Кошелёк

     Витя Мезенцев — или, как звали его в классе, просто Мезин — был тем самым мальчишкой, в которого влюблялись молча, всерьёз и надолго. Медово-золотистые глаза, чёрные кудри, будто вырезанные из старинной гравюры, и пластика, которой позавидовал бы даже наш мускулистый преподаватель физкультуры Борис Георгиевич — бывший боксёр, прозванный нами «Борис объелся крыс».

Форма на нём сидела безупречно. На физре он был — как олимпийский бог, а на уроках — как математический Гамлет: решал задачи с ходу, легко, с лукавой полуулыбкой. Идеальный герой нашей школьной саги.

Нахаловка в основном была рабочим районом, с людьми среднего достатка. Были, конечно, артельщики и руководители предприятий, но — единицы. У большинства моих одноклассников в карманах чаще гулял сквозняк, а дома ждали макароны с комочками и в лучшем случае бутерброд с маслом, посыпанный сахаром.

А Витька будто был с другой планеты. У него всегда водились деньги. Он водил нас гуртом в буфет, угощал сосисками, «язычками», булочками с повидлом. Платил за всех — словно у него за пазухой был личный Госбанк.

Очередь к буфетному окошку тянулась, как во всех советских магазинах, — длинная, медленная, с ворчанием и локтями. Но с Витькой мы были уверены: уйдём не с пустыми руками. Он кидал деньги буфетчице и подмигивал ей, как близкой знакомой, — и никогда не считал, кому что досталось. Мне казалось, что после нашего нашествия сосиски и «язычки» в буфете заканчивались.

Я была в числе иждивенцев. Любтины бутерброды возвращались домой нетронутыми — сосиски были вкуснее. И, главное, веселее. Я любила наблюдать за Витькой. Он ел быстро, с аппетитом, а потом щурился и улыбался — теми самыми глазами, медовыми, как солнечный чай.

Наивная, доверчивая, с верой в хороших мальчиков и вечную дружбу, я думала: Витя из состоятельной семьи, просто скромный и добрый.

Правда пришла позже, как это обычно бывает — с опозданием и горечью. Мать Витьки умерла от передоза в сорок два, отец мотал срок за сроком. Его воспитывала бабушка — измученная и смирившаяся. Витя исчезал на несколько дней, возвращался с дядьками с наколками и прокуренным голосом. Никто не задавался вопросом: откуда у мальчишки постоянно водятся большие деньги.

Вне школы он одевался, как франт: редчайшие в то время джинсы, импортные рубашки, водолазки… Все наши коллективные вылазки «на шатало» он оплачивал легко, как взрослый. Наш классный балагур Яшка Хачатуров называл Мезина «Кошельком».

Я относилась к Мезенцеву ровно, как ко всем нашим мальчишкам. Пока в конце девятого класса Белочка Шойхет не прошептала:
— Ты слепая… Мезин в тебя влюблён.
Я рассмеялась:
— Приснилось?
— Мне он записки не пишет…

Переписка тогда была обычным школьным ритуалом. И писали мы друг другу всякую ерунду, не воспринимая всерьёз. «Послания счастья» вроде:
«Ты сегодня очень красивая…»
«Пойдёшь со мной в кино?»
— отправлялись в мусорную корзину сразу.

И только после Белкиного «открытия» я вспомнила первые фиалки, пышные, пахнущие ветки сирени, которые Витька мне приносил в школу. Я считала его своим хорошим другом.

Правда догнала меня внезапно. На очередное «шатало» мы с Витькой сбежали на фуникулёр. В очереди за хачапури и минералкой я увидела, как его рука скользнула в карман стоящего перед нами мужчины — и вынырнула с кошельком. Быстро. Мастерски.

У меня пересохло в горле. Но я промолчала. Наверное, всё та же школьная наивность… или страх. Или просто вера, что Витя — не вор. Он же — друг.

Закончил Мезин плохо. Уже в одиннадцатом классе кто-то оказался внимательнее и крепче: не только заметил, но и схватил за шиворот. Потом — суд, тюрьма. Он недоучился совсем чуть-чуть… И, как оказалось, недожил до себя настоящего.

На одной из встреч выпускников кто-то сказал: Витька умер. В тюрьме. Где-то в Подмосковье. Якобы — в драке. Было ужасно обидно. И больно.

С той поры меня не отпускает одна мысль: в Витьке жил талант на вес золота — физик, творец, гений… Но жизнь, как неумелый лаборант, разбила реторту, прежде чем началась реакция.

А осталась только легенда о «Кошельке». О школьных сосисках с горчицей. О глазах цвета мёда. И, возможно, — о единственном, кто по-настоящему любил…
Но не кричал об этом.