Домингас Часть 2

 
               

Наконец пришли в  деревню. Основная часть группы осталась здесь, а четверо и я с награбленным (как я понял) добром двинулась дальше на грузовике, уже не маскируясь и не прячась.

   Руки мне развязали, когда сочли, что я уже не сбегу: местность вокруг простиралась пустынная, и выжить без воды и пищи было невозможно. Потом окрестности немного повеселели, стали появляться деревья, и вот мы добрались до глухой деревни, какие встречаются только в африканской глубинке.

   Несколько убогих хижин без окон – обмазанные глиной деревянные каркасы, вроде наших мазанок, покрытые пучками бурого тростника. У двери такой хижины семейный очаг, сложенный из глиняных кирпичей, тут же – большая ступа, в которой хозяйка непременно что-то толчет. На крыше – крупные птицы, похожие на кур.

   Нас встретил местный староста – худощавый африканец. От солнца его морщинистое лицо было покрыто белесой коростой. Он безразлично оглядел меня выцветшими светло-карими глазами и что-то сказал стоявшему рядом молодому хлыщу, который на ломаном португальском объявил мне, что я взят в плен народной армией освобождения, что меня могут отпустить, если  хорошенько заплатят. А до этого я обязан копать то ли ямы, то ли колодцы и таким образом зарабатывать на еду. По-португальски я тогда с трудом понимал, да и переводчик, наверное,  тоже был не силен, чтобы внятно растолковать про ямы – колодцы…
 
   Но когда я очутился на обширной площадке неподалеку от деревни среди множества вырытых глубоких ям, напоминающих кладбище, готовое к массовому погребению, то сообразил, что это какие-то примитивные копи. Рыли на глубину пяти – шести, а то и более метров до тех пор, пока не появлялся слой породы, совершенно непохожий на верхние слои глины. И вот эту породу выбирали из колодца, подрывая стены, совершенно не заботясь, что они могут обвалиться. Вынутый грунт в корзинах уносили  к ручью и промывали.

   В переноске чаще всего были заняты женщины. Представьте себе: по узкой тропе среди жесткой высокой травы, похожей на наши камыши, идет вереница женщин с корзинами на головах. Тяжелые ноши плавно перемещаются – и издали кажется, что корзины сами куда-то плывут по желто-бурым волнам на фоне синего африканского неба.

   Что дальше делалось с этими корзинами в подробностях, я так и не узнал: все  это держалось в тайне от землекопов. Нам категорически – под угрозой расстрела – запрещалось отходить от копей, я только догадывался, что там промывают алмазы – у нас ведь каждый школьник знает, что  Африка богата этими минералами.

   Мое мнение окончательно утвердилось, когда у меня из-под лопаты блеснул камешек – крохотный, меньше спичечной головки, будто осколок стекла. Но, когда я его рассмотрел, положив на ладонь, то понял – это не простое стекло, хотя и не верилось, что в руке у меня алмаз. Я все рассматривал этот крохотный самоцвет и соображал: когда-то он попадет к ювелиру, пройдя еще, наверное, не один десяток рук, потом его огранят и вставят в кольцо, и будет он сиять на пальце какой-нибудь леди или бабы Яги. И сколько пота, а,  может, и крови над ним еще прольется до этого. Захотелось немедленно зашвырнуть подальше этот злосчастный камешек, но тут я сообразил, что от этого мои беды не убавятся, а находка, может быть, еще  пригодится: ведь судьба находилась всецело в руках  алчных и до безумия  жадных людей.

   Подняв голову и убедившись, что за мной не наблюдают, я спрятал камешек в плавки…

   Тяжелая была работа – и физически, и морально. Уже потом, когда я рассказывал о своем старательском бытие, Домингас, сочувственно поглаживая мои руки,  отреагировала стихами:

                Двенадцать часов работы –
                Его ежедневное рабство.
                Дроби камни!
                Таскай камни!
                Дроби камни!
                Таскай камни!
                Палит Солнце
                И жгут ливни –
                Дроби  камни!
                Таскай камни!

   Нас, землекопов – старателей  было человек десять. Все – пленные, все, кроме меня, - черные. Через какое-то время одни исчезали, вместо них появлялись другие. Говорить с ними я не мог – плохо понимал их язык, да и, когда ты изнурен, голоден и зол, большой охоты к общению у тебя нет…
   Но все-таки я сблизился с двумя парнями, с которыми ночевал в жалком глиняном сарае с дырявой крышей. Оба они были рабочие с нефтеперегонного завода – по тамошним меркам успешные люди. Сюда они попали примерно так же, как и я. Мы объяснялись с помощью отдельных португальских, английских и местных слов, а чаще, на пальцах. Они-то и  смогли мне объяснить, куда мы попали. Из этого объяснения я понял, что выбраться отсюда – шансов почти никаких: просто убежать, не ведая, куда идти – пропадешь! Надеяться на освобождение – надейся, но кто тебя здесь разыщет!

   После того как нас сдали или продали «бойцы народной армии» местным хозяевам копей, за нами надзирали двое с автоматами. Силой нас не принуждали работать, но кормили чем-то, вроде редкой кукурузной каши, только после того, как будет вынуто из колодца положенное количество породы. Учетчиком над нами был озорной деревенский пацан. Он приносил с собой большую жестяную консервную банку, полную автоматных гильз, высыпал их на землю. Каждая бадья, поднятая наверх, засчитывалась им гильзой, которую он бросал в банку. Если гильза туда не попадала, пацан не спешил ее поднять и опустить в жестянку.

   Работа прекращалась, когда банка наполнялась до верху, а у него не оставалось не заброшенных гильз.

   Довольно часто он развлекался, пытаясь вывести меня из себя тем, что бросал мне на голову мелкие комья глины. Короче, пацан был вредный, однако вскоре мы  поладили, и он перестал баловаться: я смастерил из кусочка жести свисток и принялся насвистывать и тегкать, как  майский соловей. Мальчишку это сильно заинтересовало, и ему тоже захотелось посвистеть. Сначала он стал требовать, а потом клянчить свисток, но я делал вид, что не понимаю. В конце – концов, я позволил ему посвистеть и пообещал научить его делать такие же игрушки, если он прекратит сыпать мне на голову глину.
    Я кое-что узнал от него про деревню, о ее обитателях, об окрестностях и дорогах, словом, обо всем, что знает и может рассказать с помощью жестов и мимики  десяти-одиннадцати летний пацан…

   От недоедания, тяжелого труда и изнуряющего климата я здорово исхудал и стал чувствовать, что теряю силы. Я ломал себе голову, что делать? Надо бежать!..

  Но не только я думал об этом…
  Тут Сашко остановился, оглядел присутствующих и произнес:

   - Давайте выпьем еще за встречу!
   - Да!.. Да!.. А то и картошка стынет, - подхватила мать…

   Наполнили стаканы казацким самогоном, настоянным на травах по рецепту Прокопа Игнатьевича. Налили и женщинам…

   Сашко залпом выпил, удовлетворенно крякнул:

   - Первачок! – и захрустел соленым огурчиком.
   
   Домингас последовала примеру мужа, но лихо опрокинуть стопку у нее не получилось:такого крепкого напитка она, наверное, не пробовала. Она поперхнулась – горло обожгло,и на глазах у нее появились слезы.
   Все добродушно заулыбались.

   - Ничего, дочка, привыкай! – ласково произнес Прокоп Игнатьевич и чуть-чуть похлопал ее по спине.

   Стали подшучивать над ребятишками: старший уверял, что если бы «самогойка» пахла как пироги, он бы выпил «большую кружку с молоком»…

   - Давай дальше, Саша! – перебила всех Клавдия Максимовна.

  И Сашко продолжил:

   - Первыми попробовали убежать нефтяники. Однажды вечером они незаметно ушли. На их отсутствие я не обратил внимание. О побеге, естественно, со мной они не говорили. «Может, парней выкупили», - подумал я. Но когда через несколько дней  в деревне появились вооруженные молодчики, я живо сообразил, в чем причина отсутствия нефтяников. Всех нас, рабов, стали по одиночке допрашивать, особо не церемонясь. Меня тоже слегка приукрасили, и он пальцем дотронулся до небольшого шрама под глазом, но отстали. До них дошло, что, если бы я и был в курсе о побеге, то все равно бы не удалось хоть что-нибудь из меня выудить: я только пожимал плечами и мотал головой, отсылая их по-русски самым отборным боцманским матом ко всем грешным матерям. Но они и этого не понимали…

  Потом привели жутко избитых беглецов. Несколько суток им позволили отлежаться в сарае, а едва они стали передвигаться, их загнали снова на рудник. Появился староста (тот самый, который нас встречал) и с ним несколько жилистых «бойцов». Ногой он пошевелил одного из беглецов, заставляя его подняться. Я попытался объяснить старосте, что ребята еще не поправились после побоев. Он ухмыльнулся, взглянул на меня выбеленными солнцем глазами, в которых проблескивало свирепое презрение. И в моем  сознание четко отпечаталось – пощады от него не жди… ни сейчас… и никогда…

  Надо бежать, иначе – пропадешь, сгинешь. Как? Куда? – эти мысли не оставляли меня, когда я укладывался на ночлег или долбил породу в своем забое.

  Мне повезло: я откопал и выковырял еще несколько самоцветов. Сначала я их прятал, и это было рискованно - за них мне бы оторвали голову, и я придумал «сейф». Как-то у меня подвернулась нога. Щиколотка распухла так, что пришлось ходить с палкой. Палка нашлась случайно – сучковатая, но крепкая и удобная как костыль и как оружие – отбиваться от собак, а случай чего, так и от людей. Я не расставался с ней даже, когда нога уже зажила. А чтобы меня не заподозрили,  продолжал прихрамывать. Палка оказалась полой внутри, туда-то я и упрятал свою добычу. Чтобы камешки не тарахтели, каждый кристаллик я засовывал вместе с мокрой глиной, которая, высохнув, надежно запечатала отверстие. Теперь самоцветы, как мне казалось, были надежно замаскированы – кому придет в голову, что этот грязный костыль – копилка с драгоценностями!

  А время шло, и затеплилась надежда…Я наладил контакты с местными, ко мне стали лучше относиться, обнаружив от меня пользу; даже староста, которому я починил помпу, как-то смягчился, и я получил некоторую свободу. 

   Однажды я увидел похороны, спустя небольшое время, я снова, теперь уже услышал звуки похоронной процессии, потом это повторилось еще… и еще. В деревне творилось  что-то неладное.

   О том, что разразилась эпидемия, я  догадался сам, когда заболел…

   Я почувствовал недомогание, стоя в колодце, когда «на гора» поднимал на веревке, перекинутой через блок, первую бадью с породой. Меня знобило. По лицу, шее, спине катился пот. Упершись спиной о стену, я задрал голову и смотрел на бадью, чтобы увернуться, если из нее вывалится кусок породы. Наконец бадья была поднята. Там наверху на фоне далекого неба показалась голова пацана, корчившего мне рожи и жестикулировавшего руками. Потом  пацан исчез. Я смотрел в синюю бездонную дыру, голова у меня кружилась, небо куда-то уплывало вверх, становясь черным, стены наваливались на меня. По щекам крупными каплями катился  холодный соленый пот, попадая на губы, а может, то был вовсе и не пот… «Мама моя родная! Вот и конец!..» - только мелькнуло в голове.

   Вылезти из колодца самостоятельно я уже не смог. Хорошо, что вытащили…
   В бреду я валялся на грязных пустых мешках в нашем сарае. В редкие минуты, когда приходило ко мне сознание, я безразлично представлял свой конец: не было ни лекарств, ни хоть какого-нибудь ухода. Мне грезилась черная безглазая и безносая баба, алчно щелкающая своими прогнившими челюстями. Потом она куда-то проваливалась и возникала снова… и снова проваливалась. Вдруг она вернулась вновь и басовито произнесла по-английски:

   -… ни черта не видно… зажгите лампу!-

   Щелкнула зажигалка. Лампа не зажигалась. В мерцающем свете дрожащего пламени зажигалки я увидел здоровенного негра. Зубы его и белки глаз поблескивали.

   - Что вы возитесь? Надо ехать!..

  Меня словно ударило током – в мутном сознании проблеснуло: это же  последний шанс!

  Собравшись с силами, я отыскал фонарь, лежавший рядом, и надавил на кнопку – ярко вспыхнул свет, и громадина пробасила:

   - Ого! Цивилизация! – удивленно глядя то на меня, то на фонарь…

   Он быстрехонько осмотрел меня и сказал присутствующим:

   - Белый сдохнет… через неделю сдохнет! Жалко на него медикаментов. В госпиталь везти – одна возня!     Одна возня! – повторил он…

   Потом он стал рассматривать мой фонарь – фонарь его заинтересовал больше, чем я.

   - Доктор, будь добр! Забери меня в госпиталь, - с трудом произнес я, чувствуя, как деревенеет язык, - я советский инженер…увези…возьми фонарь…- взмолился я из последних сил.

   - О, да ты раша!..

   Моя бессвязная речь его особенно не тронула, он отрицательно закачал головой…но фонарь!..
   И он, как бы раздумывая, буркнул:

   - О’кей!

   Кроме фонаря, изодранной одежды да костыля-копилки, которая лежала у изголовья, у меня ничего не было…

   Фонарь заполучил эскулап, меня погрузили на носилках в санитарный фургон, положив рядом мою палку, то ли случайно, то ли посчитав, что это мой талисман…

   Машина подскакивала на ухабах, в бреду толчков я не замечал, только ощущал, что лечу в какую-то бездну – тело  уже само по себе, а рваные мысли путались и были тоже сами по себе.