определенное опытом и воспоминаниями. Про заполненные анкеты и выдавшуюся «счастливую возможность» пройти редчайшую процедуру МРТ, которая и показала наличие у меня деформации в коре головного мозга, крайне напоминающие результаты воздействия амилоидных бляшек. И про четыре максимум года.

Стала Маша горячо возражать, что ерунда это и не точно еще ничего, разве можно поставить диагноз по анкетам и фотографиям, убеждать стала меня и себя, что должны мы сражаться, не сдаваться, вся эта прекрасная юношеско-максималистская убежденность. Она называла меня по имени, трясла, обнимала за голову, а я сидел неподвижно, молча, не вдаваясь совсем в смысл сказанного, мысли мои огибали почему-то ее слова. Я любовался сверкающим ее взглядом, удивляясь, чем заслужил внимание такой умной и порядочной девушки, и еще о Кате почему-то вспомнил, защищавшей меня. Размышлял о декорациях Азара и Никанор Никанорыча, которые по большому счету подстроили нашу с Машей встречу, и Альцгеймера, и даже этот мой разговор скорее всего был ими спровоцирован.

- Маша, я буду конечно ходить и проверять все, и исследовать, - сказал я, - у меня теперь в распоряжении весь диагностический центр с завотделением. Но я не имею права и не хочу, чтобы ты связывала себя со мной, чтобы привязывалась еще больше, и гробила карьеру свою, и молодость.

Она молчала, только смотрела распахнутыми своими глазами выворачивающими меня наизнанку.

- Поэтому мы расстанемся. Поэтому тебе надо уезжать, - я словно выносил вердикт, не оставляя лазейки, не подавая виду, что за изгородью сдержанности моей и спокойствия, бушует, кипит омут моих к ней чувств, страха и отчаянья.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что глаза ее наполняются слезами.

- Ну почему все так? - вырвалось у нее отчаянным криком.

Маша упала на диван за мою спину и плечи ее задрожали в рыданиях. Это был не тихий плач, это были настоящие рыдания, о которых только читал я или видел в кино. Горечь ее, боль, все собралось в плаче ее, душераздирающих всхлипываниях. Все внутри меня сжалось, и не только эмпатия была тому причиной, отчетливейше понимал я, что искренне желала она остаться, вместе разбираться с невзгодой и диагнозом моим, но не мог я этого допустить. Черт побери, ведь Маша была мне так по душе, так комплиментарна, интересовалась скучным и отрешенным мной, и математикой моей.

Я едва не положил руку ей на спину, чтобы успокоить или хотя бы поддержать. Ладонь моя зависла в нескольких сантиметрах над содрогающимся ее плечом с рассыпавшимися волосами. Нет, нельзя. Будет только хуже. Надо вот так, холодно, без эмоций. Показать, что решение окончательное, спрятать эту лужу из собственных моих слез и неуверенности, которая готова была вот вот прорваться наружу и повалился бы я рядом с Марией, точно так же рыдая.

Я взял костыль и, опершись на него, поднялся. Маша словно почувствовала и зарыдала еще сильнее. Я угрюмо поковылял на кухню. Захотелось мне скрыться, слиться с темными углами, утонуть в ночной улице, которую как и все остальное скоро забуду я. Надеялся я, что уход мой, отсутствие, успокоит Машу или по крайней мере позволит ей смириться с решением моим. Глупость конечно, сбегал я, откровенно сбегал от плачущего, дорогого мне человека.

Я миновал коридор, кухню, уперся и уставился в окно, на те же деревья, на запорошенный козырек подъезда и сугробы. Позади себя слышал я всхлипывания Маши, они хлестали меня, били, укоряли в том, что отказываюсь я от откровенного своего счастья. Глаза мои потяжелели и высохли, лицо стало неподвижной маской и только дрожащие влажные пальцы указывали, что я еще здесь и раздирают меня, рвут на части чувства.

По-моему я ушел в себя на какое-то время, провалился словно бы в сон. Я вздрогнул и обернулся. В комнате по-прежнему горел свет, он протянулся скошенным прямоугольником через пятачок прихожей на входную дверь с вешалкой. Только Машиного голоса я больше не слышал. Я прислушался. Неестественная какая-то, мертвая тишина. Подхватив костыль, я отправился было в комнату, но вместо этого подскочил на месте как ошпаренный, едва не грохнувшись на пол. На табуретке, между столом и холодильником кто-то сидел.

Я отступил ошарашенно к подоконнику и, когда отхлынул первый испуг, начал выхватывать знакомые черты. Под шляпой с полями - круглую голову с пухлыми щеками и подбородком, на дородном теле - балахонистое пальто с жухлым лепестком воротника, и, наконец, косолапо составленные ботинки под раструбами брюк. На ночной кухне сидел Никанор Никанорыч.

- Н-никанор Никанорыч? - на всякий случай спросил я.

- Он самый, Борис Петрович. А я смотрю, задумались вы, не буду, думаю, беспокоить. А вы вдруг ка-ак подпрыгните! - он захихикал противным своим надломленным смехом.

Никанор Никанорыч поднялся кряжисто.

- Не возражаете, если я свет включу? Чего в темноте-то мыкаться?

Я мотнул головой и Никанор Никанорыч бодро прошагал к включателю, зажег свет; потом вышел в коридор, где принялся разоблачаться. Снял шляпу, пальто, повесил на вешалку, разулся, оставшись в серых носках. Присутствие в соседней комнате Маши его нисколько не смущало.

- О, вы не беспокойтесь, - сказал он мне из прихожей. - Барышня забылась сном младенца.

Голос он совсем не понижал, не особенно заботясь о сне младенца. Я увидел как из прихожей он протянулся в комнату и выключил там свет.

- Намучилась с вами, бедняжка, намаялась. Тут только сон поможет, время, - посетовал Никанор Никанорыч, возвращаясь на кухню, - До утра проспит, как убитая.

Он уселся на прежнее место, втиснул дородные телеса свои между холодильником и кухонным столом, облокотившись на последний грузным локтем в пиджаке.

- Чаю не прошу, Борис Петрович, явился строго по означенному делу.

С щенячьей готовностью воззрился он на меня, как в тот самый первый раз, в университетской столовой. Я не дал ему продолжить в хозяйском этом, деловитом тоне:

- Да уж, по делу. Известить меня о том, что лабиринт вероятностей моих был да весь вышел? Не Евгений, так Альцгеймер, - я обреченно и зло усмехнулся.

Никанор Никанорыч наморщил лоб.

- Я извиняюсь, конечно, Борис Петрович. Совсем не по этому поводу я здесь, однако вижу, что ни о чем другом вы думать сейчас не можете. Посему проясню все-таки ситуацию. В Альцгеймере, положим, вы сами виноваты, наступили последовательно на все разложенные грабли. Максим Игорич с Анатоль Санычем, понимаешь, балуются с новым вашим стендом, вы подчистили малость в лаборатории, но они ж скопировали уже его на добрый пяток рабочих станций. На работу устроились в органы секретные. Сидите дома, размышляете над квантовыми вероятностными принципами. Марии Шагиной, студентке, алгоритмы свои показываете. Тут знаете ли, одним Альцгеймером не обойдешься!

Он замолчал, давая мне время обдумать сказанное, сопоставить с предыдущими нашими дискуссиями о ребенке и неминуемой его защите. Отметил я, что Никанор Никанорыч не противоречил мне, не говорил уже о том, что диагноз всего лишь вероятный.

- Давайте все ж таки вернемся к нашей с вами начатой дискуссии. Она, как ни парадоксально, поважнее будет этих Альцгеймеров неладных. Не возражаете?

Я не возражал, я вообще не мог сейчас возражать.

- С Лилианой вы остановились в котором месте? - спросил он хмурясь, театральничая.

Ждал он, что подхвачу я разговор, продолжу. Не знаю почему, но непременно важно было Мойрам моим, чтобы включился я в размышления.

Я тяжело и мрачно вздохнул. Буркнул:

- Цель познания.

- Точно! - только и ждал он. - Какая цель у познания, научного и нравственного. Надумали чего-нибудь?

Столько со мною всего произошло, что меньше всего задумывался я о целях познания, мне вообще казалось форменным издевательством такой разговор заводить. Ведь непосредственно его, Никанор Никанорыча декорации с манипуляциями обесточили меня, обездвижили, лишили возможности думать о чем-либо помимо рассыпающейся моей жизни.

Никанор Никанорыч тем временем подался вперед едва не сбросив со стола по неосторожности конфетницу. В последний момент ухватил он ее пухлой пятерней и задвинул назад, к стене.

- Не переживайте, Борис Петрович, давайте подумаем вместе. Цель эта, запланированная и зафиксированная, - он поднял указующий перст, - крайне важная и касается сразу всех, и меня, и вас, и даже Машеньки Шагиной, дремлющей подобно древнегреческой нимфе, укрытой лишь легкой простыней.

В голове моей начинали просыпаться, выступать из темноты все наши прошлые разговоры, намеки, ответы. Повисшие, неотвеченные, открытые. А тяжелые мысли, тоска, напротив, уходили, отступали в тень. Улыбчиво, почти насмешливо смотрел на меня Никанор Никанорыч и взгляд его как резец, отсекающий лишнее от глыбы гранита, выкорчевывал из памяти моей события, облекал их в цепи умозаключений и генерировал мысли.

Жизнь человеческая, простейшая, обыденнейшая, имеет ли за собою цель? Животная ли это цель, воспроизводительная, либо есть за нею что-то большее? Познание? Самопознание? Познавательное намерение, раскладываемое на научную и нравственную составляющие отлично будто бы справляется с задачей. Идея лежит на поверхности, но не отвечает на вопрос: «для чего?» Чтобы упаковав, уложив в голове весьма скромную толику помещающихся в нее знаний, при большой удаче передав часть багажа потомкам и последователям, кануть и раствориться во тьме?

Передо мной раскрылся следующий уровень абстракции, любезно преподнесенный моими Мойрами, — человечество в целом. Рассматривая его, метафорического ребенка Никанор Никанорыча, какую цель преследует он, сначала ползя, потом робко и неровно шагая, уверенно ускоряясь и переходя на бег.

- Вот, вот, во-от! - улыбался Никанор Никанорыч, умыкая глаза свои в складки лица, растопыривыя выпуклые щеки. - Совершеннейше справедливое фрактальное обобщение, Борис Петрович. За что и дорог!

Я слышал его краем уха, но меня уже унесло, увлекло моими собственными мыслями, быстрыми, молниеносными, оставляя позади, в растворяющемся фоне, страх и отчаяние.

Ребенок Никанор Никанорыча преследовал аналогичную цель. Только в большем, глобальном, космическом масштабе. В его случае знания, накапливаемый опыт, научные ли теории, или морально-этические концепции, складываемые из крупиц достижений отдельных людей, не исчезали, не пропадали бесследно, собираясь в неведомых размеров багаж, обогащая и развивая ребенка. Чтобы?..

- Прекрасный, великолепнейший вопрос, Борис Петрович! - Никанор Никанорыч как и в самую первую нашу встречу полемизировал с моими мыслями. - Прежде чем ответить на него, немедленнейше рекомендую вспомнить оставшийся открытым вопрос Лилианы о катаклизме, как итоге замечательного нашего с Прохором плана.

Голова моя работала, как хорошо настроенные и взведенные часы - четко, точно, быстро. Воздействовал ли на меня Никанор Никанорыч, либо так опустошили меня эмоции, что логическая эта задача выступила отдушиной, куда устремились все мои силы и способности.

Прямым текстом подсказывал мне Никанор Никанорыч, что целью познания, как говорилось в плане, был некий катаклизм. Что же такое катаклизм в метафоричной, смещенной парадигме блаженного Прохора? На помощь мне снова пришла аналогия с человеческой жизнью, самым главным и последним катаклизмом которой является смерть. Нет, что-то не сходилось. Итог плана, пресловутый обещанный катаклизм - это смерть?

- Цепочка умозаключений впечатляющая, - хвалил меня тем временем Никанор Никанорыч, - И давайте исходить из того, что знаете вы о смерти весьма немного. Ведь то, что называем мы смертью, является лишь некоторой сменой формы, я не полезу сейчас даже в генетику, где множество эволюционных теорий неоднократно уже теоретизировали на тему того, что смена формы, новое рождение с унаследованием генов, гораздо выгоднее бессмертного организма с заданной пачкой генов, ибо бессмертие противоречит идее развития. Говоря о смерти, или катаклизме, данная интерпретация как нельзя к месту.

Итак, целью плана был катаклизм, или смерть, или перерождение, как жеманно величал его Никанор Никанорыч, человечества? Снова почувствовал я шевеление волос на затылке, как некоторое послевкусие от запредельного уровня абстракции. Но странное дело, ощущения эти больше не подавляли меня, не пугали. Туман рассеивался, и под трепетным вниманием подвижного и неуклюжего моего собеседника приходило понимание.

Человечество, этот гигантский совокупный организм или бог, познавало себя через мириады мелких, полных животных страстей и инстинктов, но еще и самоподобных инструментов познания, носителей разума, субъектов научного и нравственного развития, - животное-человека. Это познание циклопического, космического уровня было процессом долгим, полным успехов и разочарований, катастроф, катаклизмов, смертей, надежд и открытий. Процесс настолько долгий, что не установлен заранее его срок, определены только весьма специфические механизмы самозащиты, чтобы не низвел он себя раньше времени, не отбросил назад. Этим механизмом выступали новые мои знакомые, пристально и ответственно следящие за ребенком, бегущим по лесной тропе, не давая ему оступиться, двигая его к заданной цели — катаклизму или смерти, к логическому завершению цикла «программы», к смене формы.

«Так?» - спросил я у Никанор Никанорыча одними глазами.

Он беззвучно похлопал мне одними пальцами рук.

- И теперь главный вопрос, Борис Петрович. Прошу!

- Когда же наступит конец? - сказал я вслух. - Или же кто принимает решение о наступлении конца?

В этот раз Никанор Никанорыч не ответил. Улыбка на лице его разгладилась и я узнал этот взгляд. Тот самый, которым обжег он меня в преподавательской нашего седьмого здания, перед тем, как показать первую ступень. Только теперь его взгляд не пугал меня, напротив, он продолжал открывать во мне новые ощущения, понимание и смыслы.

Я?! Персонификация, абстрактный арбитр, всевидящее око. Мысль эта только вначале отозвалась удивлением во мне. И вот уже пропало удивление, напротив мне было даже забавно, что масштаб этот так пугал меня вначале. Я видел уже, понимал, как действует защитный механизм. Персонифицированный в трех непохожих формах: насмешливом и несуразном Никанор Никанорыче, язвительном и страшном Азаре, прекрасной и острейше рациональной Лилиане, механизм не только защищает, но еще и слушает, ищет. Среди мириад искр, организмов, людей, находит того, кто в определенный момент, может обернуться назад, без эмоций, с должной долей ответственности и разума, и принять решение, грозящее обернуться величайшим катаклизмом.

- Ну-ну, давайте не драматизировать, - слышал я пояснение Никанор Никанорыча. - Ведь все это иначе, неощутимо, мгновенная вспышка и р-раз, эта форма — он развел руками в мятых рукавах ударивши о холодильник, - закончит свое существование, с тем чтобы началась другая. Это не больно и не печально. Весь накопленный багаж сохранится...

Я вспомнил рассказ Лилианы о контактах с высокоморальными, учительствующими людьми, такими как исторический Иисус. Вовсе не угрозу пытался устранить тогда Азар, во время канонической «встречи в пустыне». А предлагал ему точно такой же выбор, весьма бинарный. Решить, что развития этой формы достаточно, программу можно закрыть для новой. Либо же отказаться, счесть что не выучились мы еще, и привести свой лабиринт вероятностей к мученической смерти.

Но я, почему я? Чебышев Борис, со страхами, странностями, вовсе не положительный герой, не имеющий за душой ничего кроме хитроумной научной выдумки и библиотеки прочитанных книг. Разве можно сравнивать меня с высоконравственными прототипами прошлого. Почему решение принимает не аскет или йог, или другой опытный мудрец.

Самоощущение мое неуловимо менялось. Ускользали, истончались ощущения Чебышева Бориса Петровича, в трико на голое тело и ногой в гипсе, облокотившегося на подоконник у раззанавешенного окна. Кухня, улица за спиной, стены вокруг перестали быть твердыми, осязаемыми, сделавшись зыбкими, прозрачными. Я уже не понимал вижу ли я всю эту окружающую действительность или воспринимаю ее иначе, не пятью обыкновенными чувствами. Едва обращая на что-то внимание я чувствовал его целиком, снаружи и изнутри, вывернутым наизнанку. Эта новая форма мироощущения, существующая будто отдельно от меня, боролась во мне с моей самостью, с тем, что должен был вытереть Альцгеймер.

Я видел как от прежнего меня, Чебышева Бориса, разбегаются нити, связи мои и поступки. Проследив за одной из них я увидел отца, сидящего на диване, со столь знакомой мне убежденностью отдающего команды подрастающему второму сыну. Почувствовал логику его рассуждений, особый багаж, детство с суровым пьющим отцом, моим дедом, и бессловесной покорной матерью, которые через шрамы, слезы кроили его таким: резким, упрямым, негибким. Пробежав по другой нити я увидел маму с ее полной бытовых забот жизнью, мыслями о себе и Аленке, скособоченный опыт, с сильной, подавляющей матерью и взрывным отцом, от которых вынесла она специфическое, податливо-истерическое отношение к семейной жизни. Я разглядел спящую Машу, отозвавшуюся во мне эхом исчезающей нежности, увидел эмоциональный ее разговор с лысеющим интеллигентным отцом, прежнюю ее историю с перепиской и заграничным ухажером, приехавшем забирать ее в родной город. Знания, страхи, девчоночий детский опыт, обиды.

Потом я переключился на Никанор Никанорыча. Нет, мы не разговаривали. Или, если разговаривали, это не было вербальным общением. Я осознал его, почувствовал своей неотъемлемой частью, словно лимфатическая или иммунная система, охраняющая организм. В точности, как секунду назад своих близких, я процеживал его, просматривал снаружи и изнутри, его необъятный колоссальный опыт, формирующий поведение и эмоции. Это великолепное, в человеческих терминах совершенное и самостоятельное естество изощренно служило обозначенной цели — защитить и подготовиться к переходу. Я чувствовал мотив, правило, по которому производился выбор, почему пал он на меня, и на цепочку предварявших меня людей. Помимо выдающегося достижения, в сфере естественной или нравственной науки, имела значения определенная пропорция рационального и морального. Реакция на свою и чужую боль, решения и поступки, каждый из которых оценивали Мойры и, конечно, отчаяние, гробовое и беспросветное, как обязательное условие.

Все сделалось мелким. Россыпи людей, жизней, опыт, который словно идеально индексированная база данных немедленно возвращала мне воспоминания и обретенные знания всего, до чего мог я дотянуться. А я не умел даже почувствовать границ своего восприятия, целая планета показалась мне песчинкой в масштабах поля моего зрения. Прежние заботы и мысли растворялись, исчезали, они были молекулами, квантами в макромире и новых моих категориях. Я будто соткан был из этих точек, толик знаний, линий вероятностей, и теперь, собравшись, составляя новое неизмеримое качество, совершеннейше готовое, чтобы завершить очередной свой цикл. Судьбы людей, обществ, их страдания, мельтешение остались далеко позади. Абсолютнейше никакого дела не было мне до них, до отдельной личности, жизни, кванта, кварка, этой никчемной пыли. Весомой была лишь идея целесообразности и развития. Молекулы, атомы, частицы ядра, составляющие меня; страны и судьбы людей, молитвы и чаянья их, слезы и надежды были так же далеки от меня, как цели микроба от взрыва сверхновой. Сама идея катаклизма казалась мне теперь мизерной, ничтожной, пшиком, который не замечу я. Мгновенный конец, преобразование, чтобы снова рассыпаться мириадами носителей разума и начать новую итерацию, новую программу. Стал ли я тем самым ребенком? Или богом?

Ничего из того, что я обозревал не было статичным. Каждую частицу, планету, жизнь опоясывали вероятности, потенциальные спины, моменты и направления, и каждую из них я умел проследить, увидеть немедленный ненаступивший еще результат. Само время перестало быть незыблемой прямой, обратившись гибкой, подвижной протяженностью. Я видел как бегут по ней сверкая искры квантов, песчинок, судеб, подвластные моей воле, прогибающиеся под ней.

Вероятности, высокие, низкие, я лицезрел их, чувствовал. Подобно кубитам моей сети они разбегались, чтобы лишь одна из них сработала в привычном пространстве времени. А я подобно функции моей времени перебирал их, выбирая ту самую, невесомую ли, низкую или высокую. Выбор вероятностей, состояния кубитов, функция времени. Квантовая нейронная сеть? Вслед за этим случайным воспоминанием, словно с занесенного илом дна, за узелок старой, забытой лески, потянулась, поволоклась и стала выпрастываться, выползать на поверхность моя, Борис Петровича Чебышева жизнь. Детство, кособокое, отверженное, среди многоэтажек, строек и агрессивных школ, взросление, среди невостребованности и загнанности, студенчество, знакомства, затворничество и нейронная сеть, вот она - нейронная сеть, такая понятная, удобная для того, чтобы прятаться за ней от всего остального. Передо мной развернулась временная плоскость на которой как на карте расположились точки, связи и вероятности моей жизни, с комнатой в коммуналке и скрипучей подъездной дверью, с проходной закрытого предприятия и ветошью фрезерного станка, с поездкой в гремящем трамвае с трехкопеечным билетом прочь навсегда из старого микрорайона, с первой встречей с Катей в удаленном крыле вечернего отделения, с крайним столом в читальном зале, вокруг которого усаживались мы с Колей и Айдаром, и поцелуем с Машей на мерзлой улице.

Я был выше всего этого, на недостижимой высоте, абсолютнейше безразличный к эпизодам и вехам, оставившим глубокие рытвины в душе моей, привлеченный лишь некоторой отдаленной схожестью этого квантового временного поля с работой моей функции времени. Именно так задумывался алгоритм, умеющий выстроить картину на основе временной метки, а потом перемещаться взад и вперед по временной шкале выбирая нужные состояния кубитов. Умная квантовая сеть, необъяснимо приблизившаяся к тому, что осязал я теперь новыми нечеловеческими чувствами, эти игры, сплетения вероятностей, выбор из множества возможных вариантов.

Я увидел себя на кухне с Никанор Никанорычем, вернее с чем-то безымянным, только представлявшимся нелепым этим именем, на деле являвшемся неотъемлемой частью большего, лишь частично очеловеченным. Начиная с этой временной отметки разновероятные мои линии смыкались, вели к смерти от деменции. Вариаций практически не было, будущее можно было считать детерминированным, определенным. Так работал разумный, целесообразный и безразличный механизм защиты. Что-то всколыхнулось во мне, чувства мои, отчаяние плеснулись наружу; я вновь ощутил свои связи - с мамой, отцом, со спящей в соседней комнате заплаканной Машей, с университетом и даже министерством образования с его улыбчивым Степан Анатольичем в толстостенном подвале.

Словно очнувшись ото сна, я почувствовал себя собой, ощутил жесткость подоконника под затекшим задом, болезненное тянущее ощущение в стопе. Поймал взгляд Никанор Никанорыча, настороженный, без тени привычной лыбистости. Нейронная сеть выдернула меня, связала с прежним мной, вытащила из других, космических ощущений. Беспристрастная целесообразность отступила.

- В-вот так просто все закончить... - я скорее испуганно пробормотал, чем спросил.

Никанор Никанорыч молчал, только смотрел на меня новым каким-то взглядом. Он перестал быть для меня страшным, непостижимым, таинственным. Его якобы бесчувственность и непреклонность были несравнимы с той, космической непреложностью и равнодушием. За исполнением строгой жесткой функции стоял все-таки человек, год за годом, век за веком, испытывающий человеческую эмоцию, жалость и сострадание, притупившиеся может быть, скрываемые и подавляемые, но присутствующие.

Но думал я совсем не о нем. Что же нам, и вправду нечему больше учиться? Ну хорошо, отбросим знания наши, мизерные, ничтожные в сравнении с тем знанием. Любимый мой вертикальный прогресс плелся в далеких задворках, требовал неопределенно гигантского времени, чтобы хотя бы догнать «неразумного ребенка». Но культура, мораль, нравственность? Разве мы уже там, где должны быть? Это было несомненно глубоко человеческое чувство, но разве не были они главной ценностью, которой возможно, собрав по крупице из миллионов, миллиардов судеб и лет, мы взаправду могли научить Его-Себя? Эта ценность, над которой подшучивал притворно Азар, теперь казалась мне важнейшей, незаменимой составляющей слепой космической целесообразности. Мы еще не выпестовали ее, только растили, искали и формулировали, она не была готова к передаче, но единственно ее и имело смысл передавать. Почему-то чувствовал я, что тот, совсем неисторический Еша-Иисус из Назарета, беседовавший тысячелетия назад с Азаром в бесплодной пустыне, рассуждал похожим образом.

А выбор, предоставленный мне выбор, состоит выходит всего из двух вариантов: либо вернуться к разбитой, рыдающей моей Маше, которую вынужден я теперь потерять, и умереть покорно от предопределенной своей деменции, либо принять другое решение. Я вздрогнул от воспоминания о недавнем своем опыте. Только теперь почувствовал я настоящую тяжесть выбора. Лоб мой покрылся испариной и вновь задрожали пальцы.

Я подумал о квантовой сети и функции времени. Как же угадал я, как похоже смоделировал необъятное поле вероятностей, что предстало предо мною. Функция времени теперь была понятна мне целиком, без шагов и рассуждений, видел я безошибочный ее интегральный алгоритм. А если?.. Стены послушно отступили, растворились. Вот уже остался от меня только узелок, подобный нейрону, к которому тянутся синапсы, связи других таких же точек. Передо мной разлилось плоское время со сложнейшей вероятностной диаграммой переходов моей жизни. Теперь уже не поднимался я в безграничную высь, а обозревал, словно в бреющем полете, волоча за собой багаж обжигающих, норовящих раствориться бесполезной пылью, вех моей жизни, удерживаемых исключительно мыслями о кубитах моих, моделях вероятностей состояний.

Я следил, неотступно следил за нитью событий, будто нанизанную на развилки вероятностей, выборов и вариантов. Где-то там, отматывая назад метку времени, находилась та самая точка, с которой запускался особенный летальный клубок моей жизни. Отъезд мамы с Аленкой, защита, Катя, первая прогулка с ней, лекция Курносова. Еще-еще.

Вот оно, то самое! В голове аккуратными строчками кода и мелкого моего почерка проступила цепь рассуждений, порядок расчета функции времени. Работал ли здесь сходный принцип, в этом сгустке пространства, времени и вероятностей? Я опустился, приблизился, ближе, глубже; проступили уже декорации, погода, смущенная задумчивость моя, лабораторный стенд. Еще ближе, еще глубже. Функция времени беспрекословно поднимала результат на указанную временную отметку. Лишь мелькнула кровоточащая мысль, что Машу мою теряю я навсегда.

***

Я закончил практическое занятие и смотрел как студенты, шумно подхватывая тетрадки, сумки и пакеты, покидают аудиторию. За окном стоял теплый сентябрь, в голубом полотне неба плыли пышные, белые облака с тяжелым, темным низом. Колосились зеленые верхушки деревьев. Когда все вышли, я пробежался по записям в тетради, где отмечал ошибки программного лабораторного стенда по восстановлению цифровых сигналов. Это было только второе занятие с начала года, часть ошибок я уже поправил, но сегодня насобирал еще, дня на два работы.

Заперев дверь в аудиторию, я направился на кафедру, сдавать ключи. В коридорах было людно, сновали студенты и преподаватели. Странное было чувство, вроде не преподаватель ты еще, но уже и не студент - бакалавр, пятикурсник. Самостоятельно ведешь лабораторные занятия и свободно выбираешь предметы в расписании. Из преподавательской вышел Вадим Антоныч Удальцов с пышными пшеничными усами, старший преподаватель, гроза первых курсов. Мы поздоровались. Вслед за ним выпрыснул худой, высокий бакалавр Семен, один из многочисленных защитившихся в тот год. Мы были с ним в хороших отношениях, он подрабатывал по совместительству в одной из фирмочек по продаже компьютерных комплектующих. Походкой своей, внезапностью, Семен напоминал мне измерительный циркуль без карандаша, так он стремительно мерял длину коридоров, выбрасывая перед собой длинные ноги. Вечно он торопился, спешил, бежал на работу или опаздывал на занятие. Вот и сейчас, он молниеносно подскочил ко мне и встал как вкопанный. Я остановился, ожидая начала разговора. Мы уже виделись в тот день, посему здороваться нам не требовалось.

Семен морщил лоб и раздумывал, нависая надо мной растрепанной смоляной шевелюрой. Всегда я удивлялся убежденности его, уверенности. С нею мчался он напролом, спотыкался, ошибался, извинялся и снова увереннейше спорил о том, о чем имел порой представление весьма поверхностное.

- На работу опаздываю, - наконец выдал он и рванул дальше по коридору.

Сдав ключи, я отправился на первый этаж, в столовую. До занятия моего, уже в роли студента, была целая пара. Я спустился по парадной лестнице в вестибюль, прошел в коридор у газетного киоска. Народу в столовой практически не было. Я подхватил поднос и поволок его по блестящим полозьям к кассе.

Чебуреки в тот день, плоские, с пузырчатыми блестящими боками, исключительно были хороши. При минимальном количестве рассыпанного внутри фарша, невероятно вкусным было особенное скользкое их нутро, пропитавшееся маслом и мясным бульоном. Я запивал их компотом с тонущим сухофруктом, вытирал пальцы о мгновенно скукоживающиеся, влажнеющие белые салфетки. Извел их наверное штук пять или семь.

Покончив с чебуреками и хорошенько почистив стол, я вынул свое расписание. Еще не все предметы магистратуры я выбрал. Среди них были обязательные, которые требовалось делить со старой студенческой группой. Другие, на выбор, можно было посещать с параллельными потоками и курсами.

Я бежал по строчкам расписания. «Цифровые сети интегрального обслуживания», «Микропроцессорные системы», «Нейронные сети». От последнего названия что-то шевельнулось внутри. Какой-то новый предмет, я не слышал о нем ничего. «Цифровые сети» я брал без разговоров, их вел мой научрук, Олег Палыч Круглов, а вот нужны ли мне были «Нейронные сети»?

Краем глаза заметил я ухоженную женщину, вошедшую в столовский обеденный зал. Она была в деловом костюме, туфлях на каблуке с уложенными каштановыми волосами. В руках ее была узкая папка-портфель. Но внимание она привлекала несомненно не этим. Ровное без изъянов лицо с подчеркнутыми скулами, полные губы и большие глаза. Она была красива, прямо таки шикарна, хотя и не красотой девушки-студентки, остроугольной, неуклюжей, не понимающей еще собственной привлекательности. Здесь было другое. Красота и манеры зрелости с отличным знанием собственной цены.

Взгляды немногих присутствующих обратились к ней, а она обежала обеденный зал глазами, и посмотрела внимательно на меня. На секунду глаза наши встретились, после чего взгляд мой сбежал вниз. Показалось мне, или чуть дольше чем остальных, одарила она меня вниманием? Когда я поднял взгляд, она уже вышла. Смутившись я пропустил даже звук ее каблуков.

Я вернулся к расписанию. Пожалуй, «Нейронные сети», почему нет? Должно быть что-то интересное. Ведет дерганный Курносов с кафедры «Вычислительных машин».

Взвизгнул металлическими ножками по кафельному полу стул. Я поднял глаза.

Напротив меня за столом полубоком сидел, отдувался, дородный, пухлый мужчина. Выпуклый лоб его покрывала испарина, толстые щеки обрамляли картофелину носа и круглый подбородок. Волосы его были сальные, растрепанные. Меж отворотов серого, мятого пиджака торчала острыми воротничинами расстегнутая на две верхние пуговицы розовая рубашка, из-под которой выбивались грудные волосы. Облокачивался он о стол локтем и пальцы его, толстые култышки, пятерней лежали на столе. Второю, левой рукой он шарил во внутреннем кармане и вскоре извлек оттуда невообразимый клетчатый носовой платок, свернутый кулем. Словно фокусник из шляпы потащил он его из-за пазухи, а тот, обнажая передо мною новые мятые клетки, все не кончался. Край наконец выпрыгнул и незнакомец удовлетворенно протер влажные лоб и затылок.

- Умаялся, - сказал он надломленно, поглядывая на меня из под сросшихся бровей. - Приветствую.

Он протянул пятерню со стола и я пожал ее, почувствовав руку свою маленькой и слабой в его пухлых тисках.

Он смотрел на меня будто бы изучающе, а я не мог взять в толк, что ему нужно. Я молчал, и взгляд мой то поднимался на вытянутую в моем направлении физиономию, то убегал вниз, к пластиковой тарелке с крошками и салфетками, и расписанию, которое давно мне полагалось заполнить.

- М-м, - протянул он. - по-моему обознался я. - губы его растянулись в широкой ухмылке. Поди вас головастых студентов разбери. Вы с какой кафедры?

- Автоматизации и Информатики, - ответил я.

- Да-да, информатики, информатики, - повторил он задумчиво.

Выпростал он из-под стола, с полу что ли поднял, сложенный вдвое худой портфель, как в старых фильмах, со складками на боках, перекидной крышкой и защелкой-кнопкой. Разложил перед собой, отворил, полез внутрь.

- «Нейронные сети», вижу, выбираете? - сказал он, невзначай глянув на разложенные распечатки мои, копаясь в портфеле. - Наплюйте. Курносов притащил курс этот полтора года назад из Москвы, материал придумывает на ходу, ничего там толкового нету.

Он вытащил из портфеля толстую книжку в темной, мягкой обложке и положил на стол. Вынул невзначай, как бы освобождая пространство для поиска в тощем портфеле. Среди страниц торчали плоские полоски фольги, как будто закладки.

Я смотрел на странную эту книжку с закладками и напоминала мне она...

- Библия, Библия, не жеманьтесь, - закивал мой случайный собеседник. - Все ж таки, наука наукой, а приучился вот в незапамятные времена, ношу с собою. Безвозмездный дар.

В ответ на эти слова что-то отозвалось, дернулось внутри. Не воспоминание даже, просто неприятно натянулась нитка и нервически дернулся глаз. Строчка «Нейронные сети» расплылась передо глазами и иррационально расхотелось мне включать ее в свое расписание.

Незнакомец поковырялся еще в портфеле, потом убрал книгу. Утащил под стол портфель

- Ошибся я, в общем. Прошу нижайшего прощения.

Снова он умаянный протянул мне руку через стол. Я опять пожал ее недоумевая над курьезной этой ситуацией.

Поднялся он надо мною, толстый, неухоженный, в точности соответствующий мятому своему костюму, потливости и пробивающимся из-под рубашки волосам. Снова утерся платком, потом убрал его за пазуху неаккуратно, оставив торчать клетчатый клок над животом.

- Пойду я, пожалуй. Приятнейше было познакомиться, хотя и не представились мы, как положено. Никанор Никанорыч!

Сделалось мне тут мутно. Словно солнце на улице спряталось за тяжелую тучу и стало в обеденном зале темно и неуютно. Промелькнули бессвязные образы, как всполохи уличных теней, ступенчатый пышный сад, гриб ядерного взрыва, наполненные слезами девичьи глаза.

Я кашлянул, сморгнул, отгоняя наваждение, и встал. Подумал, что правильно будет подняться, раз уж представление какое-то запоздалое возникло у нас.

- Борис, Чебышев.

- Очень приятно! Успехов вам, Борис. Вы хоть и взрослый вижу студент, отпахали сколько-то там курсов, а все ж таки целая жизнь у вас впереди. Уймища времени, хоть интегральную функцию времени составляй! - он расплылся у благодушной улыбке, радуясь удачной формулировке. - Хех. Завистью белой завидую вам, уж не обессудьте. Учитесь, матерейте, занимайтесь, к чему лежит душа. Всего доброго. Не одной, как говорится, наукой...

Я смущенно попрощался и он отправился неуклюжей походкой к выходу из обеденного зала. Эпизод был чудной, однако ж вполне бытовой, не то, чтобы из ряда вон. Дядька с Библией. Забавно и только.

Вернувшись за стол, я одним глотком допил остатки компота и стряхнул в рот сухофрукты со дна стакана. Поставил галочку напротив «Микропроцессорных систем», пропустив «Нейронные сети». Подумал, что надо бы спросить у Семена, нельзя ли устроиться на работу в фирмочку его. Преподавание и научная деятельность это хорошо, но мое ли это в самом деле? Не было у меня такой уверенности.


Роман Фомин, 2018