Посреди океана. Глава 94

Ох, уж это недовольство собой, своей жизнью, а особенно собственным творчеством!
Всё это прямо-таки разъедает душу. Инге хотелось, чтобы написанное было интересным, правдивым и нужным людям... А главное, чтобы душа радовалась. Которая, наоборот, то и дело тяготится полученным результатом и отказывается радоваться. Иной раз подступает отчаяние, и хочется всё забросить...
Но, тем не менее, приходится постоянно преодолевать себя.
Хочешь-не хочешь, надо вставать чуть свет и спозаранку впрягаться в упряжь очередного  дня - невыносимо скучного, похожего на все предыдущие дни, однообразные и тупые... из-за того, что не приносили, казалось бы, ничего нового и интересного. Однако, куда деваться, уж коли впряглась, надо тянуть. Преодолевать и преодолевать это тягостное недовольство всем на свете. И терпеливо продолжать писать обо всём, писать, раз уж взвалила на себя эту обязанность. Начатое надо продолжать. Иначе недовольство только усилится и окрепнет. А набравши силу, оно приведёт к отчаянию, к тупиковому результату. Надо идти и идти дальше, куда-нибудь и к чему-нибудь путь-дорога да выведет. Надо, значит надо - ибо душе требуется развитие. Она обязана преодолевать испытания и трудности.
Как там у Заболоцкого? "Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, она обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!"
И это написал человек за несколько месяцев до смерти. Человек, которого в тридцать пять лет арестовали, обвинили в антисоветской деятельности. Несмотря на длительные допросы
и пытки, он не подписал обвинительных заключений, не признал существование антисоветской организации и не назвал никого из её якобы членов. Вероятно, благодаря этому, его не расстреляли, а приговорили к лагерному заключению, которому отдал поэт около пяти лет, где в нечеловеческих условиях он занимался, однако, стихотворным переложением "Слова о полку Игореве" - чтобы сохранить себя как личность, не опуститься до того состояния, в котором уже невозможно творить, как потом объяснял он сам.

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

Шестое июня.
Придя сегодняшним утром в мойку, я чуть в обморок не упала. После ночного дежурства "камбуза" здесь всегда было грязно. Но такого свинюшника мне наблюдать ещё не приходилось: моечные ванны были завалены грязной посудой вперемешку с объедками, пол был заляпан картофельным пюре, и повсюду валялись недоеденные куски хлеба.

Естественно, я психанула. Анюта предложила сходить к старпому.
Но я никогда не имела привычки бегать жаловаться, и у меня не было никакого желания приобретать её теперь. Однако моему гневу требовался выход.

- Это разве человек? Это не человек, а чудовище какое-то могло натворить такое! - возмущалась я во весь голос, принимаясь за наведение порядка.

- Да уж, наверняка не святой этот бардак устроил, - согласилась со мной Анюта.

Я сразу подумала, что этой ночью здесь похозяйничал Пашка. Но выяснилось, что насвинячил в нашей мойке пекарь.

- Ты что, пьяный ночью был или совсем совесть потерял? - спросила я у Макса, как только тот появился на камбузе.

Он скривился в презрительной ухмылке и, отвернувшись, процедил сквозь зубы:
- Как сказал твой любимый классик отечественной мысли Козьма Прутков: "Если у тебя  есть фонтан - заткни его, дай отдохнуть и фонтану."

Кажется, он был страшно доволен и этим своим ответом, и тем, что сумел досадить мне.
Скорее всего, пекарь устроил весь этот свинарник специально, назло мне, зная, что сегодня моя очередь работать в мойке.
И я пожалела, что вообще заговорила с ним.
Такое впечатление, что он заранее подготовил эту свою фразу, намереваясь высказать её, когда я приду к нему со своими претензиями. И теперь просто наслаждался, наблюдая,
как я чуть не лопаюсь от злости, бессилия и оттого, что не нахожу подходящего  острого ответа на его выпад с Козьмой Прутковым.
И мне ничего другого не оставалось, как уйти, в сердцах с силой захлопнув за собой дверь.

После завтрака мы с Анютой отправились загорать.
Сегодня солнышко пригревало более-менее прилично. И мы решили воспользоваться этим обстоятельством. А то, мало ли, на окуня пойдём, где сплошные льды и дикие морозы.
И явимся тогда на берег в конце лета бледные, как спирохеты, что стыдно будет на
пляже появиться.
Вчера вечером от базы мы уже оторвались и теперь двигаемся неизвестно куда, по
крайней мере, нам с Анютой это было неизвестно.

Забравшись в шлюпку и разоблачившись до купальников, мы залегли, подставив солнцу спины. Не сказать, чтобы было жарко, но и не слишком холодно.
Я взяла с собой книгу Паустовского, Анюта прихватила всё того же Маяковского и лежала, бубня под нос его крутые ступенчатые вирши. Мне уже начинает казаться, что с самого начала рейса она только одного этого Владимира Владимировича и зубрит. Полюбился он ей, что ли?

Сначала всё было ничего. Но потом мимо нашей шлюпки забЕгал в кочегарку четвёртый механик Муса. Ладно бы, он один. Очень скоро сбежались наблюдатели из рыбцеха,
Анзор, Дед заходил туда-сюда, вроде как по делам "машины". И все пялились на нас, как нищие бродяги в колбасном магазине. Бесплатный стриптиз себе нашли!
В конце концов, я не выдержала, оделась и легла читать книгу уже в платье. А Анюта продолжала загорать, как ни в чём не бывало.

Вдруг к нам в шлюпку забрался Серёжка Шнурок со своим транзистором.
Мы выразили было неудовольствие по поводу его появления здесь, но тот на наше
сердитое фырканье не обратил никакого внимания и, потеснив нас, улегся в серединке: тоже вздумал загорать.

- Нам, крестьянам, недоступно наслаждение стриптизом! - Он засмеялся, довольный, что отбил себе место под солнцем. - Я, знаете ли, не люблю быть зрителем. Мне нравится появляться в качестве действующего лица, особенно в роли главного героя. И потом, с вами веселее, чем без вас, - сказал он и включил транзистор.

- Ты что, оморячился уже? Обнаглел совсем! - проворчала Анюта.

В начале рейса этот Серёжка, наслушавшись сплетен, распускаемых про нас по пароходу,- будто бы мы баптистки, лесбиянки, удравшие из дому и бросившие на берегу своих малолетних детей, - сторонился нас. А теперь вдруг осмелел и стал липнуть.
Но мы этого салагу не очень-то жалуем своим вниманием. Во-первых, он тоже первый  рейс делает, а во-вторых, он слишком молодой: наш ровесник, не старше, если не моложе. Хотя на мордашку он ничего, смазливенький. Синеглазый, чернобровый.

По транзистору лопотал Сен-Джонс, естественно, по-английски.
Это мешало мне читать. А Анюта - хоть бы что, лежала и бубнила своего Маяковского.
Серёжка же слушал болтовню канадцев и балдел.

- Ты знаешь английский? - не выдержав, полюбопытствовала я.

- Я? На уровне базара! - ответил он, небрежно махнув рукой, надо понимать, в сторону канадских берегов.

- Как это? - не поняла я.

- Ну, если торговаться придётся, то разберёмся, - хвастливо объяснил он. - Ребята научили, что к чему. Сайс, мани, ченч, о'кей... Я же не амебообразный какой-нибудь, соображаю как-нибудь, когда требуется.

- Ну, это и любой дурак знает, - разочарованно произнесла я и не удержалась, чтобы не передразнить его: - Ченч, мани, сайс, о'кей...

- Ты обо мне невысокого мнения? - вдруг спросил он.
Бесхитросный взгляд его синих, чуть наивных глаз, смутил меня. И, уткнувшись в книгу,
я пробормотала ничего не выражающим голосом:

- У меня нет о тебе никакого мнения.

- Это потому, что ты меня не знаешь, - спокойно объяснил он. - Но если узнаешь, то какое-нибудь мнение да появится.

- Само собой, - не могла не согласиться я с ним.

- А что ты читаешь? - поинтересовался он у меня.

- Да так, книжонку одну, довольно полезную и познавательную. Называется:"Как  правильно выбирать мужа, чтобы не оказаться в браке с большим капризным ребёнком".

- Да ну? - восхитился Серёжка. - Я даже не слышал, что такие книги бывают.

Он сходу поверил и даже не подверг мои слова сомнению. И даже не стал заглядывать
на обложку моей книги.

- А ты что читаешь? - спросил он у Анюты.
Глаза его светились неподдельным любопытством. Видимо, он полагал, что и у неё в  руках книга не менее поучительная. Однако узнав, что та всего-навсего зубрила Маяковского, был разочарован.

- А, этого молоткастого-серпастого!.. - Серёжка пренебрежительно усмехнулся. - Меня
из-за него чуть из школы не попёрли. Хотя по всем предметам я успевал нормально: две тройки только были: по химии и по физике.

- Что, память плохая на Маяковского? - Анюта оторвалась на момент от своей зубрежки.

- Да не, память у меня хорошая. Меня ночью разбуди - и я всё расскажу наизусть. Хотя... - Он глубоко вздохнул. - Нет, ночью не надо. Ночью лучше спать. Или заниматься чем-нибудь другим. - Он игриво стрельнул в нас своими синими глазками и, отстрелявшись, продолжил повествование: - Сочинение в девятом классе писали по Маяковскому. И я написал всё честно-откровенно, как думал: что не нравится мне ни он сам, ни его стихи радикулитные. Хотя мне даже где-то жалко этого шизика. - Серёжка усмехнулся. - Так что потом было! Училка вкатила мне кол за сочинение и такой тарарам подняла! Родителей в школу таскали. Вопрос ставили на педсовете о моём исключении. А что я такого сделал? Правду написал. Я и опять тоже самое написал бы, если б потребовалось. - И, обращаясь к Анюте, посоветовал: - Брось ты его. Было бы чем голову забивать. И без того всякого мусора в башке полно. Всё равно, если нет каких-то завязок, вряд ли ты в институт поступишь.

- Иди ты, знаешь куда? - рассердилась Анюта.

- Вероятно далеко, - спокойно предположил он.

Но она не стала уточнять, потому что уже снова уткнулась в книгу и, закрыв уши руками, принялась с удвоенным энтузиазмом бубнить: "Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть..."

А я задумалась о Маяковском.
Почему-то в любви к нему никто особенно не признавался. У нас в классе тоже его все терпеть не могли. Эти его дурацкие лесенки...которые он придумал, чтобы побольше 
денег получать, потому что тогда платили за количество строчек, а не за количество знаков. И эти его "Прозаседавшиеся" и тому подобная мура, которую требовали заучивать, а в голову такое никак не лезло.
Плакатно-рекламная поэзия и такая же живопись, вероятно, не от души у него шли, а
для агитации советской власти. Поэтому-то в другие души его творчество не проникало. Хотя человек он, безусловно, был талантливый...если к самым ранним стихам его обратиться.
Но в школе как раз-таки позднее творчество изучали, дореволюционного не касались.

Вот ведь, кажется, добился человек всего, к чему стремился: известности, успеха, признания властей. И пьесы писал, которые на сцене ставились; и сценарии к фильмам,
в которых сам снимался; и в выставках участвовал; и в поэтических выступлениях недостатка не знал; и за границу выезжал; и любовью женщин не был обделен.
А к тридцати шести годам оказалось, что всё пустое. И свободная любовь не греет. И творчество не от души и не для души. Продался сам вместе со своей душой...
Оттого и застрелился.
А мог бы ещё и сейчас жить. Его старшая сестра только в 1972 году умерла, а была ведь на девять лет старше.
Мог начать всё сначала и наверняка много чего успел бы сделать по-другому,
переосмыслив и переоценив свою жизнь. Если бы стал любить и творить от души и для души, а не для показухи, успеха, одобрения властей, денег... Хотя, скорее всего, в тридцать седьмом его бы расстреляли. Может, потому и сам застрелился, что понял, почувствовал, загнав свою жизнь в тупик, что из этого тупика ему выйти уже не позволят.