Кошелёк

   
 Витя Мезенцев — или, как звали его в классе, просто Мезин — был тем самым мальчишкой, в которого влюблялись молча, всерьёз, надолго. Медово-золотистые глаза, чёрные кудри, будто вырезанные из старинной гравюры, и пластика, которой позавидовал бы и наш мускулистый преподаватель физкультуры Борис Георгиевич — бывший боксёр — «Борис объелся крыс».
Форма на нём сидела безупречно. На физре он был — как олимпийский бог, а на уроках — как математический Гамлет: решал задачи и примеры с ходу, легко, с лукавой полуулыбкой. Идеальный герой нашей школьной саги.
Нахаловка  в основном была рабочим убани( районом), с людьми среднего достатка. Были, конечно, и артельщики и руководители предприятий, но это были — единицы.
 У большинства моих одноклассников чаще всего  в кармане гулял сквозняк, а дома ждали макароны с комочками  и в лучшем случае — бутерброд с маслом, посыпанный сахаром.  А Витька будто был с другой планеты. У него всегда водились деньги. Он водил нас  в буфет гуртом, угощал сосисками, «язычками», булочками с повидлом. Платил за всех — будто у него за пазухой был личный Госбанк.
Очередь к буфетному окошку тянулась, как во всех советских магазинах — длинная, медленная, с ворчанием и локтями. Но с Витькой мы были уверены, уйдём не с пустыми руками. Он  кидал деньги буфетчице и подмигивал ей, как близкий знакомый  — и никогда не считал, кому сколько досталось. Мне казалось, что после нашего нашествия сосиски и язычки в буфете заканчивались.
Я была в числе иждивенцев. Любтины бутеры возвращались домой нетронутыми — сосиски были вкуснее. И, главное, веселее. Я любила наблюдать за Витькой. Он ел быстро, с аппетитом, а потом щурился и улыбался — теми самыми глазами, медовыми, как солнечный чай.
Наивная я — доверчивая, с верой в хороших мальчиков и вечную дружбу, с амплуа «простодушной» — верила: Витя из состоятельной семьи, просто скромный и добрый.
Правда пришла позже, как это и бывает — с опозданием и горечью. Мать Витьки умерла от передоза в сорок два, отец мотал срок за сроком. Его воспитывала бабушка — измученная и смирившаяся. Витя исчезал на несколько дней, возвращался с дядьками с наколками и прокуренным голосом. Никто не задавался вопросом: откуда у мальчишки постоянно водятся большие деньги.
Вне школы он одевался, как франт: редчайшие в то время джинсы, импортные рубашки, водолазки… Все наши коллективные вылазки на шатало он оплачивал — легко, как взрослый. Наш классный Балагур Яшка Хачатуров называл Мезина " Кошельком".
Я относилась к Мезенцеву ровно, как ко всем нашим мальчишкам. Пока в конце девятого класса  Белочка Шойхет не прошептала:
— Ты слепая… Мезин в тебя влюблён.
Меня это рассмешило:
— Приснилось?
— Мне он записки не пишет...
Переписка  была обычным школьным ритуалом. И писали мы друг другу всякую ерунду. Серьёзно  я их не воспринимала.
Такие "послания счастья" как:
«Ты сегодня очень красивая…»
«Пойдёшь со мной в кино?» отправлялись в мусорную корзину сразу...
  И только поле Белкиного "открытия"  вспомнила  первые фиалки, пышные, пахнущие ветки сирени, которые Витька мне помпезно приносил в школу. Я его считала моим хорошим другом.
Правда догнала меня внезапно.  На очередное шатало мы с Витькой сбежали на фуникулёр. В очереди за хачапури и минералкой…я увидела, как его рука скользнула в карман стоящего перед нами мужчины — и вынырнула с кошельком. Быстро. Мастерски.
У меня пересохло в горле. Но я промолчала. Наверное, всё та же школьная наивность… или страх. Или просто вера, что Витя — не вор. Он…же  — друг.
Закончил Мезин плохо. Уже в одиннадцатом классе кто-то оказался внимательнее и крепче: не только заметил, но и схватил за шиворот. Потом — суд, тюрьма. Он недоучился совсем чуть-чуть…И как оказалось, главное — он недожил до себя настоящего.
На одной из встреч выпускников кто-то сказал: А Витька — умер. В тюрьме. Где-то в Подмосковье. Якобы — в драке. Было ужасно обидно. И больно.
С той поры не отпускает одна мысль: в Витьке жил талант на вес золота — физик, творец, гений... но жизнь, как неумелый лаборант, разбила реторту, прежде чем началась реакция.
А осталась только легенда о «кошельке». О школьных сосисках с горчицей. О глазах цвета мёда. И, возможно — о единственном, кто по-настоящему любил…
Но не кричал об этом.