Без родины 2 - Глава 22

               
                ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

    Когда  ветхий  учебный корпус с треснувшими стенами и обвалившейся штукатуркой открывается, очередь  вновь приходит в движение. Комната, где принимает о. Владимир, находится на третьем  этаже,  в самом  конце.  В  длинных коридорах здания  имеются скамейки, но  их на всех не хватает. Люди занимают  подоконники,   усаживаются на полу и  лестничных ступеньках. Одна из ступенек достается  и нам.  Она широкая: мы сидим на ней втроем, но все равно остается свободный проход. Дочь Алексея продолжает спать на его плече, а  я ёрзаю: боюсь простудиться. Толстая газета, предложенная  сидящей неподалеку старушкой, приходится кстати. Я  собираюсь сказать ей «спасибо», но  неожиданно замечаю иеромонаха   о. Корнелия.  Он,  не обращая внимания на происходящее вокруг,   поднимается по лестнице. Хотя я вижу его не в первый раз, однако только сейчас понимаю,  что он  красив.  Белое,  пропорциональное лицо  и роскошные от природы волосы, собранные в тугую косичку,  делают о. Корнелия  похожим на ангела  без крыльев. Женщины  не могут оторвать от него глаз. Даже «наша» старушка, не удержавшись,  произносит: «какой красавчик!».  О. Корнелий,  услышав ее восклицание,  мелко крестит воздух перед собой.  Я уже привык, что монахи   отличаются от обычных людей, и это не кажется мне странным.
    Я останавливаю о. Корнелия, слегка придержав пальцами подол его подрясника,  и, выпрямившись, говорю:
– Благословите, батюшка!
  Иеромонах теряется, но, узнав меня,  едва заметно улыбается.  Желая избегнуть положенного по уставу целования руки, он, благословляя,  пальцы поднимает высоко,  и   дотрагивается до моей макушки ладонью.
–  Мне о. Герман говорил, что вы здесь. Однако  не ожидал встретить! Очень рад! –  вежливо, хотя и с некоторой неловкостью,  говорю я. О. Корнелий  гораздо моложе меня, и на сессии обычно молчалив. Поэтому я не знаю, что он за человек, и как мне следует  себя  вести с ним.
  При упоминании об о. Германе  иеромонах   смущается. Ему сразу хочется показать себя с лучшей стороны, и он, несмотря на то, что  спешит, находит нужным вступить в разговор:
–  Вы как тут оказались, Григорий Алексеевич?
– Приехал со знакомыми (я показываю на Алексея и девушку) к о. Владимиру.  Только не знаю, стоило ли. Очередь  большая! Маловероятно, что попадем.
– Да,  большая,  – соглашается о. Корнелий.  Помявшись, он произносит, – ну ладно, рад был повидаться. –  Ступает на следующую ступеньку, но затем, повернувшись, неожиданно  говорит, – а знаете что, я, пожалуй, могу вам помочь. Пойдемте со мной, кое с кем переговорим!
–  Одному, или можно с  компанией? – спрашиваю я.
О. Корнелий, избегая смотреть на спящую дочь Алексея, говорит:
–  Только вы.  Монахам, вне  дежурных обязанностей,  общаться с мирянами запрещено.
  Я понимаю, что это отговорка, и что, будь  отец с дочерью в одежде  по православному этикету, о. Корнелий   не сказал бы так. Впрочем, отчасти он прав, для мужского монастыря девушка выглядит слишком вызывающе.
    Извинившись перед Алексеем за то, что оставляю их, я  догоняю ушедшего вперед о. Корнелия.  Мы заходим в комнату на втором этаже,  возле двери которой  висит  оставшаяся еще с прежних времен  табличка «Издательство». Комната большая, но из-за маленьких окон – бойниц, сумрачная. В ней несколько столов с компьютерами, заваленных  полиграфической продукцией на православную тему. Я машинально беру в руки  свежий номер  епархиального вестника, только вместо того, чтобы открыть его,  смотрю на потолок.  На нем яркая  фреска с изображением воздушных мытарств, где  бесы  истязают души умерших грешников. 
– Это брат Максим постарался, – произносит о. Корнелий, голосом  выводя меня из оцепенения –  его сейчас нет. А ведь  должен быть! Он нам, как раз и нужен. Что ж,  давайте подождем,  скоро придёт.  Садитесь пока на его место, и, если хотите,  кушайте, что там найдете.  А я  чайник поставлю! – иеромонах показывает  на стол у окна, половину столешницы которого занимают  продукты, оставшиеся, видимо, от  вчерашней   пирушки.
    Поблагодарив,  я  вначале с грохотом  собираю на столе  грязную посуду в кучу, и лишь затем  сажусь.  Беру из нарезки сырокопчёную колбасу, кладу ее поверх зачерствелого хлеба, и, щедро полив сверху томатным соусом, начинаю жевать, разглядывая  каждое из мытарств в отдельности.
– Однако, анекдоты про монастырскую жизнь, не так уж далеки от истины! – говорю я, имя в виду свинину в моем бутерброде. Мое внимание сосредотачивается на   мучениях толстяка, которого  служители  ада  соблазняют видами  вкусной еды. От его страданий, изображенных с удивительным реализмом,   мне становится не по себе.
– А,  в этом монастыре к еде простое отношение! Так  повелось со дня  его основания.  – Говорит о. Корнелий, – я послушником здесь был,  в нашу пустынь перед рукоположением перевелся. Мне тогда по наивности и малолетству казалось, что во всех монастырях одинаково.  А  тут   перед причастием, иногда приходилось отдельно от братии,  в своей  келье, сухарями питаться. Иначе, не мог поститься.
–  Не предполагал, что бывают  подобные монастыри! И как в нём с режимом? Как и с питанием?
– Практически. За монахами и послушниками  никто не следит. Можно уходить и приходить, когда вздумается. Только отмечаться на проходной, а то было несколько лет назад, когда  трудник  стал участником драки, но  в суде утверждал, что  находился  в монастыре, и у него алиби.
–  При такой-то  свободе,  любой грех может случиться! –  говорю  я,  пытаясь в уме сосчитать, сколько мытарств изображено на фреске. При этом мне кажется, что картина   все время изменяется,  и  я вижу   в потусторонней трагедии  действующих лиц гораздо больше, чем их изначально нарисовал художник.
–  Да, есть  опасность духовного падения, – соглашается о. Корнелий, – но монастырю 600 лет, и, как свидетельствуют летописи, большинство монахов удерживалось.
–  Неужели? При таком-то уставе, или, вернее, его отсутствии? – иронизирую   я.
–    Григорий Алексеевич,   устав монастыря –  не уголовный кодекс,  за нарушение которого  обязательно следует кара. Устав –  некий свод обетов,  принимаемый  людьми  из желания угодить Богу. И наказания, предписанные им, исполняются добровольно. Ведь не все  монахи по телесному устроению способны выдержать суровое житие,  почему «маломощные» не имеют право создать свой монастырь,  где смогут, по мере имеющихся сил,  молить Бога о даровании вечной жизни?
–  Теоретически, должна быть такая возможность… –   подумав, соглашаюсь я.
    По причине поднявшегося снаружи ветра я  прикрываю окно, а потом складываю  второй бутерброд, с копченым осетром и деликатесным сыром «Пармезан». Да  на таких условиях,  пожалуй,  я тоже могу согласиться на монашество!
– А что, дерзните! Вас после курсов в любой монастырь возьмут, у нас мало духовно образованных монахов! –  говорит о. Корнелий. Я с изумлением смотрю на него: не помню, чтобы я что-то произнес вслух.  Игнорируя мой взгляд, собеседник возвращается к   разговору  об уставе, – основателем этого монастыря, как ни странно, был  татарин, урождённый мусульманин, принявший православие в зрелом возрасте. У него имелся особый  взгляд  на многие духовные вещи, в том числе и на монастырские уставы. Однако прославив основателя этого монастыря в чине преподобного, Бог показал всем монахам, что нельзя гордиться телесными подвигами. Бог засчитывает не их, а искреннюю молитву, от кого бы она ни исходила. Подвиг – это лишь способ достижения  такой молитвы, а не самоцель… –   неожиданно замолчав, о. Корнелий  грозит пальцем бесу на фреске, который  что-то шепчет  на ухо очень соблазнительной  блуднице.
–  Это хорошо,  но все-таки, как удается братии сберечься от  падения? – интересуюсь я,  принимая  из рук о. Корнелия  эмалированною кружку.  В ней иеромонах заварил   почти  что  чифирь, но я не возражаю: возможно,  это  прогонит  очередной приступ сонливости, случивший  у меня  от  плотного завтрака.
    О. Корнелий,  поглядывая то на потолок, то на экран своего рабочего монитора, отвечает мне:
–  Так  повелось, что  при слабом, обычно молодом  настоятеле, в монастыре  всегда живет прозорливый старец. Он  регулярно исповедает братию, при необходимости изобличает   грехи  и   вразумляет  «паршивых овец» в стаде Христовом.
–  Каким способом вразумляет, если нет дисциплины и наказаний,  на  этом  курорте  для немощной братии? – спрашиваю я, с бряканьем помешивая  ложечкой  в кружке.
–  Вразумляет, внушая страх перед Богом и посмертной участью грешников, – отвечает иеромонах. Я замечаю, что при этом пальцы у него слегка дрожат, а в глазах мелькает неподдельный страх. Я хочу  рассмеяться, но удерживаюсь  и  делаю большой глоток обжигающей губы заварки.
    О. Корнелий, видимо по рассеянности, положил в кружку сахара  столько же, сколько налил воды.  Однако из уважения к монастырским стенам  я не возмущаюсь,  а, памятуя о добродетели смирения,  продолжаю пить, хотя это нехорошо:  от большого  количества сладкого  всегда меня дурманит. 
– До революции, возможно, и получалось держать послушников в страхе. Но насколько я знаю,  прошло всего пять лет, как здесь возобновилась  монастырская жизнь.  Кто  сейчас следит за тем, чтобы  традиционное старчество получило второе рождение?   – спрашиваю я.
– Наш митрополит. Он сюда о. Владимира определил из Калуги, когда  тот  овдовел и принял монашеский постриг. И теперь, каждую неделю приезжает к нему, для беседы.
–    А где  именно у  о. Владимира появилась способность к  пророческому служению? В Калуге?  –  интересуюсь я.
–  Нет, когда о. Владимир  жил  в Калуге, он был обычным городским священником, каких  много. Он стал тем, кем он сейчас есть,  только переступив порог монастыря.
–   Вот так просто? – недоумеваю я, – а разве для этого не нужно всю жизнь провести в трудах и подвигах во славу Божью?
–  По-разному. Иногда это плод трудов, а иногда, по особому произволению Божьему, дар дается человеку авансом. Все равно все наши труды ничтожны по сравнению с тем, что мы должны делать для  Бога. В этом монастыре Бог дарует монахам прозорливость по вечной молитве  преподобного,  причем  независимо от качества человеческого материала,   и с завидным постоянством.
– Так получается, что и мы сейчас, во время этого разговора,  по его   молитве, можем стать прозорливыми старцами!
– Не исключено, –  в знак согласия кивает головой  о. Корнелий,  и я  замечаю в нем  большое желание этого события – а может, уже стали, – с надеждой добавляет он,  и опять крестит потолок.
  За окном раздается гром, предвестник приближающейся грозы.  Фреска на потолке  приобретает объем, и рисованные персонажи,  ожив,  заполняют  комнату. Блудница и  ее бес усаживаются на стул рядом с о. Корнелием, а толстяк и его искуситель находят себя  за моим столом. Мне страшно, но я не подаю виду.  Борясь с собственным воображением,  я стараюсь  продолжить общение, чтобы  сохранить чувство реальности:
– Так и в  миру,  прозорливость не исключение! В нашем веке многие предвосхищают события, рассказывая о них заранее. Но мы не зовем  «экстрасенсов»  старцами, и не утверждаем, что они  пророки  от Бога.  Наоборот, священники  запрещают им открывать рот, –   для успокоения я нервов поглаживая нательный крест, стараясь  не смотреть на бесовские непотребства, что совершаются возле нас.
– Видимо, на грозу разбушевались, –   растерянно произносит о. Корнелий,  озираясь.   Он достает  бутылку с крещенской водой   и  кропит по углам. Безрезультатно:  нечистая сила только хохочет.   Огорчённый  иеромонах, тяжко  вздохнув, возвращается к обсуждаемой теме, –  Григорий Алексеевич,  вопрос не в пророческом видении, а его толковании. Душа человека  принадлежит к невещественному миру, и нет ничего поразительного  в том, что она улавливает, скажем так, «эхо» пакибытия.  Но «экстрасенсы» не верят в Бога, и  берутся толковать увиденное сами, или делают это с использованием «черной»  магии. А монастырские старцы внимают «голосу  вседержителя». Они  никогда  не говорят от себя, считают, что их ум недостоин  иметь  собственное мнение. В этом и  заключается разница между старцами и самозваными пророками, полными  гордыни.
– Что ж, звучит убедительно. А что митрополит говорит о новом поколении здешних монахов?
– Не особенно доволен, как я слышал, – отвечает о. Корнелий, – говорит, что  пока тут  не монастырь, а общежитие  для разгильдяев.
– Почему?  О. Владимир не справляется? Недостаточно прозорлив, или страху на братию мало нагоняет? – спрашиваю я.
  О. Корнелий, желая отвлечься от дьявольской вакханалии  в комнате, минуты две молча  правит текст какой-то статьи, близоруко щурясь на экран монитора. Но убедившись, что в такой обстановке работать невозможно,  возвращается к беседе:
– Я скажу вам так: в Калужской области половина монахов ездит на исповедь  к о. Илию в Оптину пустынь, а другая – к о. Владимиру, сюда. Я принадлежу к тем, кто считает своим духовником  о. Илию. С отцом Владимиром я много раз общался, но отношения у нас не сложились.  –   После такого  неопределенного ответа  о. Корнелий    вновь  кропит св. водой по углам.
– Понятно… – говорю я. Мне хочется узнать его опыт общения с о. Владимиром, но я понимаю, что расспрашивать исповедальные подробности нехорошо.  Я решаю  сменить направление разговора:
– А чем мне  поможет брат Максим? Долго его ждать?
– Кстати, о брате Максиме! – встрепенувшись, восклицает  о. Корнелий. Похоже,  что этот  брат сильно раздражает его, и  наконец  иеромонах нашел, кому можно пожаловаться, –  он келейник о. Владимира. Может вас без очереди провести к нему. Естественно, если  придет сюда, на  рабочее место. Небось, до сих пор дрыхнет в келье!
– Келейник о. Владимира? – изумляюсь я, – надо же! Никогда бы не подумал, что у такого известного  старца  может быть   безответственный келейник!
– Я тоже. И это одна из причин, почему я хожу к  о. Илии. Мне многие поступки о. Владимира непонятны. –  Хмуро, еще о чем-то вспомнив, говорит о. Корнелий.
– Может быть,  о. Владимир   брата Максима из-за его  таланта  взял в свое окружение? – спрашиваю я, морщась от того, что бес показывает мне на блюдечке нечто невообразимо аппетитное.  А   обольстительно улыбающаяся блудница  сотворила  из воздуха подругу,   очень похожую на Тамару, –   так  писать фрески не каждый сможет, чувствуется рука мастера! Возможно, брата Максима история поставит наравне с Рублёвым!
–  Пока брат Максим становится Рублевым, кто-то должен делать его работу иллюстратора! –  недовольно говорит о. Корнелий, – и почему постоянно, этот кто-то, я? Что касается таланта, то во времена Рублёва было ничтожно мало художников, а у нас в монастыре на сегодняшний день, так уж случилось, каждый второй. И все пишут – глаз не оторвешь!   К примеру, о. Феофан  свою келью  расписал пейзажами рая, и так, что,  когда заходишь к нему, от благоговения хочется плакать. Андрей Рублёв был славен не тем, что хорошо писал, а тем, что  в этом служении Богу  стал преподобным. А  празднуя лентяя, святости  не достигнешь, хоть какой ты гений!
– Не знаю, не знаю… а что, о. Феофану тоже удалось достичь такого потрясающего  визуального эффекта  в своих произведениях?  – спрашиваю я.
– Рай  у о. Феофана изображен  гораздо лучше, чем мытарства у Максима! Когда смотришь на его фрески, уходить не хочется. Так бы часами стоял, и стоял! –  на лице о. Корнелия от воспоминаний  появляется мечтательная улыбка. Но, оглядевшись, он в отчаянии  выливает крещенскую воду на себя  и становится мокрым с головы до пят.
– А почему  брат Максим не написал здесь «рай», если это так приятно для души? – спрашиваю я, крестя, по примеру иеромонаха, пространство перед собой. К «воздушной»  Тамаре стали присоединятся еще девушки, о существовании которых мне  вспоминать не хочется.
– Потому что от длительного созерцания красот небесных, потом голова  сильно болит. Словно по ней молотом ударили. Не знаю, почему, но это так. –  С огромным сожалением отвечает о. Максим, –  до того болит, что жизнь становится не в радость. Уж лучше с ними! – он жестом обводит  рукой  шабаш, который устроила нечистая сила в комнате, – нам, монахам, выбирать особенно не из чего!
  Я собираюсь напрямую спросить у о. Корнелия,  есть ли способ остановить бесовской разгул в комнате, но тут  дверь, заставив нас вздрогнуть,  распахивается..