Ров

Ров.
Зимнее морозное утро. Испятнанное воронками заснеженное поле, с черными точками трупов в серых и грязно-зеленых шинелях. Сломанными куклами  лежат они на грязном снегу, застывшие на морозе тела, как безумная диорама, созданная войной, передаёт последние минуты их жизни. Огненными шмелями рвут замерзшую землю трассирующие пули. Позади черной громадой застыл умирающий от голода и холода Город. Как человек, впавший в голодный обморок, он лежит позади передовой. А там, серыми привидениями, люди, дети, женщины, старики. С санками на реку за водой, с этими же санками - трупы на кладбище, без речей и прощаний, без оркестров и салютов, в огромную яму… Завернутые в белые простыни тела, как личинки огромного жука, чье имя Смерть. И назад, к станкам и сварочным аппаратам, чтобы Город жил, чтобы он очнулся. Серыми змеями безмолвные очереди в булочные за хлебом. Чтобы жить…
Поле. Вот грязно-белыми гигантскими жуками в сторону не сдавшегося Города угловатые танки с крестами на бортах, рой пуль по брустверам неглубоких зимних окопов. Редкий залп маленьких пушечек. Суетящиеся расчеты скрылись в разрывах ответного огня, в рассеивающемся дыму искорёженные станины и черные окровавленные тела вокруг. Танки расходятся полукругом и, повинуясь темной воле своих экипажей, прут вперед, чтобы убить Город. Из окопа юркой ящерицей человек, вперед, петляя между дымящихся воронок, туда, наперерез и навстречу ревущей и плюющейся бензиновым выхлопом Смерти. Черный морской бушлат, латунные пуговицы с якорями. Одну, самую нижнюю, пришлось заменить на простую пехотную со звездой. С лета моряки здесь, где ж в траншее найдешь с якорями? Очереди рвут землю справа, слева, загоняют, как зайца. Ползком вперед, разрыв, человек в черном бушлате замер, замерла не густая цепь в окопе. Пошевелился, и снова юркой ящерицей вперед. Вот он спустился в ров, вот показался на противоположном гребне. Замер. Ближе и ближе квадратные коробки танков. А там, за спиной, в черном от маскировки и затемнений Городе, жена и дочка, милое глазастое чудо с золотыми волосами и смешным, в веснушках, облупившемся от солнца, носиком.
Лязг блестящих гусеничных траков, танки туда идут, чтобы рвать ими человеческую плоть, чтобы навсегда уничтожить то, что любишь. Взмах руки, взрыв, головной танк, крутнувшись на сорванной гусенице, подставляет борт. Выстрел из длинного противотанкового ружья, и он, пятная и без того серое небо маслянисто-черным дымом, замирает. Накаляясь от пламени, краснеет железо башни. А на дне рва, навылет прошитый пулеметной очередью, остывает человек в черном морском бушлате с одной пехотной «звездной» пуговицей. Впереди, в черном, умирающем, но не сдавшемся Городе, на дно другого рва опускают два белых кокона, большой и поменьше, в безымянную огромную могилу.
Вот между танками замелькали пехотные цепи в ненавистных, жабьего цвета, шинелях. Черные провалы глаз под срезами стальных козырьков касок даже на расстоянии, кажется, светятся ненавистью, превращая человека в убийцу. Окоп, наспех вырытый в мерзлом грунте, винтовка, вещмешок с солдатским котелком и любимой маминой фиолетовой кружкой. Черное драповое пальто с большими красивыми пуговицами, которое было куплено на совершеннолетие, предмет безумной гордости доброго и тихого городского паренька, сейчас заляпано глиной и не раз прожжено у хлипкого окопного костерка, который хочется целиком засунуть за пазуху, чтобы хоть на секунду согреться. Длинный ствол винтовки в худых и грязных детских руках, выстрел. Зеленая фигура кулем оседает на землю. Выстрел. Еще один подломился в пояснице и осел, держась за живот. Выстрел. Ненависть как продолжение винтовки. Ненависть. Не та, детская, как в парке, к картонному чучелу, по которому со смехом он лупил еще год назад, получая значок «Ворошиловский стрелок». Жгучая, живая ненависть к нелюдям, жгущим и насилующим твою страну. Разрыв… Небо промелькнуло перед глазами серым пятном и погасло… Танк, крутанувшись, раздавил еще одну винтовку, и чадя выхлопом, выбрасывая из-под гусениц грязный снег, рванул дальше к Городу, ко рву…
… А в обновленном после войны, еще более красивом Городе, каждый год в день Победы, пожилая женщина будет бродить по площадям, заглядывая в глаза седеющим мужчинам с орденами и медалью «За оборону Ленинграда». Потом не станет и её…
Кузнецов Василий Петрович, рослый деревенский мужик из Ивановской области, мог бы ей рассказать этой женщине, как героически сражался и погиб ее сын, но именно он через пять минут после гибели неизвестного ему мальчишки-ополченца, присел на дне окопа и расчетливо, уверенно, пропустив над головой воняющую бензином и гарью тушу танка, раздавившего паренька, метнул ему в двигательный отсек бутылку с бензином, остановив еще одну гадину на пути к прекрасному Городу, о котором он столько слышал, но так никогда и не увидел. И именно его большое, прошитое в нескольких местах тело, потом сбросили на дно рва.
Туда скинули многих, в ботинках и сапогах после летних боев, в валенках и шинелях после зимних, распухших от жары и солнца, скованных в последнем рывке морозом. Их, защитивших и спасших Город, несколько десятков лет заливали коровьим навозом из ближайшей колхозной фермы, забрасывали домашним мусором и старыми автомобильными покрышками, раздирали их тела лопатами, пытаясь найти оружие и снаряжение после войны.
Мы сами превращали свою память и душу в ров с навозом, где слова о павших - только слова. Природа, осознав нашу подлость, укрыла их от людей, плотно засадив ров непролазными кустами и деревьями, украсив их могилу зеленым навесом. Что с нами происходит? Где граница нашего беспамятья? Ведь и нас потомки, в итоге, могут сбросить в мусорный ров истории, если мы не научим их беречь память. А если не сделаем что-то для своей земли, то и природа отвернется от нас, оставив наши кости гнить в дерьме, и пришедшие после нас люди, став еще более черствыми и безразличными, будут строить на наших могилах коттеджи и рыть на наших кладбищах строительные карьеры. Памяти и благодарности нужно учить, воспитывать ее в себе и своих детях, хранить, как самое святое, благодарность тем, кто дал тебе право жить, а иначе – в ров истории, как пустое и никчемное целое поколение потребителей. И наши дети на навозе этого рва, с издевкой, пустыми пивными бутылками выложат «Никто не забыт и ничто не забыто!»