Вятские дали

     В тот день гроза нашла ужасная. Молнии с треском раздирали небо. Вода потоками заливала улицы. По крышам и стёклам стегал град. Люди, в страхе закрывая руками голову, искали, где укрыться. Мы с Серёжкой возвращались из поликлиники, она нас на полпути застала. Колесо, соскользнув с бордюра, застряло в решётке – ни туда, ни сюда. Коляску развернуло, я её дёргаю, но без толку. Под козырёк хлещет, Серёжка орёт – захлёбывается. Звать на помощь некого – ну, беда. И тут он – взялся откуда-то. В момент выхватил из коляски Серёжку, сунул сердито мне, мол, беги шустрей под стреху, тюха пермяцкая. Рядом булочная – я туда... Только Серёжку успокоила, и наш спаситель втащил коляску.
     - Стихия... - улыбнулся. - Как зовут-то?
     Я потерялась, дурёха, ото всего сразу, и выпалила невпопад:
     - Надя... – Ну, прям, на танцах в городском саду.
     - Я думал, пацан... – Он снова улыбнулся. Хорошая такая улыбка, необидная.
     - Дак, пацан и есть... Серёжа.
     Чтобы не рассмеяться, он сжал губы, помолчал и твёрдо так, серьёзно, как отметку по-ставил, сказал:
     - Хорошо.
     И было непонятно, что ему хорошо: что пацан всё-таки или что я – Надя. Мне тоже стало хорошо – от его улыбки, от насмешливых глаз...
     - Будем знакомы, - он протянул ладонь. – Николай, – и пожав руку, отвернулся к окну.
     Я исподтишка разглядывала его. Николай... чудотворец. Высокий, на голову выше. Лет тридцати с небольшим. Не говорун. Глаза строгие, но готовы улыбнуться. По всему – командированный, у нас городок-то невелик, приезжих видно. Вымок, сухой нитки нет, в ботинках хлюпает... На лбу и на щеке чёрные полосы – смазка от колеса. Вытереть что ли – ведь так и пойдёт по делам-то.
     Серёжка заснул у меня на руках. Ливень перестал. Гроза уходила за пруд. Издалека, с того берега, нехотя перекатывался, нестрашно ворча, гром.
     - Ну, мне пора, - по-домашнему сказал он. – Не простудись, Серёга. – Посмотрел коротко – я даже съёжилась – и ушёл.
     Он ушёл... Я положила Серёжку и замерла – сил нет шагу шагнуть. Невозможно, думаю, чтобы он завернул за угол – и всё. Не случайна эта встреча!
     Вот что говорило моё сердце. А я – мужняя жена, и сыночку было тогда годик с небольшим...

                *

     Старый, крепкий дом. Каменный низ с полуподвалом, деревянный верх. Окна в полотенцах. На двери: ТРАВМПУНКТ. Кто-то в белом скалывает наледь со ступеней.
Держась за поручень, я одолел крыльцо и вприскок, через порожки, попал внутрь. Здесь было натоплено, пахло хлоркой.
     - Посидите в коридоре, - указала дежурная на лавку.
     Я огляделся. Рядом человек пять увечных, вроде меня – гололёд... Устроил поудобнее ногу и только прикрыл глаза:
     - Проходите следующий, - раздалось из приоткрытой двери.
     Под белой шапочкой, надвинутой до бровей, выжидательно смотрели знакомые глаза. И тут же всплыло в памяти: гроза, потоки воды, молодая мама с коляской...
     - Надя, кажется? – вспомнилось имя. – Не ожидал.
     - А я ожидала... - она поднялась навстречу. - Вы же сказали – будем знакомы. Что с ногой? Снимайте обувь.
     Прохладными пальцами она медленно ощупала распухший сустав – больно? А здесь? – и развела, как бы в беспомощности, руки:
     - Стихия... На рентген.
    
     Снимок показал: перелома и разрыва связок нет, только растяжение.
     - Нужен полный покой. Живёте где, в заводской? Ладно, сейчас закончу, и подвезём вас на «скорой». Хотя какой покой в гостинице.
     «Скорая» куда-то запропастилась.
     - Стихия, - непонятно чему тихо засмеялась Надя. – Сейчас поймаю такси, и повезу вас к себе... Я пельменей настряпала. Вы не против? – повернула лицо, построжавшее от собственной вольности.
     Так нежданно-негаданно попал  на пельмени.
                *

     -...Весёлый был, заводной. Петь любил. Сядем рядышком и поём: «То взлёт, то посадка, косые дожди, сырая палатка и писем не жди...» Поём, а сами плачем, глупые, будто подгоняем разлуку. – Надя говорила легко, как о чём-то давнем, отболевшем. – Он на Ан-2 летал… А я фельдшером... Летал отчаянно, был в отряде воздушным хулиганом. Вообще, как мальчишка – порывистый, на любое дело скорый. Любил... Просил – роди сестричку Серёжке, Лёлькой назовём.... А погиб нелепо – на мотоцикле разбился. На рыбалку поехали с дружком. На трассе вылетели на встречную... Как чувствовал... Проснулся ночью и говорит: «Неохота что-то ехать, дождь собирается...» Непохоже на него было. – Лицо её заострилось тенью тронувших душу воспоминаний.
     Доверчивость, простодушие поразили меня: она делилась сокровенным, словно с близким человеком. Я не подозревал, что именно так и было. Понял позже, перебирая в памяти сказанное при встрече... «А я ожидала...»

     - Ну, вот – обещала полный покой, - сокрушённо пробормотала Надя и неожиданно всхлипнула. - А с сестричкой не получилось... Вырастет Серёжка – будет один маяться. – Она вскочила с постели, подала цветную фотографию: - Здесь ему три с половиной. Так-то он у меня самостоятельный, с характером. Не пропадёт.
     - А где же он? – спохватился я.
     - В детском санатории, «Сосновый бор». Лёгкие слабые, чуть что - пневмония. Это в шестидесяти километрах, автобусом. Ездим по выходным, то – я, то – мама. А у тебя с детками как, нормально?
     - Девчонки, - скупо отозвался я. - Восемь и шесть.
     - Любишь? Слава богу... На жену похожи? - В её словах мне послышалась женская зависть. Или так показалось...
 
     Я поднялся и проковылял на кухню. Сел у окна, закурил. Наискосок от подъезда мотался на ветру фонарь. За стеной спала женщина. Кто она?..
     Нескрываемая радость была в том, как она приняла меня. Без игры во влюблённость и стремления показать, что «мы тут, в глуши, не лыком шиты...» Без вороватой корысти, не по возрасту спокойная уверенность: «Нам ещё долго узнавать друг друга. Нужно время». Эта «долгость» передавалась с затаённой сдержанностью и вселяла чувство нескончаемого, тихого праздника. «А я ожидала...» Она уже тогда, в грозу, знала...
     Так размышлял я.
     Что-то не додумывалось, будто не сходился ответ, это мешало мне вернуться. В окно незаметно, вкрадчиво проникал свет серого февральского утра, разносимый ветром.
     В комнате зазвонил будильник...

     Я много лет приезжал сюда. И всегда ощущал в её доме привкус привычного ожидания. Оно бывало долгим, но не породило обречённости, панической суеты одинокой женщины – жизнь-то проходит...
     Неброский порядок незамужнего бытия. Засохший букет хризантем – память о последней встрече. Здесь нет места чувству обеднённой жизни: ведь есть кого ждать, он придёт.

                *

     Сидит... покачивает забинтованной ногой... Только что не стонет, бедный.
     - Жалеешь, наверное... Домашний ты, не гуляка. Спал бы сейчас среди своих. Не глядел бы так... Прости...
     Он мягко коснулся плеча, мол, не переживай, и ушёл в комнату. А я – с лёгким сердцем от его тихого нежадного прикосновения – принялась за обычные дела.
     Уже одетая на выход, заглянула к нему. Высунув из-под одеяла, как упрёк, больную ногу, он спал, уткнувшись носом в подушку.
     Вечером приду, натру мазью, сменю повязку.

     В автобусе привычная толкотня.
     - Надь! А Надь! – на весь салон раздаётся с задней площадки, это подружка моя дорогая, Виолетта. – Что это у тебя свет горел всю ночь? Пригрела кого? 
     - Ты б спала по ночам крепче... - отряхивая снег с шапки, отвечаю нехотя.
     - Дак не с кем. И зуб болел через это. Дак что, поделишься?
     Разговариваем через весь автобус – она с задней площадки, а я – в самом переду. Вокруг посмеиваются.
     - Гляжу – на костыле, длинный, как американец, и ты, под ручку. Ну, думаю, Надька! Влёт бьёт и сразу – в плен!.. Только зачем электричество всю ночь палить? Или чего диковинного увидела? Рассказывай, а то мне сходить.
     Виолетин муж, Костя, сгорел на буровой. Ей двадцать было. И – никого. Мужики побаиваются её – жёсткая. Вот и смотрит в окно...

     На следующей неделе Николай улетел, и я не знала – увижу ли его когда. Ночами, вспоминая по минутам три дня, что он был здесь, писала письма. Писала без боли, чтобы он не чувствовал там, в своей жизни, ничего тягостного, идущего от меня. Да и было бы от чего. Что я для него? Обычное приключение...
 
     Писала и складывала.
 
     "...если я буду знать, что ты здоров, у тебя всё хорошо и что ты изредка вспоминаешь – большего не надо. Я привыкну."
     "...значит, такая мне судьба... Мелькнёт кто-то, похожий, я пройду вслед несколько шагов, слабея... и словно повидала тебя..."
     "...тем, что во мне есть от тебя, я сильная, я счастливая. Я – не жалкая."

     - Больно хитра, подруга. Ты их в шкатулочку, а сигнал-то доходит всё равно, тревожит его... Значит, ты в надежде. Если уж так любишь – отпусти совсем, не пиши, не думай.
     - Не могу.
     - Таких слов русская баба не могёт знать: или хрен пополам, или трында вдребезги! Уже сколько? Небось, больше года прошло?
     - Больше.
     - Хорош в рассоле лежать. Пояс верности истлел.

     Ох, Виолетта...

                *

     В травмпункте сказали, что Надя в отпуске. Домашний телефон не отвечал.
     Вечером на звонок в дверь разом выглянули две девицы в бигудях:
     - А вы... ей кто будете? А-а-а. Мы-то? Дальняя родня. Надя с Серёжкой у бабушки. Картошку сажают.
     Я стоял в нерешительности.
     - Вам ночевать негде? – девицы затараторили бойчей. – Ложитесь, мы сейчас всё равно на дискотеку. А утром проводим.
     - Нет, девчата. Дайте адрес, я найду сам. Это где – на втором посёлке? Частный сектор?
     - Дак мы адреса не знаем...

     На затянувшийся бестолковый разговор вышла соседка по площадке.
     - Мужчина! – утробным голосом потребовала она моё внимание. - Что вы их слушаете, мужчина. У них на уме одни танцульки. А я вас, кажется, помню, - и добавив к возмущению немного игривости, выдала явку и маршрут. – Сейчас ходом на однёрку, она в это время редко. До конца. Марата, 21. Тётя Катя Расторгуева, Надина мама, как раз по этому адресу. Она там... - шепнула.
     Соседка продолжала говорить что-то ещё – про то, какие они «вечные» подруги с Надей, но я уже благодарил её и торопился вниз через ступеньку. Успеть на "однёрку"...

     На веранде небольшого бревенчатого дома, под шарообразным оранжевым абажуром чаёвничали двое. На стук в калитку Надя ойкнула, вскочила с места и, разглядев меня в слабо освещённом пространстве, запричитала. Её мать тоже сошла с крылечка, по-деревенски поклонилась и с нескрываемым удовлетворением доложила, будто бригадиру полеводческой бригады:
     - Нынче восемь борозд посадила. Одна, - она подняла обе руки. – А они с Серёжкой – всего-то шесть. Раньше соседей управились. Ну, проходи, мил человек.

     Покормили, чаем попоили под тихий уважительный разговор – о международном положении, и как там, в Москве, с продуктами... Спать постелили.
    
     Перед этим женщины долго шептались.
     Утром я вышел на крыльцо. На ступеньках, сколупывая засохшую болячку на коленке, сидел белоголовый мальчонка. Коротко взглянув, он схватил подвернувшегося котёнка и коварно спросил:
     - Угадай, как звать?
     - Васька! – поторопился я.
     - Сам ты – Васька! Смотри, - он задрал хвост котёнку и весело рассмеялся. – Пойдем на пруд, искупаемся, пока мамка спит.
     - А тебе можно, Серёж?
     - Вода тёплая, пойдём.
     - И я с вами, - раздалось из дому, и на крыльцо вышла Надя.

     Через огород, мимо баньки, по влажной тропке спустились к воде, радуясь утренней свежести. Мне казалось, я здесь свой, только был где-то и вот вернулся. Я догадывался, что неожиданное открытие обманчиво, что рады-то по-настоящему – они, эта женщина и её пацан, а я – играю вроде: приятно ведь делать приятное.

     К нашему возвращению у крылечка собрались соседки:
     - Надюха, мне бы давление померить.
     - Дочка, погляди, что за гуля у меня вылезла.
     - Катерина, ты мне корень обещала для настойки.
     Бабки были как на подбор – крепкощёкие, улыбчивые. Придумав наскоро предлог зайти, они придирчиво оглядывали залётного гостя и, похоже, одобряли Надюхин выбор.
     - И гдей-то таких длинных ростют? – с деланным смущением спросила одна.
     На неё шикнули. Но, неуёмная, спрятавшись за спины, елейно продолжила:
     - Кать, небось, рыбник стряпать будешь? Мой наловил нынче.

     На рыбник, размером в полстола, соседи сошлись в большом количестве – так здесь принято. Хозяйка выставила солёные рыжики, спирт, мочёную бруснику.
     Разговор вели бабки, всё поглядывали на меня и непонятно подмигивали. Стариков, норовивших слово вставить, напрочь затыкали – что от них умного услышишь. Те всё пытались разобраться, кто здесь я, в честь которого у Расторгуевых дым коромыслом. Наконец, поняли – Надькина симпатия, в командировке на завод, где сами проработали всю жизнь. Тут же нашлись общие знакомые, и – рюмка за рюмкой – разговор пошёл веселей.

     - Едем в аэропорт, в гостиницу? – спросил я, когда мы вышли из дому.
     Администратор, видная брюнетка в форме, полистала паспорт, отложила в сторону деньги и, выразительно глянув на мою спутницу, жавшуюся за спиной, напомнила со служебной строгостью:
     - Гости до двадцати трёх.
     В полупустом ресторане Надя снова рассказывала о муже. Я слушал недобро – зачем она? Оправдаться перед памятью?
     - Он был соседским пацаном, с которым весело и легко – сбежать с уроков, напару прогулять контрольную по химии... Чуть ли не на спор подбил среди бела дня залезть в постель. Мы были как дети – игра, баловство... Сделавшись женой, я не стала серьёзнее. Что такое любовь, я, может быть, только теперь понимаю. Видишь, в гостиницу иду.
     - И что же такое – любовь?
     - Не знаю нужных словю Это – помрачение. Это... когда болит, ноет, кровоточит, а ты радуешься. Мама, когда узнала про тебя, всё поняла. Надюха, говорит, крепись, тебе судьба. Без любви – высохнешь. Или по рукам пойдёшь. – Надя невесело рассмеялась.               

                ...Вечер мне ни к чему,
                Вечер мал, как песчинка...

пела Кристалинская из музыкального автомата. В наших бокалах вспыхивал "Рубин".
    
               
     - Странно, да? Я о матери. Другая б искала дочери мужика какого-никакого, лишь бы взял с ребёнком. Пусть пьёт-бьёт, но чтоб мужик в дому. А моя – про любовь: крепись...
     - А что ещё она сказала?
     - Просила не обижаться. Говорит, человек самолётом спешил, разыскал в ночи, а я его в чуланчик на ночлег. Пусть простит, Христа ради, дуру тёмную. И ты прости тоже стосковалась, поди. Забыла, старая, как это бывает.
     - Строгих правил женщина, я сразу понял. Как доложила про восемь борозд – тут, мол, люди делом заняты. Ты и вправду стосковалась?
     - А ты? – она положила руку на мою, поглядела долго-долго: - Не из-за пустого стола встал? Жена покормила в дорогу?

     В шесть утра забубнила радиоточка. По внутренней связи объявили: "Аэропорт закрыт по метеоусловиям..."
     Надя проснулась хмурая, подстать погоде.
     - Поедем домой, - попросила жалобно...

                *

     Однажды привёз Серёжке хоккейные коньки и всю амуницию – шлем, клюшку, перчатки... с иностранными буквами... Научил шайбу бросать всю дворовую пацанву... Пока Серёжка нуждался в лечении, присылал шведские лекарства, доставал где-то. Лимоны,  апельсины – здесь этого ничего не было... Он ездил, пока были командировки – раз в год, два, три... Потом реже. Начальником, может, стал. Я никогда не спрашивала. Научилась радоваться тому, что есть. И он к нам привык. Не буду врать насчёт страстной любви – просто стали свои.
     Помню, как в первом классе они с Серёжкой палочки выводили. А в шестом – решали задачи по физике. Как-то приехал, а Серёжка только из пионерлагеря, грязный, заросший. Дома скандал – не желает, чтобы мать купала. Вырос, видите ли.
     Коля с порога:
     - Может в баньку, Серый? Я тоже с дороги.
     Мылись часа полтора, мне уж наскучило котлеты разогревать. Терли спину друг другу, ржали как жеребята.
 
     Был и когда в армию провожали. Торжественно говорил за столом. Плакал, когда поезд пошёл. Никогда его слёз не видела.

     А потом... привезли моего сыночку из Афганистана... Мать настояла: позвони Николаю. Не простит, если молчком похороним. Прилетел... Побыл до девяти дней – впервые так долго. Не отходил от меня. А я, никого не видя, не слыша – влёжку... Мать заставляла хотя бы выпить. А он держал мою голову в своих живых руках и раскачивался, как когда-то ночью на кухне.
     Этот страшный год прилетал часто, придумывал, видно, чтоб его вызывали на завод. Эх, да что там говорить – разве объяснишь...
   

     В сорок лет, на свой страх, его не спросясь, завела я себе дочку – невмоготу стало. Знали только мама и Виолетта. Мама обрадовалась и обещала помогать «всюю жизнь, пока не помру». Виолетка, подружка завидущая «всюю жизнь» бросила:
     - Давно бы так, а то как...
     После чаю и пирога с черёмухой совсем разошлась и снова за своё:
     - Надь! А Надь, мне там не обломится? Мы с тобой вечные подруги, а ты всё себе захапала. Приедет, пошли ко мне... за солью. Остальное я уж сама.
     - Очнись, подружка! В городе мужиков...
     - Не хочу! Хочу твоего... чудотворца.

     Родила благополучно. Ему – ни-ни, хотя знала, что он поймёт. Управилась с беременностью и родами удачно – длинные разлуки позволили скрывать, так что до поры он Лёльку не видел. Но что-то чувствовал по мне: ещё бы – я ожила, поправилась и даже, казалось, по-молодела. Дочку увидел, когда ей исполнилось два года. От радости безумствовал как молодой. Первый раз я видела его пьяным на этом празднике. И всё думала – как же он дома скажет, ведь не сумеет скрыть. А может, не захочет. Одно дело – бабёнку на стороне иметь – "дело житейское", как Виолетка говорит, и другое...

     Больше года не был. Слыхала, стал сдавать, болеть. Но не забывал нас. Под Новый год – мы с Лёлькой ёлку наряжали – звонок в дверь. Мужчина незнакомый. У меня сердце оборвалось.
     - Я от Николая Сергеевича, из Москвы. Спецрейсом, - и подаёт две огромные коробки в праздничных лентах. – С наступающим вас!
     - Заходите... Чайку с мороза. Как сам-то? Всё ли с ним благополучно?
     - Выписался на той неделе. Долечивается. Сердце... - заглядывает мне за спину и улыбается: Лёлька пряталась за моим подолом. – Просил вот передать.
     - Спасибо. Может, всё же чай?
     - Машина ждёт, мне пора, - и мужчина откланялся.

     В большой коробке оказалась роскошная кукла ростом с Лёльку. Поёт полным голосом немецкие слова и ходит самостоятельно. А во второй – мечта – брючный костюм! Тоже иностранный. Мне, значит. И записочка: поздравляю, не скучайте, не болейте, ну и всё такое... Грустная, прямо как прощальная, не дай бог, весточка.
     Лёлька водила куклу вокруг ёлки, а я сидела на полу среди богатых коробок и тихонько плакала. Что с ним? Кто делал эти покупки, если он болен? И подумала в который раз – жена, конечно, всё знает. А что не знает  – чувствует. Он говорил: «Хорошая.» Всего-то и скажет: хорошая...

     Я подошла к окну, где он всегда сидел, представила его понурую фигуру, когда он выходит из моего подъезда и, не оглядываясь, идёт к автобусной остановке.

                *

     Наступивший день – с низкими облаками, с тусклыми, неотступными мыслями, с затаённым прислушиванием к себе – не был желанен. Убирая постель, чтобы не залёживаться, я уже думал: скорей бы вечер да ночь – уснуть. Интересно устроен человек: живёт, ни о чём таком не думает. А стукнет его, замаячит в откровенной яви оно самое – финиш... и всё смотрится по-другому.

     Прошлой ночью, после приступа, я летал... На том самом дельтаплане, на котором учился ещё в юности. Кружил над домами, огородами. Вот и дом под зелёной крышей по улице Марата. И огород, где осталась невыкопанной картошка. Целых восемь борозд. Вот люди среди кучек ботвы. Что-то кричат, подняв лица.
     А я делаю последний вираж.

     От жёсткого приземления я не узнал местности: лунная панорама мерцала передо мной. Склонив головы, выискивая что-то под ногами, бродили фигуры...
 

     За углом, на повороте, поросёнком взвизгнул трамвай – первый вагон, за ним – второй.
     У окна сидела жена и тщательно протирала очки.
     - Знаешь, - голос её сделался по-молодому звонким, - знаешь... Эту женщину, которую ты иногда зовёшь во сне, я знаю, кажется, всю жизнь. Она стала частью меня самой, необходимой тебе, дополняющей... Думаю, мне удалось это понять...

     Она справилась со своим звенящим голосом и, повернув ко мне родное лицо, улыбнулась, легко поднялась и шагнула к дверям.




         18.10.2008 г.