baby и океан

Он мне говорит - ты непредсказуема- и это проблема, похлеще торнадо в Канзасе.
Я , говорит, мог бы жениться на тебе, и у нас были бы чудесные дети. Но вы, русские, такие странные. Да да, я слышал, говорит, о загадочной русской душе, но думал, это такая шутка, вроде медведя пьющего водку.
Ты, говорит, смешная, мне это нравится, но почему, когда ты смеешься, в твоих глазах есть что- то ещё? Ты же говорила, что хочешь океан под окнами и он лечит? Ты говорила, что хочешь покоя и заботы. Чего тебе не хватает? Его серые умные глаза смотрят на меня ласково, он действительно готов заботиться обо мне, я чувствую.
Может быть ты, говорит, скучаешь по своему медведю? Говорит и смеётся, но неуверенно, не понимает, буду ли я улыбаться или разозлюсь на глупую шутку.
Мы сидим на Санни Айлс, прямо на белом песке в паре метрах от океана, он накинул мне на плечи свой пиджак, солнце уже село. Он обнимает меня, он всегда обнимает меня, словно боится, что я внезапно вскочу и молча уйду к своему медведю. Не обернувшись и не объяснившись. Он прав. Я могу так сделать. Есть такая во мне встроенная опция. Но он не прав. Я не уйду. Я использую новую жизнь. Just try to survive, dear.

Я прилетела сюда, к нему, как подранок, из последних сил ищущий убежища. Я могла бы улететь к сестре в Париж, или к маме в Новосибирск, но все это было очень близко, к тому что случилось. Мне нужно было лететь как можно дальше, с билетом в один конец и без возможности вернуться. Я искала край света, мне казалось, что если я попаду туда, то там боль утихнет. И мне было плавать, про «от себя не убежишь». Я хотела попытаться.

Я заново училась дышать и ходить, училась есть и просыпаться с утра без слез. Плакать я начинала ещё окончательно не проснувшись, и не открыв глаза, просто потому что просыпалась. Я совершенно не понимала, как прожить ещё один день, как отвечать на телефонные звонки, как выйти в магазин и отвечать на вопросы и приветствия соседей. Я ослепла, оглохла и онемела одновременно. Я стала фигуркой трех японских обезьян из Никко «не вижу, не слышу, не говорю»
Я была завёрнута в серый кокон из боли и отчаяния, ужаса и животного страха. В голове крутилась заезженной пластинкой одна фраза, «мы больше не вместе». Стрелки часов ползли как в замедленной съемке, сквозь мою глухоту попытались пробиться подруги, приносили шампанское и пытались тормошить меня. Звонила сестра, пыталась взбодрить или рассмешить, но тщетно. На правах старшей, она говорила, что все пройдёт, но впервые, я не верила ей. Мама плакала и умоляла приехать. Но я не понимала, как взять билет, и не видела своего будущего даже на 15 минут вперёд. Прости мама, сейчас мне нужно побыть одной и просто дышать, чтобы не умереть. Или умереть и не дышать уже. Про «умереть» я думала постоянно, но не понимала, как осуществить это технически. С детства внушённая аксиома, о том, что самоубийцы попадают в ад, тормозила меня на самом начальном этапе моего похоронного кино.

Мой муж, мой мир, мои легкие и мое сердце, мой воздух- ушёл от меня просто и спокойно январским вечером, вышел за дверь подарив мне на прощание поцелуй в щеку и взяв с меня обещание не делать глупостей. Наверное нужно было вцепиться в него, или ударить в спину, крикнуть о том, что он пожалеет, или выдать любую другую реакцию. Наверное нужно было. Но я не двигаясь, парализованная просидела ночь на полу у двери. Смотрела на стену, испачканную пролитым когда то вином и думала, что нужно что то делать. Со стеной нужно что то делать. Некрасивое пятно.
О том, что муж ушёл к другой женщине, с которой так быстро и страстно закрутилось, я даже не думала. Мне хватало и того, что «мы больше не вместе». У меня осталась я, точнее у меня даже меня не осталось. Просто кожа и просто чёрные круги под глазами. И звенящая, оглушительная пустота. Моя личная Хиросима и мой собственный Нагасаки.

Три месяца, я передвигалась тенью себя, прежней веселой и беззаботной женщины, прожившей глупенькую и забавную половину жизни, так и не повзрослевшей и не ставшей мудрой и рассудительной. Сердце. Сердце всегда перекрикивало голову. Сердце не советовались с головой, не считало ее ровней. Сердце было наглым лидером, хватким и цепким. Оно не поддавалось ни дрессировке, ни уговорам. Ах мое глупое, безрассудное, дикое сердце. Что ты наделало, милое?
Мысли текли вялым киселем, я жила будто в замедленной съемке, философского и чертовски скучного фильма.

В конце апреля стало возвращаться зрение. Глаза стали реагировать на первую робкую зелень, на солнце, ещё высокое и холодное, на капель и лучистые лужи.
В мае вернулся слух и я стала включать музыку по утрам. Все ещё часами сидела на диване поджав ноги, пила кофе из любимой фарфоровой чашки и слушала музыку. Мыслей по прежнему не было, мечты и планы обходили меня десятой стороной, но я начала привыкать к одиночеству и пустоте. Этакий монах-отшельник с 15 этажа, созерцающий мир из окна своей кухни. Сигареты, сигареты, полные пепельницы, не решающие проблем.
За несколько месяцев, мой мир сузился до размеров квартиры, но меня это уже не смущало. Я дошла до уровня бог, в искусстве замирания на своём диване и созерцании драпировок, на шторах окна гостиной. Телефон пожизненно был переведён в беззвучный режим, и я только отвечала на сообщения подруг, сестры и мамы короткими фразами. «Жива», «нормально», «поела», «сплю», «смотрю сериал». Этого вполне хватало, для поддержания видимости жизни, и все терпеливо ждали. Самое удивительное, что имя моего мужа, не прозвучало ни разу, за все это время. Как ластиком затерли, и это тоже спасло меня тогда. Это оказалось лучшей и самой верной терапией, я ощущала себя чистым и белым, пиши что хочешь, или рисуй фломастерами, красками, да хоть ручкой чиркай.

В июне мне исполнилось сорок. В свой день рождения я проснулась рано, ещё не встало солнце. Я лежала на диване. В спальне я не спала больше, и вообще старалась в неё не заходить. К чему? Я долго смотрела на окна, изученные до мелочей и деталей драпировки на бежевых шторах, были родными и защищали от прошлой и будущей жизни. Я больше не плакала, и в это утро, мне вдруг отчаянно захотелось платье. Новое, в пайетках, такое что покупается на один важный выход, и висит потом годами в шкафу, как символ твоей победы, и твоего женского спонтанного «хочу и точка». Я удивилась своему желанию, ибо оно было первым за долгое время и внезапным, как незапланированная беременность. Когда ты вроде и рада, но в шоке. Через час созерцания драпировки на шторах, я встала с дивана. Нет. Я вскочила с дивана, и распахнула шторы, впуская робкое летнее солнце в гостиную. Я не пыталась анализировать эту внезапную перемену сознания, я просто подчинялась своему, потерявшему доверие сердцу. Включила музыку, почистила зубы, нанесла крем под глаза, и встала в одних трусиках перед зеркалом. Я смотрела на себя, худую и тонкую, почти прозрачную, и очень изящную. «С днем рождения, милая», сказала я себе, и улыбнулась своему отражению. Я улыбнулась, и это было первой ласточкой, к тому что я выжила.

До вечера я просидела в интернете , выискивая самое длинное и блестящее платье, такое, чтобы в нем можно было совершить все глупости за ночь, и потом спокойно в нем же красиво умереть. Я погрузилась в мир интернет шоппинга,
на время забыв, что я, монах отшельник, с мантрами от Джоржа Майкла и Стинга, Beth Hart и Kovacs. Я жадно, но осторожно ловила и впитывала новые ощущения, впуская их в свою пустую оболочку.

А вечером раздался звонок в дверь. Я открыла, не задумываясь кто там, не глядя в экран домофона, просто пытаясь впустить в свою жизнь того, кто осмелился прийти к отшельнику. Бесстрашно и бездумно. Через пару минут, вихрь подруг ворвался в мою келью, отодвинув меня в сторону, мои подруги накрывали скатерть самобранку. Не обращая внимания на меня, блаженно пришибленную оболочку, не способную издать не звука. Отдавались приказы.   

-Наташ, бокалы.
-Оль, канапе на блюдо.
-Сядь, блин, монашка!
-Маня, где лёд? Лёд купила?
-Дайте ей тушь, и румяна, ну девочки!
-Достала, блаженная, думала мы забудем?!
-Давай, просыпайся, соня, вся жизнь впереди!

Мы едем по Москве. Ночная, прекрасная, такая из прошлой жизни. Мне все равно куда, мне без разницы зачем. Они так решили. Какая то вечеринка. В квартире американца, мол будет приличная публика, и basta amica. И я подчиняюсь. Мне все едино побарабанно пусто. И американцы, и котики, и я сама. Пусть будет американец. Какая разница.
Смотрю из окна машины на мой город. Ленинский перетекает в Якиманку, переулками в какой-то охраняемый государством дом. С табличкой, некоего деятеля. То ли культуры, то ли политики. Старая лестница, я по прежнему в каматозе своей ситуации. Но подчиняюсь большинству. Ох милые, я доверяю вам свою тень, знаю, годами проверено, вы плохого не замутите.
Мои. Мои верные. Мои понятливые. Мои любимые. Мои чудесные. Меня тошнит после нескольких месяцев тишины и одиночества, мне страшно и хочется домой, под плед, смотреть на шторы. Мне страшно, что люди живут, суетятся, планируют. И самое страшное, что люди смеются. А я нахожусь над всем этим, просто зритель, сидящий один на ночном сеансе в пустом зале кинотеатра.

Через полгода, я прилетела к нему. К его пальмам и океану, к его серым умным глазам. Подранок, не верящий в чудеса, и все ещё болеющий, но уже не так безнадежно. Он приручал меня аккуратно, письмами, добрыми утрами, даже если я не отвечала, он не переставал писать мне, с терпением и ненавязчиво. Сначала я игнорировала, потом раздражалась, потом привыкла. Просто привыкла. А вскоре поймала себя на мысли, что жду каждое утро и вечер, его сообщений с другого конца света. Жду, когда пиликнет мой телефон, и я почувствую запах океана.
Мы сидим в обнимку на Санни Айлс, и я с ужасом думаю, а если бы тогда я не поехала в гости, и продолжала смотреть на шторы с дивана? А если бы я так и не вышла из комы по бывшему мужу?

Я мог бы, говорит он, жениться на тебе. Нет, поправляется он тут же, я хочу жениться на тебе, бейби. Я хочу этого сильнее всего на свете.

Да, отвечаю я. И вдруг становятся такими неважными и далёкими, все страхи и сомнения, обиды и потрясения. Да, отвечаю я.