Зелени стозвонные

    I
    ...Известен ли вам этот особый, ни на что не похожий, волнующий аромат ночи?..
    Сквозь редкие кроны деревьев проглядывает желтая августовская луна. Я давно не ел, и она кажется мне фруктом небывалых размеров, который, маня и дразня, висит над головой. Под ногами трещит сверчок, с разных сторон доносится кваканье лягушек, перед глазами летает и пищит назойливый комар. Нестройный ряд сумеречных звуков навевает на меня приятные и далекие воспоминания о местах, где я ходил еще ребенком.
    Я шумно вдыхаю прохладный воздух, пропитанный терпким запахом жома, болота, полыни, и присаживаюсь на деревянную скамейку. Дом, к которому она примыкает, скрывается за высоким зеленым забором, и только конусообразная крыша, тускло освещаемая звездами и старым уличным фонарем, одиноко торчит в вышине.
     Некоторое время я потираю гудящие от усталости ноги, жадно и тяжело дышу. Слышится скрип отворяющейся калитки и чей-то шаркающий осторожный шаг.
   - Отдыхаете, молодой человек? – добродушно интересуется незнакомец. Я с трудом вижу его невысокий сгорбленный силуэт, длинную бороду и круглую голову с залысинами.
   - Присел передохнуть ненадолго, если вы против не будете.
   - Да как же я против? Я очень даже не против! – он хрипло смеется. – Давно ко мне гости не жаловали, –  неожиданно и грустно прибавляет старик. – Давненько.
     Он садится рядом со мной и скамейка слегка прогибается. Я замечаю в его руках трость, на которую он положил обе руки.
   - Вы откуда будете? – осведомляется он. Голос у него дрожит. Должно быть, он ему уже за восемьдесят, а то и больше.
   - Из соседнего поселка. Транспорт последний уехал и пришлось идти пешком, – объясняю я.
   - Ох уж этот мне траншпорт! – восклицает он, как все старики коверкая современные слова.
     Я тихо смеюсь. Хорошо сидеть летней ночью рядом с незнакомым, но милым человеком. Я ощущаю ту неведомую свободу, какую всегда ощущают молодые люди, едва вырвавшиеся из под  родительского крыла. Не чувствую я ни скованности, ни неудобства. Напротив, я вытягиваю ноги, зажимаю травинку в зубах и спускаю панаму набекрень.
    - А мне не спится все, – продолжает он. – Истосковался я по людям, по разговорам. От тоски этой ни спать, ни есть не могу. Выхожу хоть сверчков послушать. И те порой дело говорят.
    Не видя его лица, я понимаю, что он улыбается. Я улыбаюсь в ответ и знаю, что он это чувствует. Между нами зарождается незримая связь, и мне все кажется, словно в этот час у меня нет никого ближе, чем он.
    - Где же все? – спрашиваю я, выпрямляясь.
    - На кой же мне все? Мне свои нужны, – он тяжело и горестно вздыхает. – А свои либо на тот свет отправились, либо давно стали чужими.
    - Как же это? – изумляюсь я. – Совсем никого нет? Никого, с кем можно просто поговорить?
    Для меня в те годы подобное было просто непостижимо. Я привык к извечной опеке и заботе родителей, к многочисленным знакомым и товарищам. Совершенно не мог я представить, что возможно хоть один день прожить без разговора с кем-либо. А тут, человек, сидящий совсем рядом, несколько лет только со сверчками и говорит…
    - Совсем никого, - коротко и тихо отвечает старик. – А вы откуда ж идете? Чай, от невесты какой?
    - Да какие же невесты? Дуры они все! Слова путного сказать не могут! Нашел я как-то в заброшенной библиотеке книжку со стихами любовными и стал одной читать. Тишина, покой кругом. Лежим с ней утром ранним на крыше сарая, смотрим на рассвет, я ей читаю о любви, о высоком, а она мне: «Погоди, Федька, у меня же еще кабачки не солены». Представляете?
     Я слышу, как трость выскальзывает из его рук и с гулким стуком катится по земле, но он не обращает на это внимания. Испугавшись, что ему сделалось дурно, я тут же хватаю его за руку и громко спрашиваю о самочувствии.
    - Нет, все хорошо, я живой, - слабо говорит он, чтобы успокоить меня. – Ваши слова напомнили мне одну женщину, которую я пытаюсь забыть уже сорок лет... Заброшенная библиотека, -  едва слышно заканчивает он.
     Уже светает. Сверчки стихли и глаза мои слипаются. Теперь я могу его разглядеть. Он совершенно седой, почти снежный. Ясные голубые глаза подернуты пеленой, какая часто возникает в задумчивости, и окружены глубокими морщинами. Одет он просто, но опрятно, без единой складочки или пятна.
     - В молодости я был таким же, как вы. Я ни во что не ставил женщин, считал их глупыми и бесполезными, - нарушил он тишину. - Не желаете ли остаться у меня, хорошенько выспаться, а днем уехать в моем экипаже? - вдруг предлагает он.
     Я уже хочу вежливо отказаться, но вижу его водянистые умоляющие глаза и соглашаюсь.
    На другое утро просыпаюсь я поздно и тут же стыжусь. Я намеревался встать еще на рассвете, чтобы незаметно покинуть дом этого милого человека, не обременяя его приемом гостя. Помешала мне осуществить свои планы чудная постель с мягкой пуховой периной. Спать на ней - одно наслаждение!
    Я спускаюсь в гостиную, которая одновременно служит и столовой. Хозяин уже пьет чай.
    - А, проснулись молодой человек! - радостно приветствует он меня. - Очень хорошо-с! Чай или кофей будете?
    - Чай, пожалуйста, - смущенно отвечаю я.
    - Пока вы спали я справился на вокзале о вашем траншпорте. Отправляется он только вечером, поэтому располагайтесь, как дома.
    - Ну, что вы, не стоило таких хлопот... - мне ужасно неудобно перед ним и я не знаю, как следует себя вести в таких случаях.
    - Пустяки! Сущие пустяки! — говорит он, размахивая руками. - Желаете пирога отведать со сливами? Клавка, ставь тесто!
    За пирогом он много расспрашивает о моем селе. Я подробно отвечаю на его вопросы, а потом интересуюсь, зачем ему все это знать.
    - Понимаете, молодой человек, я так люблю деревни! Когда-то я провел в одной из них самые лучшие годы.
    - Не те ли, в которых вы повстречали женщину? - я вдруг осекся. Очень уж это бестактно и неприлично прозвучало.
    - Да, они самые, - восторженно протягивает старик. - Когда я начинаю думать о ней, то поневоле вспоминаю нашу первую встречу. Она сидела на старом деревянном крыльце с прогнившими досками, а рядом, на ступеньке, сидел маленький белокурый мальчишка. Она читала ему книгу по слогам, заливисто смеясь. В белом платье с маленьким бантиком на груди, волосы небрежно заплетены в косу и отливают рыжиной из-за игры солнца... Один только взгляд на нее заставил меня подумать, что предстоящее время в этой глуши может оказаться не таким уж и пустым.
    - Расскажите с самого начала, - нетерпеливо прошу я. Чужие любовные истории я страстно люблю, а он своими обрывочными воспоминаниями лишь разжигает мое любопытство.
    - Сначала? - хитро повторяет он. - Ну, слушайте...
    И он поведал мне невероятно грустную и прекрасную историю об удивительной женщине. Я опущу многие подробности из его рассказа, касающиеся места рождения, происхождения и службы. Это не столь важно. Скажу лишь имя этого человека, которого теперь даже в мыслях не могу назвать стариком. Зовут его Константин Теплов.
II

    - Случилось мне по долгу службы отправиться в деревню на довольно длинный срок. Я подавал целую кипу бумаг, ежедневно ходил по конторам, только бы меня оставили в городе, но начальство было неумолимо. Пришлось ехать.
    Поселиться я должен был у одной разорившейся четы помещиков, которая числилась в этом, Богом забытом месте, как наиболее обеспеченная. Имение их находилось на самом въезде и, глядя на него, я боялся представить, что же тогда творится за пределами.
    Сам дом был большим, но старым и бедно обставленным. Авдотья Михайловна, хозяйка, очень полная, но подвижная женщина, встретила меня, как только я подъехал.
    - Ну наконец-то, Константин Викторович, а мы уже вас заждались, - с едва заметным волнением выпалила она и проводила меня в дом, отдав мои вещи подбежавшему конюху с впалыми от худобы щеками.
    Внутри обстановка была такая же скудная, как и снаружи, но не внушала отвращения. Здесь было чисто, тепло и уютно. Пахло костром, смолой и яблочным вареньем. Меня начало клонить в сон.
    - Не могли бы вы проводить меня в мою комнату? Я хотел отдохнуть с дороги.
    - Конечно, конечно, пройдемте. Отдыхайте, сколько вздумается, а я успею накрыть обед.
    И она повела меня вверх по старой скрипучей лестнице. На втором этаже было три комнаты.
    - Вот, Константин, ваша дверь. А слева кладовая, - говорила она, бурно жестикулируя.
    - А справа?
    - Справа... - она замялась. - Справа комната Марты Аристарховны, но вы туда, пожалуйста, не ходите. Она этого не любит.
    Мне очень хотелось спросить, кто такая Марта Аристарховна и почему она так не любит, когда нарушают ее покой, но усталость валила меня с ног.
   - Хорошо, Авдотья Михайловна. Премного вам благодарен.
   - Ерунда-с, - она махнула рукой и мягко улыбнулась.
   Когда я проснулся, то уже наступил вечер. Павел Герасимович, муж Авдотьи Михайловны, топил громоздкий камин с почерневшими от копоти кирпичами. Он являл собой полную противоположность своей жены. Высокий, худощавый и совсем пожилой, хотя в его уверенных движениях еще сквозила былая молодость.
    - Вот и гость наш, Авдотья, - он засмеялся. - Ну, к обеду не поспели, а к ужину в самый раз.
    - Ничего, я не голоден. Где у вас тут прогуляться можно?
    - Да хоть где! Деревня большая, мирная. Глядишь, живым вернетесь.
    Я уже было направился к выходу, как услышал донельзя знакомые звуки, всегда пробуждавшие во мне целую гамму чувств.
    - Это что, Бах? - я изо всех сил напряг свой слух, будто не веря ему.
    - А, черт его знает, - равнодушно ответил Павел Герасимович, мешая раскаленные угли. - Мы, люди, несведущие в таких делах.
    - Кто же играет?
    - Это все Марта наша, - он почему-то горделиво выпрямил спину.
    - Кто она? - мое воображение уже рисовало премилую образованную старушку в кружевном чепце, с которой я смогу обсуждать музыку и науки. Я невероятно обрадовался тому, что найдется, пожалуй, единственный человек в этой местности, с которым можно говорить не только о скоте и хозяйстве.
    Старый помещик вдруг придвинулся ко мне и приглушенным голосом заговорил:
    - По правде скажу, что не любит она мужчин, вроде вас. И не любит, когда говорят им о ней. Поэтому, дождитесь утра. Если она пожелает, то сама вам представится.
    Так ничего и не добившись, я выкурил сигару и поднялся наверх. Музыка струилась из широкой щели в ее двери, и я долго стоял, думая войти. Наконец, решив все-таки воспользоваться советом хозяина и дождаться утра, я зашел к себе. Весь остаток вечера я упивался знакомыми нотами, льющимися из под чьих-то проворных пальцев, и совсем забыл о переживаниях.
    Я уже говорил, как впервые увидел ее. Тогда я решил, что это простая девка, помогающая Авдотье Михайловне вести домашние дела. До сих пор мне стыдно за свои мысли. Как мог я не обратить внимание на ее стан и белизну кожи? Как мог я не разглядеть за спокойным и умиротворенным выражением лица ее глубокий и чистый ум?
    Некоторое время я любопытно разглядывал ее, слушая красивый грудной смех, а после шагнул на крыльцо и с улыбкой спросил, где хозяйка. По-прежнему смотря в книгу, но уже не смеясь, она только пожала плечами, заставив лямки платья соскользнуть с них.
    - Вы, должно быть, не знаете, - начал я, как можно приветливее. - Я поселился у вас на некоторое время.
    Она вскинула голову и меня обдало холодом ее миндалевидных глаз.
    - Если вам позволено проживать здесь, то это не означает, что мы непременно должны говорить, - она взяла в свою руку маленькую ладошку мальчугана и они удалились.
    Я уже нагнулся, чтобы поднять книгу, как услышал, что она вернулась. К моему удивлению, я искренне обрадовался ее приходу, но она лишь скривилась и протянула руку. Я машинально запечатлел на ней поцелуй и тут же понял свою оплошность.
    - Я попрошу вас больше так не делать, - сказала она, брезгливо ее одернув. - Я лишь хотела забрать свою книгу.
    - Да, возьмите, - я покраснел. - Прошу у вас прощения.
    Она не ответила, а я вдруг разозлился на себя. "С каких пор люди моего круга целуют руки селянкам? Какой дурак!" Так я думал в тот день. А теперь понимаю, что не должен был делать этого не потому, что это оскорбляло мое звание дворянина, а потому только, что не был достоин даже одного ее взгляда.
    Хозяйка нашла меня сама.
    - Константин, где же вы ходите? - всплеснула она руками. - Вам тут записку принесли.
    - Благодарю, - я взял письмо и сунул в карман.
    Она уже собиралась уходить, как я спохватился и удержал ее:
    - Постойте, Авдотья Михайловна, я хотел спросить у вас о девушке, что сидела на крыльце с мальчиком лет шести. Кто она?
    - Да вы, гляжу, уже познакомились с Мартой Аристарховной, - она хитро сощурила глаза.
    - Как? Так это она? - я был изумлен.
    - Что, не пожаловала вас? - она со смехом потрепала меня по плечу. - Ничего, привыкнет. Она у нас девушка гордая, независимая. Но уж если кто в сердце западет, вот уж он счастлив сделается.
    - Кем же она вам приходится?... - но она уже не слышала.
    - Вы уж простите, мне бежать пора, а то без меня ни черта сделать не могут, окаянные. Успеется еще, все узнаете. А пока ходите, осматривайтесь. Ну-с, до свидания.
    И не дождавшись ответа, Авдотья Михайловна побежала в дом, ловко семеня мелкими шажками.
    Всю следующую неделю я был с головой погружен в работу и приезжал в поместье только на ночь. Марту я изредка видел лишь утром, когда она шла в конюшню или сарай. По-прежнему меня гложило желание узнать что-нибудь о ней, но случая так и не представилось. И вот, однажды, ленивым летним вечером Павел Герасимович достал из своих запасов смородиновую водку. Авдотья Михайловна любезно накрыла нам стол с самой разной закуской, а сама снова ушла по своим бабьим делам. Мы остались одни и разговорились. Я был рад тому, что выпала возможность выспросить подробности об этой загадочной девушке. Сначала старик был неприступен, потом замялся и, наконец, сдался.
    - Ну, Константин, вижу вы человек порядочный, зря болтать не будете. Так и быть, расскажу. Но, сами понимаете, рот на замок.
    - Даю слово, - уверил я.
    - Двадцать лет назад пошел я, по обыкновению, проследить, как мужики наши работают, да и не нашел никого. Разозлился, как черт. Ну, думаю, если найду кого, то мало ему не покажется. И давай под каждым деревом выискивать, коли лентяй какой заснул. Тут, гляжу, а один стог сена как-то криво стоит. Подбегаю поближе, а там, Господи помилуй, младенец лежит. Перекрестился и уже хотел было за Авдотьей идти, чтоб та всех девок поднимала и допрашивала, кто матерью приходится, но пожалел дитя и на руки взял. И только я его взял, как понял, что это точно не наша девка обрюхатилась - очень уж пеленки богатые были. И кружева, и атлас, и ленточки бархатные. Принес в дом, а Авдотья так и ахнула, больно уж она у меня жалостливая. Ну, я ее и оставил нянчиться, а сам к себе пошел. Через четверть часа приходит она ко мне, а в руках записка, из пеленок выпавшая. Мол, ребенок этот - дочь барина и служанки его. Оставить не могли, позор ведь большой. А потом кто-то сказал им, что-де живет неподалеку семья, то бишь мы с Авдотькой, которая все детей завести не может. Вот и понадеялись на нас. Одно, Костя, понять не могу, за что же они так его подкинули? Нешто мы нехристи какие? Можно ведь было по-человечески приехать, так мол, так, возьмите на воспитание. А они - жалкое письмецо, бумажка с именем ребенка, да тряпки, хоть и дорогие, но тряпки! Тьфу! Ироды, а не люди.
    Он прервался и залпом выпил рюмку водки. Лицо его выражало такую злобу и непонимание, слово эта история произошла не двадцать лет назад, а только вчера.
    - Да, Павел Герасимович, всякие люди бывают на свете, - сказал я, чтобы нарушить молчание.
    - Да разве ж это люди? - он махнул рукой, совсем как его супруга.
    - Поэтому Марта Аристарховна такая нелюдимая?
    - Может, и поэтому. Мы в ее жизнь не лезем. Она у нас сама по себе. Любой барыне нос утрет. Сохранились-таки в ней корни дворянские, - проговорил он, наполняя рюмку.
    - Где же они проявляются, корни эти?
    - Да взять хоть к наукам интерес! Нам ее образованьем заниматься некогда было, сами люди непросвещенные. Но есть рядом старое имение, что от пожара сгорело много лет назад. Марта ребенком туда часто играть бегала и книги принялась обгоревшие таскать. А к нам в ту пору часто гости наведывались, вроде вас, да и учили ее грамоте развлечения ради. Так она и читать начала.
    - А пианино? - этот вопрос занимал меня больше других, потому что с самого детства я отличался природной музыкальностью. Музыка была моей потребностью и ее отсутствие более всего пугало меня при переезде в эту глушь.
    - А это уже погодя было. Было ей лет этак двенадцать. Еще не девушка, но уже красавица. И вот, как приезжали к нам господа, так все и умилялись. Раз, один важный барин, который всегда курил препротивную крепкую трубку, узнал, что она у нас не простая девка, а грамотная, так и давай ее подарками заваливать. То книги дорогие пришлет, то бумагу для письма, а однажды прибывает экипаж, огромный такой, больше обыкновенного, а из него этот инструмент выносят! Нам с Авдотьей, право, неудобно стало, а для барина ерунда! Он чрез месяц даже учителя к Марте направил, чтобы тот ее игре обучал. А она у нас такая смышленная, все на лету схватывает... - было видно, что он еще многое хотел сказать, но или от хмеля, или от преклонных лет, или по простоте душевной, на белых ресницах его заблестели слезы.
    Как-то раз я проснулся перед самым рассветом. Я всегда любил эти ранние часы, когда весь мир безмолвный и свежий, воздух холодный и чистый, а тело еще хранит остатки недавнего сна. Красота!
    Не умывшись, я вышел во двор. Долго стоял на крыльце, дыша прохладой и запахом росы, покрывшей все вокруг. Да, Федор, даже роса имеет свой запах! Обувь я не надел. Шел босиком по мокрой траве, жмурясь от соприкосновений с ней. Я проходил мимо коровника, когда услышал звонкий и смешливый голос:
    - Ah, ma cher, tu me comprends seulement! (Ах, моя дорогая, только ты меня понимаешь!)
    Эти слова были сказаны на совершенном французском. Не все светские дамы умели так приятно и непринужденно говорить. Я остановился.
    - Mais comme c’est ennuyeux ici! (Но как здесь скучно!) – продолжал голос, но в нем уже чувствовались тоскливые нотки.
    Не выдержав, я заглянул в большую прореху между досками. Марта сидела на перевернутом ведре, одной рукой гладила большую красивую корову, а другой подпирала подбородок. На ее бледном лице была усталая, грустная улыбка. Она, как и я, была босиком.
    За завтраком я усердно делал вид, что ничего не видел. К счастью, она не обращала на меня ровным счетом никакого внимания. Я был для нее лишь причиной, по которой она подавала чай на одного человека больше обыкновенного. Она даже не смотрела на меня.
    Зато я не мог отвести от нее глаз. Она порхала от стола к столу, держа в руках маленький изящный молочник, иногда поправляла рукой непослушные длинные волосы, убранные белой косынкой лишь со лба, и вся была исполнена спокойствием и сознанием своей прелести.
    - Марта, детишки сегодня придут? – озабоченно спросила Авдотья Михайлова.
    - Придут, а что же такое? Сказать, что сегодня не нужно?
    - Нет-нет, это я так. Чтобы вам не мешать, - с почтительным и даже заискивающим выражением на лице ответила старая помещица.
    Я уже знал, что Марта давала уроки детям. Она была не только умна и образована, но и стремилась поделиться этим с другими. Дети любили ее, приносили сладости, отдавали любимые игрушки. Особенно трогательно это было тем, что запас сладостей и игрушек у них был крайне мал и скуден. Они делились с ней самым дорогим. Она же, в свою очередь, платила им лаской, ежевечерним чтением сказок и каким-то природным чутьем понимания детской души. Только они не боялись ее. Марта была их другом. Взрослые относились к ней с уважением, но при этом каждый испытывал страх. Особенно женщины. Они боялись ее красоты, обхождения и неведомой внутренней силы, исходившей от нее.
    Она никогда не занималась с ними в доме. Всегда я видел их то на крыльце, то на пруду. Иногда она забывалась, отбрасывала в сторону тетрадь, хватала какого-нибудь ребенка и, заливисто смеясь, катилась с ним по траве. Остальные тут же подхватывали игру и они уже все вместе бегали друг за другом, щекотали свою учительницу и выкрикивали свои смешные детские словечки. Потом они всей гурьбой вваливались в дом, жадно поедая пряники и пирожки, которые так вкусно умела печь одна только Авдотья Михайловна. Порой я даже из своей комнаты мог слышать хруст и чавканье, стоящие тогда в столовой. После того, как каждый наелся до отвала, все эти карапузы усаживались перед камином и слушали нежный грудной голос Марты, читающей им поучительные сказки. Постепенно они засыпали, свернувшись маленькими калачиками, точно котята. Тогда Марта медленно обходила их и, убедившись, что все спят, тихо запирала дверь до самого вечера. К ночи приходили их родители, уставшие от целого дня работы, и со слезами каждый раз благодарили ее за то, что она брала на себя такое тяжелое и нешуточное дело.
    Но бралась она за него не каждый день. В один из таких "покойных дней", как их в шутку называл Павел Герасимович, мы ужинали в столовой. Это была просторная комната, по стенам которой были развешаны старомодные и безвкусные картины, в середине стоял длинный черный стол с потертой скатертью, а под потолком висел громадный неказистый канделябр.  Марта в этот вечер отчего-то показалась мне бледнее обычного. Я незаметно наблюдал за ней и она, казалось, это понимала, но виду не подавала.
    - Константин Викторович, - начала Авдотья Михайловна, чтобы прервать молчание. - Как же ваша служба продвигается? Уж больше месяца живете, а ни слова не слыхать.
    - Да что служба? - уклончиво начал я. - Мне, по правде говоря, все это неинтересно. Меня литература больше прельщает.
    Сказав это, я заметил, как по лицу Марты пробежала едкая усмешка. Однако она тут же приняла свой привычный равнодушно-надменный вид.
    - Нет, Константин, - раздался голос Павла Герасимовича, - Литература - дело несерьезное. Много сейчас этих писак развелось, а толку?
    - Не скажите! Ежели народ станет обогащаться духовным, то и дела другого плана пойдут в гору, - мне не дал продолжить свои рассуждения звон упавшей вилки. Мы все повернулись к источнику звука. Марта сидела разъяренная, а на ее бледном лице алели два больших пятна.
    - Как вы скучны! - воскликнула она. - Как вы нестерпимо скучны!
    Она резко встала и с грохотом откинула стул. Мы притихли и это разозлило ее еще больше. Она взбежала по лестнице и хлопнула дверью так, что в мою чашку упала стружка с потолка.
    Старые помещики залились краской от стыда.
    - Вы уж извините ее, - в который раз повторила хозяйка.
    Я долго уверял их, что им не стоит беспокоиться, хотя в глубине души был задет ее выходкой. Она казалась мне капризной, взбалмошной и невоспитанной. Если бы я знал тогда, какая она! Как же я был глуп!
    И много таких случаев бывало в первый год моего проживания там. Вот, раз, помню, привез я им в гостинец мешок лимонов из господского дома. Крупные, гладкие, без единого пятнышка, точно из воска. Она смерила их холодным взглядом, убрала в кладовку и сухо поблагодарила. На другой день, зайдя в кухню, я застал удивительной прелести зрелище. Она сидела за столом, утренняя, свежая, кожа ее светилась рассветом. Перед ней лежали лимоны и корки от уже съеденных цитрусов. Один из них она неуклюже резала своими тонкими пальцами, и прозрачный сок стекал по ее запястьям. Кружевные лямки платья по обыкновению спадали с худых мраморных плеч, едва прикрытых вьющимися колечками каштановых локонов, губы совершенно распухли от кислого лакомства, а глаза, всегда смотревшие на меня с недоброжелательностью и презрением, выражали детский восторг.
    Я долго наблюдал за тем, как она ела их, морщась и щурясь. Иногда она прерывалась, откладывала нож в сторону и смотрела в окно. Солнечный свет падал на ее лицо, такое искреннее и лучистое в этот час, что у меня поневоле щемило сердце. Мне хотелось сесть рядом, взять в руку лимон и есть до рези и красноты в глазах, есть, не заедая сахаром, корчить гримасы от резкого и щиплящего вкуса, хохотать, но продолжать вгрызаться в него зубами, словно это сладкое и спелое яблоко.
    Но я лишь смотрел на нее, потому что знал - стоит мне появиться в поле ее зрения, как это настроение пропадет. Она слегка покраснеет, поспешно вытрет руки, поправит упавшие лямки платья и что-то пробормочет о моей бестактности. Поэтому, я лишь смотрел на нее, думая: "Какое счастье мне выпало! Счастье - изредка целовать ее руку, дарить ей книги, слушать ее игру на пианино. Какой же я счастливый человек!"

    В этот же день мне принесли письмо, в котором извещали о скором прибытии графа Д. Ему необходимо было забрать у меня бумаги и поручить новые дела. Я поехал было в город, но на полпути встретил извозчика, который сообщил, что еще утром отвозил в деревню некоего важного господина и, что этот господин настоятельно просил, чтобы он, Теплов, немедленно возвращался туда.
    Вернувшись, я с досадой обнаружил, что граф Д. уже прибыл. Это был красивый, похожий на ведьму, человек двадцати пяти лет, с прямыми волосами до плеч, черными и отливающими синевой, как вороново крыло. Под такими же угольными женственными бровями искрились изумрудами выразительные глаза, а тонкая верхняя губа, вздернутая вверх больше обычного, обнажала ряд ровных белых зубов. Сегодня на нем был серый фрак, а инвалидная коляска выложена маленькими черепами из слоновой кости. Граф Д. не ходил с самого рождения.
    - Однако вы запаздываете, Теплов, - он лениво посмотрел на свои серебряные часы с гравировкой. - Впрочем, как и всегда.
    - Приношу свои извинения, меня задержало важное дело по поводу...
    - Меня не интересуют ваши дела, - отрезал Д. - И без того утомила дорога.
    - Приказать подать чаю? - изо всех сил я старался быть любезным, но его самодовольный тон буквально выводил меня из себя.
    - Да, пожалуй, - сказал он, даже не удостоив меня взглядом.
    Придя с кухни, где безотлучно находилась Авдотья Михайловна, я уже набирался духу сообщить ему, что чай будет подан через четверть часа, как увидел, что он сидел в гостиной не один. Марта срезала лишние стебли с цветов, стоя у подоконника, а он, не скрываясь, наблюдал за ней.
    - Какие, однако, прелестные создания у вас здесь обитают, Константин, - произнес он по-французски с той кошачьей улыбкой, что так обезоруживает женщин и так злит мужчин.
    Она не подала вид, что поняла суть сказанного, и только едва заметное движение плеч выдало ее раздражение.
    Я тоже пропустил эту реплику мимо ушей и принялся обговаривать служебные дела, но они больше его не занимали. Он весь был поглощен Мартой.
    - Да, - продолжал он, - Есть, все-таки, что-то в этих деревенских простушках.
   С трудом сдержавшись, чтобы не вызвать его на дуэль, я настаивал сосредоточиться на работе и он, наконец, нехотя повернувшись ко мне, стал перебирать бумаги своими длинными пальцами с перстнями.   
   Не успел экипаж Д. скрыться из виду, как Марта в ярости отшвырнула тряпку, которой до этого смахивала пыль с фарфоровых блюдец, расписанных миниатюрными гусями.
    - Что он себе позволяет?! - воскликнула она, сверкая горящими миндалевидными глазами. Даже в гневе она была прекрасна.
    - Марта, дорогая, не принимайте близко к сердцу, - попытался я ее успокоить. - Этот человек обращается подобным образом со всеми женщинами, а не только с... деревенскими.
    - Какое это имеет значение? - она уже собиралась продолжить свою возмущенную тираду, но вдруг закрыла лицо ладонью, будто сильно устав, и сказала: - Ах, Бог с вами! Вы ничего не понимаете.
    Она выбежала из комнаты, шурша полами платья и скрывая подступающие слезы. Я не стал ее догонять.

    Так и прошел первый год. Марта сторонилась меня и даже относилась с какой-то враждебностью. Она очень привлекала меня, но я не стремился расположить ее к себе. Мне достаточно было наблюдать за ней со стороны. В ту пору меня не интересовали женщины, я жаждал добиться успеха в карьере, хоть и не признавался в этом.
    Почти на целую весну я вернулся в Петербург и совсем забыл о ней. Не скажу, что любил этот город, но после долгой разлуки он всегда увлекал меня. С каким наслаждением я вновь окунулся в светскую жизнь! Каким уважением я пользовался! Еще бы! Молодой, красивый, подающий надежды в государственной службе. Вот, Федор, взгляните на фотографию. Разве не красавец? Что за темные курчавые волосы! А усы? Заглядение!
    К слову, тогда же я приволочился за одной юной особой. Ей едва исполнилось восемнадцать лет. К сожалению, не могу вспомнить имя, как ни пытаюсь. Помню, что она была дочерью одного состоятельного дворянина и обладала удивительно неказистой внешностью. Она имела длинный острый нос, болезненную худобу и белесые волосы. Я стал ездить к ним от скуки. Как и всех молодых людей, меня не слишком заботили переживания бедняжки. Я был ужасно с ней жесток. Давал ложные надежды, окутывал нежными словами, словно факир, заклинающий змею. Меня веселила ее театральная томность, которую она наводила на себя, подражая красавицам. Порой я даже не скрывал своего презрительного отношения к ней. Ах, как я надеюсь, что она простила мне эти выходки! И почему все женщины так любят повес?
    Однако ж вскоре я начал скучать по тихой жизни в деревне, по громкому треску печи Павла Герасимовича, по музыке, что лилась из под из под пальцев Марты, когда она так легко и почти невесомо касалась ими черных и белоснежных блестящих клавиш. Я уехал в деревню раньше назначенного срока.

III

    И вновь было лето, и вновь она сидела на крыльце. Она улыбнулась, завидя меня, и сердце мое отчего-то замерло, а потом застучало быстрее обычного. Меня объял внезапный и сильный порыв прижать ее к своей груди или покружить в воздухе. Я понял, как сильно мне не хватало этой девушки. Мне кажется, в ту минуту я ее полюбил по-настоящему.
    - Вы вернулись, - с сияющими глазами сказала она.
    Где была ее напускная надменность и злая насмешливость? Куда все это ушло? Отчего случились с ней такие перемены? Неужто и она меня полюбила?
    Старые помещики встретили меня, как родного сына. Авдотья Михайловна беспрестанно плакала и жадно вглядывалась в мое лицо, ловя каждое слово, а Павел Герасимович стоял в стороне, всем своим видом выражая одобрение и какую-то отцовскую гордость.
    Я почувствовал себя дома. Казалось, даже запах этого бедного поместья, радовался моему возвращению.
    Ночью, лежа на кровати и слушая, как она играет, я заметил, что сегодня ее музыка была более чувственной. Я, прикрыв глаза, вспоминал ее искреннюю улыбку, взгляды за ужином, случайное прикосновение тонкой руки, ее девичий румянец. Помнится, я даже задремал, но проснулся, когда музыка стихла. Через минуту я услышал звук ее шагов и скрип двери.
    - Константин, вы спите? - несмело спросила она.
    - Нет-нет, заходите, - я мигом выпрямился.
    Она села на прикроватный стул, сложила руки на коленях и пристально на меня посмотрела. Я выдержал ее взгляд.
    - Отчего вас так долго не было? - спросила она, склонив голову набок. Этот жест был так мил, в нем было что-то от любопытного ребенка. Я невольно улыбнулся.
    - Понимаете, Марта Аристарховна, есть вещи, которые не зависят от моих желаний. Я очень хотел приехать много раньше, но и без того сделал все, что было в моих силах.
    Она немного помолчала, словно осмысливая, а потом сказала:
    - Вы не злитесь на меня за прошлое. Я со всеми так поначалу. Это я не оттого, что по натуре такая, нет. Это я для вас делала. Все, кто к нам приезжал, непременно мною очаровывался, а потом грустил. Я не хотела, чтобы еще кто-то грустил из-за меня. А вы... вы - другое. Вы меня и злую любите, я знаю.
    - Марта, милая, вы вовсе не злая, - начал я, но она перебила.
    - Оставьте это, не нужно, - сказала она дрожащим голосом. - Я сюда не за тем пришла. Будемте друзьями, Константин, - выдавила она и вдруг заплакала.
    Я обнял ее, а она все плакала и плакала. Это были слезы облегчения, благодатные слезы человека, который избавился от чего-то, тяготившего и терзавшего его. Я был невероятно растроган. Когда она успокоилась, я взял ее руки в свои и, глядя в глаза, твердо сказал:
    - Да, я буду вашим другом. Я всю жизнь буду вашим другом. Это большое счастье для меня.
    Она улыбнулась, порывисто обняла меня и выбежала из комнаты. В ту ночь я так и не смог заснуть.
    И начались дни, похожие на сладкий утренний сон. Мы очень много времени проводили вместе. Она водила меня в лес, чтобы я вместе с ней мог восторгаться ее любимыми цветами и запахами, а я рассказывал ей о светской жизни. Она до безумия любила эти рассказы и каждый раз требовала как можно больше подробностей. Часто после этого она становилась грустна и задумчива. Я понимал ее настроение. Тяжело было обладать ее знаниями, не имев возможности пользоваться ими. С кем говорить ей по-французски? С коровами? Кому играть на пианино? Старикам, для которых все одно? С кем делиться впечатлениями о прочитанном? С несмышленными детьми? Она была одинока и страдала от этого. И, я думаю, по этой причине она так была привязана ко мне. Со мной она могла говорить.
    С каждой новой прогулкой, с каждым обменом незначительными фразами, я убеждался в уникальности и неповторимости этой девушки. Она была нежна, точно нераспустившийся бутон. И от нее всегда веяло ароматом сирени.
    А какая чувствительная она была! Клянусь тебе, Федор, не встречал ты таких женщин, да и не встретишь ни в жизнь! Бывало, мы сидели в комнате тоскливым осенним вечером, слушая тихий печной треск и звуки разбушевавшейся природы. Я работал, то и дело поглядывая на Марту. Она читала в кресле, так низко опустив голову, что волосы падали на желтые страницы. Внезапно, глаза ее покрывала пелена, она судорожно всхлипывала, отбрасывала книгу в сторону и срывалась с места. В одном домашнем платье выбегала на улицу и пропадала на полчаса. Как-то мне стало любопытно и я захотел проследить за ней, забравшись на старый чердак, из окна которого открывался вид на всю деревню. Она бежала по грязным, с размокшей глиной, дорогам, не обращая внимания на холод и струи дождя, путаясь в юбках и поскальзываясь. С волос и лба стекала вода, смешиваясь со слезами. Даже с такого расстояния я мог слышать ее заунывный плач. Но вот, она находила скамейку, ложилась на нее, обхватив двумя руками, и затихала. Небо нещадно проливало на нее всю накопленную за душное лето влагу, ветер насквозь продувал промокшее тело, а она все лежала, изредка вздрагивая. Не одеваясь, я спускался и долго любовался ею, пока на мне не оставалось сухого места. Тогда я брал ее на руки, враз потяжелевшую от большого количества воды, осторожно убирал с лица длинные слипшиеся волосы и нес в дом.
    Она никогда этого не помнила. В моменты, когда ее обуревали сильные чувства, она будто впадала в беспамятство. Только раз, когда я снова нес ее, дрожа от холода, она вдруг медленно и слабо посмотрела на меня, словно не узнавая. Потом провела своей бледной озябшей рукой по моей щеке и тихо прохрипела: "Константин... Да у вас, видно, жар". Всю следующую неделю я пролежал в постели, не в силах даже вздохнуть без режущей боли в районе груди, но я готов был хоть всю оставшуюся жизнь переживать эти муки изо дня в день, только бы она еще раз прикоснулась к моему лицу.
    Наступила зима. Работы у меня было мало, и я все вечера был с Мартой. Она становилась все задумчивее, почти не говорила и совсем перестала играть. Я не мог определить причину ее хандры и становился беспокойным и нервным. Переживая за нее, я постоянно просил, чтобы она позволила мне вызвать доктора. Она только смотрела на меня как-то потерянно, и мне все казалось, что ее большие миндалевидные глаза утратили прежний блеск.
    Однажды она все утро не выходила из комнаты. Не спустилась она ни к завтраку, ни к обеду. Тогда я всерьез разволновался и, не выдержав, вошел сам.
    Она сидела перед своим туалетным столиком и смотрела в отражение зеркала, не видя его.
    - Марта, душа моя, что с вами? - спросил я с каким-то отчаянием и жалостью.
    Она не ответила. Тогда я решительно подошел к ней и сел рядом, взяв ее за руки.
    - Марта Аристарховна, не мучьте же нас, - горячо зашептал я. - Ведь вы делаете больно всем нам. Скажите же, что вас так тревожит? Ведь вы знаете, что я на все готов. Хотите, я вас заберу? Вы так давно мечтали о Петербурге. Поедемте, хоть на месяц! Вас необходимо лечить!
    - Заберете? - тихо повторила она.
    - Да! Именно! - радостно воскликнул я. - Когда только пожелаете! У меня большая квартира, я выделю вам три комнаты, познакомлю со своей сестрой, вы будете без ума от нее, я уверен! Вы сможете своими глазами увидеть пьесы, которые так любите! Я покажу вам театры, галереи! Вы даже сможете станцевать на бале, как настоящая барышня! Поедемте, прошу!
    - Ах, вы не шутите? - впервые за долгое время я увидел оживление на ее лице и несказанно этому обрадовался.
    - Какие тут шутки!
    - Но... ведь у меня даже нет хорошего платья, - она снова поникла.
    - Марта, как вы можете! Я сегодня же напишу в город, чтобы нам прислали портного! Он сошьет вам самое лучшее платье! Нет, пять платьев! - я все более и более воодушевлялся. - И шубу, и шляпку, и перчатки велюровые, и манишку, и...
    - Ну, довольно, - она засмеялась.
    - И непременно сапожки! - выдохнул я и тоже засмеялся.
    До самой поздней ночи мы обсуждали наш отъезд и хохотали, как прежде. Когда я уходил к себе, то она долго смотрела на меня ласковым благодарным взглядом. За этот взгляд, Федька, я готов был подарить ей все платья мира, да еще и сшить новые.

IV

    Когда мы прибыли в город, то первые часы она беспрестанно плакала. Но плакала она не от разлуки с родной деревней, а от переизбытка чувств. Десять лет она грезила мечтами о роскошных нарядах, безукоризненных манерах, прекрасных экипажах, а теперь не только видела все это наяву, но и принимала в том непосредственное участие. Я то и дело умилялся, глядя на нее. До того она была трогательна.
    Спустя неделю, когда она немного привыкла к городской суете, я объявил ей, что мы идем в салон одной уважаемой madame. Марта ужасно разволновалась и весь день не выходила из своих комнат, чтобы выглядеть parfaitement (идеально).
    - Мартина, вы скоро? - я робко постучал.
    - Да-да, я уже готова, можете войти.
    Я толкнул дверь и обомлел. Она была совершенно неузнаваема. Напудрена и причесана так изящно, словно этот вечерний туалет был для нее привычным делом, которым она занималась каждый день. Она надела длинное черное платье, открывающее белоснежную шею и плечи. В волосах таинственно мерцала серебряная заколка в виде камелии.
    - Ну, как я вам? - услышал я кокетливый голосок, вернувший меня на землю.
    - Вы самая прекрасная светская женщина из всех, кого я видел!
    В салоне она произвела невероятное впечатление. Каждый, кого я встречал, интересовался "премилой госпожой", которую я сопровождаю. Она покорила всех не столько своей внешностью, сколько удивительным тактом и обращением. Я молча наблюдал за тем, как она сидела в кругу знатных и уважаемых людей, улыбалась и шутила так непринужденно, будто и сама принадлежала к их кругу. Я дал ей возможность и дальше играть в светскую даму и пошел к столику с шампанским.
    - Oh, quelle rencontre inattendue! (Ах, какая неожиданная встреча!) - раздался насмешливый голос. Граф Д. сидел в своей коляске и курил толстую сигару. Мне все казалось, что она вот-вот опалит его черные блестящие волосы.
    - Добрый вечер, граф. Не ожидал вас здесь встретить, - равнодушно ответил я и сделал глоток.
    - А знаете, что еще более неожиданно? - граф Д. сощурился и выдохнул дым прямо мне в лицо. - Встретить здесь простую деревенскую девчушку.
    Я чуть было не поперхнулся. До меня дошел весь ужас ситуации. Если он сейчас раскроет ее личность, то все пропало. Конечно, гости быстро забудут этот эпизод, но для Марты это будет конец всего.
    - Граф, если вы благородный человек... - начал я, но он перебил.
    - Константин, о чем вы говорите? Неужели вы считаете меня способным на такую подлость? - он как-то странно улыбнулся.
    - Я надеюсь, что это не так, - сухо и серьезно сказал я.
    - Пожалуй, стоит и мне представиться этой даме, - он еще раз усмехнулся и, исполненный грации, покатил свою коляску в сторону Марты.
    Я успел заметить, как она побледнела, едва увидев его.
    - Что же теперь будет? - она взволнованно ходила по комнате, когда мы вернулись.
    - Не стоит переживать раньше времени, - попытался я ее успокоить.
    Я ожидал, что она придет в бешенство, но она бессильно опустилась на диван, спрятала лицо и заплакала. Я приобнял ее. Так мы и сидели, пока заспанный лакей не принес нам чай.
    С того дня, когда она впервые покинула деревню, прошло два месяца. Регулярно она получала приглашения на обеды, каждую неделю посещала театр и очень много читала. Ей хотелось оправдывать то мнение, которое сложилось о ней. Она с педантичностью и каким-то усердием интересовалась всеми последними новостями, чтобы всегда иметь возможность поддержать тему разговора. Ей гораздо больше нравилось вести дипломатические беседы, нежели танцевать или вести альбомы, которые так любят эти утонченные светские барышни.
    Однако она тосковала. Часто во время бессонницы я слышал, как она распахивает окно по ночам. Как-то, подойдя к ее двери, я услышал, как она, точно в бреду, зовет чистый лесной воздух, свою корову, Павла Герасимовича. Как мне было ее жаль! Утром она, должно быть, забывала минувшую ночь и снова была безмятежна и весела.
    Однажды я пришел домой в неприятном расположении духа. Я мечтал лишь дойти до кабинета, выпить рюмку другую, закурить и лечь спать прямо в кресле.
    Когда лакей снимал с меня пальто, я поразился тому, что все было наполнено звучаниями самых веселых сюит.
    - Кто это так развлекается? Марта Аристарховна?
    - Да-с, ваше превосходительство.
    - И давно ли?
    - С самого утра-с.
    Я тихо поднялся по лестнице к ее комнатам. Музыка все не смолкала и я долго наслаждался ею, постепенно поддаваясь этому настроению.
    - Константин, вы приехали! - со смехом побежала она ко мне, с шумом захлопнув рояль.
    Как же я горячо любил ее в такие моменты! В моменты, когда она превращалась в шаловливого и прекрасного ребенка. Вот и теперь, она прыгала, совсем как маленькая, с озорной розовой лентой в растрепанных волосах.
    - Марта, отчего вы сегодня такая?
    - Право, я и сама не знаю! А отчего вы не такой? - она снова захохотала без причины. Вдруг, глаза ее загорелись, будто ее внезапно осенила какая-то важная мысль. - Поедемте кататься, Константин!
    - Уже поздно, вы быстро утомитесь, - мягко сказал я.
    - Ах, не поздно! Не поздно совсем! - протянула она тоном капризного ребенка. - Мы никуда не выезжаем вечерами!
    - Как угодно, - я шутливо поднял руки, сдаваясь. - Что с вами еще делать? Придется велеть запрягать.
    Ответом послужил радостный вопль.
    Как я и предполагал, вечерняя прогулка в экипаже быстро ей надоела. Я отпустил кучера, решив пройтись с ней пешком.
    - Константин, вы верите в любовь? - спросила Марта, опершись об мою руку.
    - Верю, - не сразу ответил я.
    - Вас пугают подобные разговоры? - она смягчилась, видимо поняв, что застала меня врасплох.
    - Не сказать. Просто я к ним не привык, - соврал я.
    - А как вы считаете, Константин, может ли приемная дочь разорившихся помещиков выйти замуж за благородного дворянина?
    Сердце мое забилось чаще, а кровь с силой застучала в висках, заставляя кончики ушей буквально полыхать. Мысленно я благодарил все вокруг за то, что мы шли в сумерках.
    - Знаете, Марта, я не только думаю, что может, но и считаю, что обязана. Особенно, если между ними чистая, настоящая любовь. Это покрывает все: титулы, возраст и прочее, - проговорил я и подивился твердости своего голоса.
    - Вы правда так думаете? - с нежной улыбкой спросила она.
    - Я в этом уверен.
    - Ах, как хорошо!
    Мне показалось, что она крепче сжала мою руку. Остаток пути мы шли молча, но, знаешь, Федор, я бы отдал все самые безумные связи с женщинами ради этих нескольких минут тишины рядом с ней.
    В ту ночь я спал всего час, но проснулся бодрым и оживленным. Я все спрашивал себя, не веря своему счастью: "Неужели она наконец-то станет моей женщиной? Неужели женитьба на ней становится возможной?". Напевая, я подошел к ее спальне и постучал. Ответа не последовало. Я постучал еще раз и убедившись, что комната пуста, все-таки осторожно открыл дверь. "Так и есть, она уже проснулась" - обрадованно подумал я. Уже повернувшись назад, я краем глаза заметил кусок бумаги, белевшей на атласном покрывале кровати. Не подумайте, я не читаю чужих писем! Напротив, я хотел отнести его ей, зная своих любопытных слуг. Хотел до тех пор, пока не взял в руки. На нем красным пятном алел герб графа Д. Словно в насмешку, над гербом красовались его инициалы, выведенные рукой Марты. Распечатывая конверт дрожащей рукой, я предполагал что угодно, но то, что прочитал в следующие минуты... Не дай Бог, Федор, ощутить вам подобное. Это письмо я взял с собой. Она, верно, до сих пор не знает об этом. В те дни она была такой безмятежной, ласковой, воздушной, что посчитала причиной пропажи свою забывчивость, а потому просто написала новое. Вот, взгляните, в этой шкатулке я храню все, что осталось от нее. А вот и письмо. Мне все еще тяжело читать его, особенно после того, сколько я сегодня вспомнил. Прочтите сами.
    Какое счастье, милый граф, что я снова могу писать Вам! Мне почему-то сегодня особенно приятен скрип пера, скользящего по бумаге. Легкий скрип белоснежного гусиного пера, подаренного Вами. О, если бы Вы только знали, какое блаженство держать в руке то, что когда-то держали Вы. Эти нелепые письма словно создают между нами связь, Вы не чувствуете?
    Вы спрашиваете, как проходят мои дни. Что же, обманом будет сказать, что жизнь моя скучна и обыденна, ведь в ней есть Вы! Однако я стала безвольной и все чаще провожу время в праздности и мечтах. То и дело я поднимаю глаза от работы и меня каким-то неведомым зарядом пронзает мысль о Вас. Губы мои уже расплываются в улыбке, и я перестаю думать о чем-то, кроме Вашего милого образа. Все кажется мне посторонним и незначительным. А порой случается, что при одном только взгляде на книги, меня одолевает желание разреветься, а их разорвать на части. Тогда я становлюсь раздражительна и совершенно невыносима.
    Но хватит обо мне! О Вас, о Вас и только! Неужели есть в мире вещи важнее?
    Знаете, когда я Вас вижу, у меня все как будто сладость во рту. Не верите? А ведь я ее и правда чувствую, как конфету на языке. Я все пытаюсь понять, на что же она похожа. Барбарис это? Груша? Клубника? А может и вовсе - чистый сахар? Но все не то. Сладости этой только одно имя - Вы.
    Как случилось, что я, никогда не считавшаяся с мужчинами, вдруг попала под Вашу абсолютную власть? Какими чарами Вы меня околдовали? Как бы мне хотелось еще раз тронуть Ваш черный длинный волос, поцеловать в змеиную улыбку. Не смейтесь! Она и правда змеиная!
    Милый мой, бесценный Д., вот уже несколько дней меня мучат мысли о Константине. Как сказать ему о Вас? Ведь он совершенно не поймет. К тому же, он так меня любит. Конечно, мне и прежде приходилось отказывать мужчине, но тогда я и сама не знала, что такое любовь. А теперь знаю. Это Вы.
                Живущая Вами,
                Мартина Л.
    Конечно, я не стал говорить ей, что знаю об их связи. Это была очень гордая женщина и подобное могло оскорбить ее до глубины души.
    Со временем я стал замечать на ней новые дорогие украшения, обратил внимание на частые выезды, о цели которых она никогда не могла ответить вразумительно. Однако я тактично молчал и ни о чем не спрашивал. Промолчал я даже тогда, когда ей прислали чудесную белую шубу. Ни до, ни после я не встречал такого славного и приятного меха. Он невероятно был ей к лицу. Марта была на седьмом небе от счастья и беспрестанно искала повод, чтобы надеть его.
    Но настал день, когда терпению моему пришел конец.
    Как сейчас помню, на часах было около полуночи. Я сидел за своим дубовым столом и редактировал критическую статью по роману N. Она вошла, не постучав.
    - Вы заняты? Мне нужно с вами поговорить, - она стояла с лицом провинившегося ребенка и сжимала в руках пояс юбки.
    - Нет, я как раз уже заканчивал работу, - соврал я.
    - Хорошо, - она села на край кресла. - Константин, вы очень много сделали для меня. Я бесконечно вам за это благодарна. Однако я думаю о том, чтобы переехать на отдельную квартиру.
    - Откуда же вы возьмете средства? - спросил я, несмотря на то, что и без того прекрасно знал.
    - У меня... у меня были некоторые сбережения.
    - Ах, бросьте, Марта Аристарховна, - я перебил ее. - Давайте оставим это. Мы же с вами друзья. К чему эти тайны? Если вы желаете переехать на квартиру, которую вам оплатит граф Д., то почему вы должны это скрывать от меня? - безжалостно спрашивал я равнодушным тоном.
    - Откуда вы...? - она вспыхнула.
    - Марта, я не глупый мальчик. Скажите только, - я выдержал паузу, глядя ей в глаза. - За что вы его любите? Нет, правда, за что? Это не ревность, не неприязнь к сопернику. Я был бы только рад за вас, если бы вы влюбились. Влюбились в... достойного человека. Но граф? Вы не боитесь быть обманутой?
    - Вот по этой причине я и скрывала, - устало сказала она, и в ее глазах заблестели слезы. - Скрывала, потому что вы бы не поняли. Вы не знаете, какой он. И я не боюсь быть обманутой.
    - Почему вы так уверены в нем?
    - Потому что... потому что он предложил мне выйти за него замуж, - сказала она на одном дыхании.
    В тот момент мне показалось, что комната уменьшилась в два, а то и в три раза. Мне стало дурно. Я откинулся на спинку стула и сказал:
    - Что ж... Когда вам угодно съехать?
    Она молча обняла меня и я ощутил влажность от слез на ее лице.
    Каждый день я ездил к ней. Она занимала две комнаты в богато меблированной квартире на N-ской улице. Граф Д. посещал ее редко. Я без труда мог определить дни, когда его не было, по ее мрачному виду. Тогда я и сам становился зол, не понимая, что причиняю ей боль.
    - Как вы можете! - обыкновенно восклицал я. - Ведь он пользуется вашим чистым, неиспорченным сердцем! Для него вы подобны фарфоровой кукле, которую он долго не мог приобрести! Но ведь и такая редкость может надоесть, если видеть в ней только игрушку!
    - А я..., - помолчав, отвечала она с дрожью. - А я хочу быть его игрушкой.
    Не один раз я собирался нанести визит графу, чтобы поговорить с ним о Марте, но она, догадываясь о моих намерениях, часто повторяла, что с графом крайне трудно встретиться. И я откладывал это дело не из-за возможных препятствий, а из-за умоляющих ноток в ее сдавленном голосе.
    Однажды я пришел к ней, но она отсутствовала. Я долго стоял на лестнице и отчего-то не хотел уходить. Наконец, вышла хозяйка квартиры.
    - Вы, должно быть, к Марте Аристарховне? -  спросила она, запахивая халат.
    - Да. Вам известно, где она?
    Она посмотрела на меня с какой-то жалостью и сказала:
    - Они съехали вчера вечером.
    - Как съехали? - я не верил своим ушам. - Куда?
    Хозяйка достала из складок платья кусок бумаги, сложенный пополам.
    - Просили передать, если придет мужчина и будет спрашивать о них.
    Я взял его и, не поблагодарив, сбежал вниз. Письмо я прочел только тогда, когда с трудом смог успокоиться, глотая удушливый полдневный воздух Петербурга.
    Дорогой Константин!
    Простите, что не смогла Вас принять на прошлой неделе. Уверяю, у меня были на то веские причины.
    Я благодарна Вам за то, что Вы потратили на меня столько своих сил, благодарна за исполнение своей мечты и благодарна за Вашу преданность и любовь. Я знаю, что больше никто не полюбит меня так, как Вы, но не могу ответить Вам тем же.
    Через месяц мы с Д. прибудем в Париж и останемся там навсегда. Не ищите со мной встречи. Оставьте меня там, где впервые увидели. Пусть в Ваших воспоминаниях я буду не в бальной зале, усыпанная золотом и окруженная поклонниками. Пусть я буду лежать под тенью деревьев, в цветущем мае, со спадающими лямками простого деревенского платья.

                Искренне Ваша,
                Мартина Д. (Лебедева)

    С тех пор, как она вышла замуж, я перестал бывать в свете. Они действительно уехали в Париж, но вскоре вернулись в Петербург. Куда бы я не пошел, я неизменно встречал их. Она всегда улыбалась, окружала себя самыми интересными людьми и не пропускала ни одного модного вечера. С удивительной быстротой и легкостью она завоевывала расположение самых неприступных и высокомерных господ, всегда знала с кем и как следует говорить. Она поражала своим умом, красотой и харизмой. Кроме того, она одевалась, подобно первой петербургской красавице. Даже в тех местах, где я не мог встретить ее, невозмутимо толкавшую коляску с немощным Д., не терявшую при этом своего величественного и чуть горделивого вида, все разговоры были только о ней. Это выбивало меня из колеи. Я переселился в свое загородное имение насовсем, чтобы отгородиться от столичных сплетен, ненужных приемов и напоминаний о Марте.

    Спустя пять лет после переезда я встретил ее в театре. Мне требовался выезд в город, чтобы привести в порядок все документы на свою старую квартиру. Я успел отвыкнуть от светского лоска и улицы Петербурга буквально завораживали меня, как в юности. Не сдержавшись, я взял билет в оперу.
    Прибыл в театр я за час до положенного времени и решил выпить в буфете рюмку коньяку. Предвкушая чудное послевкусие, я с улыбкой и давно забытым трепетом направился к своему излюбленному столику в самом углу зала. Он оказался занят. За ним сидела Марта.
    Я сразу ее узнал. Узнал не черты лица, не волосы, а ее привычную позу при чтении. Я не знал, в чем заключалась особенность этой позы, но и теперь она пробудила во мне то чувство умиления, возникавшее всякий раз, когда я незаметно наблюдал за ней несколько лет назад. Она сидела за столиком, склонив голову и держась двумя пальцами за страницу. Перед ней стоял высокий бокал шампанского, из которого она время от времени делала маленькие глотки, и тут же лежали белоснежные перчатки. Сама она была одета в узкое голубое платье, а собранные на затылке волосы украшала маленькая белая шляпка с синим бантом. Видно, ощутив на себя любопытный взгляд, она оторвалась от книги.
    - Ах, это вы! - воскликнула она. - Константин, неужели?
    Я отчего-то страшно смутился и покраснел. Она же радостно смотрела на меня, всем своим видом приглашая сесть рядом. И я сел.
    - Дорогой мой, о вас совсем ничего не слышно! Где вы пропадали все это время? - она совсем оживилась.
    - Понимаете, я...
    - Принесите еще шампанского, пожалуйста! - закричала Марта, словно на каком-то большом празднике. - Я вас внимательно слушаю! - она снова повернулась ко мне.
    И пошел этот скучный и сбивчивый рассказ, который украшали лишь ее короткие реплики и восклицания. Я чувствовал такую робость и растерянность, что мне становилось тошно. Стараясь придать голосу смелости и твердости, я лишь сбивался еще более, ужасно злясь и досадуя на себя. Наконец, я умолк. Она некоторое время смотрела на меня глазами, блестящими от восторга и выпитого, и молчала. Я залпом осушил целый бокал.
    - Однако же, скоро дают первый звонок, надо бы поспешить, - вдруг сказала она, надевая перчатки. - Знаете что? Давайте где-нибудь поужинаем после театра.
    - Вдвоем? - осторожно спросил я. - Где же граф Д.?
    - Ему нездоровится,- прозвучал короткий ответ. Я сразу уловил в ее голосе те отстраненные и холодные нотки, преследующие меня в первый год знакомства с ней.
    - Что ж, буду премного благодарен, - я сделал вид, что не заметил перемены в ее настроении.
    - Тогда пойдемте в ложу, - она снова улыбнулась, но вышло натянуто.
    Полная, как и все оперные певицы, дама в длинном изумрудном платье пела что-то малопонятное, но прекрасное. Музыка эта была направлена не на разум, а на чувство. Люди могли говорить на разных языках, но оперу понимали все. В другой раз я бы растворился в ее пении, забылся и только слушал, слушал, слушал. Но в этот вечер не было ни дамы, ни музыки, ни театра. Была только она, будто солнцем озаренная в этом темном помещении. Мне казалось, все взгляды направлены на нее одну, и даже сама полная дама поет только ей. Я смотрел на ее раскрасневшиеся щеки, выбившуюся прядь волос, увлажненные глаза и тонкие руки в перчатках, крепко сжимающие уголок платья от переизбытка эмоций. Я смотрел и не верил, что жил без нее целых пять лет. Она была моим единственным счастьем и успокоением, моим смыслом, моей бедой, моей трагедией...
    Марта внезапно повернулась ко мне, будто читая мои мысли:
    - Что же вы так смотрите? Это уже неприлично.
    - Пусть, - одними губами вымолвил я.
    Она хитро сощурилась, но промолчала.
    Мы шли по ночному мосту.
    - ...а что Авдотья Михайловна? Вы давно были у нее? Как они постарели, с ума сойти! А бедный Павел Герасимович! Какой был замечательный человек! Даже не верится, что его больше нет с нами. Между прочим, Константин, вы слышали, что нашелся мой настоящий папенька? Я встретила его в салоне мадам Г. Как вы знаете, имя свое я никогда не меняла и он без труда узнал, кто я. Он так плакал, так плакал! Просил прощения, стоял на коленях. На другой день приехал ко мне и дал очень много денег, которые я не хотела брать, но у него был такой вид! А через месяц написал завещание, в котором оставил мне все свое наследство. Представляете?... - она все говорила и говорила без умолку, не требуя моих ответов.
    - Помните, Марта Аристарховна, вы спросили меня, отчего в ноябре погода такая же, как в апреле? - спросил я, сам удивившись вопросу.
    - Помню. У вас тогда был такой недоумевающий взгляд, - смешливо ответила она.
    - Да-да, именно. Недоумевающий. Я только теперь понял, что вы имели в виду.
    - Какой вечер сегодня, правда? - мечтательно спросила она, сладко зажмурившись.
    Я улыбнулся в ответ.
    Она покружилась на месте и засмеялась. Осмелев, я взял ее руки в свои и провальсировал прямо на улице.
    - Какой вы все же милый! А вот граф... - внезапно улыбка слетела с ее лица и оно омрачилось осознанием чего-то ужасного и постыдного. Я понял ее без слов. Она искренне любила графа Д., но не могла так же вальсировать с ним, бегать друг за другом, подобно детям, и беззаботно хохотать. И потому она тут же устыдилась своего поведения.
    - Ничего, Марта Аристарховна. Позвольте вас проводить, - сказал я ей понимающим тоном.
    - Да, пожалуй, - она подняла глаза. - Спасибо.
    Когда я встретил ее в последний раз, то уже был женат. Да, Федор, я женился. Моя жена была замечательной женщиной, но я никогда не переставал любить Марту. Временами я мог ненавидеть ее, но любить не переставал никогда.
    Моя жена, Екатерина Радина, была, повторюсь, замечательной женщиной. Она отличалась особой женской мудростью и материнской чуткостью ко всему. К сожалению, она умерла от чахотки, так и не успев родить детей, о которых всегда мечтала.
    В тот день мы с Екатериной были на именинах у ее отца, отставного генерала. Дом был полон гостей. Среди них оказалась она.
    На лице Марты уже начали появляться едва заметные морщины, ничуть не портившие ее. Она обладала той спокойной и благородной красотой, которая бывает только у женщин старше тридцати лет. Мысленно я назвал ее Мартой Аристарховной. И она действительно стала Мартой Аристарховной, не иначе. Жесткий проницательный взгляд, уверенные движения, легкая пренебрежительность и скучающее выражение лица. На ее тонкой шее висел массивный черный медальон в виде сердца. Должно быть, внутри был портрет графа. Она стояла за коляской Д., такого же насмешливого и высокомерного, как прежде, и курила. Ей были позволительны вещи, которые у других женщин считаются дурным тоном. И тогда я подумал о том, что, быть может, граф Д. с самого начала разглядел в ней то, что не смог увидеть я? Быть может, поэтому он взял ее в жены, зная, что она будет его главным украшением на всех вечерах? Или, быть может, он и правда ее любил? Я так и не нашел ответы на эти вопросы, мучащие меня и теперь.
    В тот день она не заметила меня.

V

    Константин закончил рассказ. Вечерело. Мне подумалось, что он забыл о моем существовании. Такой задумчивый и отрешенный у него был вид.
    - Что же было дальше? - я осторожно дотрагиваюсь до рукава его рубахи.
    Он медленно поворачивается ко мне и смотрит, словно не узнавая.
    - Дальше... а дальше умерла Екатерина, я переехал сюда и больше никогда не выезжал в город. Перестал служить, потерял все связи. Вы и сами видите, как я стал выражаться. Точно простой мужик, а не дворянин. Давно я не говорил с образованными людьми.
    Он опускает глаза и отворачивается.
    Солнечные лучи ослепляют. Полдень. Константин вышел меня проводить.
    - Федор, возьмите себе на память, - он протягивает мне ту самую шкатулку. Она открыта.
    Я беру ее в руки и медленно перебираю содержимое. Уже известная мне фотография усатого темноволосого юноши, старые письма с потекшими чернилами. Помимо этого, тут лежит искусно сделанный портсигар ручной работы с изображением красивого мужчины с бледным узким лицом, окаймленным чёрными, как смоль, волосами. Под ним ещё одна фотография. На меня смотрит прекрасная женщина. Она строго и сдержанно одета. Из украшений лишь чёрный медальон в виде сердца. Особенно заметны ее губы. Чувственные и пленительные. Я убираю шкатулку за пазуху и долго смотрю на него, зная, что больше никогда не увижу. Две хрустально-чистые слезинки появляются в уголках его ясных глаз и прячутся в снежной бороде. Я долго машу ему рукой, пока совсем не теряю из виду.